художественному гению Льва Толстого. В дополнение к этому
Достоевский многократно утверждал, что если миру суждено
спастись, то его спасет красота.
Словами одного из героев "Доктора Живаго" Пастернак
приводит это положение к форме общественно-исторической
закономерности: "Я думаю, -- говорит в романе Н. Н. Веденяпин,
-- что, если бы дремлющего в человеке зверя можно было
остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного
воздаяния, высшею эмблемою человечества был бы цирковой
укротитель с хлыстом, а не жертвующий собой проповедник. Но в
том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным
и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной
истины, притягательность ее примера.
До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии
нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а
для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из
быта, поясняя истину светом повседневности.
В основе этого лежит мысль, что жизнь символична, потому
что она значительна".
В этом утверждении, читаемом без затруднения и простом по
стилю, много существенных, далеко не сразу понятных
наблюдений. В частности, из него следует, что красота, без
которой мертво даже самое высокое нравственное утверждение,
это свет повседневности, то есть именно та правда жизни,
которую ищет и стремится выразить художник, лирик по
преимуществу.
Бессмертное общение между смертными и есть Духовная жизнь,
историческое сознание людей. А символичность жизни, иными
словами, возможность записать, выразить ее знаком, символом,
объясняется тем, что жизнь -- значительное, содержательное,
осмысленное явление.
"Доктор Живаго" стал итогом многолетней работы Бориса
Пастернака, исполнением пожизненно лелеемой мечты. С 1918 года
он неоднократно начинал писать большую прозу о судьбах своего
поколения и был по разным причинам вынужден оставлять эту
работу неоконченной. За это время во всем мире, и в России
особенно, все неузнаваемо изменилось. В ответ менялись
замысел, герои и их судьбы, стиль автора и сам язык, на
котором он считал возможным говорить с современниками.
Совершенствуясь от опыта к опыту, текст следовал душевному
состоянию своего творца, его ощущению времени. На страницах
писем и рукописей, исписанных четким, одухотворенно летящим
почерком Пастернака, постоянно упоминается работа над прозой.
В 1915 -- 1917 годах, одновременно с первыми книгами своих
стихотворений, Пастернак написал несколько новелл, из которых
была напечатана только "Апеллесова черта". Вскоре автор
перестал считать удачной не только эту новеллу, но и ее
манеру, замысел, подчиненный тогдашнему пониманию задач
искусства. Эти мысли высказаны им в короткой повести "Письма
из Тулы". Новые взгляды Пастернак стремился воплотить в
начатом тогда же романе. Посылая его отделанное начало
(примерно пятую часть) редактору и критику В. Полонскому, он
писал:
"Вот история этой вещи. До 17 года у меня был путь --
внешне общий со всеми; но роковое своеобразие загоняло меня в
тупик, и я раньше других, и пока, кажется, я единственно, --
осознал с болезненностью тот тупик, в который эта наша эра
оригинальности в кавычках заводит... И я решил круто
повернуть. Я решил, что буду писать, как пишут письма, не
по-современному, раскрывая читателю все, что думаю и думаю ему
сказать, воздерживаясь от технических эффектов, фабрикуемых
вне его поля зрения и подаваемых ему в готовом виде,
гипнотически и т. д. Я таким образом решил дематерьялизовать
прозу..."
Так появилась известная повесть "Детство Люверс".
До начала тридцатых годов Пастернак время от времени
упоминает о продолжении и развитии сюжетных линий романа.
Появляются прозаические (1922 год), а затем -- стихотворные
главы романа "Спекторский" и "Повесть", в начале которой
читаем:
"Вот уже десять лет передо мною носятся разрозненные части
этой повести, и в начале революции кое-что попало в печать.
Но читателю лучше забыть об этих версиях, а то он
запутается в том, кому из лиц какая в окончательном розыгрыше
досталась доля. Часть их я переименовал; что же касается самих
судеб, то как я нашел их в те годы на снегу под деревьями, так
они теперь и останутся, и между романом в стихах под названием
"Спекторский", начатым позднее, и предлагаемой прозой
разночтения не будет: это -- одна жизнь" (1929 год).
Трагические события в истории страны -- коллективизация,
надвигающийся террор -- и происходившая на этом фоне личная
семейная драма требовали перелома и в отношении к себе, своей
работе. Пастернак пишет итогово-биографическую "Охранную
грамоту" (1931 год).
Замысел работы о судьбах поколения после пятилетнего
перерыва приобретает новые черты:
"А я, хотя и поздно, взялся за ум. Ничего из того, что я
написал, не существует. Тот мир прекратился, и этому новому
мне нечего показать. Было бы плохо, если бы я этого не
понимал. Но, по счастью, я жив, глаза у меня открыты, и вот я
спешно переделываю себя в прозаика Диккенсовского толка, а
потом, если хватит сил, в поэта -- Пушкинского. Ты не
вообрази, что я думаю себя с ними сравнивать. Я их называю,
чтобы дать тебе понятье о внутренней перемене.
Я мог бы сказать то же самое и по-другому. Я стал частицей
своего времени и государства, и его интересы стали моими", --
читаем в письме к отцу 25 декабря 1934 года.
Период, связанный с Первым съездом писателей (1932-1936),
стал временем наибольшей общественной деятельности Пастернака.
Во многом это объяснялось инициативой Горького и Бухарина. О
Пастернаке писали и говорили. На него возлагали надежды. На
съезде он был выбран в правление Союза, несмотря на то, что в
своей речи сказал: "При огромном тепле, которым окружает нас
народ и государство, слишком велика опасность стать
социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее
прямых источников..."
Пастернак чувствовал большую ответственность, участвовал в
собраниях и дискуссиях, отстаивая свое мнение самостоятельного
художника. Ему резко возражали. Все это тяготило его, как
утомительная и бесполезная трата времени. Он страдал от
бессонницы и переутомления. После вынужденной поездки в Париж
на Конгресс писателей в защиту культуры летом 1935 года
заболел и поехал в Болшевский санаторий. Вспоминая об этом
периоде, Пастернак писал В. Ф. Асмусу:
"Тогда я был на 18 лет моложе, Маяковский не был еще
обожествлен, со мной носились, посылали за границу, не было
чепухи и гадости, которую я бы не сказал или не написал и
которой бы не напечатали, у меня в действительности не было
никакой болезни, а я был тогда непоправимо несчастен и
погибал, как заколдованный злым духом в сказке. Мне хотелось
чистыми средствами и по-настоящему сделать во славу окружения,
которое мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только
путем подлога. Задача была неразрешима, это была квадратура
круга, я бился о неразрешимость намерения, которое застилало
мне все горизонты и загораживало все пути, я сходил с ума и
погибал. Удивительно, как я уцелел, я должен был умереть..."
(3 марта 1953 года).
К осени тридцать пятого года Пастернак вернулся домой и мог
возобновить работу над романом, который, судя по уцелевшим
листам, сложенным как обложка рукописи, мог быть, в частности,
назван "Записки Патрикия Живульта". Несколько разрозненных
фрагментов этой работы были напечатаны тогда же в
"Литературной газете", "Огоньке", журнале "30 дней". В целом
же начало прозы 1936 года случайно сохранилось в бумагах
журнала "Знамя" и было опубликовано лишь в 1980 году в "Новом
мире".
В конце тридцатых годов Пастернак зарабатывал переводами.
Тем не менее он исподволь, урывками продолжал писать роман. В
письме отцу, художнику Л. О. Пастернаку, от 2 мая 1937 года
читаем:
"Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать
счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно
накопляющейся рукописи, которая опять, после многолетнего
перерыва ставит меня в обладанье чем-то объемным, закономерно
распространяющимся, живо прирастающим, точно та вегетативная
нервная система, расстройством которой я болел два года тому
назад, во всем здоровьи смотрит на меня с ее страниц и ко мне
отсюда возвращается.
Помнишь мою вещичку, называвшуюся "Повестью"? То был, по
сравнению с этой работой, декадентский фрагмент, а это
разрастается в большое целое, с гораздо более скромными, но
зато и более устойчивыми средствами. Вспомнил же я ее потому,
что если в ней и были какие достоинства, то лишь внутреннего
порядка. Та же пластическая убежденность работает и тут, но
вовсю и, как я сказал, в простой, более прозрачной форме. Мне
все время в голову приходит Чехов, а те немногие, которым я
кое-что показывал, опять вспоминают про Толстого. Но я не
знаю, когда это напечатаю, и об этом не думаю (когда-то еще
напишу?)".
Осенью 1939 года Пастернак бегло упоминает продолжение
прозы, говоря о своих рабочих планах в записке к Лидии
Корнеевне Чуковской.
В первую же военную зиму рукописи Пастернака сгорели при
пожаре. Он о них не жалел.
Разразившаяся вслед за годами террора война в защиту от
фашистского нападения на стороне сил и стран, которые вызывали
искреннее сочувствие Пастернака, объединила всех участием в
общих лишениях, горестью потерь, радостью спасшихся и
обретенных. Пастернак писал, что "трагический, тяжелый период
войны был живым периодом и, в этом отношении, вольным,
радостным возвращением чувства общности со всеми". Это
позволило ему по-новому представить себе замысел лирической
эпопеи -- романа о самом главном, об атмосфере европейской
истории, в которой, как в родном доме, формировалось его
поколение.
И "когда после великодушия судьбы, сказавшегося в факте
победы, пусть и такой ценой купленной победы, когда после
такой щедрости исторической стихии повернули к жестокости и
мудрствованиям самых тупых и темных довоенных годов",
Пастернак не отказался от своих свободных планов, а, по его
словам, "испытал во второй (после 1936 года) раз чувство
потрясенного отталкивания от установившихся порядков, еще
более сильное и категорическое, чем в первый раз".
Занятая позиция представлялась ему радостным возвращением к
свободе и независимости, к чему-то всеми временно забытому, к
реальности мирного времени, к производительной жизни, к
Божьему замыслу о человеке.
Закончив несколько крупных переводных работ, он с конца
1945 года пишет прозу. Сменив несколько названий: "Мальчики и
девочки", "Свеча горела", -- роман к осени 1946 года был
назван "Доктор Живаго".
Окружающие события не способствовали рабочим планам
Пастернака. Идеологический погром, начавшийся с августа 1946
года, сопровождался новыми волнами репрессий. Пастернак жил в
сознании, что его могут в любую минуту арестовать. Он не
таился. "Разумеется, я всегда ко всему готов. Почему со всеми
могло быть, а со мной не будет", -- повторял он в разговорах и
письмах.
Он зарабатывал переводами. Много и постоянно помогал
близким, знакомым и нуждающимся. Последний сборник его стихов
был издан в 1945 году. Следующий, напечатанный в 1948-м, был
остановлен, тираж пущен в макулатуру. Ежегодно приходилось
делать крупные переводы: трагедии Шекспира, "Фауст" Гете, все
стихи Бараташвили, Петефи, многое и многое другое. Переиздания
