Читает горячо, как будто "жизнь висит на волоске", но из
последних сил... Борис Леонидович читает стихи из романа.
"Рождество". "Рождество"!.."
Первый известный нам отзыв о незаконченном романе -- письмо
М. В. Юдиной Пастернаку, посланное через день после
устроенного ею вечера:
"...Вдруг особенно ясно стало -- кто Вы и что Вы. Иной плод
дозревает более, иной менее зримо. Духовная Ваша мощь вдруг
словно сбросила с себя все второстепенные значимости, спокойно
и беззлобно улыбаясь навстречу как бы задохнувшемуся изумлению
и говоря: "Как же это Вы меня раньше не узнали? Я же всегда
был здесь..."
...Если слишком долго говорить о том, что думаешь в связи с
этой вещью, то о чувстве и впечатлении можно сказать кратко,
ибо это непрекращающееся высшее созерцание совершенства и
непререкаемой истинности с_т_и_л_я, пропорций, деталей,
к_л_а_с_с_и_ч_е_с_к_о_г_о соединения глубоко запечатленного за
ясностью формы чувства (как в моем любимом классицизме во всех
искусствах -- Моцарт, Глюк, архитектура Петербурга: нарочно
обхожу литературные аналогии) и грандиозности общего замысла,
то редкостное убеждение незыблемости, адекватности каждого
слова, выражения, оборота, размера фразы. Вначале в
особенности... меня донельзя поразила краткость отточенных
фраз, усугубляемая яркой выразительностью Вашего чтения, из
каждой сияющая образность и стягивающий их в единый центр
этический смысл... О стихах и говорить нельзя. Если бы Вы
ничего кроме "Рождества" не написали в жизни, этого было бы
достаточно для Вашего бессмертия на земле и на небе".
В марте 1947 года нападки на Пастернака в печати, заглохшие
было зимой, возобновились с удвоенной силой. 15 марта 1947
года "Литературная газета" напечатала грубый стихотворный
фельетон Я. Сашина "Запущенный сад", высмеивающий стихи
Пастернака, -- поэт привычно не обратил на него никакого
внимания. На следующий день он писал одной из своих
корреспонденток:
"...Мое прошлое сейчас меня не интересует, так много я
работаю и так п_о-н_о_в_о_м_у в последнее время. Я пишу сейчас
большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую
равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским и Есениным,
может быть). Он умрет в 1929 году. От него останется книга
стихов, составляющая одну из глав второй части. Время,
обнимаемое романом, 1903 -- 1945 гг. По духу это нечто среднее
между Карамазовыми и Вильгельмом Мейстером".
21 марта 1947 года в газете "Культура и жизнь" появилась
"установочная" статья Суркова "О поэзии Пастернака" -- и
каждому, кто жил в послевоенной сталинской Москве, было
очевидно, какими последствиями эта статья грозит поэту:
"реакционное отсталое мировоззрение", "живет в разладе с новой
действительностью", "прямая клевета" и, наконец, "советская
литература не может мириться с его поэзией".
Серьезность положения была ясна и самому Пастернаку, но,
несмотря на худшие опасения, он не оставлял работы.
К апрелю 1947 года была завершена (в одной из первых
редакций) глава "Елка у Свентицких". 5 апреля О. В. Ивинская
устроила чтение романа у своего знакомого литератора П. А.
Кузько.
Из дневника Лидии Чуковской (6 апреля 1947 года):
"Накануне я отговаривала Ивинскую устраивать чтение у
Кузько, но она была неудержима...
Борис Леонидович произнес небольшое предисловие.
Привожу свою стенографическую запись:
"Я думаю, что форма развернутого театра в слове -- это не
драматургия, а это и есть проза. В области слова я более всего
люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение
относительно прозы -- это то же, что этюд относительно
картины. Поэзия мне представляется большим литературным
этюдником.
Я, так же как Маяковский и Есенин, начал свое поприще в
период распада формы -- распада, продолжающегося с блоковских
времен. Для нашего разговора достаточно будет сказать, что в
моих глазах проза расслоилась на участки. В прозе осталось
описательство, мысль, только мысль. Сейчас самая лучшая проза,
пожалуй, описательная. Очень высока описательная проза Федина,
но какая-то творческая мета из прозы ушла. А мне хотелось
давно -- и только теперь это стало удаваться, -- хотелось
осуществить в моей жизни какой-то рывок, найти выход вперед из
этого положения. Я совершенно не знаю, что мой роман
представит собой объективно, но для меня, в рамках моей
собственной жизни, -- это сильный рывок вперед в плане мысли.
В стилистическом же плане -- это желание создать роман,
который не был бы всего лишь описательным, который давал бы
чувства, диалоги и людей в драматическом воплощении. Это проза
моего времени, нашего времени и очень моя. <...>
(У Блока были поползновения гениальной прозы -- отрывки,
кусочки.)
Я подчинился власти этих сил, этих слагаемых, которые
оттуда -- из Блока -- идут и движут меня дальше. В замысле у
меня было дать прозу, в моем понимании реалистическую, понять
московскую жизнь, интеллигентскую, символистскую, но воплотить
ее не как зарисовки, а как драму или трагедию...""
Некоторые из присутствовавших на этом вечере прислали
Пастернаку развернутые письма-отзывы об их впечатлениях.
Точнее всех поняла замысел романа Э. Г. Герштейн, назвав его
"книгой о бессмертии", "самой современной из всех, какие мы
знаем". "Скольким людям этот роман будет сопутствовать, --
писала она, -- сколько новых мыслей и чувств он породит,
сколько будет последователей, продолжателей..."
Совсем иные отклики вызвало чтение, устроенное 11 мая в
доме художника П. П. Кончаловского.
Из дневника Лидии Чуковской (12 мая 1947 года):
"...Вечером позвонил Б. Л. Он и вчера звонил мне, но был
крайне возбужден, устал и невнятен. Он сказал, что читал у
Кончаловских, где должна была (пропущено одно слово --
"собраться"? -- Д. Б.) знать: Ивановы, Ливановы, много еще
всяких. И не пришел никто, кроме Иванова с Комой (домашнее имя
сына Вс. Иванова Вяч. Вс. Иванова. -- В. Б.), причем Иванов
был недоволен романом".
По-видимому, об этом вечере идет речь в воспоминаниях вдовы
Вс. Иванова Тамары Владимировны: "Всеволод упрекнул как-то
Бориса Леонидовича, что после своих безупречных стилистически
произведений "Детство Люверс", "Охранная грамота" и других он
позволяет себе писать таким небрежным стилем. На это Борис
Леонидович возразил, что он "нарочно пишет почти как Чарская",
его интересуют в данном случае не стилистические поиски, а
"доходчивость", он хочет, чтобы его роман читался "взахлеб"
любым человеком".
К весне 1947 года Пастернак все еще не нашел названия
своему роману, которое с наибольшей полнотой и точностью
передавало бы его главную мысль (название "Мальчики и девочки"
с начала 1947 г. исчезает из его переписки). В рукописных
материалах частично сохранились следы этих настойчивых
поисков.
В центре пожелтевшей бумажной обложки черновой карандашной
рукописи крупно написано "Р_ы_н_ь_в_а" (*) -- упоминаемое во
второй книге "Доктора Живаго" название "знаменитой судоходной
реки", на которой стоит город Юрятин. Название это, в
географии неизвестное, образовано Пастернаком, хорошо знакомым
с уральской топонимикой, по типу реально существующих местных
гидронимов (реки Вильва, Иньва и др.), но. на первый взгляд
кажется непонятным, что, помимо колоритного звучания, побудило
его избрать это слово в качестве заглавия романа о бессмертии.
К ответу приводит нас контекст, в котором упоминается Рыньва
уже в "начале прозы 36 года": "Это была Рыньва в своих
верховьях. Она выходила с севера вся разом, как бы в сознании
своего речного имени..." "Речное имя" Рыньвы составлено
Пастернаком из наречия "рын" (настежь), встречающегося в одном
из диалектов языка коми, и существительного "ва" (вода, река)
и может быть переведено как "река, распахнутая настежь"(**).
Наделенная атрибутами одушевленности ("сознанием",
"созерцанием" и т. д.) Рыньва -- "живая река", или,
метафорически, "река жизни", и текущая в ней вода, конечно, та
же самая, что "со Страстного четверга вплоть до Страстной
субботы... буравит берега и вьет водовороты" в стихотворении
Юрия Живаго ("На Страстной"). Это река жизни, текущая в
бессмертие. В рукописи это заглавие решительно перечеркнуто --
по-видимому, Пастернак отказался от него из-за сложности
ассоциативных ходов, требующихся для его адекватного
понимания.
(* Из других, явно рабочих и отброшенных Пастернаком
вариантов заглавия назовем "Нормы нового благородства",
"Земной воздух", "Живые, мертвые и воскресающие".)
(** Ср. образ будущего, "распахнутого настежь", в
стихотворении "За поворотом" (1956).)
Только к весне 1948 года, когда Пастернак заканчивал
четвертую часть ("Назревшие неизбежности"), появилось наконец
устойчивое название романа -- "Доктор Живаго", среди смысловых
обертонов которого отчетливо различим и "доктор Фауст".
Посылая один из экземпляров перепечатанных четырех частей,
первоначально составлявших "первую книгу" романа, О. М.
Фрейденберг, Пастернак писал ей:
"Наверное, эта, первая книга написана для и ради второй,
которая охватит время от 1917 г. до 1945-го. Останутся живы
Дудоров и Гордон, Юра умрет в 1929 году, и после его смерти в
бумагах, которые будет разбирать его сводный брат Евграф,
будет найдена тетрадь стихотворений, уже написанная, часть
которых тут приложена. Все эти стихотворения, одно за другим
подряд, составят одну из глав будущей второй книги.
Сюжетно и по мысли эта вторая книга более готова в моем
сознании, чем при зарождении была первая... Меня так и
распирает от разных мыслей и предположений и хочется работать,
как никогда.
Мы все-таки, помимо революции, жили еще во время общего
распада основных форм сознания, поколеблены были все полезные
навыки и понятия, все виды целесообразного умения.
Так поздно приходишь к нужному, только теперь я овладел
тем, в чем всю жизнь нуждался, но что делать, спасибо и на
том... Я счастлив действительно, не в экзальтации какой-нибудь
или в парадоксальном каком-нибудь преломлении, а
по-настоящему, потому что внутренне свободен и пока,
благодаренье Создателю, здоров".
О. М. Фрейденберг отозвалась на прочитанное взволнованным и
глубоким письмом:
"Это жизнь -- в самом широком и великом значеньи. Твоя
книга выше сужденья. К ней применимо то, что ты говоришь об
истории как о второй вселенной. То, что дышит из нее, --
огромно. Ее особенность какая-то особая (тавтология
нечаянная), и она не в жанре и не в сюжетоведении, тем менее в
характерах... Это особый вариант книги Бытия... Но знаешь,
последнее впечатление, когда закрываешь книгу, страшное для
меня. Мне представляется, что ты боишься смерти и что этим все
объясняется -- твоя страстная бессмертность, которую ты
строишь как кровное свое дело".
"Как поразительно ты мне написала! -- отвечал Пастернак в
тот же день, как получил этот отклик... -- Так это дошло до
тебя?! Это не страх смерти, а сознание безрезультатности
наилучших намерений, и достижений, и наилучших ручательств, и
вытекающее из этого стремление избегать наивности и идти по
правильной дороге, с тем чтобы если уже чему-нибудь пропадать,
то чтоб погибало безошибочное, чтобы оно гибло не по вине
твоей ошибки...
Главное мое потрясенье -- папа, его блеск, его
фантастическое владенье формой, его глаз, как почти ни у кого
из современников, легкость его мастерства, его способность
отхватывать по несколько работ в день и несоответственная
