"Победил весь народ, всеми своими слоями, и радостями, и
горестями, и мечтами, и мыслями. Победило разнообразье.
Победили все, и в эти самые дни на наших глазах открывают
новую, высшую эру нашего исторического существования.
Дух широты и всеобщности начинает проникать деятельность
всех. Его действие сказывается и на наших скромных занятиях".
В марте 1944 года состоялась важная для Пастернака встреча
с университетской молодежью. На этом вечере он не только читал
стихи -- он впервые после молчания 30-х годов лицом к лицу
разговаривал с будущим страны. В дневнике одной из студенток,
присутствовавшей на этом вечере, сохранилась конспективная
запись этого разговора: "...Пастернак рассказывал, как работа
над прозой и над переводами Шекспира органически привела его к
стремлению писать так, чтобы "всем было понятно". <...>
Говорил, что "стихи -- этюды к будущему замыслу, который в
итоге даст вселенную. Поэтому нужно для каждого этюда брать
всю палитру..." Как на исповеди, Пастернак говорил в этот
вечер о "зрелости исторического отрезка революции".
Предсказывал, что "мы придем к реализму, продолжающему нашу
литературу XIX века" и что "зачатки его в нашей военной
литературе". "Приближается победа, -- мечтал он вслух. --
Наступает момент оживления жизни. Историческая эпоха, какой
свет не видал! Срок приспел! Писателю теперь как никогда
необходима своя крепкая внутренняя эстетика..."
Возобновление прерванных в конце 30-х годов прямых
контактов с многолюдной читательской аудиторией, ее живой и
благодарный отклик поддерживали и укрепляли Пастернака в его
новом мироощущении.
"Я ждал от этого только неудачи и эстрадного провала, --
писал он 29 июня 1945 года С. Н. Дурылину. -- И представь
себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я
узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в
пользу всего стоящего и серьезного. Существование этого
неведомого угла у нас в доме было для меня открытием".
В тот же период до Пастернака стали доходить сведения, что
не только дома, но и далеко за его пределами существует
множество людей, ценящих и понимающих его творчество. Осенью
1946 года кандидатура Пастернака была впервые выдвинута на
Нобелевскую премию.
Между тем "домашние" литературные и общественные процессы
шли вразрез с историческими надеждами. В литературе с новой
силой воцарялся дух "морально подозрительной" трескучей фразы,
казенщины и репрессивных проработок. Литературным образцом
объявлялась дилогия А. Н. Толстого "Иван Грозный",
прославлявшая жестокость и произвол (Сталинская премия 1946
года). Снова на полный ход была запущена карательная машина, и
среди ее новых жертв было немало представителей "нравственного
цвета поколения", вынесшего всю тяжесть войны.
В 1956 году, оглядываясь на свой жизненный путь, Пастернак
писал об этом времени: "...когда после великодушия судьбы,
сказавшегося в факте победы, пусть и такой ценой купленной
победы, когда после такой щедрости исторической стихии
повернули к жестокостям и мудрствованиям самых тупых и темных
довоенных годов я испытал во второй (после 36 г.) раз чувство
потрясенного отталкивания от установившихся порядков, еще
более сильное и категорическое, чем в первый раз. <...> Это
очень важно в отношении формирования моих взглядов и их
истинной природы".
"Я почувствовал, что только мириться с административной
росписью сужденного я больше не в состоянии и что сверх
покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать
что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало,
степени, попробовать выйти на публику" (письмо С. Н. Дурылину
от 29 июня 1945 г.).
Зимой 1945/46 года был начат роман "Доктор Живаго".
В позднем письме Вяч. Вс. Иванову, за несколько месяцев до
известных "нобелевских" событий 1958 года, Пастернак подробно
объяснял, чем был для него этот важнейший жизненный шаг:
"Я давно и долго, еще во время войны, томился благополучно
продолжающимися положениями стихотворчества, литературной
деятельности и имени, как непрерывным накапливанием промахов и
оплошностей, которым хотелось положить разительный и
ощущаемый, целиком перекрывающий конец, которые требовали
расплаты и удовлетворения, чего-то сразу сокрушающего
привычные для тебя мерила, как, например, самоубийства в жизни
других или политические судебные приговоры, -- тут не
обязательно было, чтобы это была трагедия или катастрофа, но
было обязательно, чтобы это круто и крупно отменяло все
нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и
бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу,
вмешательство души в то, что как будто обходилось без нее и ее
не касалось.
Я не говорю, что роман нечто яркое, что он талантлив, что
он -- удачен. Но это -- переворот, это -- принятие решения,
это было желание начать договаривать все до конца и оценивать
жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях.
Если прежде меня привлекали разностопные ямбические размеры,
то роман я стал, хотя бы в намерении, писать в размере
мировом. И -- о, счастье, -- путь назад был раз навсегда
отрезан".
Переписка Пастернака свидетельствует о крайней
интенсивности его работы над романом в зимние месяцы 1945/46
года. В январских письмах уже поступают, правда еще в самой
общей форме, контуры замысла в целом.
"Я, как угорелый, пишу большое повествование в прозе,
охватывающее годы нашей жизни, от Мусагета(*) до последней
войны, опять мир "Охранной грамоты", но без теоретизирования,
в форме романа, шире и таинственнее, с жизненными событиями и
драмами, ближе к сути, к миру Блока и направлению моих стихов
к Марине(**). Естественна моя спешка, у меня от пролетающих
дней и недель свист в ушах" (письмо С. Н. Дурылину от 27
января 1946 года).
(* "Мусагет" -- московское издательство, основанное в 1909
г. с целью теоретического осмысления художественной практики
русского символизма. Участие в "Мусагете" Блока, Андрея
Белого, Вяч. Иванова и др. сделало его заметным явлением в
истории русской культуры 10-х годов. В одном из кружков,
существовавших при издательстве, принимал участие Пастернак.)
(** Стихи "Памяти Марины Цветаевой" (ранняя редакция) были
написаны Пастернаком 25-26 декабря 1943 г. В стихах
упоминаются будущая "книга о земле и ее красоте" и ключевая
для романа тема "воскресенья". О "Докторе Живаго" как о части
"долга" перед погибшей Мариной Цветаевой говорилось в письме
Пастернака к О. М. Фрейденберг от 30 ноября 1948 года.)
Первоначальный замысел романа к февралю 1946 года,
по-видимому, настолько оформился в сознании Пастернака, что он
твердо рассчитывал воплотить его в течение нескольких месяцев.
"Пожелай мне выдержки, -- просил он О. М. Фрейденберг 1
февраля 1946 года, -- то есть, чтобы я не поникал под бременем
усталости и скуки. Я начал большую прозу, в которую хочу
вложить самое главное, из-за чего у меня "сыр-бор" в жизни
загорелся, и тороплюсь, чтобы ее кончить к твоему летнему
приезду и тогда прочесть".
В феврале в клубе МГУ состоялось первое публичное чтение
шекспировского "Гамлета" в переводе Пастернака, на котором он
присутствовал. Февралем 1946 года датируется первоначальная
редакция стихотворения "Гамлет", открывающего тетрадь
"Стихотворений Юрия Живаго":
Вот я весь. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
Это шум вдали идущих действий.
Я играю в них во всех пяти.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить -- не поле перейти.
В написанных в июне того же года "Замечаниях к переводам
Шекспира" трактовка Гамлета получает у Пастернака отчетливый
автобиографический отпечаток, и смысл судьбы Гамлета,
раскрываемый с помощью евангельской цитаты, связывается с
христианским пониманием "жертвы": "Гамлет отказывается от
себя, чтобы "творить волю пославшего его". "Гамлет" не драма
бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. Когда
обнаруживается, что видимость и действительность не сходятся и
их разделяет пропасть, не существенно, что напоминание о
лживости мира приходит в сверхъестественной форме и что
призрак требует от Гамлета мщения. Гораздо важнее, что волею
случая Гамлет избирается в судьи своего времени и в слуги
более отдаленного. "Гамлет" -- драма высокого жребия,
заповеданного подвига, вверенного предназначения".
В окончательной редакции стихотворения слова "моления о
чаше" еще более усиливают звучание евангельской ноты и,
соотнося его с "Гефсиманским садом", венчающим цикл (и роман в
целом), весь его пронизывают единой смысловой тягой -- темой
добровольной неотвратимости крестного пути как залога
бессмертия жизни.
"Смерти не будет" -- крупно и размашисто выведено
Пастернаком в черновой рукописи первых глав романа одно из
ранних его названий, появившееся, несомненно, в том же 1946
году. Справа под ним -- эпиграф, указывающий, откуда пришли
эти слова: "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не
будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет: ибо
прежнее прошло" ("Откровение Иоанна Богослова", 21, 4).
"Твои слова о бессмертии -- в самую точку! -- писал
Пастернак 24 февраля 1946 года в ответ на не дошедшее до нас
письмо О. М. Фрейденберг. -- Это -- тема или главное
настроение моей нынешней прозы. Я пишу ее сишком разбросанно,
не по-писательски, точно и не пишу. Только бы хватило у меня
денег дописать ее, а то она приостановила мои заработки и
нарушает все расчеты. Но чувствую я себя как тридцать с чем-то
лет тому назад, просто стыдно".
В марте 1946 года Пастернаку пришлось отложить захватившую
его работу над романом и обратиться к текущим литературным
делам. Только в июле, находясь в Переделкине, он вновь смог
серьезно приняться за прозу.
"...С июля месяца, -- сообщал он О. М. Фрейденберг в
октябре 1946 года, -- я начал писать роман в прозе "Мальчики и
девочки", который в десяти главах должен охватить сорокалетие
1902-1946 г. г., и с большим увлечением написал четверть всего
задуманного или пятую его часть... Я уже стар, скоро, может
быть, умру, и нельзя до бесконечности откладывать свободного
выражения настоящих своих мыслей".
В сохранившихся рукописных материалах к роману лист с
названием "Мальчики и девочки" отсутствует (почти все
подготовительные материалы и черновые наброски были пущены
Пастернаком на растопку переделкинской печи). Но существование
этого раннего названия, упоминаемого в ряде источников, и его
связь с кругом размышлений о Блоке, особенно сильно занимавших
Пастернака в это время, несомненны.
"Летом (1946 года. -- В. Б.) просили меня написать
что-нибудь к блоковской годовщине, -- рассказывал Пастернак на
одном из первых чтений глав из романа 5 апреля 1947 года. --
Мне очень хотелось написать о Блоке статью, и я подумал, что
вот этот роман я пишу вместо статьи о Блоке".
(Ср.: "Вдруг Юра подумал, что Блок это явление Рождества во
всех областях русской жизни. <...> Он подумал, что никакой
статьи о Блоке не надо, а просто надо написать русское
поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и
темным еловым лесом".)
В удушливой идеологической атмосфере, созданной прискорбно
знаменитым "ждановским" постановлением от 14 августа 1946
года, блоковский юбилей (двадцатипятилетие со дня смерти)
