малость его признания, потом вдруг повторилось (потрясение) в
судьбе Цветаевой, необычайно талантливой, смелой,
образованной, прошедшей все перипетии нашей "эпики", близкой
мне и дорогой, и приехавшей из очень большого далека затем,
чтобы в начале войны повеситься в совершенной неизвестности в
глухом захолустье.
Часто жизнь со мной рядом бывала революционирующе,
возмущающе мрачна и несправедлива, это делало меня чем-то
вроде мстителя за нее или защитником ее чести, воинствующе
усердным и проницательным, и приносило мне имя и делало меня
счастливым, хотя, в сущности говоря, я только страдал за них,
расплачивался за них.
Так умер Рильке через несколько месяцев после того, как я
списался с ним, так потерял я своих грузинских друзей...
И перед всеми я виноват. Но что же мне делать? Так вот,
роман -- часть этого моего долга, доказательство, что хоть я
с_т_а_р_а_л_с_я.
Поразительна близость твоего понимания, мгновенного,
вырастающего совсем рядом, уверенно распоряжающегося; так
понимала только та же Марина Цветаева..."
"Вторая книга" романа, первоначально открывавшаяся частью
пятой (окончательная композиция романа была установлена
Пастернаком только в 1955 году), создавалась на протяжении
шести лет, с большими перерывами в работе, вызванными
необходимостью исполнения срочных переводных обязательств.
В начале октября 1949 года Пастернак пережил личное горе --
арест О. В. Ивинской.
Написанные в ноябре-декабре 1940 года семь стихотворений в
тетрадь Юрия Живаго пропитаны тоской, болью и ощущением
неотвратимого конца. Три "евангельских" стихотворения --
"Дурные дни", "Магдалина I", "Гефсиманский сад" -- появились в
ноябре. 13 января 1950 г., посылая вдове Андрея Белого К. Н.
Бугаевой четыре декабрьских стихотворения ("Осень",
"Нежность", "Магдалина II", "Свидание"), Пастернак писал: "в
"Осени" вытье почти собачье, а "Нежность" должна была быть
глубже и не удалась" (последнее стихотворение не было включено
Пастернаком в цикл "стихов из романа").
Верный друг Пастернака Н. А. Табидзе, почувствовав по его
письмам, что он нуждается в поддержке, в конце декабря 1949
года приехала в Москву. Ей и своим домашним он читал,
по-видимому, близкую к окончанию пятую часть романа "Прощание
со старым". Следующая, шестая часть ("Московское становище")
была завершена только к октябрю 1950 года.
Отголоски нелестных отзывов об этих частях слышны в
рассказе Пастернака его грузинской знакомой Раисе Микадзе:
"Все чаще раздаются голоса самых близких, родных и самых
проверенных друзей, которые видят упадок, утерю мною самого
себя и уход в ординарность в моих интересах последнего времени
и давшейся мне так нелегко моей нынешней простоте. Что же, не
горе и это. Если есть где-то страданье, отчего не пострадать
моему искусству и мне вместе с ним? Может быть, друзья мои
правы, а может быть, и не правы. Может и очень может быть, я
прошел только немного дальше по пути их собственных судеб в
уважении к человеческому страданию и готовности разделить
его... Я говорю о самом артистическом в артисте, о жертве, без
которой искусство не нужно и скандально-нелепо... Я
по-прежнему живу как хочу и здоров и счастлив этим правом, за
которое готов заплатить жизнью".
К началу октября 1952 года были написаны еще две части
романа ("В дороге" и "Приезд"), а 20 октября Пастернака увезли
в Боткинскую больницу с обширным инфарктом миокарда. Выйдя из
больницы, Пастернак писал из санатория Болшева в феврале 1953
года своему другу В. Ф. Асмусу: "Мне лучше. Я стал работать,
засел за окончание Живаго".
Летом 1953 года Пастернак пережил ощущение творческого
взлета, напомнившее ему другое счастливое для него лето --
1917 года. В эти необыкновенно плодотворные месяцы Пастернак
стремительно продвинулся к завершению работы -- им были
написаны еще одиннадцать стихотворений в "тетрадь Юрия Живаго"
(два из них -- "Бессонница" и "Под открытым небом" -- не вошли
в цикл) и черновые редакции прозаических кусков, составивших в
окончательном тексте шесть частей (с девятой по
четырнадцатую).
"В романе, в прозе главное вчерне уже написано. Герой с
главною героинею уже расстался и более никогда ее не увидит.
Мне осталось (в первой черновой записи) описать пребывание
доктора в Москве с 1922 года по 1929, как он опускался и все
забывал и потом как умер, и затем написать эпилог, относящийся
к концу Отечественной войны. Так насквозь, не задерживаясь на
частностях и откладывая их до общей отделки, я писал только
раз в жизни, "Детство Люверс", а потом случаи такой свободы,
непосредственности и радости не повторялись".
В период работы над романом, и особенно над второй книгой,
Пастернак помимо разнообразных исторических документов обильно
использовал фольклорные источники: сборники уральского
фольклора, "Народные русские сказки" А. Н. Афанасьева,
собственные фольклорные записи, которые он вел еще в Чистополе
в 1942 г. Внимательно читал он в это время известную книгу В.
Я. Проппа "Исторические корни волшебной сказки", вышедшую в
1946 г. в Ленинграде. Обращение Пастернака к миру народной
культуры первостепенно важно для понимания поэтики "Доктора
Живаго" (в частности, для осмысления функций таких "странных",
на первый взгляд, персонажей, как, например, Евграф Живаго или
Самдевятов).
9 ноября 1954 года он объяснял особенности заканчиваемой им
книги Т. М. Некрасовой: "...теперь мне первая книга кажется
вступлением ко второй, менее обыкновенной. Большая
необыкновенность ее, как мне представляется, заключается в
том, что я действительность, то есть совокупность
совершающегося, помещаю еще дальше от общепринятого плана, чем
в первой, почти на грань сказки.
Это вышло само собою, естественно, и оказалось, что в этом
и заключается основное отличие и существо книги, ее часто и
для автора скрытая философия: в том, ч_т_о__и_м_е_н_н_о, среди
более широкой действительности, повседневной, общественной,
признанной, привычной, он считает более узкой
д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_с_т_ь_ю__ж_и_з_н_и, таинственной и
малоизвестной".
Напомним пастернаковское определение жизни как "поруганной
сказки" в приведенном выше письме к Н. А. Табидзе.
Но прошел еще целый год, прежде чем Пастернак смог сообщить
друзьям об окончании романа.
"...Вы не можете себе представить, что при этом достигнуто!
-- писал он Нине Табидзе 10 декабря 1955 года. -- Найдены и
даны имена всему тому колдовству, которое мучило, вызывало
недоумение и споры, ошеломляло и делало несчастными столько
десятилетий. Все распутано, все названо, просто, прозрачно,
печально. Еще раз, освеженно, по-новому даны определения
самому дорогому и важному, земле и небу, большому горячему
чувству, духу творчества, жизни и смерти..."
"Я окончил роман, -- писал он в тот же день В. Т. Шаламову,
-- исполнил долг, завещанный от Бога".
x x x
Спустя год после опубликования романа "Доктор Живаго"
миланским издательством Фельтринелли (1957), приведшего к
скандально известной травле Пастернака на родине (ее история
заслуживает отдельного описания), в письме к известному
музыковеду П. П. Сувчинскому Пастернак сказал о своем романе
слова, которые могут служить опорой для его неискаженной
интерпретации:
"...Потребовалась целая жизнь, ушедшая на то, что
называлось модернизмом, на фрагментаризм, на ф_о_р_м_ы:
политические, эстетические, мировоззрительные формы, на
направления, левые и правые, на споры направлений...
А жизнь тем временем (войны, владычество кретинических
теорий, гекатомбы человеческих существовании, вступление новых
поколений), жизнь тем временем шла своим чередом и накопила
множество полувекового материала, горы нового неназванного
содержания, из которого не все охватывается старыми формами
(политическими, эстетическими, левыми, правыми и пр. и пр.), а
часть, самая живая, остается еще без обозначения; как сознание
ребенка. И жалки те, кто хранит верность бесполезной косности
старых определившихся принципов, соперничеству идей и велениям
былой, на пустяки растраченной новизны, а не смиряется перед
простодушием и младенческой неиспорченностью свежего, едва
народившегося, векового содержания. Надо было именно перестать
принимать во внимание привычное, установившееся и в своем
значении сплошь такое фальшивое, надо было душе с ее совестью,
способностями познания, страстью, любовью и нелюбовью дать
право на полный, давно назревший переворот, который перевел бы
ее из ее неудобной, вынужденной скрюченности в более
свойственное ей, свободное, естественное положение.
Вот в чем, собственно говоря, вся суть и значение "Доктора
Живаго"".
* Евгений Пастернак. К читателю *
OCR: Пастернак Б.Л. Доктор Живаго: Роман. М.:, Кн.палата, 1989
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Борис Пастернак
За тридцать лет широкой известности роман "Доктор Живаго"
стал источником самой разнообразной критической литературы на
всех языках мира. В связи с его публикацией в "Новом мире"
(ПП1-4, 1988) эта литература начинает быстро пополняться
отечественной критикой. Поразительно разнообразие трактовок
этого произведения, написанного с намеренной стилистической
простотой. Недаром один из читателей написал в "Огонек", что
затратил много усилий, пытаясь даже читать между строк, и при
этом не обнаружил ничего, способного послужить причиной
многолетнего запрета, наложенного у нас на "Доктора Живаго".
Тут возразить нечего.
Автор романа меньше всего думал о публицистике и
политическом споре. Он ставил себе совсем иные --
художественные -- задачи. В этом причина того, что, став
вначале предметом политического скандала и небывалой
сенсационной известности, книга постепенно превратилась в
объект спокойного чтения, любви, признания и изучения.
Художник, по определению Райнера Марии Рильке, одного из
самых духовно близких Пастернаку европейских писателей XX
века, это человек, который пишет с натуры. Его цель --
неискаженно передать, как он сам воспринимает события внешнего
мира. Пластически воплотить, преобразить эти события в явления
мира духовного, мира человеческого восприятия. Дать этим
событиям новую, в случае успеха длительную жизнь в памяти
людей и образе их существования.
В молодости Пастернак писал: "Недавно думали, что сцены в
книге инсценировки. Это заблуждение. Зачем они ей? Забыли, что
единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить
голоса жизни, звучащего в нас.
Неумение найти и сказать правду -- недостаток, которого
никаким умением говорить неправду не покрыть. Книга -- живое
существо. Она в памяти и в полном рассудке: картины и сцены --
это то, что она вынесла из прошлого, запомнила и не согласна
забыть".
И далее: "Живой действительный мир -- это единственный,
однажды удавшийся и все еще без конца удачный замысел
воображения... Он служит поэту примером в большей еще степени,
нежели натурой и моделью".
Выразить атмосферу бытия, жизнь в слове -- одна из самых
древних, насущных задач человеческого сознания. Тысячелетиями
повторяется, что не хлебом единым жив человек, но и всяким
словом Божьим. Речь идет о живом слове, выражающем и несущем
жизнь.
В русской литературе это положение приобрело новый
животрепещущий интерес, главным образом благодаря
