глубокий, что превосходил все предыдущее.
Почему он чувствует себя так легко? Ведь меньше всего на свете он
ожидал такого именно здесь.
В самом же деле не совсем так. Только часть его была умиротворена.
Другая же была все же отстранена, настроена аналитически и настороженно.
Как будто бы он стал раздваиваться, одна часть его хотела остаться здесь
навсегда, а вторая - стремилась немедленно убраться оттуда. Вторую
ипостась он понимал, но кем же была тогда первая? Эта первая ипостась была
таинственной.
Эта первая ипостась казалась какой-то таинственной стороной его
личности, темной стороной, которая редко разговаривала и старалась не
показываться людям.
Кажется, ему известно о ней. Но думать об этом не хотелось. Это была
сторона с мрачным угрюмым видом, сторона, не любившая власть, сторона, "из
которой не было никакого толку", и никогда не будет. Ему было известно об
этом, он печалился по этому поводу, но поделать ничего не мог. Она никогда
не будет счастливой где бы то ни было, она всегда стремилась куда-то
дальше.
Эта сторона впервые заявила ему "перестань скитаться", "это твой
настоящий народ", он стал понимать это слушая их песни, бой барабанов и
глядя в огонь.
Нечто в этих людях как бы говорило этой "плохой" стороне: "Мы прекрасно
понимаем твои чувства. Мы сами чувствуем то же".
Вторая же "хорошая", аналитическая сторона, просто наблюдала и вскоре
стала плести громадную симметричную интеллектуальную сеть, гораздо большую
и совершеннейшую из тех, что ему доводилось делать прежде.
Ядром этой интеллектуальной сети было наблюдение, что когда индейцы
входили в шатер или выходили из него, когда подкладывали поленья в огонь,
когда передавали церемониальный пейоте, трубку или пищу, они просто делали
это. Они не совершали нечто. Они просто делали это. Не было никаких лишних
жестов. Когда они подкладывали ветку в костер, они просто перемещали её.
Не было никакого ощущения церемонии. Они участвовали в церемонии, но то,
как они это делали вовсе не представляло собой церемонии.
В обычных условиях он не стал бы придавать этому большого значения, но
пейоте раскрыло ему ум, а поскольку внимание его больше ни на что не
отвлекалось, он углубленно стал вдаваться в это.
Эта непосредственность и простота также выражалась в их речи. Они
разговаривали так же, как и двигались, безо всяких церемоний. Речь как бы
исходила из глубины души. Они просто говорили то, что хотели сказать.
Затем останавливались. И дело было не в том, как они произносили слова. Он
полагал, что таковым было их отношение, выражавшееся в простых словах.
Ровные слова. Они говорили на языке Равнин. Это был чистый американский
диалект равнин. Это не просто индейский диалект. На нем говорили и белые.
В нем был некий акцент Среднего Запада и Запада, который можно слышать в
песнях и ковбойских фильмах Вуди Гутри. Когда Генри Фонда появляется в
"Гроздьях гнева", когда Гэри Купер или Джон Уэйн, Джин Отри, Рой Роджерс
или Уильям С. Бойд снимаются в сотне различных вестернов, они говорят
именно так. Не так, как говорят профессора из колледжа, но на языке
равнин, лаконично, с недомолвками, с небольшими вариациями тембра, без
смены выражения. И все же под этим скрывалась теплота, источник которой
трудно указать.
По этим фильмам весь мир теперь узнает этот диалект почти как клише, но
так, как говорят на нем индейцы, - это вовсе не клише. Они говорили на
американском вестерновом диалекте также достоверно, как это было у любого
ковбоя. Даже более достоверно. Они при этом ничуть не играли. Это была их
суть.
Сеть стала расширяться, когда Федр подумал о том, что английский ведь
даже не родной язык этого народа. Дома у себя они не говорили
по-английски. Как же так получается, что эти языковые "чужаки"
разговаривают на равнинном диалекте американского английского не только не
хуже, а даже лучше своих белых соседей?
Как они могут с таким совершенством имитировать его, когда было
совершенно очевидно, что при отсутствии церемоний, они вовсе и не пытаются
имитировать что-либо?
Сеть росла все шире и шире. Они ничего не имитировали. Они могли
заниматься чем угодно, только не имитацией. Все у них исходит прямо из
сердца. В этом-то и состояла вся идея - добираться до сути прямо,
непосредственно, без всякой имитации. Но если они не имитируют, то почему
же они так разговаривают? Почему же они имитируют?
И тогда настало огромное прозрение благодаря пейоте.
Ведь это же они создали его!
Сеть расширялась, он почувствовал, что как бы прошел сквозь экран кино
и впервые наблюдает людей, которые проецируют его с другой стороны.
Большая часть остальных карточек в этом ящичке, а их было более тысячи
перед ним, появилась непосредственно в результате этого прозрения.
Среди них была копия речи, произнесенной на совете Медицинской ложи в
1867 году вождем команчей Десять Медведей. Федр списал её из одной книги
по ораторскому искусству индейцев в качестве примера речи Равнин в устах
того, кто никак не мог выучиться ей у белых. Он перечитал её.
Десять Медведей выступал на собрании представителей племен с участием
посланцев из Вашингтона и сказал следующее:
Есть кое-что в том, что вы мне сказали, что мне не понравилось. И оно
было не сладким как сахар, а горьким как тыква горлянка. Вы сказали, что
хотите поселить нас в резервации, построить нам дома и устроить нам
медицинские ложи. Я этого не хочу.
Я родился в прериях, где вольно веет ветер и ничто не застилает света
солнца. Я родился там, где нет никаких загородок и всё дышало свободно. И
умереть я хочу там же, а не внутри стен. Я знаю каждую речку и каждый
лесок между Рио-Гранде и Арканзасом. В этой стране я жил и охотился. Жил
так же, как мои предки, и подобно им жил счастливо.
Когда я был в Вашингтоне, Великий Отец говорил мне, что вся земля
команчей - наша, и что никто не должен нам мешать жить на ней. Так почему
же вы предлагаете нам оставить реки, солнце и ветер и жить в домах? И не
просите нас отказаться от бизонов ради овец. Молодые люди слышали такие
разговоры, и это расстроило и рассердило их. И не будем больше говорить об
этом. Мне нравится повторять то, что говорил Великий отец. Когда мне дают
товары и подарки, я радуюсь вместе со своим народом, ибо это
свидетельствует о его уважении к нам. Если бы техасцы не вторглись в мою
страну, то можно было бы сохранить мир. Но то, на что вы предлагаете нам
жить теперь, - слишком мало.
Техасцы отобрали те места, где растет самая густая трава и где лучшие
леса. Если бы нам оставили это, то мы, пожалуй, сделали бы то, что вы
просите. Но теперь слишком поздно. Белый человек получил страну, что мы
любим, а мы всего лишь хотим скитаться по прерии до своей кончины. Не
забудется всё то хорошее, что вы сказали нам. Я буду принимать всё это так
же близко к сердцу, как своих собственных детей, и буду повторять это так
же часто, как повторяю имя Великого Духа. Я не хочу, чтобы кровь на моих
руках пачкала траву. Я хочу, чтобы она оставалась чистой и незапятнанной,
чтобы все, кто проходит через мой народ, приходили к нам с миром и чтобы с
миром уходили от нас.
Когда Федр перечитал это, он понял, что она не так уж близка к речи
ковбоев, как ему помнилось, - она была намного лучше ковбойской речи,- но
она все же была ближе к диалекту равнин белых, чем язык европейцев. Она
состояла из прямых, откровенных, декларативных предложений без каких-либо
стилистических украшений, но в ней была такая поэтическая сила, которая
посрамила утонченную бюрократическую речь противников Десяти Медведей. И
она не была имитацией викторианских разглагольствований 1867 года!
Из первоначального восприятия индейцев как родоначальников
американского стиля речи вышло продолжение : индейцы были родоначальниками
американского образа жизни. Личность американца - это смесь европейских и
индийских ценностей. Если понять это, то начинаешь понимать многое из
того, что так и не сумели объяснить до сих пор.
Задача Федра теперь состояла в том, чтобы организовать все это в
убедительную книгу. И это настолько отличалось от обычных объяснений
феномена Америки, что люди просто не смогут поверить в это. Они просто
подумают, что он просто упражняется в красноречии. Если он будет излагать
банальности, то он лишь всё испортит. Люди просто скажут: "Ну да, это
всего лишь ещё одна интересная мысль, которые постоянно витают в воздухе"
или "Нельзя делать обобщений по поводу индейцев, ибо они такие разные",
или еще какое-нибудь клише в этом роде и отвернутся прочь.
Он подумал было, что можно подойти к этому косвенно, начав с чего-либо
конкретного и особого, с ковбойского фильма, который уже известен публике,
как например с "Бутча Кассиди и Сандэнса Кида".
В начале этого фильма есть сцена, показанная в черно-белом,
коричневатом изображении, возможно для того, чтобы придать всему
историческое, легендарное ощущение. Сандэнс Кид играет в покер, сцена дана
в замедленном темпе, чтобы придать ей драматическую напряженность. Видно
лишь лицо Кида. Остальные игроки показаны лишь мимоходом, да перед лицом
Кида изредка проплывает струйка дыма.
Выражение лица у Кида беспристрастное, но оно настороженное и
выдержанное.
Голос невидимого игрока произносит: " Ну, парень, ты вроде бы обчистил
всех. С тех пор, как тебе сдают, ты не проиграл ни одной партии".
Выражение лица Кида не изменилось.
"В чем секрет твоего успеха?" - продолжает голос игрока. В нем звучит
угроза.
Зловещая.
Сандэнс на время опускает взор, как бы раздумывая, затем бесстрастно
поднимает глаза и говорит: "Молитва."
Он вовсе не имеет этого в виду, но в ответе нет и сарказма. Это ответ,
балансирующий на острие двусмысленности.
Игрок предлагает: "Давай сыграем с тобой вдвоем."
Вот тут и должна наступить развязка. Это клише Дикого Запада. Оно
повторялось в сотнях фильмов, во множестве театров, и миллионы раз
мелькало на экранах телевизоров. Напряжение нарастает, но выражение лица
Сандэнса Кида не меняется.
Движение его глаз, паузы находятся в некотором состоянии гармонии между
ним и окружением даже тогда, когда видно, что он попал во все больше
ухудшающуюся ситуацию, которая вскоре взорвется и закончится насилием.
И сейчас Федру хотелось использовать именно эту сцену в качестве
вводной иллюстрации. К ней он хотел сделать только одно пояснение, на
которое никто не обращает внимания, но которое он считал верным. "То, что
вы только что видели,- сказал бы он,- передача стиля культуры
американского индейца".
Затем будут видны, чего бы они не стоили, знаменитые старые черты
американского индейца: молчаливость, скромность манер и опасная готовность
к внезапному, громадному насилию.
Он полагал, что так будет нагляднее отображена его точка зрения. Пока
вас не подготовили к ней, вы её и не замечаете, но как только вы это
осознали, она очевидна. Источник ценностей, который вскрыл Роберт Редфорд
и на которые так широко откликнулась американская публика, - это структура
культурных ценностей американских индейцев. Даже цвет лица Редфорд изменил
с помощью сепии так, чтобы походить на индейца.
Цель фильма, конечно, не состояла в том, чтобы персонифицировать
индейца. Это вышло "само собой" при показе Дикого Запада. А посылка Федра
состояла в том, что причина естественности игры актеров, и восприятия со
стороны публики была в том что, фильм затронул самые сокровенные чувства
американцев в отношении добра.
Именно в этом заключается источник добра, эта историческая культурная
система американских ценностей, которая является индейской. Если взять
перечень характерных черт, которые европейские наблюдатели приписывают
белым американцам, то будет видно, что они весьма близки к тем чертам,
которыми белые американские наблюдатели обычно наделяют индейцев. Более
того, если сравнить перечень характеристик, которыми американцы описывают
