- Просто ты не спал у волопасов. Вот и вся причина.
- Нет, Данилов, это от познанья. От познанья!
Данилов понял, что Кармадона не сдвинешь. Данилов был спорщик, порой
и отчаянный, спорить мог о всяких предметах, в том числе и ему незнакомых,
в особенности с Муравлевым и духовиками из оркестра. Но сейчас он не хотел
спорить. То ли устал на "Барабанщице", то ли еще отчего. Он догадывался
отчего. Много в его жизни скопилось больного, важного, такого, что Данилов
обещал себе обдумать или решить. Однако в житейской суете он то и дело
откладывал обдумывания и решения до лучших времен, посчитав, что уж пусть
пока все идет как идет. И сегодня Данилов не желал раздувать спор, какой
мог привести неизвестно к чему. И было еще одно обстоятельство. Данилову
вдруг показалось, что он холоден к волнениям Кармадона, что эти
демонические сомнения его, Данилова, как будто бы и не касаются, словно
сетования москвичей на толкотню в троллейбусах погонщика оленей.
Данилов принес коньяк и ликер "Северное сияние", купленный им в
бенефисный день синего быка на мадридской корриде. На всякий случай
предложил Кармадону коньяк, но вкус у того не изменился.
- Да, Данилов, - сказал Кармадон, - мы с тобой жили чувствами! Мы не
из тех, кто обожает точные науки и умствования сухих голов, любомудров,
кто готов с лупой обползывать взглядом все закоулки изловленных душ! Ты
знаешь, я люблю вихри, наваждения, спирали того, что люди называют злом,
напасти, буйное лихо, тут - моя стихия, тут я - деятель, решительный и
рискованный. Тут я жаден, оттого и взял девизом - ничто не слишком.
Данилов чуть было не признался, что у него свои взгляды на зло,
наваждения, лихо, но промолчал.
- Но действовать, - сказал Кармадон, - это ведь не стекла бить, не
кровь высасывать на манер вурдалака, не править бал! Да и стал бы я
уважать себя, если бы к волопасам меня послали пробки выкручивать в
подворотнях! Там нет пробок и нет подворотен, это я так, для земной
ясности. Нет, мне поручили всю цивилизацию. Я должен был смутить
цивилизацию, и я ее смутил. Я повернул ее ход и сам не понял еще куда.
Повернул мягко и даже изящно, ничто не скрипнуло и не сломалось! Как
мастер я был доволен. Но чего мне это стоило!
Тут Данилов чуть было не дал Кармадону понять, что он забылся и
говорит о вещах, которые ему следовало бы держать за зубами. В дружеской
беседе тем более.
- Я вынужден был изучить всю их цивилизацию, насквозь, понять ее, а у
них ведь и философии есть, да объемистее и рискованней земных, и привычки
покрепче философий! Я путал их сновидения, но не с наскока и не подпуская
соблазнов - они от них устали! Нет, я должен был как бы создать свежую
философию, оснастив ее новейшими данными точных наук, чтобы глиры ей
поверили. И этой философией пропитать их сны! Каково! Но ведь я и сам
отравлялся знанием. Я от него уставал и мучился. От него, а не от
бессонницы! А что дальше? Ведь эдак такое узнаешь, что не только
обессилеешь навсегда и обретешь равнодушие. Но и спросишь: а зачем? Зачем
я путал волопасам сны? Зачем мы? Зачем я? Зачем мне бессмертие?
Кармадон замолчал. Данилов тут же хотел опять сказать Кармадону, что
усталость пройдет, что кому-кому, а именно им с Кармадоном беды от
познанья не грозят. Какие уж, мол, у них такие познанья! Но смолчал,
понял, что слукавит. Да, излишних знаний сам он, Данилов, избегал. Но
каких? Тех, что могли бы войти в него, словно программа с перфокарты в
математическую машину, сами собой и без его, Данилова, усилий и мучений.
Кому что! Данилов говорил себе, что если он будет знать все вширь и вглубь
до бесконечности, жить ему станет скучно. Все о прошлом знать он, пожалуй,
был согласен, однако тут не все архивы были ему доступны... Ну, ладно...
Иному человеку, прилежному подписчику журнала "Здоровье", доставляет
удовольствие ежесекундно чувствовать, в какой из его кишок и в каком виде
находится сейчас пища и какая из костей его скелета куда движется.
Данилову однажды любопытно было изучить, что у человека внутри, но помнить
всегда о своих капиллярах, брыжейке, артериях, венах, седалищном нерве ему
было бы противно. Тогда он был бы не Данилов, а мешок с кровеносными
сосудами и костями. Он знал, что музыка любит счет. Он жил этим. Он брал
ноты и в каждой вещи первым делом видел свою арматуру, свои опорные балки,
свои перекрытия и ложные своды. Но это его профессиональное знание тут же
уходило куда-то далеко-далеко, было таким же естественным, как и умение
пальцев Данилова иметь дело со смычком и струнами. Если бы вся математика
была для него главным в музыке, Данилов давно бы разбил инструмент, не
Альбани, конечно. Музыка была его любовь. Любовь он мог принять только по
вдохновению, а не по расчету. И жизнь его была - любовь. Любовь же требует
тайн, преувеличений, фантазий, удивления, считал Данилов, на кой ему нужна
любовь холодного ума! Холодный ум чаще всего и обманывается. И уж, как
правило, своего не получает. Что-то получает, но не свое.
Как известно, Данилов еще в лицейские годы имел возможность все
знать, все чувствовать, все видеть. Возможностью этой он пренебрег, от
скуки демонических откровений его стали мучить мигрени и колики в желудке.
Он прикинулся легкомысленным простаком с малым числом чувствительных
линий. Медицинская комиссия Данилова не раскусила, и он был освобожден от
Большого Откровения. Освобожден без томительных волокит: в ту пору вышел
циркуляр, не писанный, но разъясненный, - не всех лицеистов одаривать
Откровением, дабы не принести вреда ни им, ни делу. Данилов, если б
захотел, мог тайно, в единое мгновение все знать, все чувствовать, все
видеть, он сохранил в себе это умение, но он и специальным-то аппаратом
познания средних возможностей (ПСВ-20), врученным ему с лицейским
дипломом, пользовался редко. И то в служебных целях. А не для себя. Для
себя он все открывал сам, будто человек. Но уж зато какую радость
доставляли ему эти открытия! Сейчас он вдруг подумал, что Кармадон,
наверное, прав, ведь и в самом деле разумом и чувствами и он, Данилов,
впитал в себя столько знания, что и представить трудно! И чужие открытия
вошли в него - мелодией, словом, линией, цветом, знаком препинания. Но
вошли в него не сами собой, а словно бы притянутые его натурой! И пока они
нисколько не пугали его. Напротив, они входили в его радости, в его
страдания, в его любовь и его музыку! Они делали их звучнее и ярче. Однако
теперь слова Кармадона расстроили Данилова: а вдруг печали Кармадона имеют
основания? И наступит время, когда он, Данилов, устанет от жизни и музыки,
как скрипач Земский? Вдруг в познании - погибель?
- Новый Маргарит, - сказал Кармадон, - пошел в мыслители, и ты бы
видел, на кого он стал похож!
Кармадон поморщился. Новый Маргарит, брат Кармадона, прежде выглядел
вполне спортсменом.
- Он мне жалок. А Новый Маргарит говорит, что ему сладко ощущение
вечности. Что, по-твоему, - вечность?
- Ну... - задумался Данилов. - Ощущение вечности... наверное, это
когда для тебя свершившееся не исчезает, а будущее уже свершилось...
- Ну хотя бы! Сладко ли тебе было бы это ощущение?
- Свершившееся-то пусть не исчезает, - сказал Данилов. - А в том,
чтобы будущее уже свершилось, для меня никакой нужды нет.
- Так на кой нам с тобой ощущение вечности!
- Что зарекаться заранее? - сказал Данилов. - А вдруг когда-нибудь
захочется ощутить вечность?
- Ну и ощущай! - обиделся Кармадон.
"О чем это я! - подумал Данилов. - Захочется вечность ощутить! В
последние мгновения перед временем "Ч"! Данилову стало ясно, что, если
направление разговора не изменится, толку будет мало. Кармадон думает
сейчас о своем, он - о своем. "Пусть он выговорится, - решил Данилов, -
душу отведет, я уж потом как-нибудь вставлю словечко о времени "Ч". И
нечего мне пока разводить турусы на колесах..." Тотчас же Данилову на ум
пришла мысль, что он подумал безграмотно, турусы на колесах - это древние
осадные башни на колесах, и как их можно разводить! При этом Данилов не
мог не отметить, что в его натуре, на самом деле, осело много мелкого
знания, вроде как об этих турусах. А зачем оно ему - неизвестно. Если
только помогать Муравлеву решать кроссворды. Но Муравлев подписан на
энциклопедию с укороченным текстом, уже выкупил четырнадцать томов.
- Эх, Данилов, - сказал Кармадон. - Что же мне теперь - и девиз
менять? Ничто не слишком! Кабы так! Вот тебе и ничто не слишком! А ведь я
был спокоен в уверенности, что эти слова - мои... Неужели я стану мелким?
А может, крамола заведется у меня в голове? Ужас-то какой!
- Пройдет все! - махнул рукой Данилов.
- А эта... Синтия, - спросил Кармадон. - Она хоть интересная женщина?
- Она не в моем вкусе. Но многим нравится.
Кармадон опустил голову, притянул к себе бутылку "Северного сияния",
опять выпил из горла весь напиток. Жидкость в бутылке тут же
восстановилась.
Данилов, понимая, что улавливает мгновение не бескорыстно, все же
поддался слабости и спеша, но и смущаясь, рассказал Кармадону о лаковой
бумажке со временем "Ч" и ловком порученце Валентине Сергеевиче.
Инструмент работы Альбани в рассказ не вошел. При этом Данилов отдавал
себе отчет в том, что, если бы Кармадон сидел сейчас перед ним спелым асом
со спецзаданием, каким явился в первый день каникул, он, Данилов, ни
единого слова о времени "Ч" произнести бы не смог.
- Что, что? - переспросил Кармадон, подняв голову.
Данилов повторил.
- Эко тебя... - выговорил Кармадон. - Кто же этот Валентин Сергеевич?
Вошь, наверное, какая-нибудь... - Удивленный новостью, он, естественно,
думал прежде о мелочах, отставив суть дела пока в сторону.
- Ты в ведомстве Канцелярии от Того Света? - спросил Кармадон.
- Да, - кивнул Данилов.
- В Канцелярии от Того Света, так... - думал вслух Кармадон, - там у
меня... - Он бровь сдвинул, обозначив напряжение мысли. Спросил: - А ты,
часом, ничего не натворил?
- Да нет, - пожал плечами Данилов, - ничего эдакого... Если только
мелочи какие...
- Честно? - строго спросил Кармадон.
- Честно, - кивнул Данилов, но не слишком решительно.
- Ладно, - кивнул Кармадон. - Не отчаивайся... Ведь ты же способный
демон! Я-то тебя знаю... Мы разберемся... И я... И Новый Маргарит... Он
теперь на вершине...
Кармадон опять откушал "Северного сияния". Он был сейчас добр к
Данилову, он жалел его, как жалел себя, приняв Данилова за жертву
познанья.
- Выручим! - ребром ладони Кармадон ударил по столу.
19
Проснувшись, Данилов обнаружил Кармадона в занятиях с гантелями.
Кармадон был гол до пояса.
В шесть вечера, когда Данилов вернулся из театра, он и вовсе не узнал
Кармадона. Данилов почувствовал, что Кармадон уже нуждается в присмотре.
Вечернего спектакля у Данилова не было, завтра он имел выходной. Это было
кстати.
Завтра каникулам Кармадона наступал конец. Данилов снова мог жить сам
по себе. Естественно, при условии, что усердиями Кармадона время "Ч" ему,
Данилову, будет отменено. Или отложено на долгие годы. Данилов верил в
благополучный исход нынешней затеи. Хотел верить и верил.
Кармадон, выяснилось, для бодрости духа утром не только упражнялся с
гантелями, но и бегал трусцой в направлении дворца Шереметевых, ныне Музея
творчества крепостных. Был он и в банях, уже не Марьинских, а
Селезневских, опять со скрипачом Земским и водопроводчиком Колей, к
