Нет.
Нойон Джелмэ покачнулся и с ненавистью глянул на Чэна-Меня.
- Мангус! - прошипел он, кривя рот в гримасе не то ярости, не то
плача. - Уй-юй, мангус-сы!.. ылджаз уруй...
Он шагнул к нам, обреченно поднимая саблю - и ему наперерез кинулся
тот самый круглолицый ориджит, который первым сказал: "Асмохат-та!"
Меч круглолицего так и остался лежать на земле, а сам ориджит что-то
выкрикивал, захлебываясь словами и слезами... они упали, покатились в
пыли, тела их переплелись, превратившись в орущий и дергающийся клубок, и
лишь я видел, как рвущийся к ненавистному мангусу Джелмэ перехватывает
саблю лезвием к себе и коротким рывком полосует руку круглолицего,
вцепившуюся ему в ворот, и красный браслет проступает чуть повыше
запястья...
Руку.
Правую.
Руку.
Руку!..
И огонь ударил мне в клинок.
Никто не заметил, как умер гордый нойон Джелмэ. Да он и сам не успел
ничего понять, почувствовать или хотя бы испугаться. Просто я вдруг стал
длинным, очень длинным, на всю длину полного выпада, и вот я уже короткий,
такой, как прежде, вот я уже вынырнул из случайного просвета между двумя
сплетенными телами, а круглолицый не знает, что борется с мертвецом, и
кровь из рассеченной яремной жилы Джелмэ заливает ему лицо, одежду...
Чэн, не вытирая, бросил меня в ножны, левой рукой подобрал саблю
нойона, долго смотрел на нее - что видел он в тот миг? - и наконец
выхватил из-за пояса Дзюттэ.
Шут обнял саблю, и та умерла легко и быстро.
Дикие Лезвия отозвались протяжным стоном.
Чэн держал Дзю в руке аль-Мутанабби, в страшной руке, в нашей общей
руке, в сросшемся воедино умении дарить жизнь и отнимать жизнь, и я не
ревновал Обломка к руке Чэна-в-Перчатке.
Я думал о дне, когда Чэна не станет, когда его правая рука умрет во
второй раз, и о том, что в тот день я...
...я...
Что будет со мной в тот Судный день?!
Круглолицый ориджит поднял голову - Я-Чэн вздрогнул, увидев его лицо
- и заговорил хриплым срывающимся голосом.
Взяв Дзюттэ в левую руку, Чэн опустил руку аль-Мутанабби на мою
рукоять.
- Он говорит, - сказал подошедший к нам Асахиро, единственный, кто
смотрел на живую латную перчатку без содрогания; нет, не единственный -
еще Коблан.
- Он говорит, что Асмохат-та добр. Асмохат-та не хотел убивать глупых
детей Ориджа. Он, младший брат Джелмэ-багатура, Кулай-мэрген, видел это.
Джелмэ-багатур не хотел прозреть. Джелмэ-багатур уплатил цену слепоты. Он,
Кулай-мэрген, говорит: Асмохат-та добр. Добр и справедлив. Он,
Кулай-мэрген, вкладывает поводья своей судьбы в правую руку Асмохат-та и
просит его больше не указывать стальным пальцем на оставшихся детей
Ориджа. Это слово Кулай-мэргена.
Ближний ко Мне-Чэну шулмус поднял голову. Седые космы падали ему на
глаза, и весь он напоминал побитого пса.
Встать он не осмелился.
Выкрикнул что-то и вновь ткнулся лбом в древко своего копья.
- Он сказал, - перевел Асахиро, - что слово Кулай-нойона - это слово
всех детей Ориджа. И что не надо больше указывать пальцем. Ни на кого.
Но-дачи на плече Асахиро шевельнулся.
- Ты знаешь, Единорог, - негромко сказал Но, - по-моему, если мне и
есть чем гордиться в этой жизни, так это тем, что я случайно отрубил руку
твоему Придатку. Не знаю, было ли у меня еще что-нибудь, чем стоило бы
гордиться, кроме этого... и не знаю, будет ли.
Я не ответил.
Я смотрел на окровавленного Кулая, баюкавшего на коленях тело убитого
брата; и обломки погибшей сабли подле них были подобны обломкам Детского
Учителя на кабирской мостовой.
И день был подобен ночи.
ПОСТСКРИПТУМ
...Небо. Оно, словно отсыревшее полотнище, провисало над огромным
валуном, у которого сидел одинокий человек в старинном доспехе; небо
грозило прорваться яростным, коротким и совершенно бесполезным ливнем,
столь обычным для середины осени на окраине Мэйланя, северной границы
эмирата, черте песков Кулхан.
Беззвучно полыхнула синяя ветвистая молния.
Грома не было.
Совсем.
И воздух ощутимо давил на плечи.
Судьба лениво лежала поверх валуна, свернувшись в скользкое
чешуйчатое кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом
с мечом, похожим на рог сказочного зверя Цилинь, лежал тяжелый
кинжал-дзюттэ с тупым граненым клинком и односторонней гардой.
Человек сидел, привалившись спиной к нагревшемуся за день камню, и
бездумно поглаживал пальцами левой руки предплечье правой. Кожа под
пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.
Живой.
Или просто это металл отдавал накопленное тепло?
Кто знает...
Потом послышались шаги, и к валуну неспешно приблизились двое.
- Я понимаю - так было надо...
Это сказал первый - стройный сухощавый мужчина лет сорока пяти,
державшийся подчеркнуто прямо; лицо мужчины было строгим и спокойным.
Замолчав, он плотно сжал тонкие губы, отчего те побелели и стали
похожи на давний шрам, вынул из ножен длинный меч-эсток с витой гардой из
четырех полос черной стали, и положил оружие на валун.
- Это было необходимо. Ты не мог иначе...
Последние слова произнес второй - невысокий крепыш, чьи глаза,
казалось, были старше их владельца лет на двадцать.
Он снял с плеча двуручный, слабо изогнутый меч с крохотным блюдцем,
отделяющим клинок от рукояти, и воткнул его в землю рядом с валуном.
Человек в доспехе молчал.
Оба пришедших еще немного постояли, ничего не говоря, затем
опустились на землю и превратились в неподвижные изваяния, похожие на те,
что часто ставят на мэйланьских кладбищах в качестве надгробий.
Когда из-за валуна вышла старуха с ритуальным посохом секты Пай-синь
в руке, никто не пошевелился.
- Я понимаю - ты не мог иначе, - сказала старуха, прислоняя к камню
свой посох.
Ответа не было.
Старуха некоторое время смотрела на человека в доспехе, словно ожидая
чего-то, потом повернулась и стала глядеть в сторону холмов.
- Коблан идет, - вдруг заявила она, - и этот... Беловолосый. Ишь,
вышагивают...
И невпопад добавила:
- Кости ломит... скорей бы уж гроза.
Подошедший кузнец - что было видно по обожженным, обманчиво корявым
рукам, сжимавшим шипастую палицу-гердан так, словно это была резная трость
для прогулок - долго откашливался и хмыкал, как если бы горло его было
забито песком.
- Я понимаю, - наконец выговорил он. - Я все понимаю... так было
надо.
- Так было надо, - твердо повторил его спутник, голубоглазый
северянин, тряхнув льняными прядями волос, падающими ему на плечи; и возле
валуна вонзился в землю меч-эспадон высотой почти в рост человека. - Ты не
мог иначе, Чэн...
- Вы что, утешать меня пришли? - спросил человек в доспехе, сжимая
железные пальцы в кулак. - Так это вы зря... лучше б следили за тем, чтоб
гонец в Мэйлань вовремя отправился.
- Гонец готов, - ответила старуха.
- Он спрашивает, что ему сказать Совету, - бросил худой мужчина, чей
эсток на камне слабо звякнул, поймав клинком порыв налетевшего ветра.
- Да или нет? Что ему сказать?
- Пусть передаст...
Человек в доспехе зажмурился, словно собираясь броситься вниз головой
в холодную и пенистую воду одного из потоков Бек-Нэша, а когда он все-таки
открыл глаза, то они были спокойны и странно безмятежны.
- Пусть передаст: "Не знаю". Два слова. Не знаю. И больше ничего.
- Не проще ли сказать: "Решайте сами?" - шевельнулся крепыш со старым
взглядом.
- Проще. Но это уже будет почти приказ - если я скажу Совету:
"Решайте сами". А так я говорю только о себе: "Не знаю". Я ведь
действительно не знаю... и не хочу притворяться, что знаю. Все, что я хочу
- это дойти до Джамухи Восьмирукого, встать напротив него с Единорогом в
руке аль-Мутанабби и спросить, знает ли он ответы на все вопросы, которые
рискнул задать - или он спрашивал, не подумав. Знает ли он, убийца не по
принуждению, а во имя мертвых истин, знает ли он, что это значит - учить
детей убивать, получая от этого удовольствие? Да или нет?! И я хочу
услышать, что он мне ответит... я очень хочу это услышать.
Из-за валуна показалась черноволосая девушка с белым обручем на лбу.
- Я понимаю, - начала она, опираясь на пику с торчащими из древка
зазубренными веточками, - я понимаю... Так было надо.
И очень удивилась, когда человек в доспехе невесело рассмеялся.
Еще одна молния рассекла небо надвое, отразившись в полировке оружия
- и показалось, что несколько Грозовых Клинков ударили в валун и в землю
около него.
Спустя некоторое время горизонт глухо зарычал, словно там, за очень
плохими песками, пробуждался от сна зверь.
Очень плохой зверь.
И очень голодный.
ЕЩЕ ОДИН ПОСТСКРИПТУМ
Круглолицый Кулай сидел на туго скатанном вьюке шагах в двадцати от
крайнего шатра, спиной к лагерю, живущему обычной вечерней жизнью, и
смотрел вдаль.
Сидел просто так и смотрел просто так.
За ним никто не следил - как, впрочем, и за любым другим ориджитом -
руки Кулая были свободны, и он был волен в своих поступках точно так же,
как полдня назад, когда пытался остановить старшего брата, не хотевшего
принять Асмохат-та; так же, как сутки и еще половину дня назад, когда
вместе со всеми детьми Ориджа несся на мягкоруких, вставших у них на пути;
так же, как месяц с лишним назад, когда племя ориджитов отправило по
приказу гурхана Джамухи всех своих воинов на поиски торных путей через
Кул-кыыз, хотя дети Ориджа и не преломляли священный прут, клянясь в
верности Восьмирукому...
Волен в поступках, как любой вольный воин вольного племени, только
воля та оказывалась на поверку ярмом и ложью.
Долго рассказывать, долго и больно вспоминать, как временное стойбище
ориджитов, где в тот день оставались лишь женщины с детьми да старики,
было окружено многочисленными воинами племен маалев и локров - первыми
признавшими власть внука Желтого бога Мо - и поникший головой
Джелмэ-багатур, вернувшись с мужчинами к опустевшему стойбищу, яростно
дергал себя за рыжий ус, а потом открыл свои уши и сердце для велений
Восьмирукого.
Ой-бой, брат мой Джелмэ!.. худо мне без тебя... хоть и с тобой не раз
бывало худо, упрямый брат мой!..
Кулай заворочался, болезненно морщась, и не заметил, как рядом
оказался Тохтар-кулу, старая лиса.
- Долгих лет Кулай-нойону! - заискивающе пробормотал Тохтар-кулу,
пятерней отбрасывая назад нечесаные седые волосы. - Да хранит нойона
вечное небо! Слышал ли Кулай-нойон, что Асмохат-та идет вместе с детьми
Ориджа в Шулму?
- Пусть всех нас хранит небо, старик, - угрюмо отозвался Кулай. -
Небу это будет совсем просто - мужчин племени скоро не останется ни
одного, а женщины будут рожать детей остроухим маалеям!
Чтобы не завыть от бессильной ярости, Кулаю пришлось вцепиться зубами
в большой палец правой руки. Акте, его жена Акте, оставшаяся дома под
властью Восьмирукого, разорви его железноклювые илбисы!..
- Я - старый человек, - растягивая слова, почти пропел Тохтар-кулу,
еле заметно улыбаясь беззубым ртом. - Но я по-прежнему способен различить
след змеи в траве весенних степей. Это хорошо знал Джелмэ-багатур, твой
брат, слишком храбрый для того, чтобы состариться самому; это знал ваш
отец, Чабу-нойон, не заставший прихода гурхана Джамухи и умерший от
счастья в объятиях девятой жены; и это знал его отец, а ваш дед,
Урхен-гумыш, с которым мы выпили не один бурдюк араки... Я - старый
