человек. Я - человек, сумевший дожить до старости. И поэтому никто не
скажет, что Тохтар-кулу глуп.
Кулай удивленно слушал Тохтара, закусив губу. С чего бы это старик
разговорился?
- Мне снился сон, Кулай-нойон...
Старый Тохтар заявил это с такой невозмутимостью, что Кулай даже и не
подумал спросить: когда это старик нашел время спать, да еще видеть сон?
- Мне снился сон. Я видел то, чего уже не может быть. Я видел, как
живой Джелмэ-багатур во главе горстки выживших мужчин племени возвращается
в Шулму. Я видел, как хохочут маалеи, как хлопают себя по бедрам
желтоглазые локры, глядя на неудачливых детей Ориджа; я видел, как
хмурится великий гурхан Джамуха, выслушивая рассказ коленопреклоненного
Джелмэ о десятке-другом мягкоруких, превративших степной пожар в едва
тлеющую золу; я видел, как Восьмирукий берется за рукоять своего
волшебного меча и как живой Джелмэ-багатур опять становится мертвым.
Тохтар-кулу поморгал бесцветными ресницами, плюнул себе под ноги и
грустно уставился на собственный плевок.
- Это был плохой сон, - задумчиво сказал старик. - Это был очень
плохой сон. Я даже захотел сперва проснуться, но увидел второй сон и
раздумал просыпаться. Да. Это был хороший сон. Это был такой хороший сон,
что его можно было смотреть до конца моих дней, которых осталось совсем
мало.
Кулай выжидательно смотрел на Тохтара, а тот все не мог оторваться от
созерцания плевка у себя под ногами.
- Ай, какой хороший сон, - наконец заговорил Тохтар, - ай-яй,
хороший-хороший... как жеребячьим жиром намазанный!..
И опять замолчал.
Кулай протянул руку, уцепил старика за ворот чекменя и два раза
встряхнул. Третьего раза не понадобилось - задумчивость в хитрых глазках
Тохтара мигом сменилась готовностью продолжать.
И Кулай еще подумал, что если бы все заботы можно было бы прогнать
так просто - ой-бой, как легко бы жилось на этой ужасной земле!..
- Ай, хороший сон! - поспешно сообщил Тохтар, отодвигаясь подальше. -
Сон о том, как дети Ориджа вернулись домой из Кул-кыыз; и это было хорошо.
Сон о том, как смеялись маалеи, и локры, и хулайры - и это тоже было
хорошо, потому что смеющийся враг - это глупый враг, и мы тоже смеялись,
несясь с холма на мягкоруких, а потом мы стали умными, а большинство из
нас - мертвыми, и мы перестали смеяться! Я видел во сне, как хмурится
гурхан Джамуха, поглаживая рукоять своего волшебного меча, но я видел, как
хмурится Асмохат-та, глядя на то, как гурхан Джамуха поглаживает рукоять
своего волшебного меча... уй-юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так
не хмурюсь, когда вижу моего внука, собирающегося плюнуть в священный
водоем!
Старик ударил себя по щекам, не в силах выразить ужас, охвативший его
при виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на дне глаз старого
Тохтара мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
Тряхнешь Тохтара в третий раз - а он и вовсе замолчит.
Навеки.
Хотя вряд ли - этот нас всех переживет...
- Я даже опять хотел проснуться, - старик доверительно наклонился к
Кулаю, оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии. - Но Асмохат-та
перестал хмуриться, а гурхан Джамуха Восьмирукий перестал жить, и все
увидели, что Асмохат-та - это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки -
как и любой человек, даже если он зовется, к примеру, старым
Тохтар-кулу... И если бы тот, кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся
бы от топота чьих-то толстых ног, то он успел бы еще увидеть, как степи
Шулмы говорят о мудром и доблестном Кулай-нойоне, первым признавшим
Асмохат-та!.. ай-яй, какой хороший сон...
- Твой сон врет, старик, - угрюмо бросил Кулай. - Асмохат-та не хотел
убивать глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил
меня, что воинская доблесть - это смерть врага! Значит, ты неправильно
учил меня?!
- Я правильно учил тебя, Кулай-мэрген, ставший Кулай-нойоном, -
ответил Тохтар-кулу. - Если ты до сих пор жив и можешь трясти меня за
воротник - значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть - это смерть
врага. Но когда становишься старым, когда кобыла судьбы доится на твои
волосы, делая их белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще - о жизни.
О своей жизни. О чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени - своя
мудрость и своя доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная
жизнь подходит к концу.
Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
- Ты понимаешь это, - после долгого молчания еле слышно прошептал
Тохтар-кулу, - но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься
сказать им об этом, потому что у тебя всего один воротник, потому что
тогда ты станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных, доблесть твоих
детей и учеников, - это смерть врага. И ты ждешь, что придет кто-то, кто
не боится говорить о новом. Что придет Асмохат-та.
Небо треснуло, вспыхнув синим огнем, и Кулай прислушался к
оглушительному рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
- Пошли собираться, Тохтар-кулу, - буднично сказал Кулай. - Чего зря
сидеть?
- Да, нойон, - кивнул старик.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ОГОНЬ МАСУДА
Основа воинских искусств - любовь
ко всему сущему на земле.
Древние
- Ну уж нет, - ласково улыбнулся Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. -
Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?
Гонец - низкорослый и плосколицый маалей Удуй-Хара, которого с
детства невесть за что прозывали Чумным Волком, - растерянно молчал. Нет,
что ни говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с чего бы
стоять шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный водоем далеко,
степь велика - ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман, благослови
его Геенна Трех Языков!..
- Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?
Губы Куш-тэнгри не шевелились, но властный хрипловатый голос
прозвучал столь отчетливо, что Чумной Волк непроизвольно вздрогнул,
оторвав взгляд от ужасающе-неподвижного рта шамана - и, забывшись,
посмотрел прямо в глаза служителю Ур-калахая Безликого.
Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью. Удуй-Хара еще подумал,
что так не бывает, а потом перестал думать - просто стоял и смотрел.
Долго смотрел. Одну жизнь смотрел, вторую смотрел, после умер, и
Куш-тэнгри умер, а глаза все глядели, не моргая, все не исчезали, словно
были ровней ночи, степи, ветру...
"Я жду, гонец!" - донеслось из ниоткуда.
Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается, узнав,
что между ним и вестями с границы встал Неправильный Шаман, а язык
Удуй-Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?
Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз,
давно стояла, новых дозорных на смену ждала - и дождалась, только не
смены, а гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина
с лишним усталых чужаков. Спрашивали заставщики у ориджитов: где, мол,
братья ваши, где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное
кочевье ушли, - отвечают. Спрашивали заставщики у ориджитов: где
Джелмэ-багатур, где ваш нойон? Нет нойона, - отвечают, - на него
Асмохат-та пальцем указал; новый нойон теперь у нас, Кулай-нойон.
Спрашивали заставщики у ориджитов: какой-такой Асмохат-та, откуда ему
взяться в народе мягкоруких? А такой, - отвечают, - Асмохат-та, что
ублюдка-мангуса Джамуху в священном водоеме утопит...
Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный не проглотил, вместе со
словами последними. Пусть и чужие слова делал язык, да за такую пакость
великий гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!
По кусочку за взмах рубить будет!..
"Ор-ер, беда", - подумал Чумной Волк, зажмурившись, и понемногу
оживать стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри наткнулся и
затрепыхался на острие шаманского взгляда, как перепелка на дротике.
Только перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть, да не выходит -
дальше говорить пришлось об увиденном-услышанном...
...Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на руку
скорые. Схватились за луки, по стреле из саадаков седельных выдернули -
взвились стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно
две молнии с двух сторон ударили! Сперва и не разглядели-то заставщики,
что за клинки каждую стрелу надвое посекли, а после уже разглядели -
удивились. Оба меча чуть ли не в рост человеческий, этакой громадиной
лошадей пополам рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!
Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат да
хмурятся, а когда у чужаков девка дикоглазая вперед выехала и покрыла
заставщиков по-хурульски - да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как
кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть - вот
тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались, и
опомнились нескоро.
Ну а как опомнились - поняли, что велика степь, дорог много, а в
ставку к гурхану им дороги больше нет. Один Удуй-Хара воспротивился. Он
полгода назад числился у Восьмирукого в отборной тысяче
тургаудов-телохранителей, до десятника дошел и дальше бы служил, когда б
не слабость к тому, что у баб под халатом! Выгнали за дурость - в караул
заступали, а Чумной Волк угрелся, увлекся и запоздал маленько... Вот с той
поры и вертелся оплошавший тургауд в заставщиках у Кул-кыыз.
А сейчас то ли гордость тургаудова взыграла, то ли еще чего - отвезу,
решил Удуй-Хара, вести в ставку гурхана и в ноги Восьмирукому брошусь.
Убей, мол, да не гони!..
Все ведь деру дали, гнева Джамухи убоявшись, а Чумной Волк и про
Кулая дерзкого доложит, и о чужаках, и об Асмохат-та...
"Асмохат-та? - вопросили глаза Неправильного Шамана. - Каков из
себя-то он, Асмохат-та?"
"Не помню", - хотел было выдавить Чумной Волк, а глаза шаманские уже
в самое нутро залезли, будто пальцами там шарят: вот Кулай ухмыляется, вот
по бокам его двое с мечами-переростками... один - беловолосый, почти как
Неправильный Шаман, а в глазницах - сталь с голубым отливом; другой -
крепыш, по плечо первому, а лицо недоброе, ох, недоброе, и глядит, как в
грудь толкает!..
"Дальше!"
И Чумной Волк словно за железо каленое схватился - вот он! Позади
Кулая на коне сидел! Не конь - скала черная, не всадник - глыба блестящая,
руки на поводьях...
- Руки! - завизжал Удуй-Хара, видя и не видя то, чего сперва в
горячке не заметил, а и заметил, так не понял.
- Руки! Чешуя на руках! Асмохат-та!..
И слетел с невидимого острия.
На колени упал.
Куш-тэнгри уже уходил к своей лошади, позванивая металлическими
фигурками животных, которыми был увешан его просторный халат, а Чумной
Волк все катался по траве и выл хрипло:
- Руки!.. руки в чешуе... руки!..
Неправильный Шаман даже не обернулся.
22
- Стрела - она потому стрела, что ею стреляют, - глубокомысленно
возвестил Кос. - Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты как
думаешь, Асмохат-та?
- Никак, - буркнул я, зная, что Кос не обидится.
- Вот и я так полагаю, что ты никак не думаешь, - согласился
ан-Танья, выпячивая свой и без того внушительный подбородок.
Интересно, он тоже знал, что я не обижусь?..
...Переход через Кулхан оказался и легче, и труднее, чем я
