Чэн - просто Чэн, еще до опрокинутого кубка - уже успел задать кузнецу
Коблану вопрос о клинках Мунира.
Так что ответ ждал нас.
Если, конечно, то, что Чэн-Я сейчас услышу, можно будет счесть
ответом...
- Жили некогда, - распевно начал дождавшийся Чэна Коблан, - два
великих мастера-оружейника, и звали их Масуд и Мунир. Некоторые склонны
считать их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы Нюринги,
но я-то лучше многих знаю, что всякий кузнец в чем-то бог и в чем-то
демон, и не верю я досужему вымыслу. Людьми они были, Масуд и Мунир, если
были вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил
в свое время именное клеймо мастера - в это верю. И не было оружейников
лучше их. Но заспорили они однажды - чей меч лучше? - и решили выяснить
это старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с тремя свидетелями
из потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли в
Белые горы Сафед-Кух...
Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному столику на гнутых
ножках и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко, бережно,
и было совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого,
подобные корням вековой чинары, ухитряются не раздавить и даже не
испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.
- И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего
ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист, наткнувшийся на
меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки - столь велика была
жажда убийства, заключенная в лезвии. А листья, подплывавшие к клинку
Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.
Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.
- Говорят, - наконец продолжил он, - что ударила тогда в ручей синяя
молния с ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток, где
стоял мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних листьев. И
был второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда, красным - словно
кровь вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились с той минуты пути
кузнецов. Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья, а оставшийся в
одиночестве Масуд прокричал им в спину, что наступит день - и у него тоже
будет дюжина свидетелей, не боящихся смотреть на красный цвет. Страшной
клятвой поклялся в том Масуд, и тогда ударила с неба вторая молния,
тускло-багровая... Обернулся Мунир - и не увидел ученика своего,
Масуда-оружейника, и меча его тоже не увидел. А два горных ручья тихо
несли в водах своих осенние листья...
И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить, но -
надо.
- Вот с тех пор и называют себя кузнецы Кабира, Мэйланя, Хакаса и
многих других земель потомками Мунира. Вот потому-то и призываем мы
благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших кузниц.
И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета - цвета полуденного
солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев, безбоязненно плывущих
по горному ручью...
- А Масуд? - тихо спросила Ак-Нинчи. - Он что, так и не объявился?
- Пропал Масуд. Только поговаривали, что согласно данной клятве
отковал он в тайной кузне двенадцать клинков, и тринадцатым был клинок из
ручья испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует их красный
цвет крови человеческой. И когда ломается какой-либо меч из Тусклой Дюжины
и Одного, то вновь загорается горн в тайных кузницах, и проклятый
Масуд-оружейник или один из его последователей - а нашлись и такие - берет
тяжкий молот и идет к наковальне. Глухо рокочет пламя в горне, стонет
железо под безжалостными ударами, и темное благословение Масуда
призывается на одержимый меч. Или и того хуже - не новый клинок кует
кузнец, а перековывает старый, что был ранее светлым, светлым и...
- А с чего бы это тебе, Высший Чэн, - вдруг перебил кузнеца шут
Друдл, - с чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде бы не
водилось за тобой раньше любознательности излишней...
Я-Чэн ответил не сразу. Чэн-Я неотрывно смотрел на шута, на
коренастого плотного человечка в смешном и куцем распоясанном халате - и
видел круглую физиономию с черной козлиной бородкой, которую Друдл
непрерывно пощипывал, видел съехавшую на затылок фирузскую тюбетейку,
пробитую мной и после аккуратно заштопанную; видел...
Друдл, похоже, несколько дней не брил головы. Его тюбетейку окружал
короткий и колючий ежик отросших волос, будто трава - цветастый холмик; и
был холм-тюбетейка ярок и праздничен, а трава - побитая морозом и белая от
инея.
Ох, что-то Я-Чэн или Чэн-Я - словом, что-то Мы стали слишком вычурно
думать. Холм, трава, мороз... Отчего не сказать прямо - седым был Друдл
Муздрый, Придаток Дзюттэ Обломка и Детского Учителя, шут-советник эмира
Дауда... седым, как лунь, и даже не был - стал...
Оттого черная бородка выглядела ненастоящей, приклеенной, и казалось,
что Друдл хочет оторвать ее. Чтоб не выдавала, не напоминала о
случившемся.
А Я-Чэн отчего-то подумал, что Блистающие не седеют. Правда, говорят,
что они тускнеют... или ржавеют. Одно другого стоит...
- Знаешь, Друдл, - неторопливо заговорил Чэн-Я, - сказки - они ведь
снам сродни. А мне в последнее время один и тот же сон снится, хоть днем,
хоть ночью. Будто бы Кабир горит, развалины кругом, и я на гнедом
жеребце... Вот и боюсь, что сон в руку...
Я-Чэн выждал и добавил словно между прочим:
- В руку аль-Мутанабби. Что скажешь, Друдл?
Фальгрим Беловолосый и Диомед заинтересованно смотрели на Чэна-Меня,
Чин нервно накручивала на палец прядь своих длинных волос - все
чувствовали, что за сказанным кроется много несказанного; и друзья мои
ждали продолжения.
Кос ан-Танья невозмутимо играл костяной вилочкой для фруктов.
Зато Коблан чуть не подавился остатками чая, и закашлялся, тщетно
стараясь что-то произнести.
- Он все знает, Друдл, - выдавил кузнец. - Я ж говорил тебе, что мы
выпускаем джинна из бутылки...
Теперь настал Мой-Чэнов черед удивляться. Оказывается, с точки зрения
Коблана, Чэн-Я уже все знаю, причем не просто что-то знаю или слегка
догадываюсь, а знаю именно ВСЕ. Что ж это выходит - единым выпадом из
дураков в мудрецы?!
Так мы с Друдлом - мудрецы одной масти...
- Ты прочел надпись, Чэн? - очень серьезно спросил Друдл, и
серьезность шута испугала Чэна-Меня больше, чем суетливость Железнолапого.
- Или тебе рассказал эмир Дауд?
Чэн-Я не выдержал его вопрошающего взгляда и опустил глаза. На стол.
А рядом со столешницей торчал набалдашник рукояти Меня-Чэна. А на нем
покоилась наша правая рука. А на руке, поверх кольчужной перчатки были
приклепаны небольшие овальные пластины.
А на одной из них...
Чэн-Я напряг зрение, пытаясь разобрать вязь знаков, выбитых на
пластине. Упрямые значки не сразу захотели складываться в слова; зато
когда все-таки сложились...
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби.
Вот что было написано на перчатке... на руке... на нашей руке.
- Я прочел надпись, Друдл, - хрипло пробормотал Чэн-Я. - Да, я прочел
ее...
И немного погодя закончил:
- Только что.
Шут искоса взглянул на ан-Танью, и понятливый Кос мигом наполнил
кубки, провозгласил витиеватый и не совсем приличный тост за единственную
розу в окружении сплошного чертополоха; все дружно выпили, маленькая Чин
попыталась ограничиться вежливым глоточком, что вызвало бурный протест
окружающих, а Фальгрим даже поперхнулся недожеванной долмой, и Диомед
принялся хлопать Беловолосого по спине, но отбил себе всю руку, и...
И никто не заметил, что Коблан обошел стол и встал за Моей-Чэновой
спиной.
- Те доспехи из сундука, - тихо, но вполне слышно прогудел Коблан, -
они... Их делал мой предок. Тоже Кобланом звали... А делал он их для
аль-Мутанабби. Когда тот еще не был эмиром.
- А кем он был? - спросил я, не оборачиваясь.
- Поэтом он был, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, лучшим певцом-чангиром от
Бехзда до западных отрогов Белых гор Сафед-Кух, - вместо Коблана ответил
Друдл, умудряясь одновременно швырять косточками от черешен в смеющегося
Диомеда. - Помнишь, Железнолапый, как в ауле Хорбаши...
Пожалуй, Чэн-Я сейчас не удивился бы, если бы Коблан кивнул и
подтвердил, что они с Друдлом лично знали легендарного аль-Мутанабби, чьи
времена даже для Блистающих моего поколения - а наш век несравним с жизнью
Придатков - тонули в дымке почти нереального прошлого.
Нет, не это хотел сказать шут Друдл. Совсем не это.
- Конечно, помню! - счастливо рявкнул кузнец. - Ты еще спорил со
мной, что "Касыду о взятии Кабира" никто уже целиком не помнит! А я тебя,
ваше шутейшее мудрейшество, за ухо и на перевал Фурраш, в аул! Как же мне
не помнить, когда ты перед мастером-устадом тамошних чангиров на колени
бухнулся, а он так перепугался, что и касыду тебе раз пять спел, и слова
записал, и вина в дорогу дал - лишь бы я тебя обратно увел!
- Что ты врешь! - перебил его раскрасневшийся Друдл, хлопая
злосчастной тюбетейкой оземь. - Это я тебя оттуда еле уволок, когда ты им
единственный на весь аул молот вдребезги расколотил! И добро б пьяный был
- нет, сперва молот разнес, а уж потом...
- Да кто ж им виноват, - искренне возмутился кузнец, - что они
пятилетнюю чачу в подвалы прячут и тройной кладкой замуровывают! Не
кулаком же мне этакие стены рушить? А молот в самый раз, хоть и никудышный
он у них был... таки пришлось в конце кулаком. И потом - я им через месяц
новый молот привез, даже два!.. и стенки все починил...
Кузнец набрал в могучую грудь воздуха, явно желая еще что-то
добавить, возникла непредвиденная пауза, и в тишине отчетливо прозвучал
негромкий голосок Ак-Нинчи.
- Спойте касыду. Друдл, пожалуйста...
Друдл зачем-то сморгнул, словно пылинка ему в глаз попала, поднял с
пола свою тюбетейку, водрузил ее на прежнее место - и вдруг запел странно
высоким голосом, время от времени ударяя себя пальцами по горлу, как
делают это певцы-чангиры, когда хотят добиться дрожащего звука, подобного
плачу.
- Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
Пишет кровью и золою тростниковый мой калам,
Было доброе и злое - только помню павший город,
Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела...
Удивленно слушал поющего шута Фальгрим, прищелкивали пальцами в ритме
песни Диомед и ан-Танья, чьи глаза горели затаенным огнем, сосредоточенно
молчала Чин - а Я-Чэн повторял про себя каждую строку... и вновь пылал
Кабир, грыз удила гнедой жеребец, скрещивались мои сородичи, умевшие
убивать, легенды становились явью, прошлое - настоящим и, возможно,
будущим...
"А ведь он сейчас совершенно не такой, как обычно, - думал Чэн-Я, -
нет, не такой... никакого шутовства, гримас, ужимок... Серьезный и
спокойный. Нет, сейчас..."
"...нет, сейчас Друдл мало похож на Дзюттэ Обломка, - думал Я-Чэн, -
сейчас он скорее напоминает своего второго Блистающего, Детского Учителя
семьи Абу-Салим. Мудрый, все понимающий и... опасный. Две натуры одного
Придатка, у которого два Блистающих..."
- Помню - в узких переулках отдавался эхом гулким
Грохот медного тарана войска левого крыла.
Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат.
Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила...
Сухой и громкий, неожиданно резкий стук наслоился на пение Друдла,
