узнал бы вороненые наручи и оплечья - подбитые изнутри, как и панцирь,
двойным лиловым бархатом, между слоями которого для упругости был уложен
конский волос; узнал бы островерхий просечной шлем со стрелкой,
закрывающей переносицу хозяина, и свисающей на затылок кольчатой
бармицей...
На овальном зерцале было выбито двустишие-бейт, которое аль-Мутанабби
когда-то посвятил себе и своему мечу:
- Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл -
И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!..
Словно канули в безвременье века и события, и вновь заговорил первый
эмир Кабирский - хотя лишь память осталась от аль-Мутанабби.
Память, да еще доспех.
Пускай и неполный.
Поножей, к примеру, не было. И наколенников. И сапог, металлом
окованных. Не завалялись в сундуке. И пояса боевого со стальными бляхами
не отыскалось, так что пришлось Чэну Анкору своим старым поясом талию
перехватывать.
Не в поясе, впрочем, дело, а в том, что висел на нем в будничных
кожаных ножнах прямой меч Дан Гьен по прозвищу Единорог; а по обе стороны
от пряжки торчали рукояти двух кинжалов: тупого дзюттэ Друдла и того
узкого сая, что был подобран в злосчастном переулке.
- Прощайте, - ни на кого не глядя, бросил Чэн - и все заметили, что
теперь и левую, здоровую руку Чэна обтягивает латная перчатка.
- Прощайте. Кто-нибудь пусть передаст эмиру Дауду - Чэн уехал в
Мэйлань, а в Кабире еще долго будет тихо, не считая сплетен. Кос, ты
отправляйся домой, и собери меня в дорогу.
И зачем-то добавил еще раз:
- Я еду в Мэйлань. Один. Один против неба...
...Дворецкий Чэна, худой и строгий ан-Танья, вышел на улицу, накинул
на плечи короткий, фиолетовый с серебром плащ - цвета дома Анкоров - и
задумчиво коснулся эфеса своего неизменного эстока.
- Как же, один... - негромко проворчал Кос. - А кто тогда на тебе,
Высший Чэн, все это железо застегивать-расстегивать будет?! Ты меня пока
еще не увольнял... а уволишь, так и вовсе ты мне не указ, куда да с кем
ехать! Верно?..
И, не дожидаясь первого шага ан-Таньи, согласно звякнул эсток с витой
четырехполосной гардой, на черной стали которой было выбито клеймо -
вставший на дыбы единорог.
Верно, мол...
А в кузне что-то горячо доказывала Фальгриму Беловолосому благородная
госпожа Ак-Нинчи, подкрепляя свои доводы такими отнюдь не благородными
выражениями чабанов Малого Хакаса, что покрасневший Фальгрим только
головой крутил да крепче опирался на свой двуручный эспадон Гвениль. И
смуглый Диомед из Кимены восторженно крутил кривым мечом-махайрой, едва не
задевая подошедшего Коблана, и приговаривая возбужденно:
- Все правильно, Чин, все правильно... да мало ли что он нам сказал!
Эмиру и без нас все подробности сообщат, найдутся доброхоты... слушай,
Черный Лебедь, ты же молодец, ты даже сама не знаешь, какой ты молодец!..
только Метлу поставь, а то ты мне сейчас глаз выколешь...
...Над Кабиром вставало солнце.
Над далеким Мэйланем вставало солнце.
И там, на краю света, за очень плохими песками Кулхана, за Восьмым
адом Хракуташа, где Ушастый демон У перековывает негодных Придатков, глухо
ворча и играя огненным молотом - над невероятной Шулмой тоже вставало
солнце.
Лучи его весело играли на воде, на барханах, на Блистающих, бывших
некогда просто оружием, и на оружии, еще не ставшем Блистающими - потому
что все равны перед восходом.
Потому что - утро.
КНИГА ВТОРАЯ. МЭЙЛАНЬ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕЛОВЕК И ЕГО МЕЧ
Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:
Разящий, он в битве незаменим, он - радость для смельчака.
Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,
И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.
А если захочешь ты распознать его настоящий цвет -
Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ.
Он тонок и длинен, изящен и строг, он - гордость моих очей.
Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей.
Живой, я живые тела крушу: стальной, ты крушишь металл -
И, значит, против своей родни каждый из нас восстал.
Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби
10
...Солнце неторопливо выползало из рассветной дымки, окрашивая в
нежно-розовые тона далекие полоски облаков на востоке, и негромко
шелестели узорчатые листья придорожных тутовников, вплетая в свой шум
журчание суетливого ручья. Утро, подобно занавесу в балагане площадных
лицедеев-мутрибов, распахивалось от знойной Харзы до отрогов Сафед-Кух, и
мир готовился родиться заново.
Начинался день. Новый день.
И уже простучали по бревенчатому мостику с шаткими перилами копыта
коня...
Нет. Двух коней.
Двух - потому что мой не в меру верный дворецкий Кос ан-Танья все же
увязался за мной. И я ничего не мог с этим поделать.
Сначала я приказал - и Кос впервые ослушался приказа. Тогда я сменил
тактику и попытался его уговорить. С тем же успехом я мог бы уговаривать
стену комнаты, в которой мы находились. С той лишь разницей, что стена бы
молчала, а у упрямого ан-Таньи на всякий мой довод находился незыблемо
логичный ответ, и этот ответ никак меня не устраивал - так что спор быстро
зашел в тупик.
Тогда я разозлился. Наверное, я был не прав; наверное, это было глупо
- нет, не наверное, а наверняка! - но это я понимаю уже сейчас, а тогда я
просто вышел из себя и заявил Косу, что он уволен.
Окончательно и бесповоротно.
На что мой дворецкий улыбнулся с просто возмутительной вежливостью и
затребовал письменного подтверждения.
Еще было не поздно одуматься, но я настолько разгневался, что тут же
взял лист пергамента и костяной калам, пододвинул бронзовую чернильницу и
на одном дыхании написал приказ об увольнении.
Об увольнении моего дворецкого Коса ан-Таньи.
Я лишь запоздало удивился, подписываясь правой, железной рукой -
удивился не столько своему поспешному решению, сколько тому, с какой
легкостью сумел удержать в новой руке калам.
Причем текст вышел вполне разборчивым, хотя и несколько корявым, а
роспись оказалась достаточно похожей на старую.
Кос самым внимательным образом прочитал приказ, удовлетворенно
кивнул, помахал пергаментом в воздухе, чтобы просохли чернила, и послал
гонца к городскому кади, дабы тот заверил подлинность документа.
Пока гонец мотался туда-сюда, Кос равнодушно глядел в окно, а я еле
сдерживался, чтобы не треснуть отставного дворецкого чернильницей по
голове.
Наконец посыльный привез пергамент, свернутый в трубочку и
запечатанный личной печатью городского кади Кабира. Ан-Танья сунул свиток
за отворот халата и повернулся ко мне.
- Итак, надо понимать, что я уволен? - зачем-то осведомился мой
бывший дворецкий. Впрочем, Кос всегда отличался особой педантичностью.
- Да! - раздраженно подтвердил я. - Ты что, читать разучился?!
У-во-лен! И теперь ты можешь идти...
- Нет уж, дорогой мой, это ТЫ теперь можешь идти, - внезапно перебил
меня ан-Танья, закладывая большие пальцы рук за пояс, - и подробнейшим
образом объяснил мне, Высшему Чэну из семьи Анкоров Вэйских, наследному
вану Мэйланя и так далее, куда я теперь могу идти.
Ох, и далеко мне пришлось бы идти, послушайся я Коса!
- ...а я поеду с тобой, потому что, во-первых, ты без меня пропадешь,
не добравшись даже до Хаффы, а не то что до Мэйланя, а во-вторых, ты мне
больше не указ. Куда хочу, туда и еду. А хочу я туда, куда и ты. И кстати,
с тебя еще выходное пособие, - закончил он.
Сперва я остолбенел и решил, что настал конец света, а я этого не
заметил. Потом я понял, что конец света здесь ни при чем, а просто зря я
уволил этого негодяя.
И безропотно выдал ему выходное пособие.
С которым он и отправился на базар закупать провизию в дорогу.
А утром следующего дня мы - я и сияющий, как новенький дирхем,
ан-Танья - выехали из восточных ворот Кабира и свернули на Фаррский тракт,
раньше именовавшийся дорогой Барра.
"Мэй-лань! - звенели о булыжник подковы моего коня. - Мэй-лань,
мэй-лань, мэй..."
Ехали мы не слишком торопясь - путь впереди лежал неблизкий и не на
один день - но и нигде особенно не задерживаясь. По дороге мы молчали -
мне до сих пор было стыдно за свою вчерашнюю вспышку, а Кос никогда и не
отличался особой многословностью.
Я понемногу привыкал к тяжести доспеха, поначалу несколько
сковывавшей движения, то и дело возвращаясь мыслями к ночной Беседе...
нет, к ночной схватке, в которой погиб Друдл.
И не он один.
Да, остальных убил я. Я и Единорог. Он-Я. Или Я-Он. Мы. И, сколько ни
играй словами, это было страшно. Страшнее, чем отрубленная рука и алая
кровь на зеленой траве. Ведь то была моя рука, моя кровь...
А это - чужая.
Но пролитая мной.
Страшна была даже не сама смерть. Страшна была та легкость, с которой
я превратил живое в неживое. Ах, как просто это оказалось!.. до ужаса
просто. И теперь я боялся сам себя.
Как и Единорог.
Оказывается, свыкнуться с мыслью о возможности убийства совсем
нетрудно. Ты просто снимаешь с себя тяжесть постоянного контроля - словно
доспех снял - затем ты всего лишь продолжаешь начатое движение, не
останавливаясь... и вот уже клинок с убийственной точностью нащупывает
живое сердце, трепещущее сердце - и входит в него.
Вот и все.
И ты чувствуешь это, потому что ты - это меч, а меч - это ты. Потому
что таким же надтреснутым стоном отдается где-то глубоко внутри
предсмертный звон сломавшегося клинка. Потому что он тоже живой -
теперь-то я знаю это.
Но я знаю и другое. Я знаю, что значит слово "Враг". Есть в нашем
мире такое подлое слово, и пишется оно с большой буквы на всех языках. Ты
бы меня понял, смешной и грозный шут Друдл... Да, ты бы меня понял. Враг -
это... это Враг. И если ты не убьешь его - он убьет тебя. Или твоего
друга. Или чужого друга. Или убьет твой меч. Или меч убьет его...
Но, убивая врага, этим самым ты тоже убиваешь чьего-то друга.
Я невольно скосил глаза на рукоять Сая Второго, торчавшего из-за
моего пояса. Сай молчал. Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы он
молчал. Потом я положил железную ладонь на рукоять Единорога. Он тоже
молчал, думая о своем, и я не решился его тревожить.
Похоже, Единорог, как и я, не вполне пришел в себя после
вчерашнего... о Творец, какие простые истины узнаем мы иногда, и до чего
же трудно привыкать к жизни, в которой есть место вот таким простым
истинам!..
...Пополудни мы устроили короткий привал. Кос молча помог мне
выбраться из доспеха, и я сумел слегка размяться. С непривычки тело
немного ломило, и завтра это наверняка даст о себе знать, но я уже понимал
- привыкну. Когда я ребенком впервые взял в руки Единорога, он тоже
показался мне несуразно длинным и тяжелым. А эта железная одежда - не меч.
Ею не пользоваться надо, а носить. Предки ведь носили - и не жаловались.
Или, может, жаловались - но все равно носили. Времена такие были... вроде
наших времен.
Ладно, хватит об этом. Впереди еще столько всего... Чего - всего? Кто
его знает... Поживем - увидим.
Если доживем.
Вот с такими веселыми мыслями мы наскоро перекусили холодным мясом с
просяными лепешками, запивая еду кислым вином из бурдюка. Потом, спустя
