насмешек.
- ...Внимай воле Моей: пусть те Дикие Лезвия, которые окажутся самыми
рьяными в служении Мне, - пусть они получат в награду собственные имена! И
придумаешь их - ты!
Большего наказания для своих последователей я сочинить не мог.
...Следующие дни были заняты до предела. Мы учили шамана и учились
сами. Куш-тэнгри уже немного отошел от первого потрясения и занимался
спокойно и сосредоточенно, не забывая учить нас.
Учить смотреть - и видеть. Видеть - и запоминать. Запоминать - и
сопоставлять. Сопоставлять - и делать выводы. И на основе этого
погружаться в некое странное состояние, когда мысль охватывает все
окружающее целиком - и прорывается в еще не наступившее время.
Это было трудно. Когда я был отдельно от Чэна - у нас вообще ничего
не получалось, хотя шаман делал это один. Но когда смотрели, запоминали и
сосредоточивались не Мэйланьский Единорог и Чэн Анкор, а Я-Чэн... это было
сродни состоянию Беседы. И тогда нам удавалось поймать это неуловимое и
неосязаемое чувство без названия; тогда мы начинали видеть.
Видеть всего на несколько мгновений вперед - но это было будущее!
Один раз, находясь в трансе, мы увидели Асахиро и Но-дачи, входящих в
наш шатер - и едва мы вынырнули на поверхность реальности, как полог шатра
откинулся, и показались Но с Асахиро!
Шаман, в свою очередь, был неутомим, и Чыда не могла на него
нарадоваться. Потихоньку мы даже пробовали Беседовать; медленно,
осторожно, но это уже была Беседа, а мы были - со-Беседники!..
И все это как-то отодвинуло в тень слухи о волнениях в Шулме и
исчезнувших из ставки Джамухе с Чинкуэдой и тысячей
тургаудов-телохранителей; даже о Кулае Чэн почти не вспоминал...
Коблан с Шипастым Молчуном ругали тех нерадивых шулмусов и Дикие
Лезвия, что сохраняли до сих пор первозданно-отвратительный вид; Дзю
проповедовал; время от времени к водоему наезжали гонцы из каких-то
племен, где уже были наслышаны об Асмохат-та и Пресветлом Мече - с гонцами
обычно разговаривали Кос и Асахиро, а нас с Чэном показывали издалека.
Гонцы смотрели, ахали, до вечера крутились вокруг водоема и наконец
исчезали.
День шел за днем...
Это случилось совершенно неожиданно.
Я неторопливо Беседовал с Чыдой Хан-Сегри, в пятый раз подставляя
Чэна под прямой выпад копья и терпеливо дожидаясь, пока шаман выполнит то,
что от него требовалось - и старался не обращать внимания на то, что с
каждым разом глаза Куш-тэнгри вспыхивают все ярче и напряженней.
Почему-то я никак не мог избавиться от ощущения, что касаюсь не
древка или наконечника Чыды, а непосредственно дотрагиваюсь клинком до рук
шамана, как при прорицании - и тогда мне на миг мерещится то
призрачно-сизый дым за спиной Куш-тэнгри, то зыбкие силуэты всадников на
холмах, то сами холмы превращаются в подобие домов...
"Устал, - подумал я, начиная все заново, - пора заканчивать..."
Додумать я не успел. Шаман отошел назад, Чыда крутнулась колесом, и я
еще почувствовал, что Чэн пристально смотрит в глаза Куш-тэнгри - а потом
передо мной словно распахнулись ворота...
...Ворота Чжунду распахнулись, и в богатейший город Поднебесной,
неистово визжа и размахивая оружием, хлынули степняки.
Ли Куй, известный в Чжунду, как Носатый Ли, бродяга без роду и
племени, пришедший в город невесть откуда перед самым нашествием, - щуплый
и взъерошенный Ли Куй, прихрамывая, бежал по переулкам западной окраины,
надеясь на везение.
Если великая Гуаньинь поможет ему уйти целым и невредимым, он станет
бритоголовым монахом-хэшаном в шафрановой рясе, живущим милостыней и
безразличным к мирской суете - и пусть другие дураки дают рискованные
советы скудоумному Сыну Неба, императору-тупице, и пусть несчастную
Поднебесную насилуют и грабят все, кому не лень, хоть алчные сановники,
хоть грязные монголы, хоть...
Еще не успев понять, что Гуаньинь сегодня смотрит в другую сторону,
Носатый Ли резко остановился, зашипев от боли в поврежденном колене, и
вскинул к груди короткий, локтя в три, посох.
В конце переулка радостно скалился рослый монгол в кожаном доспехе,
поигрывая длинным копьем с перекладиной под трубкой наконечника.
Опальный полководец Ли Куй, которого в Чжунду звали Носатым Ли, а в
столице - Синим Тигром Хоу, глубоко вздохнул и медленно пошел к
ухмыляющемуся степняку, усилием воли заставив себя перестать хромать.
Монгол подождал, пока хилый оборванец приблизится, и лениво ткнул
перед собой копьем.
Через мгновение оружие едва не вырвалось у него из рук, а когда
изумленному воину все же удалось отпрыгнуть назад, прижимая к себе копье
жалом вверх - в лицо ему полетел выдолбленный изнутри посох, в котором,
как шелкопряд в коконе, скрывался от досужих глаз прямой меч-цзянь Синего
Тигра Хоу.
Город уже горел. Горький дым стелился по улицам Чжунду, опережая
увлекшихся грабежом воинов неукротимого Темуджина Чингис-хана; дым спешил,
раньше захватчиков пробираясь на западную окраину, от едкой гари першило в
горле, и невыносимо болела нога Ли Куя, а монгол бил умело и свирепо, то
наконечником, то обратной стороной древка, и поэтому приходилось много
двигаться, пока Гуаньинь не соизволила обратить свой благосклонный взор на
Чжунду и на заброшенный переулок, в котором Носатый Ли дважды сумел
достать клинком запястья монгола.
Теперь оставалось только ждать. Ждать и не подворачиваться под копье,
движения которого становились все более неуверенными и дрожащими. А
дождавшись - вложить последние силы в последний прыжок.
...Он так и не выпустил копья, этот неудачливый воин в легком кожаном
доспехе. Кашляя и скособочившись, он сидел у стены чьего-то дома, правой
ладонью зажимая пронзенный бок, а левую продолжая держать на валявшемся
рядом копье. И над ними, над раненным монголом и бессильным копьем, тяжело
дыша и стараясь не переносить вес на поврежденную ногу, стоял Ли Куй,
бывший полководец левого крыла Ли, бывший Синий Тигр Хоу, бывший Носатый
Ли, будущий настоятель монастыря подле горы Утайшань, усталый маленький
человек.
Стоял и смотрел, как лицо монгола становится все более бледным, а
рассеченные запястья кровоточат все меньше и меньше.
Монгол с трудом поднял голову - и их взгляды встретились.
Ли Куй вздохнул, изорвал свою накидку на полосы, присел рядом с
монголом и стал туго бинтовать руки воина непобедимого Чингиса.
Ли не знал, зачем он это делает...
Когда я пришел в себя, над Чэном, сидящим на земле, уже хлопотали Чин
и Матушка Ци, отпаивая его водой, хлопая по щекам и взволнованно
переглядываясь между собой.
Я по-прежнему находился в правой руке Чэна, в руке аль-Мутанабби, и
понимал, что рука здесь ни при чем.
В трех выпадах от нас сидел бледный Куш-тэнгри, опираясь спиной на
подложенные вьюки, а рядом с ним лежала бесчувственная Чыда Хан-Сегри, на
древке которой покоилась левая ладонь шамана.
И во взгляде Куш-тэнгри медленно плыл дым города, горевшего не здесь
и не сейчас.
- Ты в порядке, Единорог? - озабоченно спросил Обломок из-за Чэнова
пояса.
- Да, - коротко отозвался я. - А ты?
- А что я? - голос Обломка был непривычно встревоженным. - Я ведь не
Беседовал... Смотрю - наш друг шаман глазищи распахнул, Чэна как
приподняло, я тебе кричу, а ты звенишь что-то странное и вперед лезешь!
Ох, вы и по-Беседовали... ну, Чыда - это еще понятно, но только уж больно
здорово Куш-тэнгри ею орудовал! До кабирских Придатков ему, конечно, еще
далеко, а вот по шулмусским меркам - так просто отлично! Мы ж его вроде бы
и не учили обратной стороной древка на уходе бить... Потом ты Чыду
пропустил и шаману оба запястья наметил. Я опять гляжу - все гладко,
касание идеальное - а шаман кричит, как испорченный, и спотыкаться стал.
Ну, а ты ему после бок обозначил - он и упал. Чыду, правда, не выпустил,
молодец...
Дзю помолчал, словно припоминая.
- Чэн над ними постоял-постоял - и вдруг сел. Забормотал что-то
непонятное, ногой левой дергать стал, словно колено вправлял, или еще
что... и вдруг - все. Не чувствую я вас! Никого. Ни тебя, ни Чэна. О Чыде
с шаманом вообще речи нет. Кричать я стал, а тут уже и Чань-бо сообразил,
что что-то не так!.. Хвала Небесному Молоту, очнулись вы, и меня малость
попустило...
- Что... что это было? - донеслось ко мне от Чыды, явно вернувшейся в
наш бренный мир.
- Миры Хум-Тэнгэ, - негромко ответил Неправильный Шаман. Те, что за
поворотом пути шамана. Вот и повернули, значит...
- Какой еще Хум-Тэнгэ?.. - начала было Чыда, но осеклась.
- Это ты? - тихо спросила она. - Шулмусский Придаток, это ты? Или я
сошла с ума?..
- Нет, ты не сошла с ума, Чыда Хан-Сегри, - бросил Чэн. - Это и
впрямь шулмусский Придаток Куш-тэнгри, а я - мэйланьский Придаток Чэн
Анкор, и, видимо, я уже совершенно разучился удивляться... потому что то,
что мы понимаем друг друга, не удивляет меня. Да и может ли быть иначе,
если мы вместе свернули за поворот?
- Мне жаль, что я не был с вами, - через силу усмехнулся Обломок. -
Это, должно быть, забавно...
- Ты был с нами, Дзю, - сказал я, - и я надеюсь не дожить до того
дня, когда тебя не будет с нами, потому что тогда мне любой поворот будет
не в радость. А сейчас я... сейчас я хочу спать, Дзю.
- Да, Наставник, - иронично-уважительно отозвался Дзюттэ.
И заорал на Чань-бо, обзывая его всякими словами и требуя немедленно
перенести нас в шатер.
Чэн сонным голосом добавил кое-что от себя - только значительно мягче
- и я еще успел заметить чьи-то внимательные глаза, а потом нас подняли и
понесли, негромко переговариваясь между собой...
Уже проваливаясь в забытье, я неожиданно понял, кому принадлежали
внимательные глаза, на дне которых тлели уголья забытых жаровен.
Это были глаза Хамиджи-давини.
Или это мне примерещилось?..
Мне снился бесконечный путь,
Пронзающий миры.
И в том пути таилась суть
Загадочной игры,
Игры, чьи правила - стары,
Игры, чьи игроки - мудры,
Они не злы и не добры...
И я кричал во сне.
Мне снился обнаженный меч,
Похожий на меня,
И яростно-кровавый смерч
Масудова огня,
И бились о клинок, звеня,
Копыта черного коня,
Что несся на закате дня...
И я кричал во сне.
Мне снилась прожитая жизнь -
Чужая, не моя.
И дни свивались в миражи,
Как сонная змея.
И шелестела чешуя,
Купался лист в воде ручья,
И я в той жизни был не-я...
И я кричал во сне.
Проснулся я самым последним.
Это еще раз подтверждал голос Дзю, излагавшего Чыде историю наших
странствий и попутно убеждавшего Хан-Сегри, что Придатки - это люди, и все
такое прочее.
Чыда ахала, охала и соглашалась со всем.
Я еще подумал, что чем проще Блистающий (или человек), тем легче он
верит в то, что такому умнику, как Заррахид, покажется невероятной
сказкой.
Чэн и шаман молчали, но я ощущал их присутствие и не сомневался, что
они бодрствуют.
Дважды шаман поправил Дзю, когда тот рассказывал о Шулме, и я на
удивление спокойно отметил для себя, что понимаю Куш-тэнгри, даже не
