что полковник Хант вышел из себя и заявил, что я не
только не герой, но с точки зрения техники лазанья вообще
второразрядный альпинист. А это, разумеется, только
подлило масла в огонь.
Непальские и индийские журналисты ходили за мной по
пятам. Руководствуясь политическими мотивами, кое-кто
пытался заставить меня высказаться против англичан, а я,
обидевшись на слова Ханта, и в самом деле сказал кое-что,
о чем позже сам сожалел. К счастью, добрая воля в наших
сердцах восторжествовала. Ни англичане, ни я сам не
хотели, чтобы великое событие было превращено в нечто
мелкое и жалкое. И вот мы собрались 22 июня в
канцелярии премьер-министра Непала и составили
заявление, призванное положить конец всем разнотолкам.
Один экземпляр, предназначенный для Хиллари, подписал
я, другой - для меня - подписал Хиллари. Вот что
написано в том экземпляре, который хранится у меня
сейчас:
"29 мая мы с шерпом Тенцингом вышли из нашего
верхнего лагеря на Эвересте на штурм вершины.
Во время восхождения на Южную вершину то один, то
другой из нас шел впереди.
Мы перешли через Южную вершину и стали
подниматься по предвершинному гребню. Мы достигли
вершины почти одновременно.
Мы обняли друг друга, счастливые своей победой; затем
я сфотографировал Тенцинга с флагами Великобритании,
Непала, Объединенных Наций и Индии. Э. П.Хиллари"
Каждое слово в этом заявлении есть истинная правда.
Именно так - мы достигли вершины "почти
одновременно". И так оно и оставалось до настоящего
времени, когда по причинам, которые я уже изложил, мне
кажется правильным рассказать все подробности.
Наряду с вопросом о том, кто первый достиг вершины,
было много толков и споров относительно моей
национальности. "Какое это имеет значение? - спрашивал
я снова и снова. - При чем тут национальность и
политика, когда речь идет о восхождении па гору?" Но
разговоры не прекращались, и я решил обратиться к
премьер-министру мистеру Коирала. Я сказал ему:
- Я люблю Непал. Я родился здесь, это моя страна. Но
теперь я уже давно живу в Индии. Мои дети выросли там, и
мне надо думать об их образовании, об их будущем.
Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко
мне приветливо, с полным пониманием. Они не пытались,
подобно некоторым другим, оказывать давление на меня, а
только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то
получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне
успеха и счастья независимо от того, каким будет мое
решение. Я остаюсь им глубоко благодарен за готовность
помочь, когда я оказался в затруднительном положении.
Как я сказал тогда для печати: "Я рожден из чрева Непала, а
вырос на коленях Индии". Я люблю обе страны, чувствую
себя сыном их обеих.
В Катманду мы оставались около недели, и каждый день
устраивались новые торжества, новые церемонии, но
происходили также новые осложнения. На этот раз мы,
шерпы, спали не в гараже, а в непальской
правительственной гостинице, так что в этом отношении
все было в порядке. Впрочем, не совсем в порядке -
приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала
экспедицию.
На один из вечеров в английском посольстве был
назначен прием. Я получил приглашение, но отказался
прийти; как и многое другое, это вызвало всевозможные
пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том,
что годом раньше, находясь в Катманду вместе со
швейцарцами, я пережил здесь неприятность. Из-за какой-
то путаницы с организацией экспедиции я оказался
однажды без ночлега и обратился тогда в английское
посольство, поскольку останавливался там вместе с
Тильманом в 1949 году. Меня ожидало разочарование:
полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне
на дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году
полковник Пруд по-прежнему работал в посольстве, я не
счел для себя возможным принять приглашение. Такова
единственная причина моего отказа, он вовсе не был
задуман как недружественный жест в отношении моих
товарищей по Эвересту.
Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в
личном самолете короля Трибхувана. Вместе со мной
летели только моя семья и Лакпа Черинг, который стал для
меня чем-то вроде советника. Остальные направились в
Индию другими путями. В Калькутте нас поместили в Доме
правительства - снова празднества, приемы, приветствия...
Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра
- я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым
делом я вручил ему красный шарф Раймона Ламбера и
попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте же я
рассказал о восхождении для агентства "Юнайтед Пресс", с
которым подписал здесь контракт.
Несколько дней было похоже, что я не попаду в Англию.
Мне казалось неправильным ехать без Анг Ламу и дочерей,
а у экспедиции не хватало денег оплатить проезд всем.
Правда, тут газета "Дейли Экспресс" предложила мне
совершить большое турне, обязавшись покрыть все
расходы. Однако, подумав, я отказался, так как опасался,
что этому будет придан политический характер, а после
того, что случилось в Непале, я всячески избегал таких
вещей. Вместо этого я, все еще надеясь, что выход будет
найден, отправился из Калькутты в Нью-Дели, где
собрались остальные участники экспедиции.
В Дели происходило то же, что в Катманду и Калькутте,
только в еще больших масштабах. На аэродроме состоялась
грандиозная встреча - такой толпы я не видал за всю свою
жизнь. Затем нас привезли в непальское посольство и
устроили там.
В тот же вечер состоялся прием у Неру. Настал великий
момент, о котором давным-давно говорил профессор Туччи
в Тибете и о котором я думал в ту ночь в палатке высоко на
Эвересте. Все произошло так, как я надеялся и мечтал. С
первого же мгновения Пандит-джи40 отнесся ко мне, как
отец, - ласково и дружелюбно, причем в отличие от
многих других думал не о том, какую выгоду можно
извлечь из меня, а исключительно о том, как помочь мне и
сделать меня счастливым. На следующий день Неру
пригласил меня в свою канцелярию и настоятельно
посоветовал мне поехать в Лондон. Он считал, что и так
уже вокруг восхождения было слишком много осложнений
и споров, что лучше не примешивать к Эвересту политику.
Он надеялся, что будет сделано все возможное, чтобы
залечить причиненные раны. Я присоединился к его словам
от всего сердца. И наконец, для полноты счастья
оставалось только услышать от него, что моей жене и
дочерям будет обеспечен проезд до Лондона вместе со
мной.
Однако Пандит-джи не ограничился этим. У меня было
плохо с одеждой; он пригласил меня к себе домой, открыл
гардероб и поделился своим. Он дал мне пиджаки, брюки,
рубашки - все необходимое, а так как мы с ним одного
роста, то все отлично подошло. Сверх того Неру подарил
мне несколько вещиц, которые принадлежали его отцу и
которыми он очень дорожил. Анг Ламу получила красивую
сумочку и плащ, причем Пандит-джи сказал с улыбкой, что
в Лондоне часто бывает хмурая погода. Наконец, он вручил
мне портфель. Я подумал: "Теперь я больше не бедный
шерп, а бизнесмен или дипломат". Чуть не единственное из
одежды, чем он со мной не поделился, были белые
конгрессистские шапочки - это имело бы политический
смысл, а Неру был совершенно согласен, что мне следует
держаться в стороне от политики.
В это же время возник вопрос о документах: несмотря на
все мои путешествия, у меня до сих пор не было паспорта.
Зато теперь я получил сразу два, индийский и непальский,
что как раз отвечало моим собственным желаниям. Спустя
несколько дней мы вылетели на Запад. Других шерпов с
нами не было, за исключением Лакпа Черинга, который по-
прежнему был моим секретарем и советником. Остальные
шерпы, участники восхождения, не попали ни в Калькутту,
ни в Дели, а вернулись прямо в Дарджилинг из Катманду.
Зато в самолете находилось большинство английских
членов экспедиции, а из женщин кроме Анг Ламу и моих
дочерей еще и миссис - вернее, уже леди - Хант. Она
прилетела встретить своего мужа, когда мы были еще в
Непале. Наш самолет, принадлежавший британской
авиационной корпорации, совершил первую посадку в
Карачи, где мы задержались около часа, приветствуемые
огромной толпой. Далее мы летели через Багдад, Каир,
Рим. Наконец-то я видел страны за пределами Индии и
Пакистана, о чем так давно мечтал!
В Риме нас встречали индийский и английский послы,
там нам пришлось переночевать из-за неполадок с
мотором. На следующее утро, когда мы снова сели в
самолет, полковник Хант выглядел заметно озабоченным, и
я очень скоро узнал, чем именно. Оказывается, газеты как
раз напечатали первую часть моего рассказа для "Юнайтед
Пресс", в которой шла, в частности, речь об известных
недоразумениях во время экспедиции между англичанами и
шерпами. Хант подошел ко мне тут же в самолете, и мы
переговорили обо всем начистоту. Я сказал ему, как меня
задело его заявление для печати, будто меня нельзя считать
опытным альпинистом, а он, в свою очередь, рассказал о
своих затруднениях. Майор Уайли еще раньше обсуждал со
мной это дело. Он подчеркивал, как важно, чтобы
случившиеся недоразумения не послужили поводом для
неприязни, и я согласился с ним. Теперь я повторил то же
самое Ханту. Известные недоразумения "имели" место во
время экспедиции и после. Отрицать это не было никакого
смысла, и я просто рассказал корреспонденту все так, как
оно мне представлялось, стараясь быть совершенно
искренним. Но это вовсе не означало, что я затаил обиду
или пытаюсь раздуть происшедшее, как это сделали другие
в политических целях.
Мы говорили дружески и откровенно, и я думаю, что мы
оба почувствовали себя лучше после этого разговора.
После Рима самолет совершил посадку в Цюрихе. Мы
задержались здесь очень недолго, но это было для меня
чудесное время, потому что на аэродром встретить меня
приехали многие старые швейцарские друзья. И самое
главное, среди них был Ламбер. Он крепко обнял меня,
воскликнув: "Зa va bien!", a я рассказал ему про
заключительный подъем, про то, как вспоминал его, когда
стоял на вершине. Затем мы вылетели дальше, в Лондон.
Перед самой посадкой полковник Хант спросил, не буду ли
я возражать, если он выйдет из самолета первый, держа в
руке ледоруб с английским флагом. Разумеется, я
согласился. Так и сделали, и скоро мы уже стояли на
аэродроме, окруженные большой толпой встречающих.
В Лондоне меня с семьей поселили в Индийском клубе;
индийский посол мистер Кер отнесся к нам с
исключительным вниманием. Сразу же по прибытии
остальные члены экспедиции разъехались по всей Англии
- повидать своих родных, так что я остался в городе чуть
ли не один. Впрочем, мне, конечно, не приходилось ломать
голову над тем, чем заняться. Большая часть времени
уходила на то, чтобы встречаться с разными людьми и
пожимать им руки, сверх того надо было давать интервью
газетам, позировать фотографам, разъезжать по городу и
присутствовать на всякого рода официальных собраниях.
Англичане приняли меня исключительно тепло и
заботливо. Они приветствовали меня, уроженца чужой,
далекой страны, ничуть не менее горячо, чем своих
соотечественников; я невольно сравнивал этот прием с тем,
как встречали англичан непальцы.
Я побывал в стольких местах, что потерял им счет. Я
говорил по радио, выступал по телевидению, не успев еще
увидеть ни одного телевизора, давал одно интервью за
другим. В конце концов у меня просто закружилась голова
от бесконечных расспросов о том, что я чувствовал на
вершине Эвереста.
- Послушайте, у меня есть предложение, - сказал я
журналистам. - Следующий раз "вы" совершите
восхождение на Эверест, а я буду репортером. Когда вы
спуститесь, я спрошу вас тысячу и один раз, как вы себя
чувствовали на вершине, и тогда вы будете знать не только,
что я чувствовал на Эвересте, но и что чувствую сейчас.
Мы провели в Лондоне шестнадцать дней, которые
пролетели, словно сон. Единственной неприятностью было
то, что Пем-Пем заболела вскоре по приезде и ей пришлось
провести все время в больнице. Зато Анг Ламу и Нима
ходили со мной повсюду - по театрам, магазинам,
