племянником. "Теперь я свободен, - думал я все время. -
Эверест освободил меня". Я был счастлив, потому что не
знал, насколько ошибаюсь... В базовом лагере я также
провел лишь одну ночь, после чего прошел больше
шестидесяти километров вниз по ледникам и долинам до
Тами повидать мать. Я рассказал ей о нашей победе, и она
была очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:
- Сколько раз я отговаривала тебя ходить на эту гору!
Теперь тебе не надо больше идти туда.
Всю свою жизнь она верила, что на вершине Эвереста
обитают золотая птичка и лев из бирюзы с золотой гривой,
- пришлось разочаровать ее, когда она спросила меня об
этом. Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский
монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень
порадовало ее.
Я пришел в Тами один и провел здесь два дня с матерью
и младшей сестрой. Впервые с самого детства я пробыл так
долго в родной деревне. Все приходили повидаться со
мной, чанг лился рекою, и я готов сознаться, что "утратил
спортивную форму", как говорят англичане. Но затем,
памятуя о своих обязанностях, подобрал около ста
носильщиков для доставки снаряжения обратно в Катманду
и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед уходом я спросил
мать, не согласится ли она пойти со мной в Дарджилинг и
поселиться там у меня. Она ответила: "Это было бы
неплохо, но я очень стара, тебе будет слишком много
хлопот со мной". Как я ни настаивал, она продолжала
отказываться. Пришлось мне еще раз расстаться со своей
ама ла. Зато по пути из Тами в Тьянгбоче я встретил
старшую сестру Ламу Кипу с мужем и двумя дочерьми, и
они согласились переехать ко мне.
Тем временем экспедиция группа за группой
возвращалась с горы в Тьянгбоче, и здесь царило страшное
возбуждение и переполох. Было очень трудно найти
достаточное количество носильщиков - близился период
муссона, дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К
тому же взятие Эвереста вызвало почти столько же
огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что теперь
не будет больше экспедиций, не будет работы. А ламы (они
всегда относились неодобрительно к попыткам взять
Эверест) пророчили, что наш успех навлечет на всех
немилость богов. Наконец нам удалось кое-как все уладить,
и мы приготовились выступить в путь. Полковник Хант
заявил, что пойдет впереди главного отряда. Ему
предстояли срочные дела, в том числе согласование моей
поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая о будущем,
я представлял себе только, что вернусь в Дарджилинг,
отдохну, а затем, если хватит денег, построю себе новый
домик. Я все еще не имел ни малейшего представления о
том, что меня ожидало.
Очень скоро, однако, я обнаружил, что отныне вся моя
жизнь пойдет иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили
телеграмму от Уинстона Черчилля, а затем последовал
целый поток посланий. Мне и самому хотелось отправить
одно послание: передать Анг Ламу, чтобы она вместе с
дочерьми встречала меня в Катманду. Я сказал об этом
майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как всегда,
он охотно вызвался помочь мне: послание было отправлено
за счет экспедиции. И в последующие дни нашего долгого
путешествия до Катманду Уайли всячески заботился обо
мне: давал добрые советы, помогал объясняться с
иностранцами и отвечать на письма.
- Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, -
говорил он мне.
А между тем это было только начало, меня ожидал еще
не один горький урок.
Мы шли вверх и вниз по холмам и долинам Непала. С
каждым днем толпы встречающих и восторги все
возрастали. Спустя примерно десять дней, когда нас
отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил
приятную новость, что Анг Ламу уже прибыла туда с
девочками. Однако большинство людей приходило к нам не
с новостями, а за новостями. Вскоре я шел в окружении
целого отряда журналистов. Были здесь непальцы,
индийцы, англичане, американцы, и кроме рассказа о
восхождении многие из них добивались от меня всякого
рода заявлений по национальным и политическим
вопросам. Майор Уайли заранее предупредил меня, что так
будет, и посоветовал быть осторожным; теперь я всячески
старался следовать его совету.
Это было нелегко. Множество людей вертелось вокруг,
засыпая меня целым градом вопросов, причем на половину
вопросов они, сдается мне, тут же сами и отвечали. В Хуксе
я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала "Лайф",
купившему у "Тайме" право на информацию об экспедиции
для Америки. Несколько позже я встретился с
корреспондентом "Юнайтед Пресс Ассошиэйшнс" Джоном
Главачеком, с которым впоследствии подписал договор на
серию статей. Англичане были в этом отношении связаны:
перед началом экспедиции они подписали соглашение, что
все их рассказы и фотографии будут считаться
собственностью всей экспедиции в целом, которая, в свою
очередь, имела контракт с "Тайме". Я же, хотя и считался
членом эксцедиции, не был связан таким обязательством и
мог заключать сделки по своему выбору. В Катманду и
позднее в Нью-Дели по этому поводу были споры и
дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться
к контракту с "Тайме". Однако я отказался. Впервые за всю
мою жизнь у меня появилась возможность заработать
крупную сумму денег, и я не видел, почему бы мне не
воспользоваться этой возможностью.
Но это были все мелочи. Настоящие осложнения
начались в Дхаулагхате, немного не доходя Катманду, где
навстречу нам вышла целая толпа непальцев и чуть не увела
меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали,
были ли это коммунисты, но я просто не знаю этого. Зато я
знаю, что они были националисты, притом фанатики, что
их ничуть не интересовал Эверест и действительные
обстоятельства его взятия, а только и исключительно
политика. Они добивались от меня, чтобы, я назвался
непальцем, не индийцем. И еще - чтобы я заявил, что
достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не
заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и
попросил оставить в покое. "До сих пор, - сказал я им, -
никому не было дела до моей национальности. С чего вдруг
такой" интерес теперь? Индиец, непалец - какая разница?"
Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью
Джеймсу Бэрку: "Все мы члены одной большой семьи -
Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете!"
Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не
свели меня с ума. Они сами подсказывали мне ответы и
заставляли подписывать бумаги, которых я даже не мог
прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня
отделили от моих товарищей, толкали и вертели, словно
куклу. "Чего они хотят от меня? - удивлялся я. - Знай я,
что дело обернется таким образом, я оставался бы у себя в
Солу Кхумбу".
20 июня наш отряд спустился с предгорий на
Непальскую равнину. В Банепе, где начинается шоссе, меня
усадили в "джип" и заставили переодеться в непальскую
одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что
позволял делать с собой все что угодно. В каждом городе и
деревне, через которые мы проезжали, происходили
торжественные встречи. Толпы людей размахивали
флажками и вымпелами. "Тенцинг, зиндабад!" - кричали
они. "Да здравствует, Тенцинг!"
Конечно, мне были приятны такие горячие приветствия.
Однако признаюсь, что предпочел бы вернуться домой тихо
и мирно, как это бывало всегда до тех пор.
В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и
дочери; мы крепко обняли друг друга, счастливые
завоеванной победой. Анг Ламу обернула вокруг моей шеи
кхада - священный платок. Пем-Пем и Нима повесили мне
на плечи гирлянды, я рассказал Ниме, что положил ее
карандашик там, где она просила. Оказалось, что в течение
последних недель у них была почти такая же суматошная
жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в
Дарджилинге только утром 2 июня, в дождливый серый
день, от друзей, услышавших ее по радио. С этой минуты
жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники
приходили к ним с визитом, почта приносила множество
посланий, строились всевозможные планы. По всему
городу распространялись мои фотографии, а Рабиндранат
Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про
меня песню, которую скоро распевали на всех улицах. Все
это очень радовало моих родных, но больше всего им
хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в
котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло.
Анг Ламу и сама собиралась ехать, только боялась, что я
рассержусь, если она сделает это, не договорившись
предварительно со мной.
- Почему нет телеграммы от моего мужа? -
спрашивала она то и дело, - Я дам десять рупий тому, кто
доставит мне ее с почты.
Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяснить, что
с ней случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу
решила ехать, будь что будет. У нее не было ни денег, ни
подходящей одежды, но Митра дал ей сто рупий,
заработанных на продаже моих фотографий, да потом
раздобыл еще четыреста рупий на поездку с помощью
миссис Гендерсон и других друзей. Анг Ламу выехала из
Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду самолетом
через Патну, опередив меня на четыре дня. С ними
прилетели Пасанг Пхутар (уже третий), ветеран-горец, наш
близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг,
представлявший нашу ассоциацию.
Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался
до Катманду, у нас вовсе не было времени переговорить
обо всем этом. Не прошло и нескольких минут, как меня
оторвали от родных и усадили вместо "джипа" в коляску,
запряженную лошадьми; туда же сели другие восходители,
которых я не видел некоторое время, в том числе Хант и
Хиллари. И вот мы двинулись через город, окруженные еще
невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой,
монетами, причем монеты колотили меня по черепу так,
что я стал опасаться головной боли. Спастись от них было
невозможно, потому что я не мог смотреть во все стороны
одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске,
улыбаясь и сложив ладони в традиционном древнем
индийском приветствии намаете.
Событий было столько, что трудно вспомнить, что
происходило раньше, что позже.
Прямо в нашей испачканной экспедиционной одежде нас
доставили в королевский дворец. Здесь участников
восхождения приветствовал король Трибхувана, он вручил
мне Непал Тара (Непальскую Звезду) - высшую награду
страны; Хант и Хиллари получили другие награды. Как и
многие другие обстоятельства этого времени, вопрос о
почестях и полученных знаках отличия дал повод к
осложнениям и недоразумениям. Дело в том, что в то самое
время, когда мне вручили одну непальскую награду, а
Ханту и Хиллари - другую, не столь высокую, из Англии
поступило сообщение, что королева возвела их в
дворянское звание, а в отношении меня ограничились
медалью Георга VI. Шум, поднятый вокруг всего этого,
был не только нежелательным, но просто бессмысленным.
После того как Индия стала независимой, ее правительство,
подобно американскому правительству ранее, запретило
своим гражданам принимать иностранные титулы. Таким
образом, если бы королева и удостоила меня такой чести,
то я сам и моя страна оказались бы только в неловком
положении. Лично для меня это было каи чаи на -
совершенно безразлично; дворянское звание не прибавило
бы мне ни ума, ни красы. Поняв причину, я ничуть не
чувствовал себя обиженным или задетым.
Политика, политика... Внезапно со всех сторон начались
осложнения. Непальцы отнеслись ко мне замечательно, они
встретили меня так, что я не забуду, даже если проживу сто
жизней. Однако в своих усилиях сделать из меня героя они
зашли чересчур далеко: они почти совершенно
пренебрегали англичанами, вместо того чтобы отнестись к
ним как к почетным гостям. Слишком многие непальцы
говорили глупые вещи, стараясь извратить факты в своих
политических целях. Каких только диких выдумок не было:
и что я тащил Хиллари на себе до вершины, и что он
вообще не дошел до верха, и что я чуть ли не один
совершил все восхождение. А тут еще эти нелепые
заявления, которые меня заставили подписать,
воспользовавшись моей растерянностью. Кончилось тем,
