и догнала Болека уже на веранде. Поручик стоял перед ним с
бокалом в руке и при виде меня начал пить, громко и медленно
глотая.
- Остынь, - улыбаясь, сказал Болек и взял у Поручика пустой
бокал, на что Поручик театрально раскланялся и произнес длинную
французскую фразу.
Я находилась точно между ними и уже тогда понимала, что это
довольно смешная сцена. Не случайно Пресса, появившийся из
боковой двери в ярко-васильковом пиджаке с нейлоновым букетом в
петлице, уставился на нас с подчеркнутым вниманием и печалью.
Болек прошел через веранду, спустился в сад, и мы разом
оказались в черных кустах, неожиданно мокрых и холодных. Зато мы
прижались к друг другу, и все бы, наверное, обошлось, не появись
на крыльце Поручик, одетый уже в финский плащ с погончиками.
- Да вы не хотите ли погреться? - крикнул он по-приятельски,
перевешиваясь через перила и протягивая в темноту граненый
стакан. Болек посмотрел на него и ушел в сад.
- Послушай, Поручик, - начала я как можно более мирно, - охота
тебе чертом представляться? Никому здесь этого не надо. В конце
концов в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Что касается
меня...
- Уже теплее, - он перевесился с перил и сверху уставился на
меня.
- ...то я только того и хочу, чтобы все было так, как есть. Мы и
так прекрасно жили.
- Умна ты, хозяйка, да проста. - Он спрыгнул вниз и стал рядом
со мной. - Рай - нежилое место.
В саду я Болека не нашла и стала обходить поочередно все
комнаты, стараясь не нарываться на добровольных помощников.
Кое-кто уже спал. Дверь моей комнаты оказалась открытой, и я еще
из коридора увидела, что Болек стоит на коленях перед моей
кроватью, зарывшись лицом в раскиданное на ней белье. Я шагнула
назад, стараясь остаться незамеченной и неслышной, но
натолкнулась на Поручика, при этом так сильно, что он вынужден
был подхватить меня и, в сущности, обнять. Болек обернулся на
шум, поднялся и молча прошел мимо нас.
Я бежала за ним долго, задыхаясь, мучаясь и уставая. Несколько
раз замедляла бег и снова бежала, в голове шумело, потом
грохотало, потом яркий свет догнал меня, огромная машина с ревом
остановилась сбоку. "Смерти ищешь, дура!" - яростно прокричал
водила и высоко надо мной распахнул дверь кабины, и я, ухватясь
за его руку, тотчас влезла в кабину и, не в силах уже говорить,
рукой толкала в стекло и вперед.
- Пацана, что ли, ищешь? - уже участливо спросил водила и рванул
машину. - Догоним, куда ему деться... - Он даже похлопал меня по
колену, дескать, догоним точно.
Машина шла быстро, фары освещали дорогу, и мы еще издали
увидели, как с левой стороны в свет вбежал маленький солдатик и
отчаянно замахал руками.
- Ну ночь, - ругнулся водила, - ну доездимся мы, - но машину
остановил и спрыгнул на дорогу. На какое-то малое время они
отошли в сторону, потом шофер крикнул:
- Сиди, не ходи за мной, - и оба исчезли в темноте.
Неподалеку, слева стояли еще две машины с зажженными фарами. По
проселку бежал человек. Потом появились мой шофер с солдатом и
закрыли собой дорогу. Я вышла и побежала за ними. Наверное,
шофер услышал меня, потому что повернулся разом и, прижимая мою
голову к куртке, закричал быстро:
- Не твой, не твой, не надо, взрослый это, взрослый...
- Он сам выбежал, сам, - заговорил солдатик, - сам он...
Он был молодой, светловолосый, в белой ветровке и еще живой. Мы
стояли над ним, понимая, что трогать его уже не надо.
Вскоре подошла еще одна машина, и санитары или тоже солдаты
стали поднимать раненого и укладывать на узкие носилки с
колесиками. По тому, как нелепо лежало его тело, как свисала
голова, понятно было, что разбился он насмерть, но все то время,
пока носилки поднимали и медленно задвигали в темное нутро
машины, он силился жить и выгибал изуродованное тело, страшно
упираясь головой - затылком и даже теменем - в толстую серую
парусину. И в самый последний момент, перед тем, как
захлопнулись дверки и машина рванулась, унося разбитого
человека, он открыл глаза, и я встретилась с ним взглядом.
К вечеру следующего дня слухи о ночном происшествии дошли до
нашего поселка: говорили, что за рулем сидел солдат-первогодок,
вовсе и не шофер, но место безлюдное, да и ехали ночью. Коля с
Мишаней начали гадать, куда это они ехали, и тот человек - куда
он шел - там ведь нет ничего. Потом выпили за упокой, мол,
царство ему небесное.
- Хорошая смерть, - подытожил Филя и поглядел на меня серьезно.
- И не виноват никто.
Я вышла, чтобы не продолжать разговора. Поручик сидел на крыльце
в том самом, позавчерашнем плаще с погончиками и тоже со
стаканом в руке. Вино было красное.
- Ну что, на зимние квартиры?
Я села рядом с ним.
- Уезжай, хозяйка, беда будет.
Против обыкновения я надумала ехать поездом и старательно
уверяла себя в том, что более чем три дня пути необходимы для
того, чтобы подумать и успокоиться. На самом деле умысел мой был
глубже, страшнее, и я все время чувствовала это, пока поезд
тянулся к Джанкою, потом к Керчи и потом, разобранный по
вагонам, три часа катался и толкался у переправы.
Когда паром отчалил, было еще светло, и некоторые пассажиры, еще
не измученные трехчасовой толкотней, стояли у бортов, молчали и,
мерно поворачивая головы, смотрели на оба сразу - отдаляющийся и
восходящий - берега пролива. Вечер заставал паром как раз на
середине, и я прекрасно знала этот фокус, и, стало быть, была к
нему совершенно готова, но все равно, когда уходящий берег за
несколько минут стал сиреневым, серым, лиловым и черным,
вцепилась руками в перила и, перевесившись через них, буквально
вперилась глазами в плотную черноту, понимая наконец, что вся
эта поездка - поездом, - долгое это передвижение и суета нужны
были только для того, чтобы увидеть, что берега больше нет - ни
меловых гор, ни бедных керченских огней - ничего этого больше
нет, и нет никаких возможностей доказать себе, что совсем рядом,
в двух, в полутора часах от меня, шевелится, светится,
существует прекрасная цветущая земля.
Уже на другом берегу пролива я прошла в свое купе, уселась у
окна и некоторое время рассеянно наблюдала мелькающие
пристанционные строения и маленькие огни, от которых ночь
становилась еще надежнее и чернее. Я сразу узнала в себе
странное, давнее, молодое ощущение бездны, которое непременно
возникает, когда долго смотришь во тьму, где собственно
разглядеть ничего невозможно, и оттого непонятно - где это ты
едешь и точно ли это ты...
Спутников у меня так и не случилось: пассажиров вообще было
немного; проводница, видя мою печаль, всячески опекала меня,
кормила рыбой и поила чаем. Время шло, и где-то за Уфой я
решила, что, если тот, с носилок, отметил меня одну, то пусть я
и останусь одна, ни с кем...
Год прошел тихо, но как раз к первому снегу прилетел Филя с
южными приветами и домашним вином. За ночь он рассказал мне все
тамошние новости: что Мишаня ушел работать на базу инструктором,
что та пещерка действительно оказалась сквозной и по ней можно
выйти на другую сторону хребта, что Болек женился и тут же
развелся - это в ряду других новостей, в общем порядке, явно не
давая мне возможности отреагировать и задать вопросы, хотя
Филя-то знал, что я ни о чем спрашивать не стану.
Вина оказалось много, так что к утру Филя уйти не смог.
Через месяц не смог тоже. В течение многих лет он уходил много
раз, но всякий раз возвращался. У него были явные возможности
перебраться из кухни в комнаты, но он не сделал этого и
продолжал спать у печки - между холодильником и батареей.
Он тосковал по долине, пьянел быстро, слабел и стеснялся своей
слабости. Когда мы оставались одни, он плакал, уже не стесняясь,
особенно если я уходила - делать маме уколы, переворачивать ее и
поить. В доме пахло бедой, кровью и хлоркой.
- Морем пахнет, - проговорила мама и подняла серую узкую ладонь.
- Ты дверь на террасу открыла?
- Закрою сейчас, - отозвалась я.
- Ты что, белье там сушишь? - с робким удивлением спросила мама.
- А волны? Суши на чайной, там тихо.
- Хорошо, - бойко прокричала я, - иду. - Для убедительности
стукнула балконной дверью.
- Что там у тебя? - из кухни спросил Филя.
Мама услышала его голос и подняла голову.
- Дядя Владэк приехал. Ты накормишь его? - Нашла мою руку и
сказала тихо: - Есть чем накормить? Еда у тебя есть?
- У меня много еды. Я все сделаю.
Мама руку мою отпустила и отвернулась к стене.
- Лето кончилось?
- Кончилось. Но тепло еще.
- А цветы срезали?
- Нет. Много еще цветов.
Утром моя девочка ушла в школу, мама забылась после уколов, и в
доме стало тихо. Филя успокоился и сказал, что вот это и есть
лучшие дни в его жизни и что для него единственное счастье -
обнять меня и уснуть, проснуться и умереть... Я не спала уже
несколько дней и потому, наверное, сказала, что незачем и
просыпаться - во сне умирать легче и слаще.
- Нельзя, - он ответил, - нельзя не просыпаться. Мы здесь не
одни живем.
Мама умерла поздней осенью. На поминках Филя пропил тулуп, и я
убедила его уехать к Мишане, твердо пообещав, что приеду туда
весной. "Скорей, - кричал Филя, уходя к самолету, - скорей
приезжай, поздно будет..."
В Новый год позвонил Поручик, долго рассуждал о достоинствах
южной зимы, потом повернул, видно, трубку - и я услышала
знакомый нестройный гул, пьяный голос Мишани, потом они начали
стучать стаканами о трубку, и вдруг Болек сказал печально и
тихо: "Умру я тут без тебя...".
В феврале и точно пришла телеграмма: "Скорей. Похороны вторник".
Я даже не испугалась, собралась, купила билет и отправилась в
полном уме и твердой памяти.
В Симферополе была почти зима - мутное небо, деревья в тяжелом
инее. Потом посветлело, потянулись узкие сквозные тополя,
набитые круглыми черными гнездами, зеленые холмы, сады с
розоватыми нежными стволами, белые домики, красные крыши,
обросший Поручик подошел к автобусу, я рукой ему показала, что
не надо, не надо никаких подробностей, и он сказал невероятное:
"Филя".
В день похорон Болек пришел одним из первых, и я, буквально
притиснутая к гробу, несколько раз отыскивала его глазами и
видела, как он нарочно вытягивал шею, чтобы быть скорее
замеченным, но поговорить с ним не смогла. Экипаж стоял возле
могилы - все тихие, трезвые, с детскими страшными глазами.
Поручик подошел, показал глазами: "Руки ему развяжи, хозяйка".
С кладбища мы уходили все вместе. Цветы на могиле даже холодом
не прихватило. Небо было синее, море горело, город гудел в голом
солнечном свете. На набережной было пусто, дома стояли белые,
чистые. Снега не было, просто иногда мутнел воздух, но небо
оставалось синим. На каменных ступенях выступала изморозь, она
была тонкой, но держалась прочно: мы проходили, не оставляя
следов.
Поминки затянулись - все боялись расставаться - сидели у Прессы,
потом у Леши, потом Васю, ослабевшего от горя, повезли домой, а
Мишаню - на турбазу, и где-то на третий день мы с Болеком
остались одни на автобусной станции в Бахчисарае.
Некоторое время мы сидели молча, прижавшись друг к другу, но
затем как-то разом поднялись и пошли в город. Дворец выглядел
безжизненным, площадка перед ним была пуста. "Закрыт музей! -
зычно прокричала невидимая сторожиха - летом приходите". Зато
открытой оказалась чебуречная, и буфетчица, старая наша
знакомая, немедленно поспешила к нам, улыбаясь и вытирая слезы.
- Горе какое, господи. Они же неделю назад здесь сидели... Выпью
с вами... - она села рядом со мной. - Совсем мы уж вдовы теперь.
- И заплакала в голос.
Болек взял стакан и выпил его до дна.
На девятый день все перепились и проспали. Я едва растолкала
Прессу.
- Понял, - рявкнул он, - минута на сборы! - И пошел заводить
машину.
- Напиши мне, - быстро заговорил Болек. - Напиши, позвони...
Поручик, полуодетый, упал на переднее сидение рядом с Прессой.
- Гони!
Самолет стоял у самого края летного поля. Посадка уже кончилась,
но трап от самолета еще не отвели. На нижней ступеньке стояла
полная женщина в форме и махала рукой закрывающей дверь
стюардессе.
- Матушка, - заорал Поручик, бросаясь к трапу. - Спаси, помоги!
