расстался сперва со своим флотом - затопил его в бухте и закрыл
этим дорогу чужому флоту, - а потом и с жизнью, потому что жизнь
- без моря, кораблей и, главное, Севастополя, была для него
невозможной и нежеланной. Детство мое прошло в северном, тыловом
городе, где редко кто и видел-то море и корабли, но деяние
великого адмирала, ищущего смерти на бастионах сражающегося
города, потрясали меня ужасно, и мамино объяснение страсти как
состояния, когда уже ничего не страшно, и до сих пор кажется мне
верным. То же объяснение впоследствии навело меня на собственное
уже соображение, что страсть может быть вызвана к жизни только
другой страстью; таким образом, все, что касается страсти и
смерти, от нас не зависит и является только судьбой.
Первые сведения о моем дальнем предке весьма загадочны. В 1765
году некий Л. де О. сообщал барону Бюрику в Вену о смерти
княгини Р., "нашей мучительницы и чаровницы, коей малейшая
благосклонность многими почиталась за счастье". Смерть была
внезапной: "густой комок черной больной крови проник ей в
сердце, и она умерла сразу, не успев ничего объяснить и не
оставив никаких хозяйственных распоряжений, что возымело
незамедлительно последствия весьма печальные". Послание, полное
горестных сожалений, бесспорно, содержало иронию, и достаточно
злобную, - по поводу "чертова серба", "который располагает
теперь отторгнуть ее от нас и за гробовой доской", поскольку
выяснилось, что "наша волшебница" не просто предпочитала его
(серба) всем остальным, но тайно была с ним обвенчана, так что
"чертов серб как законный супруг и весьма вероятный отец
маленького князя может зайти далеко". Далее Л. де О. еще раз
удивляется коварству княгини (или уже не княгини?) и вопрошает
Провидение, "откуда взялись эти безумные страсти в белом сердце
лилии привислинских долин". Но кончалось письмо почти
оптимистично: еще раз признав утрату невосполнимой, Л. де О.
выражал все же надежду, что "бог даст, семейство не претерпит
полного разорения", поскольку "чертов серб исчез неведомо куда".
Исчез-то он все-таки в Россию: в посмертных бумагах Августа
Морица Беневского имя серба названо наряду с двумя другими -
русскими - именами людей, "которым можно в России всецело
доверяться". Тут же серб отрекомендован как "склонный к странным
проделкам, но человек совершенно честный и боец преотменный".
Где Август мог узнать серба как преотменного бойца, неизвестно:
сам он находился в России менее двух лет, и почти все это время
в тюрьме, в каторге и в бегах. Однако был он из тех людей,
которые даром хвалить не станут. Конечно, его собственная
история позволяет делать предположения: в 1768 году Беневский
был одним из руководителей восстания конфедератов в Варшаве, где
тремя только годами раньше скончалась княгиня Р.
В России чертов серб никакими особыми проделками не прославился,
но вот сын его, служивший в армии и потерявший ногу при
Бородине, получил кличку опять же "хромой черт": значит, что-то
такое было. Из троих детей хромого двое - сыновья - погибли
странным образом: один, не дожив до 20 лет, застрелился (что в
семье всегда подвергалось сомнению) из-за любви к заезжей
певице; другого зарезал пьяный извозчик. Сохранились сведения,
что за три часа до этого ему (сербу) случившимся здесь гусарским
поручиком близкая смерть была предсказана и он будто бы с этим
предсказанием согласился.
Сам гусарский офицер был, видимо, сильно заинтригован таким
совпадением и подробно рассказал об этом в своих записках,
несколько изменив обстановку и фамилию серба, зато он описал
манеру и внешность серба: вот таким образом я и получила первое
достоверное свидетельство о "черных проницательных глазах",
глядящих на меня с темных портретов моих предков.
Дочь хромого, оставшаяся после смерти братьев невестой весьма
достаточной, вышла замуж довольно поздно и за человека уже не
молодого - сослуживца брата и тоже серба, но прожила с ним
недолго - умерла вторыми родами, оставив мальчика семи лет и
крошечную дочь - вот это уже мою прабабушку. И говорить о ней
много легче, потому, что мы, хотя и не видели друг друга ни
разу, какое-то время все-таки жили с ней в одном веке.
После Крымской кампании прапрадед мой (отец прабабки) вышел в
отставку и жил в имении, посвятив себя всецело детям и
хозяйству. Дочь он прямо обожал, выполняя все ее капризы, и,
едва она подросла, советовался с ней во всем. Фотографии
прабабушки сохранились: царица - богатейшие волосы, собольи
брови, черные огромные глаза. Генеральшей ее прозвали с детства
- за решительный характер, но замуж она вышла не за генерала, а
за офицера совсем в небольших чинах: генералом он стал потом.
Прабабушка моя была девицей красивой и невестой не бедной, так
что отец полагал, что женихов у нее будет предостаточно. Однако
жених был только один, первый и последний, ибо прабабушка
совершенно неожиданно вышла замуж за первого, кто посватался, -
за будущего моего прадеда.
Роман их был замечателен более всего тем, что его просто не
было... Прадед мой, молодой тогда офицер, следовал к месту
службы с приятелем; вот тот и предложил сделать небольшой крюк с
тем, чтобы навестить "одного старого служаку", с которым его
(приятеля) отец близко сошелся в Крымскую кампанию. Звание героя
Севастополя тогда еще производило впечатление, прадед
согласился, и они покатили.
В тот день в имении были гости: сосед с двумя дочерьми,
прехорошенькими барышнями, какая-то дальняя тетушка, так что к
обеду собралось целое общество. Прабабушка моя, странно долго
прокопавшаяся в своей комнате, к столу вышла самой последней,
когда уже все сидели на своих местах. Разговор шел веселый, но
прабабушка, смущенная своим опозданием, участия в нем почти не
принимала. Тем более неожиданным было то, что за чаем - даже не
после - будущий прадед мой встал и обратился к хозяину дома с
официальным предложением, касающимся его дочери. Хозяин, всю
жизнь считавший себя солдатом и ценивший доблесть во всем, тут
потерялся, но, не желая скандала, решил было обратить дело в
шутку и сказал, что к разлуке с дочерью никак не готов, что
кроме дочери у него есть и сын, что он и сам еще хоть куда и
потому надо бы сначала разрешить некоторые имущественные
вопросы. На что дерзкий жених ответил, что он собирается
жениться не на имуществе, а на Ольге Александровне и, стало
быть, имущество его не интересует. Тут наступила нехорошая
тишина, и скандал точно бы случился, если бы Ольга Александровна
не поднялась и не сказала, что она принимает предложение.
Свадьба сладилась скоро, и прабабушка из отцовского дома уехала.
Разлучаться с мужем она не любила настолько, что во время
Русско-турецкой войны сестрой милосердия хотела ехать в
Болгарию, и только рождение старшей дочери помешало
осуществлению этих планов. Впрочем, ждала она сына и
намеревалась назвать его Михаилом в честь генерала Скобелева.
Портрет молодого генерала некоторое время стоял у нее в
кабинете, и она сама убрала его после того, как прадедушка с
чувством заметил, что Михаил Дмитриевич был замечательно
красивым мужчиной.
Прожили они в полном согласии, и хотя у прадеда характер был
крутоват, с супругой он никогда не спорил и соглашался с нею во
всем.
Один только раз прадедушка вступил в противоречие с женой: по
поводу Талиного замужества, да и то не сразу. Генерал в
отношениях с дочерьми был необыкновенно мягок, сговорчив и
уступчив, и то, что Таля была его любимицей, никого не
раздражало: особое проявление отеческой любви вроде того, что
генерал только ей доверял набивать себе папиросы или варить для
него вишневое варенье, всегда были предметом добродушного
подшучивания. Так же как пристрастие Кузины Сони к Владиславу
Донатовичу, мужу Елены, старшей генеральской дочери. Соня
добровольно и с видимым удовольствием чистила, белила и холила
его белоснежную форму - Владислав Донатович, красавец и военный
врач, был щеголем и, что касалось одежды, ужасным педантом. Одно
время генерал даже называл его "наш английский джентельмен",
правда до тех пор, пока однажды за обедом генеральша, поправляя
смуглой рукой черные локоны на висках - что являлось безусловным
признаком ее неудовольствия, - не сказала, что русского офицера
именовать англичанином нелепо - он, слава богу, русский офицер.
Тут надо сказать, что Соня кровной родней никому в семье не
была, и ее домашнее имя Кузина Соня не обозначало степени
родства, наоборот, определенным образом подчеркивало степень
дальности; просто Соня росла в этом доме, звала маму - мамочкой,
Наталью Сергеевну и Леку - соответственно Талей и Лекой, генерал
и генеральша относились к ней точно так же, как к своим дочерям,
тем более что Соня, черноглазая и темноволосая, была явно на них
похожа. Генерал под настроение любил сказать, что у него
поистине грозная армия - пять красавиц в доме.
Когда Виктор Александрович посватался к Тале, ей было
восемнадцать лет. Прабабушка не решилась дать ответ немедленно,
к тому же выяснилось, что семейство жениха с его выбором не
согласно. Это рассердило генеральшу, и она, не сказав ни да, ни
нет, оставила вопрос открытым. Жених перестал появляться в доме,
Таля никаких чувств не выказала, но на протяжении восьми лет
отказывала всем иным женихам весьма любезно, но совершенно
решительно. Виктор Александрович, отправляясь на Японскую войну,
зашел попрощаться с Талей и всем семейством, но о свадьбе
никаких разговоров не завел. А в следующий раз пришел уже в 1907
году - после печальной войны и тяжелого ранения. Генеральши и
Тали дома не было, но дома был генерал, который встретил гостя
необыкновенно ласково. По свидетельству Сони и Леки,
присутствующих при встрече, генерал был само очарование; Соня
даже говорила, что "он был просто душка", - но это уже не при
генеральше.
Прадедушка сказал, что он всегда был согласен на этот брак и что
сердечно рад, что бог посылает ему столь достойного сына.
Прабабушка, вернувшись, застала мужчин чрезвычайно довольными
друг другом и договорившимися обо всем, кроме "дамских кружев".
Прабабушка поначалу онемела, но очень скоро присоединилась к
общей радости и потом все время до самой смерти утверждала, что
добрее Наташиного мужа в жизни своей никого не встречала.
До начала следующей войны Таля успела родить двоих детей -
погодков, мальчика и девочку, золотоволосых и зеленоглазых - в
отца. Что же касается его родителей и всего остального
семейства, то о них в доме так никто ничего и не узнал.
Известие о начале войны застало семью в имении и, видимо, не
показалось страшным: нервный патриотизм обеих столиц еще не
дошел до провинции, и прабабушка решила не трогаться с места и
доварить свое варенье и особенно пастилу - предмет ее тайной
гордости. Рецепт этой пастилы хранился в семье с незапамятных
времен, и прабабушка открывала его дочерям чуть ли не в качестве
свадебного подарка. Лекина очередь осваивать пастилу была совсем
очевидной, поэтому генеральша заметно старалась: в доме
установился торжественный рабочий порядок, фрукты перебирали,
мыли, протирали сквозь широкие сита, розовый пар витал над
террасами; все подобрели, разнежились и откровенно обожали друг
друга. Это заметно даже на фотографии, чудом уцелевшей,
последней, где они собрались вместе: прадед, прабабушка в белой
шитой кофточке; Лека, смуглая, прелестная, с косой, вытягивающая
шейку из сборчатых кружевных воротничков; Таля, печальная,
нежная, в высокой дамской прическе; смеющийся Виктор
Александрович; Кузина Соня, выглядывающая из-за плеча Владислава
Донатовича; дети, усаженные на полу возле белых тетушкиных
подолов... Нет только Володи: он фотографировал всех и
присутствовать на снимке просто не мог, но делал его со
значением, специально Леке на память, хотя странно было
оставлять снимок, где его не могло и быть.
Володя в глазах всей семьи был безусловным женихом Леки. Кузина
Соня на правах младшей в доме говорила об этом совершенно
открыто.
Фотография была сделана в незабвенный вечер, когда Виктора
Александровича и Володю провожали на фронт. Володя прощался с
