жизнью расставаться страшно, вот и цепляются за церкви, секты, в надежде
как-то продлить свое существование и "потом"...
Обычно компьютер включал или в момент, когда продирал глаза, или
когда переступал порог, возвращаясь. Пока раздеваюсь или наоборот,
одеваюсь, он грузится, шелестит, перепроверяется, подготавливает
программы, безуспешно рыскает в поисках вирусов, наконец выкладывает на
рабочий стол все папки, где наряду с серьезными программами всегда есть
папочка с последним достижением игровой индустрии.
На этот раз я сперва включил плиту, поставил джезву. В первый день
удалось отмолчаться, мелкая стычка с министром обороны не в счет, но
завтра-послезавтра Кречет потребует рекомендаций. Если я верно
догадываюсь, что он задумал, у меня уже сейчас мороз бежит по спине. Не
так страшно погибнуть под гусеницами танка, хотя, конечно же, очень не
хотелось бы, но страшнее быть разорванным в клочья негодующим народом,
верящим в свою правоту, которая к тому же освящена вековой историей
России, деятелями культуры, великими политиками, князьями, царями и
генсеками!
Нерешительно звякнул телефон. Я выждал, когда высветился номер,
поднял трубку:
- Слушаю.
Из мембраны донеслась далекая музыка, приятный мужской голос произнес
проникновенно:
- День добрый, Виктор Александрович!.. Это Рыбаковский. Что-то
давненько мы не общались!.. Не заглянете ли как-нибудь в гости? Татьяна
привет передает, ваш любимый пирог испечет...
- Добрый день, - ответил я, - добрый день, Дмитрий Анатольевич. Что
делать, стал домоседом... Все некогда. Спасибо.
Кофе начал приподниматься, готовясь закипеть. Теперь только не
пропустить, у меня редко бывает, чтобы не вытирал плиту, а то и не скоблил
коричневые пятна. Язык не поворачивался сказать прямо, что не зайду
никогда, даже не мог пообещать, что как-нибудь, когда освобожусь, то тут
же и сразу...
- И все же время надо находить для общения, - сказал он благодушно. -
Мы все живем в обществе. Когда выберетесь?
- Честно говоря, - ответил я с неловкостью, - даже не могу ничего
сказать.
Ура, выключил вовремя. Коричневая шапка тут же начала медленно
опускаться. Я с облегчением перенес джезву на стол, теперь пусть
настаивается. А муть тем временем опустится. Не люблю черную гущу. Если
наливаю чашку, то я хочу выпить чашку, а не половинку.
- Но все же, - настаивал он. - Вы уж как-нибудь выберитесь...
- Не могу, - ответил я. - Просто не могу ничего сказать, честное
слово. Сказал бы, но, боюсь, обману. Работы в самом деле много, мне жаль
даже отлучиться на кухню, чтобы сделать себе кофе.
- Пусть жена делает.
- Шутите? Ни одна женщина в мире не умеет готовить кофе.
- Да, тут вы правы... Ну, ладно. Вижу, сегодня вы непоколебимы.
Позвоню еще как-нибудь! Не переутомляйтесь все же. Работы много, а
здоровье одно...
Я опустил трубку с раздражением и неловкостью. С Рыбаковским мы
долгое время дружили. Старше меня лет на пятнадцать, он сразу стал
обращаться ко мне по имени, относился со снисходительным покровительством,
ибо я был тогда провинциал с растопыренными глазами, все слушал, всему
диссидентскому верил, а на него взирал снизу вверх с любовью и обожанием.
И все было бы хорошо, но диссидентство - это и те, кто против
Советской власти, и те, кто за, но хотел бы чуть иначе, и те, кто хотел бы
вернуться в пещеры и взять в руки дубины... Рыбаковский начал рыться в
своей генеалогии, а однажды объявил, что он из рода потомственных дворян,
что в силу этого тоже дворянин, голубая кровь... Когда сказал это впервый
раз, я пропустил мимо ушей, хотя и ощутил смутное беспокойство, а когда
услышал в третий, то понял, что больше не приду в роскошный дом
Рыбаковского, где меня всегда встречали хорошо, очень хорошо.
Когда общие знакомые поинтересовались, почему перестал бывать у
Рыбаковских, я ответил, что не желаю быть принятым на кухне. И заходить с
черного хода, как и положено челяди. Так и не поняли: на кухне только и
пообщаться всласть, а черных ходов в современных квартирах давно нет, но
Рыбаковскому передадут, а тот поймет.
- Думаю, понял, - сказал я вслух. - А если все еще нет... не у всех
же такое обостренное чувство достоинства... то врежу в лоб. Так, мол, и
так, Дмитрий Анатольевич. Вы - белая кость, я - черная. Я не желаю, чтобы
кто-то смотрел на меня свысока не по своему уму или заслугам, а лишь по
якобы благородному рождению. Вы, Дмитрий Анатольевич, желая облагородить
себя таким недостойным образом, потеряете всех друзей... если еще не
потеряли, у кого достоинство еще осталось...
Я перенес джезву к компьютеру, наконец-то включился, а пока хрюкал и
неспешно перебирал папки, я насыпал сахар, распаковывал печенье. Хрюка
села у стола, глядя на меня преданными глазами. Печенье оказалось
запаковано иначе, чем я привык, я безуспешно драл его так и эдак, и Хрюка
требовательно похлопала меня толстой лапой по колену.
- Сейчас, - пообещал я. - Но тебе, знаешь, что от печенья будет?
Ничего не будет, ответила она честным взглядом. Не жадничай.
Пришлось вытащить из холодильника последний кусок мяса. Хрюка
набросилась с урчанием, умирает с голоду, видите ли, хотя скоро в двери не
пролезет, я начал прихлебывать кофе, все тихо и уютно, как обычно...
И только одна мысль проскользнула тревожно: случайно ли позвонил
Рыбаковский? Или как-то узнал, что я вхож к президенту?
Глава 15
В ноут-буке модем скоростной, переговоры оплачивает Кречет, и я после
завтрака вошел в Интернет, около часа бродил по быстро меняющемуся меню. Я
не хакер, да и не надо быть хакером, чтобы узнавать секретные сведения,
нужно только уметь собирать и просеивать информацию.
Ближе к обеду я связался с канцелярией президента:
- Никольский на связи. Я бы хотел узнать...
- Минутку, - прервал меня бодрый энергичный голос. - Для вас
сообщение. Если хотите хороший кофе, то знаете, где его найти. Я не понял,
что это значит, но оставили его из...
- Я все понял, - прервал я. - Выезжаю.
- Что, простите?
- Говорю, я понял, кто оставил. Высылайте машину...
Сердце стучало часто, с удовольствием. Я внезапно ощутил, что мне
почему-то захотелось ответить вот так, коротко и чуть ли не по-военному,
что я и сделал, захотелось вылезти из раковины, и я сейчас вылезу.
В кабинете Кречета приглушенно работали три телевизора из десятка, за
его столом бодались Яузов и Коган, рассматривая бумажонку, а Коломиец
величаво разговаривал по переговорному устройству, осанкой давая понять
невидимому собеседнику, что тому оказывают честь, позвонив из кабинета
президента, и потому тот, ничтожный, должон бросить все и вся, выполнять
быстро и с огнем преданности во взоре.
Кречет вошел бодрый, разгоряченный, словно только что упал-отжался,
обрадовался:
- Виктор Александрович?.. Что-то случилось?
- Вы же знали, что приду, - уличил я. - Где обещанное?
- Уже смололи, - сказал он, защищаясь. - Старые запасы выпили эти
двое крокодилов. Как компот хлещут! Нет, даже как пиво. Вот кто страну
разоряет... Друзья, нам придется перебазироваться временно в другое
здание. Недалеко, напротив. Тут мои ребята пошуруют, кое-что переставят.
Не люблю я это золото и прочее хвастовство.
Охрана деликатно окружила нас еще в коридоре, я слышал, как вдоль
стен унесся приказ обеспечить безопасность президента на территории
Кремля. Генерал Чеканов, начальник охраны президента, пользовался случаем
погонять своих разжиревших служак.
Ровные каменные плиты тянулись строго и торжественно во все стороны.
Белые стены храмов и правительственных зданий вырастали словно сталагмиты
из камня, устремлялись к синеве неба, там сверкали золотыми куполами
нестерпимо радостно.
На всех фонарных столбах и даже на деревьях крохотные телекамеры,
пусто как в пустыне Гоби, только у собора слева копошится народ, строят,
таскают, облицовывают. Еще один храм, чуть дальше, тоже в лесах, там
заново покрывают золотом купола.
Я шел по каменным плитам, подогнанным с такой тщательностью, что не
видел такой ювелирной работы даже в храмах Ватикана, с удовольствием дышал
чистым воздухом, здесь его увлажняют и очищают, не считаясь с затратами,
Кречет и Коломиец шли впереди. Кречет что-то втолковывал министру
культуры, а Коган обогнал меня, шел сзади, его шея вытянулась как у
жирафа, а уши растопырились и двигались, как локаторы за вражеским
самолетом.
- Мы слишком долго, - говорил Кречет напористо, - скрывали от народа,
чтобы не пробуждать вражду к США, правду об экспансии. Это вы должны
говорить всюду!... Коган, отстаньте! Вы на Геббельса больше смахиваете...
Но сейчас США сами с их продвижением НАТО нарушили неписаное соглашение...
И потому мы вправе по всей массмедии сказать правду о том, зачем было
создано НАТО на самом деле. Как и вообще горькую правду о том, ради чего
начинаются войны...
- Все из-за женщин, - сообщил Коган им в спины.
Кречет отмахнулся:
- Сейчас принято считать, что в старину войны велись для захвата
рабов, за выходы к морям, за перехват караванных путей, а со времен
крестовых походов войны пошли за идеи, будь это освобождение Гроба
Господнего или от ужасов коммунизма... Увы, мир все тот же. Гитлер спешил
сокрушить СССР не из-за коммунизма, он с ним прекрасно ладил: Польшу
делил, хлеб и сало получал, пока бомбил Англию... Германии нужна была наша
нефть, которой у них не было, наш хлеб, наше сало, наши богатства...
Сейчас все это разжигает аппетиты у западных стран во главе с США. Для
этого было создано НАТО...
Он уже повторялся, что выглядело занудством, так не похожим на
краткого и афористичного Кречета. Еще в допотопные времена один мудрец
изрек горькую истину: чтобы убедить кого-то, не надо изощряться в
придумывании новых и новых доводов. Простой человек все равно не поймет,
ему надо неустанно повторять одно и то же, пока не сочтет это своими
мыслями.
Из храма неспешно и с театральной величавостью выдвинулась, как на
сцену, группа священников. Рабочие почтительно расступились, попы небрежно
рисовали в воздухе нечто вроде креста, словно рубили работяг вдоль и
поперек, в середке блеснуло золотом одеяние тучного человека, похожего на
большую копну. Длинная высокая шапка блистала золотом, воротник искрился
оранжевыми икрами, в руке золотой посох, в другой что-то вроде кадила...
нет, не кадило, но все равно золотое, двигался с рассчитанной
медлительностью, но не от старости, как я понял, а для нужного эффекта.
Вон глава либералов теряет очки только потому, что двигается быстро,
говорит горячо и торопливо, тем самым разрушая в глазах простого народа
образ загадочного и мудрого властителя.
Завидя нас, патриарх задвигался чуть быстрее, а двое священников, на
ходу что-то нашептывая в сотовые телефоны, почти побежали к нам. Рядом со
мной возбужденно засопел Коган:
- Как рассчитано!
- Вы думаете? - спросил я.
- Конечно, - ответил он оскорбленно. - Все-таки, я тоже гомо сапиенс.
А что, не похож?
- Да нет, - ответил я, смешавшись, - об этом театре.
- А, - сказал он очень серьезно, и я понял, что он наконец-то
составил себе мнение обо мне, - а то я могу рассматривать как выпад
антисемита!
- Почему антисемит? - ответил я ему в тон. - Я к арабам отношусь
неплохо.
- Я бы не назвал этот театр хорошим, - сказал он серьезно, явно
