Фэнтези - Юрий Никитин

Ярость

     Юрий Никитин.
     Ярость


      * ЧАСТЬ 1 *

     Глава 1

     На экране бородатые копны тягуче и мощно гудели, помахивали  золотыми
кадилами. По комнатке потек приторный запах ладана.  На  втором  канале  -
тоже попы, только передача из  другого  собора.  На  третьем  толстомордый
сытый диктор, любуясь своим голосом, жирно  и  пространно  делился  своими
замечательными рассуждениями  на  тему,  что  может  сделать  Кречет,  так
стремительно прорвавшийся к креслу президента.
     Наконец отыскался канал  с  дохленьким  концертом.  Полуголые  девицы
старательно танцевали, выкрикивали что-то вроде детской считалки. Пришлось
приглушить звук, так все женщины  лучше,  врубил  пентюль  и  сказал  себе
твердо, что сегодня точно пройду  седьмой  уровень.  Держитесь,  люди!  Я,
Виктор Александрович Никольский, стою во главе бедных и оболганных  орков,
веду  их  войска,  постепенно  наращивая  мощь,  апгрэйдивая,   захватывая
ресурсы!
     Хрюка соскочила с кресла, в два быстрых прыжка оказалась у двери.  По
тому, как она в полном  восторге  не  просто  махала  обрубком  хвоста,  а
неистово виляла всем задом, я уже понял, кто выходит из лифта.
     В дверь позвонили быстро, требовательно. Едва  я  открыл,  на  пороге
сшиблись Хрюка с таким же по весу существом.  Обе  визжали  и  обнимались,
Хрюка прижала Дашеньку, мою внучку, к стене, пыталась  вылизать  ей  лицо,
прочистить уши и заодно сорвать красивую заколку в детских волосенках.
     -  Довольно,  Хрюка,  довольно,  -  сказал  я,  -  Дашенька,   что-то
стряслось? Чтоб ты из школы заглянула к деду, хотя это по дороге...
     Дашенька, не снимая ранца, помчалась в комнату:
     - Марья Пална велела выучить за каникулы по стихотворению! Что-нибудь
из классики...
     - Ну-ну, - подбодрил  я.  -  Хорошо...  Только  кого  теперь  считают
классиком?
     - Тебе виднее, дедушка.
     - Лучше у мамы спроси. Она последние новости смотрит.
     - А мама говорит, что у  нас  только  интересные  книги!  А  классика
осталась у тебя.
     Хорошие  у  меня  дети.  Замуж  выходить  или  работу  менять  -   не
спрашивают. А какого цвета блузку надеть - спросит обязательно.  Уважение,
значит, старшему поколению.
     - Выучи "Скифы", - посоветовал я.
     - А это о чем?
     - О продвижении НАТО к нашим  границам...  Запад  молча  объявил  нам
войну, а Блок уговаривал их опомниться, иначе...
     - Что иначе, дедушка?
     - Прочти, узнаешь.
     Я слышал,  как  в  другой  комнате  шебаршилось  на  книжных  полках,
бурчало, попискивало - у меня классики немного, да и то  не  словотреп,  а
фундаментальные труды по  истории  человечества,  -  потом  донесся  ясный
чистый голосок:

                Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы,
                Попробуйте, сразитесь с нами!
                Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
                С раскосыми и жадными очами!

                Для вас - века, для нас - единый час.
                Мы, как послушные холопы,
                Держали щит меж двух враждебных рас
                Монголов и Европы!

                Века, века ваш старый горн ковал
                И заглушал грома лавины,
                И дикой сказкой был для вас провал
                И Лиссабона и Мессины!

                Вы сотни лет глядели на Восток,
                Копя и плавля наши перлы,
                И вы, глумясь, считали только срок,
                Когда наставить пушек жерла!

                Вот - срок настал. Крылами бьет беда,
                И каждый день обиды множит,
                И день придет - не будет следа
                От ваших Пестумов, быть может!

                О, старый мир! Пока ты не погиб,
                Пока томишься мукой сладкой,
                Остановись, премудрый, как Эдип,
                Пред Сфинксом с древнею загадкой!

                Россия - Сфинкс. Ликуя и скорбя,
                И обливаясь черной кровью,
                Она глядит, глядит, глядит в тебя,
                И с ненавистью, и с любовью!

                Да, так любить, как любит наша кровь,
                Никто из вас давно не любит!
                Забыли вы, что в мире есть любовь,
                Которая и жжет, и губит!

                Мы любим все - и жар холодных числ,
                И дар божественных видений,
                Нам внятно все - и острый галльский смысл,
                И сумрачный германский гений...

                Мы помним все - парижских улиц ад,
                И венецьянские прохлады,
                Лимонных рощ далекий аромат,
                И Кельна дымные громады...

     Я пытался сосредоточиться, чертовы люди перешли  в  контрнаступление,
ввели в бой тяжелую конницу и отряд колдунов, но чистый  детский  голосок,
старательно выговаривающий слова, вторгался в сознание:

                Придите к нам! От ужасов войны
                Придите в мирные объятья!
                Пока не поздно - старый меч в ножны,
                Товарищи! Мы станем - братья!

                А если нет, - нам нечего терять,
                И нам доступно вероломство!
                Века, века - вас будет проклинать
                Больное позднее потомство!

                Мы широко по дебрям и лесам
                Перед Европой пригожей
                Расступимся! Мы обернемся к вам
                Своею азиатской рожей!

                Идите все, идите на Урал!
                Мы очищаем место бою
                Стальных машин, где дышит интеграл,
                С монгольской дикою ордою!

                Но сами мы - отныне вам не щит,
                Отныне в бой не вступим сами,
                Мы поглядим, как смертный бой кипит,
                Своими узкими глазами.

                Не сдвинемся, когда свирепый гунн
                В карманах трупов будет шарить,
                Жечь города, и в церковь гнать табун,
                И мясо белых братьев жарить!..

                В последний раз - опомнись, старый мир!
                На братский пир труда и мира,
                В последний раз на светлый братский пир
                Сзывает варварская лира!

     Краем глаза, не отрываясь от экрана, где шел кровавый бой,  я  видел,
как она появилась на пороге комнаты с книжкой в руках. Хрюка прыгала ей на
плечи, уже растрепала волосы. Если учесть, что Хрюка - боксер,  толстая  и
очень живая, то Дашенька у меня растет крепенькой, если  еще  держится  на
ногах.
     - Нас тьмы и тьмы, - повторила она с недоумением, - а что это?
     - Тьма, - ответил я,  -  это  сотни  миллионов.  Так,  вроде  бы,  по
древнерусскому счету. Сколько точно, посмотри словарь.
     - А разве нас сотни миллионов?
     - Блок считал нас вместе с арабами и прочими восточниками. Потому для
нас всего час, что для них века.  Восток  насчитывает  десяток  тысяч  лет
цивилизации, а Запад - несколько сот лет.
     - А мы?
     - Ну, это смотря с кем нас считать.
     - А-а-а-а... А что это за провал Лиссабона и Мессины?.. Пестумы?
     - Лапушка,  дед  не  все  помнит  на  свете.  Наверное,  когда  арабы
захватили Испанию, Португалию, половину Франции...  Там  города  и  сейчас
такие, что хоть в арабский Халифат переноси. А  Пестумы  -  это  греческая
колония, мы ее разгромили, когда были арабами...
     - Мы были арабами?
     - Кем бы только не были... Сейчас вот, орками...
     - Понятно... а вот, "любим все, и жар холодных чисел"... как  это?...
И вот непонятно, что за парижских улиц ад?
     Мои орки  смяли  эту  тупую  сытую  конницу,  колдунов  разогнал  мой
дракончик.  Я  выслал  вперед  конницу,  следом  расположил  лучников,   а
катапульты поставил сзади.
     - Достоевский сказал, что широк русский человек, широк!.. И  добавил:
я бы - сузил. Вот и Блок о нашей широте... Все любим,  все  понимаем,  все
едим, все творим... Когда наши казаки  вошли  во  Францию  за  отступающим
Наполеоном, там был ад не только в Париже... С тех пор весь  Запад  трясет
при слове "казаки"... Те же казаки не раз бывали и в Германии. С Суворовым
брали Берлин... Помню песню: едут-едут по  Берлину  наши  казаки!  Сожгли,
видать, Кельн, потому и дымные громады. "Пока томишься  мукой  сладкой"...
Ну, это  наркоманы.  Весь  западный  мир  в  наркоте...  "Больное  позднее
потомство"? Тоже наркоманы, всякие больные, извращенцы...  ну,  тебе  рано
знать подробности, всякие там мутанты, любители кошек... Или великий  Блок
прозорливо полагал, что шарахнем по зажравшемуся Западу атомной бомбой,  а
от радиации ясно, какое потомство... Когда  доведут  до  той  стадии,  как
сейчас со своим НАТО, то оправдано любое оружие! "Идите на Урал"? Понятно,
НАТО не то, что до Урала, до Владивостока дойдет,  если  не  перебить  ему
лапы. А еще лучше - хребет.
     Она кивнула, сунула книжку в ранец, я был слишком занят наступлением,
чтобы ревниво проследить, сняла ли супер, чмокнула  в  щеку,  еще  охотнее
чмокнула Хрюку, умчалась, только  маленький  смерч  остался  кружиться  по
комнате.
     А я весь уже был там, на бранном поле, пытаясь перейти узкий брод  на
сторону  противника.  Машинное  ай-кью  со  времен   первых   "Warcraft"ов
повысилось,  выигрывалось  все  труднее.  Орки  в  космосе  поумнее  своих
деревенских собратьев, я трижды начинал чертов  седьмой,  и  вот,  похоже,
отыскал путь...
     Конечно, игры, вроде бы, дело детское, так говорят, а тут уже  седина
посеребрила не только голову, но и щетину на подбородке, но я играл, играл
с удовольствием, а кто скажет, что я дебил, пошлю на три  буквы,  ибо  еще
помню кое-что из лексикона грузчиков, поработал в молодости, а два десятка
трудов по футурологии и звание доктора наук ничуть не помешают послать без
всякого стеснения.

     Телефон зазвонил в самый неподходящий момент. После  третьего  звонка
приятный женский голос сообщил, что телефон звонившего "не определен".  Ну
и черт  с  тобой,  сказал  я  мысленно.  В  России  почему-то  не  принято
называться, как делается во всем мире, эту функцию хоть  в  какой-то  мере
начал  выполнять  определитель,  громко  и  ясно   называя   телефон,   но
определитель не срабатывает, когда звонят из автомата, или  когда  на  том
конце провода ставят антиопределитель.
     Телефон звонил, звонил, звонил, словно на том  конце  провода  наглец
видел меня, видел,  чем  занимаюсь,  и  считал  себя  вправе  оторвать  от
никчемного, по его убогому умишку, занятия.
     Сердясь, я сорвал трубку, даже не приглушив звук:
     - Алло!
     Из мембраны тотчас  же  донесся  приятный  женский  голос,  чистый  и
доброжелательный, я сразу увидел на том  конце  провода  милую  женщину  с
добрым лицом и усталыми глазами:
     -  Виктор  Александрович,  это  Марина,  секретарь  президента...  Не
кладите трубку, переключаю...
     В мембране щелкнуло, после паузы донесся довольный  смешок,  сильный,
уверенный. Мне почудилось, что узнаю этот голос, не  похожий  ни  на  один
голос в мире.
     - Виктор Александрович?
     - Я, - ответил я  с  явным  недовольством.  Войско  людей  перешло  в
наступление, лупило моих бедных орков, из динамика рвались горестные крики
погибающих тварей. - Что угодно?
     Я не люблю это неосознанное полухамство, когда звонят, не  называясь.
Правда, девушка назвалась, но...
     - Виктор Александрович, - сказал собеседник, словно угадавший  мысли,
- это Кречет вас решился побеспокоить в столь ответственный  момент.  Судя
по воплям из вашего компьютера, эти тупые твари никак не желают  выполнять
ваш стратегический замысел?
     Я сглотнул вертевшееся на языке ругательство, пробормотал:
     - Думаю, господин... э-э... президент, вам это знакомо тоже.
     - Знакомо, - согласились на том конце провода. - Но больше с  людьми.
А вы, как я понимаю, на стороне зеленых уродов?
     Мысли метались настолько хаотичные, что я едва попал  курсором  мышки
на  паузу.  Крики  страдания  сразу  заменились  ровной  боевой   музыкой.
Приглушил звук, совсем выключить - показать, что  потрясен  этим  звонком,
хотя,  если  честно,  тряхнуло  в  самом  деле.  Позвонил  Кречет,   вчера
победивший на выборах, сбывшийся кошмар  -  генерал  в  кресте  президента
страны!
     - Виктор  Александрович,  -  ворвался  в  стадо  моих  мыслей  голос,
привыкший отдавать команды, и я сразу ощетинился, - у меня к вам несколько
необычное предложение.
     - Слушаю, - обронил я.
     - Только отнеситесь к нему серьезно.
     - Я вообще-то человек серьезный.
     - Нам надо бы повидаться.
     Один орк застыл с поднятым над головой топором,  два  других  зеленых
уродца замерли в отчаянной схватке с напавшим на них озверевшим рыцарем на
черном, как ночь, коне.
     - Как я  понимаю,  -  сказал  я,  сам  дивясь  своей  сдержанности  и
самообладанию, - когда президент говорит, что надо повидаться, то я должен
бросить свои дела... что они в  сравнении?..  и  мчаться,  роняя  штаны  и
повизгивая от счастья?.. Да еще такой президент!
     - Я вам не нравлюсь,  -  послышался  в  трубке  понимающий  рокочущий
басок,  который  я  ненавидел  до  поросячьего  визга.  -  Впрочем,  вы  -
интеллигент чистейшей воды, а я -  боевой  генерал.  Но  мне  тоже  сейчас
нельзя покидать Кремль. Давайте так. За вами подъедет машина  в  указанное
вами время. Доставят... ну, не в мой кабинет, если так уж против, да и мне
не нравится эта царская роскошь, но  можем  встретиться  в  гостиной,  где
развешаны картины... как его, ну, очень известного  русского  художника  с
очень нерусской фамилией.
     Играет в унтера, отметил я. Дразнит. Уж картины,  что  висят  в  ныне
твоем кабинете, ты знаешь...
     - ... и отвезет вас обратно, - продолжал Кречет,  -  как  только  вам
наскучит общаться со мной. Но я просил бы не торопиться с  ответом.  Я  же
чувствую, как вас подмывает послать меня... скажем, в казарму, где  мне  и
место, а самому наслаждаться сражением. Кстати, вы ж интеллектуал,  играли
бы в мирные квесты, литературные ролики. А у вас, как  слышно  по  воплям,
уже и драконы? Уровень  не  ниже  шестого!  Чтобы  добраться,  надо  иметь
стратегическое мышление.
     Я ответил:
     - Ладно, присылайте свой "черный ворон".
     Ляпнул скорее от  растерянности,  инстинктивного  желания  не  терять
остатки независимости, но Кречет просто поинтересовался:
     - А с вашими орками?
     - Я уже засэйвился, - ответил я.
     Даже  не  запомнил,  с  какой  строчки  надо  будет  грузиться,  руки
вздрагивали, а в  голове  метались  смятенные  мысли.  Всемогущий  Кречет,
солдафон и грубиян, пришествия которого так страшилась вся  интеллигенция,
и который победил на выборах благодаря голосам простого народа. Он говорил
с ними на их языке, обещал карать и вешать... Ну, пусть, не совсем вешать,
но в нем узрели твердую руку, что враз покончит  с  коррупцией,  сотрет  в
порошок мафию,  начнет  расстреливать  бандитов  без  суда.  И  вот  такой
человек, которого я боюсь и заранее ненавижу, хочет поговорить?
     Сам ли он играет в "Starcraft-2", или же ему положили досье на  меня,
футуролога, известного только в узких кругах? Скорее всего, играет.  Досье
не позволит определить, на каком я уровне. А этот солдафон  сразу  сказал,
где  появляются  драконы...  Ну,  да  Кречету   играть   проще,   все-таки
военно-стратегическая геймина, а вот я, футуролог...
     Вздрогнул от толчка: Хрюка, ощутив мое  смятение,  лезла  на  колени.
Иногда я беру на руки этого  сорокакилограммового  кабана,  она  бесстыдно
пытается умоститься на этом крохотном пятачке, путая себя с  болонкой,  но
сейчас я проговорил смятенно:
     - Погоди, Хрюка, погоди...
     Черт... я силен и уверен, всяк это видит и всяк скажет.  Все  люди  с
возрастом обретают эту уверенность в своих силах, независимость. Не только
показную, но и настоящую, ибо невозможно прожить даже до сорока с чувством
неуверенности, неполноценности, ущербности. Такой человек  попросту  умрет
от нервных болезней. То бишь, язвы желудка, инфаркта, инсульта...  словом,
как известно, все болезни, кроме одной, от нервов.
     Но кто признается, что эта уверенность обретается  за  счет  суждения
своего мирка? Человек в возрасте уже не сует голову туда, где могут по ней
настучать... не обязательно настучат, но  только  могут  стукнуть!  Он  не
бродит по дороге, где два года назад вступил в лужу,  не  заговаривает  на
улице с теми людьми, которые похожи на когда-то ответивших  грубо,  вообще
старается ограничиться уже привычным миром,  мирком,  где  гарантированный
комфорт, уютик, он не заводит новых знакомых...
     Да, я полон сил, так мне кажется, но я предпочитаю общаться с  орками
из "Starcraft"а, а не вылезать из надежного панциря на свежий воздух с его
сквозняками, ветром, дождем, градом...

     Глава 2

     Когда  позвонили,  я  даже  не  заглянул   в   глазок.   Преступность
преступностью,  но  привычки  той,  советской,  жизни  берут  верх.  Хрюка
отпихивала, рвалась выскочить первой. Я не стал противиться, при  всей  ее
мощи, народ  не  пугается,  морда  веселая  и  добрая,  а  кто  и  мог  бы
испугаться, не успевает: она бросается на шею, обнимается, лизнет, помашет
обрубком хвоста, и каждый с радостным изумлением видит, что этот  страшный
крокодил на самом деле вовсе не крокодил, а что-то  вроде  очень  крупного
зайчика.
     На площадке смирно стоял  немолодой  человек  в  мешковатом  костюме.
Взгляд был усталым. Он напоминал  боксера-профессионала  в  тяжелом  весе,
который после матча не может попасть в свою квартиру. Хрюка прыгала ему на
грудь, виляя задом в восторге, гостей обожает, а человек спросил негромко:
     - Виктор Александрович?
     - Да.
     - С вами говорил мой шеф. Вы еще не передумали?
     Я спросил вызывающе:
     - А что, могу отказаться?
     Мужчина взглянул укоризненно:
     - Можете сказать, что ваши планы изменились.  Никаких  обид,  никаких
вопросов.
     - Да ладно, - сказал я, чувствуя неловкость, что ни за что ни про что
обидел человека. - Это я так. Поехали?
     - Да, пожалуй.  Только  позвольте  заметить,  что  же  вы  так  сразу
открываете? Столько ворья развелось! Да и сама дверь  из  жеваной  бумаги,
пальцем проткнешь. И в пазах не держится, подросток выбьет плечом.
     - Да, теперь еще те подростки, - согласился я. - Но  кому  нужна  моя
квартира?
     - Не скажите, - заметил шофер серьезно. В его голосе появились  новые
нотки. - Теперь окажется на примете. Сотни голов начнет сушить  мозги  над
загадкой, зачем это понадобился ее жилец новому президенту.
     Хрюка пыталась выскользнуть со  мной,  гулять  обожает,  но  я  велел
строго:
     - Дома! Охраняй!
     Мужчина смолчал, но такую усмешку я умею видеть и спиной.  Что-то  он
не больно верил, что моя Хрюка будет охранять квартиру.
     Возле лифта личный шофер президента вежливо  остановился,  давая  мне
возможность самому нажать кнопку вызова. Всячески подчеркивал, что  хозяин
я, а он только шофер. Правда, возможно это касается только лифта.
     Кабина  долго  скрежетала,  звякала,   наконец   тяжело   громыхнуло,
захрюкало, дверь нехотя  начала  отворяться.  Провожатый  пропустил  меня,
вошел, как показалось,  с  некоторой  опаской.  Опасается,  понял  я,  что
взорвется все, что навешано  под  одежкой.  Такие  костюмы,  как  пишут  в
романах, легко скрывают не только бронежилеты, но и целые арсеналы.
     Консьержка проводила  нас  любопытным  взглядом.  Возле  крыльца  под
табличкой "Парковка запрещена" стояло с десяток автомобилей, в сумерках  я
не разбирался, но вот эта называется бээмвэ и  принадлежит  соседу  этажом
выше, а это мерс, хозяин живет на самом верху... Среди роскошных  иномарок
черная волга выделялась скромной незатейливостью.
     Провожатый открыл дверцу, дождался пока я сяду, быстро перешел на  ту
сторону и сел за руль.
     - Меня зовут Михаилом Антоновичем, - представился он с чисто  русской
неспешностью, когда называют свои имена после долгих разговоров,  а  то  и
при второй-третьей встрече. - Фамилия Мирошник. Мельник, если перевести на
русский язык. Я шофер, просто шофер, так  что  на  мою  отлучку  могли  не
обратить внимание. Но это вряд ли.
     - Мне чего-то надо опасаться?
     - Вряд ли, - отмахнулся Мирошник.  -  Пройдет  по  статье  встречи  с
интеллигенцией. Мол, солдафон безуспешно  пытается  наладить  отношения  с
интелями. А это не с промышленниками или банкирами! Силы и  власти  у  вас
нет, как и не было, так что сочтут, что генерал напрасно тратит  бесценное
время.
     Я поинтересовался ядовито:
     - А как вы думаете?
     - Я что, я просто шофер.
     -  Не  прибедняйтесь.  Личный   шофер   знает   больше,   чем   члены
правительства.
     Мирошник улыбнулся  одними  глазами.  Было  видно,  что  похвала  ему
приятно, но заметно и то, что на лесть не купится, такие  шоферы  проходят
проверку, тесты и обработку похлеще космонавтской.

     Я старался ощутить себя в машине президента, но  не  удалось,  потому
что и салон самый обыкновенный, и шофер просто шофер, и  ведет  осторожно,
не пытается обгонять, не включает свои президентские мигалки.
     - Дорого это обошлось?
     - Что?
     - Ну, обыкновенность.
     Мирошник, похоже, понял.
     - Таких подробностей не знаю. Но салон, естественно, не прошить ни из
автомата, ни из  гранатомета.  Стекла,  понятно,  бронебойные  тоже.  Есть
скрытые двигатели форсажа, есть подфарные пулеметы, тоже не простые.  Танк
сметут. Я думаю, что оружейникам  просто  хотелось  блеснуть,  к  тому  же
премия... На самом же деле только лишняя морока управлять этим  крейсером.
Попробуй развернуть с легкостью обычной волги!
     - Теперь везде применяют сервомоторы, - заметил я.
     - Эта штука тоже...  компьютеризирована,  -  он  с  трудом  выговорил
длинное слово, - черт, язык сломаешь!..  Запускается  как  ключом,  так  и
голосом, останавливается тоже. Вообще, все команды можно рычагами, а можно
и с голоса...
     Он неожиданно хихикнул.
     - Что-то смешное? - спросил я вежливо.
     - Да так, - он вяло  качнул  головой.  -  Был  тут  случай  с  первой
моделью...
     - Расскажите, - попросил я.
     Он покосился на меня коричневым, как  у  коня,  глазом,  заколебался.
Видно было, что и хочется рассказать,  явно  случай  хорош,  но  и  как-то
неловко...
     - Не могу, - сказал наконец со вздохом. - Мы ж народ простой, а вы  -
футуролог!
     - Я работал пять лет в литейном цехе, - сообщил я. - Потом  три  года
портовым грузчиком. Правда, в молодости, но тех друзей не забыл.
     Он явно обрадовался:
     - Правда? Никогда бы не подумал. Я думал, что ученые так и  рождаются
бородатыми и с очками на носу. Ну  тогда  слушайте...  Первую  машину  для
президента делали как надо,  обкатывали  сам  конструктор  и  программист,
неделя шла за неделей, все работало без сучка и задоринки. Чтобы управлять
голосом, зажигание было поставлено на кодовое слово  "...  твою  мать",  а
чтобы затормозить, надо было  сказать...  гм...  другое  нехорошее  слово.
Понятно, потом бы все заменили, а пока ребята развлекались,  там  молодые,
талантливые, веселые... Все шло нормально, но вот однажды начальник охраны
прибегает: ребята, дайте срочно вашу машину! Наши все на заданиях,  а  мне
тут позарез  смотаться  в  одно  место,  а  мотор  здесь,  как  я  слышал,
усиленный! Ну, вытолкал обоих в шею, сел за руль, дал газ, а машина  ни  с
места. Он ее так и эдак, но она как вкопанная. Совсем  измучившись,  начал
было вылезать, сказав со злостью: "Что за машина, мать ее..."... и тут она
как  рванет!  Как  понесла!  Он  обалдел,  едва  успевал   руль   крутить.
Обрадовался, машина идет легко, как сокол над озером. Довольный гнал-гнал,
вот уже и его дом, нажал на тормоза, а машина прет и прет... Он  в  панике
начал крутить баранку, жмет и на ручник, и на ножной, а машина  все  равно
несется как пьяный лось... Он едва успевал крутить руль,  уже  на  красный
свет проскакивал, поседел весь, уже и за город выехал...
     - Ну-ну,  -  поторопил  я  заинтересованно,  ибо  Мирошник  замолчал,
озабоченно объезжая группу подозрительных машин.
     - А дальше еще страшнее, -  продолжил  Мирошник,  когда  отъехали  на
благополучное расстояние. - Несется  как  пуля,  а  далеко  впереди  вдруг
дорога обрывается! Жуткий карьер, только слышно, как  на  дне  экскаваторы
скребут дно. Он снова на все педали, но машина хоть бы хны, мчится прямо к
пропасти!.. Он  побелел,  закусил  губу,  сказал  обреченно:  "Хана  мне".
Правда, он сказал другое слово, покрепче...
     - Это эвфемизм, - заверил я, - я уже понял, что за слово.
     Он посмотрел недоверчиво, может быть пять лет в литейном и  три  года
грузчика малый стаж, чтобы знать такие слова, забыл совсем, что теперь ими
пересыпают речь в детских садах.
     - Да?.. Гм... Машина была уже на краю обрыва, но  вдруг  замерла  как
вкопанная! Тормоза схватили намертво,  как  приклеилась  на  полном  ходу.
Начальник охраны глаза выпучил. Долго сидел, еще не веря в счастье.  Потом
вытер пот со лба, сказал повеселевшим голосом: "А  я  уж  думал,  что  мне
совсем уж....
     - Что? - переспросил я. - Сказал это кодовое слово?
     - Как видите, - ответил Мирошник серьезно. - Эта машина - уже  второй
вариант. Здесь тоже можно не только рулем да педалями, но  и  голосом:  ну
там, прямо, влево, вправо, тормоз, форсаж, цель впереди, пулемет...
     - Даже такие слушает? - удивился я. - Ничего себе машина.
     - Да это обычные  программы,  -  возразил  он,  но  было  видно,  что
раздувался от гордости. - Сейчас программы управления голосом продаются на
Митинском рынке и на Горбушке. Я, конечно, там не  покупаю,  но  некоторые
мои знакомые...
     - И мои тоже, - кивнул я. - Они видели у парня, что слева от столика,
где табличка "Все для Мака". Им программы понравились, но  я  покупать  не
стал. Пока руки не доходят.
     Он кивнул, я ощутил, что между нами наконец-то установилось настоящее
взаимопонимание, как между двумя курильщиками в вагоне для некурящих,  или
между двумя евреями при Советской власти или хохлами в Израиле.

     Машина въехала в Боровицкие ворота. Часовые с двух сторон заглянули в
машину,  Мирошник  протянул  пропуск.  Я  считал  себя   толстокожим,   но
подозрительные взоры стражей с  такой  мощью  ощупывали  все  швы  в  моей
одежде, что шерсть встала дыбом, я на миг ощутил себя не ученым с  мировым
именем, а дикарем, который с наслаждением двинул бы кулаком в зубы.
     Мирошник буркнул:
     - Это что... При прошлом президенте тут чуть ли  не  раздевали!  Пять
рентгеновских аппаратов стояло.
     - Неужели?
     - Пять не пять, но три я сам видел.
     Машина въехала в другой мир, о котором еще в старину  был  анекдот  в
вопросах: где проходит граница между социализмом и  развитым  социализмом?
Ответ: по  Московской  окружной  дороге.  А  где  граница  между  развитым
социализмом и коммунизмом? Ответ: по кремлевской стене.
     Мир по эту сторону кремлевской стены был чист, стерилен и богат. Если
остальная Москва тонет в грязи, не говоря уже о стране,  если  шахтеры  не
знают, чем кормить детей, то здесь рядами  зеленеют  бонсаи,  купленные  в
Японии за миллионы долларов, из которых половина ушла в карманы  тех,  кто
покупал за казенный счет.
     Подплыли и замерли возле машины широкие ступеньки из белого  мрамора.
У подъезда стояли в штатском, одетые как дипломаты из  ООН.  Их  небрежные
взгляды скользнули по мне совсем вроде бы невзначай, беседу не  прерывали,
но я ощутил, как у меня вывернули карманы и пересчитали  все  лейкоциты  в
крови.
     - Это что, - сказал Мирошник снова. - При прошлом здесь стоял чуть ли
не полк. А резиденция была не здесь, вон там... Здесь что, слишком просто.
А там залы, залы!
     Когда меня провели по недлинному коридору, я  еще  успел  подумать  с
усмешкой, что и это влетело  в  копеечку:  так  замаскироваться.  В  любой
коммерческой фирме здоровяки с автоматами выставляют себя напоказ, а здесь
их прячут, а напоказ посадили чуть ли не старушек со спицами...
     Возле двери двое мужчин, очень обыкновенные, разве что ростом  повыше
обыкновенных, да чересчур массивные от избытка мышц. Я уловил на себе пару
взглядов, но ничего не спросили. Мирошник толкнул дверь,  мы  оказались  в
просторной приемной. За столом обыкновенная секретарша,  еще  двое  мужчин
углубились в свежие газеты.
     На той стороне темнела дверь. Возле нее сидел  на  стуле  неприметный
военный с чемоданчиком на коленях. Ровный, строгий, с невозмутимым  лицом.
Черный чемоданчик, понял я. Тот самый, который носят за президентом всюду,
чтобы успел нажать кнопку ядерной войны.
     Мирошник кивнул женщине:
     -  Марина  Павловна,  я  прибыл  с  товарищем...   простите,   Виктор
Александрович, вы, наверное, предпочитаете "господин"?
     - Раньше предпочитал, - отмахнулся я. - Теперь нет.
     Женщина улыбнулась одними глазами. Я не  видел,  когда  она  включила
переговорное устройство, но из приемника раздался рокочущий голос:
     - Да-да, тащи его сюда.
     Я изумился:
     - И даже не подержать с часик в приемной? Это же несерьезно!
     Мирошник хмыкнул, распахнул дверь.

     Глава 3

     Кабинет президента был классически огромен, стол - с футбольное поле,
со  стен  высокомерно  глядят  картины  великих,   все   блещет   золотом,
богатством. Любое кресло -  произведение  искусства,  фаберже  на  фаберже
сидит и фабержой погоняет, ковры, люстра... Впрочем,  он  всего  несколько
дней в роли президента, вряд ли что-то изменил. Это от предшественников. И
даже тех, которые назывались не президентами, а генсеками. А то и  царями.
Все это не мне оценивать, я не отличу Веласкеса от Шилова, но  в  кабинете
светились экраны двух огромных телевизоров, правда, с приглушенным звуком,
на краю президентского стола монитор, настоящий, громадный,  сама  коробка
компьютера едва заметна  среди  бумаг,  блокнотов,  серой  коробки  факса,
неужели президент сам... как теперь говорят: тебя послать  сейчас  или  по
факсу?
     Кречет нетерпеливо покрикивал в трубку телефона. В жизни он  выглядел
еще массивнее, чем на телеэкранах. Голова как пивной  котел,  лицо  серое,
почти  безобразное,  а  разговаривал  с  невидимым  собеседником  с  таким
верблюжьим высокомерием, что мне тут же захотелось повернуться и уйти.
     Он жестом пригласил сесть, злой гримасой добавил, что сейчас закончит
с этим придурком и займется мною.
     Я сел, сердце стучит чересчур часто, я на  него  прикрикнул  шепотом,
что великие дела  творятся  не  здесь,  а  в  тихих  комнатках  ученых,  в
лабораториях, и хотя на экранах мелькают то порнозвезды, то президенты, но
в истории цивилизации остаются  Архимед,  Гомер,  Сервантес,  Достоевский,
Кулибин... и редкий прохожий сумет ответить, кто в их времена правил миром
и мелькал на телеэкранах.
     И все же Кречет выглядел  пугающе.  Высокий,  сложенный  атлетически,
широколицый, лицо поковыряно оспой, нос расплющен, как у бывшего  боксера,
массивный, как утес на Волге, а когда рыкал  в  трубку,  у  меня  по  коже
проносились стаи мурашек размером с откормленных мышей  -  голос  был  еще
неприятнее, чем с экрана телевизора - металлический, словно лязгал затвор,
и надменный, словно он уже призвал меня в армию.
     В старых книгах о таких  говорили:  чувствуется  врожденная  привычка
повелевать,  я  таких  заранее  ненавидел,  даже   если   те   оказывались
благородными героями. Единственное достоинство,  что  монитор  -  двадцать
один дюйм, зерно - не больше ноль двадцати  пяти,  клавиатура  под  рукой,
мышка майкрософтовская. На другом  конце  стола  навороченная  аппаратура,
словно президент сам умеет попадать пальцем  в  клавиши,  а  не  только  в
кнопку пуска ракет.
     Кречет рыкнул  в  трубку  напоследок,  мне  почудился  на  том  конце
жалобный писк, словно заяц попал под гусеницы танка,  а  Кречет  поднялся,
рост намного выше среднего, как и вес - настоящий народный президент,  ибо
для простого народа очень важно, чтобы их глава был выше и здоровее других
царей, королей и прочих президентов, здоровее в простом понимании: мощнее,
шире в плечах, чтобы чужой президент или король, которому наш  будет  жать
руку, смотрел на него снизу вверх, как пес на человека.
     - Здравствуйте, Виктор Александрович, - сказал Кречет. Он вышел из-за
стола, пошел навстречу с протянутой рукой. - Честно говоря, всегда хотел с
вами повидаться!
     Рукопожатие его было мягким, вежливым, только  слабые  и  неуверенные
люди  жмут  руку  сильно,  а  по-настоящему  сильные   в   такой   дешевой
демонстрации не нуждаются.
     - Я вас, честно говоря, - сказал он неожиданно, - представлял другим.
Ученый с мировым именем - это седая борода, очки,  впалая  грудь  и  спина
колесом... И животик, естественно, свои туфли не разглядеть... А вы больше
смахиваете на тренера по боксу. В среднем или полутяжелом весе.
     - Спасибо, - сказал я, этот черт чувствует, что тренеру по боксу было
бы приятно, если бы его приняли за ученого, а ученому всегда лестно, когда
замечают его рост, широкие плечи, квадратную челюсть. -  Спасибо,  это  не
моя заслуга.
     - А чья?
     - Родителей, - ответил я, все не мог найти верный тон. - Я не из тех,
кто истязает себя бегом трусцой... А где же карта?
     - Карта? - не понял Кречет.
     - Ну да. Перед которой отец народов  не  спит,  а  думает  о  судьбах
народов.
     Кречет расхохотался. Зубы у него были свои, пожелтевшие, как слоновая
кость, но ровные и крепкие с виду, как у волка.
     - А это!.. Тогда где  моя  трубка  и  "Герцоговина-Флор"?  У  каждого
самодура-диктатора  свои  привычки.  Не  курю,  а  вместо   старой   карты
предпочитаю  экран  компьютера.  Правда,   теперь   большая   карта   тоже
понадобится. Дабы охватывать все разом...  Уже  заказал,  завтра  повесят.
Может быть я несколько смягчу вас, если скажу, что читал все  ваши  работы
по футурологии. И не просто читал, а могу пересказать. Пару особо задевших
глав могу просто наизусть!
     Секретарша внесла на подносе две чашки кофе. Еще когда она  появилась
на пороге, я ощутил запах настоящего мокко, из которого арабы  на  экспорт
не продают ни единого зернышка, а потребляют сами.
     -  Спасибо,  -  поблагодарил  я.  С  удовольствием   сделал   глоток,
прислушался. Кофе был просто сказочный. -  За  этими  зернами  диверсантов
наверняка посылаете?.. Как я знаю, в нашу страну,  как  и  в  Европу,  под
маркой настоящего мокко завозят обыкновенный.
     Кречет кивнул,  глаза  из  благодушных  без  всякого  перехода  стали
острыми, как лезвия ножей:
     - Вот об этом я и хотел с вами поговорить.
     - О кофе?
     - О настоящем.
     - Настоящем мокко, - уточнил я. - Все остальное...
     Кречет сдержанно усмехнулся, но глаза  держали  меня  как  на  острие
прицела:
     - Все остальное тоже допустимо... за неимением лучшего. Но если можем
получить настоящее?.. Ладно, я солдафон и держиморда, унтер Пришибеев...
     Я протестующе выставил ладони:
     - Простите, я вас так не называл. Вы все-таки  человек  грамотный,  а
унтер и есть унтер. Вы тянете больше на Скалозуба, тот все-таки полковник.
     - А я генерал, - подчеркнул Кречет.  -  А  тупых  генералов  в  нашей
литературе нет. Есть беспомощные, как у Салтыкова, но тупых нет. А я  даже
читать умею, как вы заметили. Кроме устава читал еще и ваши работы.  Знаю,
вам за них доставалось... да и  сейчас  достается.  Что  ж  вы  так  резко
меняете курс? Во времена Брежнева дрались за восстановление  Храма  Христа
Спасителя, а теперь, когда вы и  ваша  партия  победили,  вдруг  отошли  в
сторону! Даже высказываетесь против засилья церкви?
     Я ответил досадливо:
     - Я дрался за восстановление храма в условиях  диктатуры.  А  сейчас,
когда победа, когда в наши ряды хлынула мутная волна политиков, демагогов,
когда в церкви прут и ставят свечи главы правительства, депутаты и все те,
кто  еще  вчера  уничтожал  эти  церкви...  согласитесь,  для  порядочного
человека просто противно быть с ними рядом. А церковь, сохранив  структуру
и кадры, сейчас заняла место коммунистической партии. Если раньше я не мог
включить телевизор, чтобы не наткнуться на  пропаганду  советского  образа
жизни, то теперь обязательно увижу бородатого попа,  что  учит  как  жить,
кланяться, смиряться, покоряться власти, ибо власть президента от их бога.
Эти же попы освящают банки, плотины,  заводы,  одобряют  или  не  одобряют
указы, бюджет, инспектируют армию...
     Кречет усмехнулся краешком рта:
     - Но сейчас самое время бы собирать  плоды!  Восстановление  храма  -
ваших рук дело. Ваших и той группки интеллигенции, что сейчас  в  стороне.
Вас оттерли?
     - Я же сказал, сам отошел.
     - Гм... Хотя некоторые все  же  что-то  заполучили.  Но  в  остальном
плодами  воспользовались  те,  кто  успел  вовремя  перестроиться.   Какое
подлейшее слово "перестроился"!.. А у нас его употребляли как похвалу. Что
за подлейшее время, а?
     Я сказал угрюмо:
     - Я автоматически выступаю против любой чрезмерной  власти.  Это  моя
натура. Так что не знаю, чем вызван ваш интерес...
     Кречет развел руками:
     - Да, пора к делу. А суть в том, что в каком состоянии  наша  страна,
знаете. Знаете и то, что всякий президент либо приводит свою команду, либо
составляет ее спешно уже на месте.  У  меня  команды  нет,  я  победил  на
выборах, не смейтесь, в самом деле по воле народа. Но я один, почти  один.
И вы здесь затем, чтобы согласиться войти в президентскую команду.

     Я отшатнулся:
     - Шутить изволите?
     - С какой стати?
     - Я разрушитель, а не созидатель. Я вам такое наработаю!
     Кречет покачал головой:
     - А мне кажется, что мы сработаемся. В конце-концов,  вы  мужик  и  я
мужик...
     - Простите, - прервал я, сразу ощетинившись, - это вы мужик, если  уж
так хотите.
     Он вздернул брови:
     - Да, я мужик... А  вы...  Ладно,  глупости,  не  спрашиваю,  хотя...
Опустим это, хотя, честно говоря, любопытно, что вас так задело.
     - Да так, - ответил я уклончиво.
     Он развел руками:
     - Если не трудно, просветите. На будущее. Вдруг еще кто-то  обидится.
На днях у меня намечается встреча с послом из Испании...
     В грубом голосе звучала ирония. Я вспыхнул, но заставил голос звучать
так же ровно:
     - Вы мужик, как вы сказали. Пусть так и будет. Но в тех краях, откуда
я родом, мужиками называло тупое покорное быдло, грубое и ленивое.
     Он широко улыбнулся:
     - Да, но в революцию этих аристократов перевешали, перевешали... Было
время. Я думал, их уже не осталось. Вы не из дворян, случаем? Сейчас  всяк
норовит назваться то дворянином, то графом, а кто понаглей - вовсе князем.
     - Казацкому роду, -  сказал  я,  -  в  отличие  от  дворянского,  нет
переводу.  Много  вы  нас  в  самом  деле  вешали...  и  расстреливали,  и
распинали, и топили с приходом своей Советской власти, но казаки все равно
будут. Гордые, не гнущие спины, настоящие... Так что уж простите, но я  не
мужик. И никогда им не стану.
     Он слушал внимательно,  лицо  было  недвижимое,  затем  примирительно
улыбнулся:
     - Эк вас задело... Это  так  говорится.  Вы  просто  чувствительны  к
словам. Даже не как  политик,  те  тоже  чувствительны,  но  только  к  их
нынешнему пониманию, а вы вовсе в корень...  Кто  ж  теперь  так  смотрит?
Тогда скажем проще: вы - мужчина, и я - мужчина. В  том  понимании,  какое
вкладывалось раньше, а не сейчас. Согласны?
     Я уклонился от ответа:
     - Почему так уверены, что я смогу работать в вашем совете?
     - Вы созидатель. Но, когда появляются первые ростки, вы, вместо того,
чтобы дожидаться плодов, оставляете это другим, а  сами  ломитесь  дальше.
Потому до сих пор концы  с  концами  сводите  едва-едва...  Но  никому  не
завидуете, потому ни язвы,  ни  нервных  припадков.  Я  вам  не  предлагаю
должность министра! Всего лишь советника.  Члена  команды,  который  будет
высказывать свое мнение, критиковать, предлагать какие-то  варианты.  Одна
ваша извилина стоит иного научно-исследовательского  института,  а  у  вас
этих извилин наберется, наберется. Глупо с моей  стороны  упускать  такого
человека!
     Я упрямо покачал головой:
     - Я же сказал, я наработаю. Любую команду  развалю.  Да  и  не  люблю
военных, признаюсь откровенно... даже с удовольствием.
     - А кто их любит, - фыркнул Кречет. - Только подростки да  перезрелые
дуры из дальних деревень. Но военных в команде не будет. Даже я без погон,
как видите. А что о прошлом... кто из нас не бывал в армии?
     - Я не бывал, - ответил я с удовольствием.
     Цепкий взгляд Кречета  пробежал  по  мне,  даже  вроде  бы  попытался
застегнуть слишком вольно расстегнутую пуговицу:
     - Мне показывали досье. И там была строчка, что вы пытались попасть в
ряды, но медкомиссия забраковала.
     - Было другое время, - отмахнулся я.  -  Все  же,  почему  я?..  Есть
громкие фамилии из творческой интеллигенции, ну,  такие  как  Цукоров  или
Козельмович...
     Кречет поморщился:
     - Это нормальные люди средней порядочности.  Для  нормальной  страны,
где хотят жить тихо и мирно, хорошо кушать и  беречь  здоровье.  А  у  нас
страна такая, что... нет, нужны чуточку сумасшедшие.
     Мне показалось, что ослышался:
     - Простите... средней порядочности? Я думал,  что  порядочность  либо
есть, либо ее нет...
     Кречет отмахнулся:
     - Это у вас от революционного мышления. Либо свет,  либо  тьма,  либо
ночь, либо яркий день, кто не с нами, тот против нас...  А  между  днем  и
ночью  бывают  сумерки,  а  люди  не  праведники  или   злодеи.   Есть   и
полупорядочные, и слабопорядочные, и недопорядочные. Ваш Цукоров был хорош
уже тем, что все же сказал правду. Но героя из него делать - идиотизм. Как
будто до преклонного возраста так и не видел, что творится! Мы все видели,
все  понимали,  любой  слесарь  или  министр  одинаковыми  словами   крыли
Советскую власть на кухне, а он, овечка, не знал  о  расстрелах,  тюрьмах,
лагерях, несвободе?.. А узнал только тогда,  когда  обеспечил  себе  такую
славу отца водородной бомбы... кстати, теперь-то все знают, что шпионы все
атомные секреты перетаскали из Америки... когда  на  грудь  не  помещались
медали лауреатов всех Ленинских, Сталинских, Государственных премий, когда
на счету были такие астрономические суммы, что можно  было  не  страшиться
потерять работу!
     Я сказал, морщась:
     - Но все-таки сказал. А другие так и молотили языками на кухне.
     - Я и говорю, порядочный, - согласился Кречет. - Но не герой. Мог  же
сказать и раньше? Когда еще страшно было  потерять  работу?..  Как  теряли
другие, оставшиеся  неизвестными?..  Э-э-э,  он  был  политик,  еще  какой
политик! Знал, в какой момент можно встать и сказать  гордо:  "Протестую!"
Так и эти среднепорядочные, которым уже достаточно тех жалких реформ.  Ну,
свободного выезда за рубеж,  который  простому  народу  все  равно  не  по
карману, еще - получать валюту за выступления только  в  свой  карман,  не
допуская государство...
     - Что вполне справедливо, - ощетинился я.
     - Кто спорит? Я говорю, что  эти  люди  уже  получили  свои  реформы.
Других им не надо. Они ходят в церковь и ставят свечи,  крестятся  и  бьют
поклоны. А в мою команду нужны люди, которые хотят вырвать страну из  этой
грязи как можно быстрее!
     Я сказал настороженно:
     - Я страшусь таких людей. Они необходимы, но только не во главе целой
страны. Когда эти честные и горячие люди  брали  власть,  одержимые  идеей
облагодетельствовать всех разом  и  сразу,  то  получалась  либо  кровавая
Французская  революция,  либо  Советская,   либо   движение   Савонароллы,
луддистов, тайпинов...
     Кречет сказал успокаивающе:
     - Погодите, погодите. Разве я сказал, что будем  страну  трясти?  Вот
потому-то я и хочу в команде таких людей, которые не позволят пуститься во
все тяжкие.
     - А я смогу не позволить?
     - Скажу честно, права вето у вас не будет. Но прислушиваться к  вашим
советам будут все. Начиная с меня. Соглашайтесь, Виктор Александрович!

     Глава 4

     Неслышно отворилась дверь, вошел немолодой подтянутый человек с  явно
военной выправкой, но  в  гражданском.  Бросил  быстрый  взгляд  на  меня,
наклонился к Кречету, что-то шепнул. Тот хмыкнул,  бросил  коротко  что-то
вроде "Лупи", а когда тот уже направился к двери, вдруг  хлопнул  себя  по
лбу:
     - Да, кстати... Что-то  украинские  националисты  начали  затихать...
Подготовь пару миллионов долларов где-нибудь в западном банке. Нет, сейчас
не переводи!  Пусть  работают  на  энтузиазме,  сколько  задора  хватит...
Хорошие парни. Искренние, честные. Надо их поддерживать  в  борьбе  против
проклятой Москвы, против гнусной России, что их угнетала и сейчас даже  во
сне видит, как бы снова покорить рiдну нэньку Украину...
     Тот сказал деловито:
     - Там еще одна группа появилась. Злее! Каких только собак на  нас  не
вешают.
     - Хорошо, - сказал Кречет довольно. - Молодые?
     - Одна молодежь!
     - Добро. Чистые души, чистые сердца... Жаль, взрослеют  быстро,  а  с
возрастом любой национализм кончается. Если надо, им тоже малость  деньжат
надо подкинуть. Через нейтральные  банки,  конечно...  Только  бы  кричали
погромче, что Россия - враг, что у нее имперская политика, что  я,  чертов
диктатор, строю планы как бы устроить вторую Переяславскую Раду,  а  то  и
как-то иначе, но, мол,  из  достоверных  источников  стало  известно,  что
президент России издал тайный указ... Их газеты сразу напечатают аршинными
буквами.
     Я с холодком вдоль спины ощутил, что Кречет неспроста говорит при мне
о  тайных  вещах,  о  которых  не  должны  пронюхать  ни   газетчики,   ни
телевидение, ни даже аппарат президента. Делится тайнами, после которых  я
вроде бы уже не могу уйти, слишком много узнал... но так  может  одурачить
разве что этого штатского, вон даже взглянул с сочувствием, но уже как  на
соратника. На самом же деле...
     Я почувствовал, как губы сами раздвигаются  в  стороны.  Кречет  даже
обороты употребил те  же,  что  и  в  моем  футурологическом  исследовании
пятнадцатилетней давности, где  я  моделировал  подобные  отношения  между
Россией и Украиной. Приятно, что Кречет читал, хотя это не говорит  о  его
интеллекте. Основным составом моих читателей были подростки...
     Черт, но все равно приятно. Ведь друзей выбираем не  по  уму  -  кому
нужен гений, обзывающий тебя дураком? - а по удобным приятным отношениям.
     Кречет повернулся, пожаловался с озорной усмешкой:
     - Где это  видано,  чтобы  сам  против  себя  финансировал  подрывные
группы?.. Но что делать, голодная и нищая Украина нам и на... словом... не
нужна,  но  так  ведь  прямо  не  скажешь,  если   хохлы   вдруг   захотят
присоединиться к России?
     Я усмехнулся:
     -  А   если   все-таки   вся   Украина,   устав   голодать,   захочет
воссоединиться?
     Кречет широко улыбнулся:
     - Еще не дозрели! Но вторая линия обороны заготовлена. Мол, на  каких
условиях, с каким статусом, а там пойдут  уточнения,  согласования,  снова
дополнения, новые согласования... которые можно растянуть на десятки  лет.
А за это время либо шах умрет, либо ишак сдохнет. В  любом  случае,  самим
жрать нечего, но у нас есть хотя бы нефть и золото, как-то прокрутимся, на
ноги встанем, но так вот в лоб Украине не  скажешь?..  Дешевле  подбросить
сотню-другую миллионов долларов украинским националистам!
     Знает же, подлец, мелькнула мысль, не брякну об этих миллионах.  Явно
досье собрано, начиная с внутриутробного состояния.  Уверен  не  только  в
моих  деловых  качествах,  хотя  что  от  них  осталось,  но  и   в   моей
порядочности!..  Ну  погоди  же.  Я  не  связываю  себя  порядочностью  по
отношению к диктаторам.
     - Смотрите, - сказал я наконец, - не прогадайте сами.
     Он развел руками:
     - Если бы вы знали, на какие трюки пускаются, только бы  приблизиться
к рычагам! И подкуп,  и  лесть,  и  шантаж,  а  уж  интриги  всех  уровней
сложности... Я не уверен, даже сомневаюсь, что любое ваше замечание  будет
приниматься... уж извините... но что будете высказываться без  оглядки  на
свои интересы, в этом я уверен. Я думаю, вы сможете высказаться откровенно
и обо мне.
     Он смотрел насмешливо и вызывающе. Я  вспыхнул,  генерал  подозревает
меня в присущей интеллигентам трусости, но сдержался:
     - О вас и так говорит весь мир.
     - Мне важно ваше суждение, - сказал он серьезно.
     Я скептически хмыкнул:
     - Так ли уж?.. Кто я?.. Даже не налоговый  инспектор.  Скажу,  как  и
все, что победа на выборах вам досталась лишь благодаря той  самой  фразе.
Ну, что пустите себе пулю в лоб, если за срок своего правления не выведете
страну из кризиса. Да, эта фраза стала крылатой, она принесла победу.  Так
говорит любой обозреватель, любой ваш оппонент.
     Кречет кивнул:
     - Вы что-то недоговариваете.
     - Нет, почему же? Я согласен с ними. Жаль, они не додумывают мысль до
конца.
     Он насторожился:
     - Какого же?
     - Почему именно эти  слова  привели  к  президентскому  креслу?  Одни
говорят, что раз настолько  уверены,  значит  у  вас  есть  либо  связи  с
западными магнатами, либо знаете, как отобрать богатства мафии и пустить в
бюджет. Другие уверены, что  на  вас  работает  команда  экономистов  куда
мощнее, чем на предыдущего  президента...  Кто-то  уверяет,  что  железной
рукой сравнительно легко навести порядок,  а  рука  у  вас  в  самом  деле
железная, кто-то подсчитывает каков огромный процент тех, кто проголосовал
за вас лишь для того, чтобы увидеть, как президент застрелится...
     Он сдержанно усмехнулся:
     -Я думаю, таких даже больше, чем подсчитали.
     - Вас не любят и боятся, - сказал я сдержанно.
     - Но избрали же.
     - Простой народ, - подчеркнул я.  -  А  вся  интеллигенция...  вся!..
против. Беда любой страны в том, что интеллигенции всегда ничтожно мало  в
сравнении... скажем, со слесарями. А кроме слесарей есть еще  и  грузчики,
те все за вас, шоферы, подсобники, дворники... Продолжать?
     - Достаточно, - согласился он. - Но как  истинная  причина?  В  вашей
интерпретации?
     - А что, у меня должна быть своя?
     Его глаза буравили меня с отвратительным любопытством:
     - Вы не из тех, кого устраивают общие мнения.
     - Был еще один пустячок, - ответил я нехотя. - Перелом в общественном
сознании... Нет, еще не  перелом,  а  смутная  тяга  к  перелому...  Не  в
общественном строе, не в экономике. Не в политике...
     Он подбодрил грубым генеральским голосом:
     - Говорите, я пойму. Я ж говорил, даже читать умею!
     Я развел руками:
     - Это в самом деле трудно объяснить, а еще труднее  -  сформулировать
для вашего солдатского устава. Народ еще не  осознал...  я  сейчас  говорю
действительно о народе, включая как  грузчиков,  так  и  академиков...  не
осознал, но смутно чувствует, что объелся свободой отношений между полами,
признанием  гомосеков  и  проституток  полноправными   членами   общества,
развратом, оправданием любого преступления... я  говорю  не  о  физическом
оправдании, хотя и здесь народ требует закрутить гайки,  а  об  оправдании
трусости, подлости, низости... Когда  вы  брякнули,  что  застрелитесь,  в
воздухе внезапно пахнуло чем-то добротным, благородным. Пахнуло  временем,
когда стрелялись на дуэлях, а пятно с мундира смывали кровью, пустив  пулю
в висок... или в сердце, вам будет виднее. Вот основная причина, почему за
вас  проголосовало  столько  народа,  хотя,  повторяю,  даже  ваши  лучшие
аналитики называют более поверхностные причины.
     Кречет усмехнулся, спросил неожиданно:
     - За что вы так не любите армию?
     - Не люблю? - удивился я. - Я считаю ее крайне  необходимой  в  любом
государстве!.. Я против роспуска армий. Люди ведь разные в силу умственных
способностей, а надо найти место всем. В армию  всегда  шли  самые  тупые,
ленивые, не умеющие и не желающие работать. И самые агрессивные тоже.  Для
любого общества гораздо  выгоднее  таких  изолировать  вдали  от  городов,
говорить об их особой цели, одевать в пышные  мундиры,  цеплять  блестящие
ордена и медали - все дикари любят блестящее - а при малейшей  возможности
истреблять в мелких пограничных стычках. Каждый год  в  стране  рождается,
условно говоря, по миллиону младенцев, из которых ничтожная  часть  станет
академиками, чуть  больше  -  инженерами,  основная  масса  -  рабочими  и
крестьянами, но будет  толика  ни  на  что  не  годных,  которых  общество
заинтересовано направить в офицерские училища. Погибнут - не  жалко,  хоть
гибелью принесут пользу: не будут сидеть на шее государства.  Да  и  своей
тупостью и агрессивностью не будут раздражать общество.
     Он  слушал  с  неподвижным  лицом.  Когда  я   закончил,   пророкотал
начальственным голосом, при звуках которого любой  интеллигент  готов  был
объявить себя хоть евреем, только бы бежать вон из страны:
     -  Для  иных,  особенно  из   глубинки,   офицерское   училище   было
единственной  возможностью  вырваться  из  медвежьей  дыры.  Потому  среди
офицеров  столько  украинцев  и  сибиряков,   и   совсем   нет   сытеньких
москвичей... Ну да ладно. Как я понял, вы готовы войти в мой тайный совет?
     Я удивился:
     - Вы все еще не передумали?
     - Нет, как бы вы меня к этому ни подталкивали.
     - Вы знаете, - сказал я искренне. - Я вас  невзлюбил  еще  с  первого
появления на экране. И потом, когда вас  атаковали  газетчики.  А  сейчас,
пообщавшись, я вас возненавидел вовсе.
     Он   кивнул,   довольный,   как   слон,   и   непробиваемый,   словно
сверхсовременный танк, по которому я стрелял из детского лука:
     - Тогда сработаемся. Виктор Александрович,  я  начинаю  рабочий  день
рано... но вас заставить изменить свои  сибаритские  наклонности  вряд  ли
смогу. Так что возьмите сотовый телефон, чтобы общаться при необходимости,
да еще...
     Вошла секретарша,  в  обеих  руках  несла,  словно  бомбу,  небольшой
чемоданчик, красивый, из дорогой кожи, размером меньше "дипломата".
     - Все сделано, - сказала она приятным, но деловым  тоном.  -  Вписаны
эти... "Starcraft-2" и... полезные программы.
     Кречет взял, взвесил на руке:
     - Здесь факс, модем и прочие навороты. Системы связи с  любой  точкой
земного шара. Разберетесь! Вы из редкой породы гуманитариев,  что  технику
осваивает сразу. А сэйвы, надеюсь, перенесете сами.
     Чемоданчик был почти невесомым. Я видел  подобный  на  выставке,  там
даже RAM измерялась гигабайтами, такой ноут-бук по мощи равен  графической
станции.
     Тоже взвесив в руке, я признался:
     - Это очень весомый аргумент. Очень.

     Глава 5

     Мирошник  вел  машину   все   так   же   неспешно,   с   крестьянской
обстоятельностью. Но теперь я  уловил,  что  он  постоянно  поглядывает  в
зеркальце, и мгновенно замечает как машины, что проносятся навстречу,  так
и прохожих на тротуаре, мгновенно оценивает их  по  тому,  как  идут,  как
держат руки.
     Он перехватил мой взгляд, сказал приглашающе:
     - Вы курите, не стесняйте себя. Вон пепельница.
     - Спасибо, - ответил я. - Не курю.
     - А-а... Верно врачи говорят: кто бросает курить  -  оттягивает  свой
конец, кто курит - кончает раком.
     - Да нет, - пояснил я.  -  Курить  начинают  от  трусости,  слабости,
желания быть в стаде. А я волк-одиночка.
     - Ого!
     Я усмехнулся:
     -  Если  Кречет  у  нас...  кречет,  то  и   штаб   у   него   должен
соответствовать.
     - Вы и в молодости не курили?
     - Я всегда был волком-одиночкой.
     Он кивнул, не отрывая глаз от  дороги,  тротуаров,  машин.  По-моему,
замечал даже птиц, что могли оказаться вертолетами со снайперами на борту.
Но я ощутил, что он меня из волков-одиночек  перевел  в  матерые  волчары,
которым в самом деле не требуются ни сигареты, ни наркотики.
     Экран небольшого телевизора светился, толстомордый дурак,  растягивая
слова, в программе  "Итоги",  рассказывал  о  международном  положении.  Я
попытался найти рычажок звука, но с моим умением только улиток  ловить,  а
когда  удалось  отыскать,  комментатор  уже  убрался,  пошла  передача   о
пресс-конференции американского посла. Красиво улыбаясь, он с трибуны  дал
понять журналистам, что русских послали в задницу с их  протестами  против
расширения НАТО на восток, США что хотели, то и будут делать,  со  слабыми
не считаются, а Россия сейчас слаба, ее можно и надо добить, как в  Mortal
Combat добивают на ринге...
     Мирошник бросил косой взгляд, я услышал, как заскрипела  баранка  под
крепкими пальцами, костяшки побелели. На скулах натянулась кожа, выступили
рифленые желваки.
     - Это хорошо, - сказал я.
     Его зубы скрипнули так, словно танк развернулся на мраморной площади.
     - Хорошо?
     - Просто прекрасно, - сказал я.
     Он взглянул на меня так, будто и меня с наслаждением бы зашвырнул под
танк.
     - Почему?
     - Наше унижение, - пояснил я, - когда  они  расширяют  свое  НАТО  на
восток, концентрируя свои войска прямо у  наших  границ.  Это  не  столько
угроза, как унижение! Напоминание победителя,  что  нас  поверг  и  теперь
вытирает о нас свое американские сапоги!.. А чтобы мы зашевелились, нам не
просто должны дать в морду, но и наплевать на  нас,  помочиться,  вытереть
сапоги. Это западные рыцари шляются по свету в поисках приключений, а  наш
дурак сидит да сопит в две дырочки, пока Змей не украдет его  невесту,  не
спалит хату, не навалит кучу дерьма во дворе.  Но  Змей  ошибается,  когда
думает, что если рыцарь шляется в поисках Змея, то он  силен  и  храбр,  а
ежели  Ванька  лежит  на  печи  да  жует  сопли,  он  слаб...  Ему  только
разозлиться надо.
     Мирошник  слушал,  посматривал  недоверчиво.  Похоже,   он   из   тех
патриотов, что растрачивают силы и время,  выискивая  доказательства,  что
русские - самый древний народ с богатым прошлым, что всегда побеждал,  что
все великие люди - русские, а слоны в Африке - это  наши  мамонты,  только
гнусно облысевшие и измельчавшие.
     А не отказаться ли, мелькнуло опасливое.  Я  не  готов  выползать  из
раковины. Я даже не улитка, а равлик - голенький, без домика на спине. Вот
шоферюге закатил лекцию, что значит - с людьми давно не  общался...  Да  и
Кречет, это же  ясно,  недалеко  ушел  от  своего  шофера.  А  я  все-таки
мыслитель,  философ,   придумыватель   новых   социальных   систем,   форм
правления... Но я знаю,  что  даже  самые  безукоризненные  схемы,  будучи
воплощены в жизнь, чаще всего рождают чудовищ. Коммунизм - не  пример  ли?
Это нынешнему совку кажется, что коммунизм придумал Ельцин в молодости,  а
потом ужаснулся и  перестроился  в  демократа.  Коммунизм  был  прекрасной
мечтой  всего  человечества,  начиная  с  первобытных  времен,  его   идеи
развивали англичанин Томас Мор, итальянец Кампанелла, немец Бебель...
     Но  с  другой  стороны,  зная  это,  могу  предостеречь.  Слишком  уж
нетерпелив Кречет, слишком быстро жаждет  поднять  страну  из  разрухи  на
вершину богатства. Но Россия - не Андорра или Монако. Пуп порвется. Хорошо
бы у него, а то у России...
     Меня прижало к дверце, я увидел знакомый двор.  Машина  свернула  еще
раз, меня  качнуло,  как  ваньку-встаньку,  в  другую  сторону,  а  машина
остановилась перед подъездом.  Не  успел  я  выкарабкаться,  как  Мирошник
оказался с той стороны и открыл дверцу.
     - Это не нужно, -  сказал  я,  морщась.  -  Я  еще  в  состоянии  сам
выползти. Пусть не так изячно, как учат манекенщиц...
     - Президент говорил о вас с таким уважением, - ухмыльнулся  Мирошник.
- Так что я просто из природного вежества.
     - Ого!
     Он вошел со мной в лифт, огляделся, словно искал потайные  телекамеры
или замаскированные пулеметы. Проводил до самой двери. Я еще не сунул ключ
в скважину, а в дверь с той стороны мощно бухнуло. Хрюка не желала  знать,
что дверь надо сперва открыть, ломилась ко  мне  самозабвенно,  влюбленно,
преданно. За спиной хмыкнуло.  Шофер  президента  не  одобрял,  что  дверь
заперта даже не на один оборот, а просто на защелку.
     - Если забудете номера телефонов, - сказал он на прощанье, - то жмите
верхнюю кнопку. Там наша справочная, подскажут.
     - Разберусь, - пообещал я.
     Едва отворил дверь, Хрюка вылетела как  ураган,  подпрыгнула,  словно
просилась на руки, радостно поприветствовала  Мирошника.  Уже  второй  раз
видит этого человека, значит, друзья навек, такой может  в  следующий  раз
вовсе косточку принести...
     Коробочка сотового телефона казалась невесомой,  почти  помещалась  в
ладони. Закрыв дверь теперь  уже  на  два  оборота,  я  прошел  на  кухню,
привычно зажег газ, поставил на огонь джезву.  Поймал  себя  на  том,  что
задергиваю шторы,  хотя  раньше  никогда  этого  не  делал.  Дом  напротив
далековат, без мощного бинокля  не  рассмотреть,  размышляю  я  о  судьбах
страны, красиво собрав морщины на  лбу,  или  же  копаюсь  в  носу,  жутко
перекосив  харю.  Теперь  же,  как  многозначительно   сообщил   Мирошник,
заинтересуются разные структуры. От мафиозных, что везде успевают первыми,
до чиновников разного ранга, которым всегда что-то да надо к тому, что уже
нахапали.
     Кречет прав: другой бы завизжал от счастья. Ходил бы на  ушах,  падал
на спину и дрыгал лапами. Но я точно не буду хапать, я мог бы это делать и
раньше, случаи были, но  мне  нравится  моя  независимая  жизнь,  нравится
бродить по Интернету, нравится ни от  кого  не  зависеть.  Мои  работы  по
футурологии  регулярно  переводятся  за  рубежом,  даже   пятнадцатилетней
давности все еще приносят некоторый доход, на безбедную жизнь  хватает,  а
на  Гавайских  островах  я  могу  побывать  и  по  Интернету,  порыться  в
библиотеке Конгресса США, тут же заглянуть в Лувр,  просмотреть  картинную
галерею Уфицци, быстро пробежать каталог новых  поступлений  в  Берлинской
библиотеке. На хрена мне яхта, когда с  комфортом  могу  поваляться  и  на
уютном диване?

     Конечно, меньше всего  на  свете  думал  побывать  в  роли  советника
президента. Да еще такого! Но... почему нет? Это только маленький человек,
будь он грузчиком, инженером или академиком, полагает, что  мир  двигается
как линкор по однажды  проложенному  курсу...  Но  еще  мудрый  Паскаль  с
горькой иронией сказал, что будь у Клеопатры иная форма носа,  карта  мира
была бы иной. Многие  войны  начинались  по  пустякам,  капризам,  детским
обидам, многие  страны  и  народы  исчезли  не  по  каким-то  историческим
законам, как мудро объясняют историки, а опять  же  -  форма  носа,  косой
взгляд, один царь у другого бабу увел, у того-то о ком-то из  коронованных
балбесов пустил обидный слушок, в  результате  которого  обиженный  привел
войска, разрушил города, на их месте посеял пшеницу, а  народ  велел  либо
изгнать, где те потеряли себя как народ, либо истребил всех выше  тележной
чеки...
     Мир все еще дик, им управляют вожди  с  дубиной  в  руке.  Теперь  их
называют  президентами,  генсеками,  канцлерами,  но  от  их   настроения,
воспитания и привычек зависит слишком многое...  Как  и  от  тех,  кто  их
окружает, подает советы.
     Зазвонил телефон. Не сотовый, с тем еще  надо  разбирваться,  а  мой,
старенький, хотя и с наворотами вроде определителя и автодозвона. Я выждал
до третьего звонка,  лишь  тогда  высвечивается  номер  звонящего,  поднял
трубку:
     - Алло!
     В трубке прогудел добродушный медленный бас, словно  заговорил  шмель
размером со слона:
     - Привет,  Виктор.  Это  Леонид.  Тебе  привет  от  Фиры.  Еще  утром
прибыли... Я тебе звонил сразу же, но тебя не было.
     - До утра никуда не денусь, - ответил я. -  Продуктов  жена  напихала
полный холодильник. Даже в магазин не пойду.
     В трубке послышались молящие нотки:
     - Тогда, может, заглянешь?.. Честно говоря,  ты  когда  заразил  меня
своим компьютерством, так я и на юге о нем помнил. Только в  дверь,  сразу
за клавиатуру. Включил, а он мне: error в файле таком-то!  И  цифры  пишет
так это злорадненько, знает, мерзавец, как я их  ненавижу.  Ты  был  прав,
надо было бэкапчик сотворить...
     - Я сейчас зайду, - пообещал я. - Ты на всякий случай рэстартни, а то
и перезагрузись по горячему. Бывает, помогает.
     Хрюка вертелась, повизгивала,  заглядывала  в  глаза.  Я  сбросил  на
чистую дискету пару системных файлов, Хрюка уже  пыталась  открыть  дверь.
Пока я захлопывал, она вихрем пронеслась по коридору, влетела на  площадку
и  торопливо  вызвала  лифт.  Знакомые  говорили,  что   собака   у   меня
удивительная, если научилась сама вызывать лифт, но что тут удивительного,
если она в течении пяти лет видела, как я всякий раз нажимал одну и ту  же
кнопку, а она может сделать это еще быстрее, после чего - улица,  простор,
свобода, другие собаки... а во-вторых, не зря же  говорят,  что  собаки  -
продолжение их хозяев. У добрых людей и собаки добрые, хоть и бультерьеры,
у раздражительных даже пудели кусаются, ну, а  я  себя  скромно  отношу  к
числу умных...
     Говорковы жили двумя этажами ниже. Хрюка обожала бывать в  гостях,  к
тому же полгода  тому  Леонид  завел  таксочку  Ксюшу,  Хрюка  обожала  ее
тискать, мять, валять по дивану  и  по  всей  квартире,  покрытой  толстым
ковром.
     Леонид  открыл,  предварительно  рассмотрев  меня  в  глазок,   Хрюка
ворвалась в щель, едва не сшибла с ног, в глубине  раздался  визг,  вопли.
Леонид прогудел добродушно:
     - Ксюша тоже по ней соскучилась... Слышишь, лижутся!
     - Пойдем к компьютеру, - предложил я. - Где он у тебя на этот раз?
     В отличие от моей,  квартира  Леонида  огромная,  заблудиться  можно.
Компьютеру он постоянно искал подходящие условия, и я всякий  раз  находил
его четырехсотку на новом месте.
     - Если не перебежал за моей спиной на кухню, то в большой комнате,  -
сообщил он виновато, - мог, конечно, набраться дурных привычек.
     Я вытащил дискету:
     - Говоришь, error?
     - Да... То он доставал меня, чтобы я нажал клавишу any key,  я  искал
ее  по  всей  клавиатуре  и  даже  под  нею,  а  теперь   придумал   новое
издевательство...
     Я вставил дискету, но файлы сбрасывать не стал, сперва заглянул в win
ini. Леонид смотрел на меня такими же глазами, как я  сам  смотрел  совсем
недавно на всякого, кто умел включать и выключать эту загадочную  штуку  с
названием, известным нам раньше только по фантастическим  романам.  Так  и
есть, он сумел стереть ненужную программку, но она всобачила часть  файлов
в Windows, там Леонид, естественно, найти их и стереть не умел.
     Собаки  шумно  возились  в  соседней  комнате,  изредка  заглядывали,
проверяли нас, на кухне звякала посуда, затрещали  зерна  в  кофемолке,  в
нашу комнату потек горьковатый бодрящий запах.
     - Вот, - показал я строчку, - видишь? Эти файлы и требовал компьютер.
Можно было интернуть пару раз, и все. Загрузился бы как обычно.
     - Боялся, - признался Леонид.
     - Он просто тебя предупреждал, что таких файлов не находит, а  в  win
ini они почему-то есть!
     - А черт его знает, чего вдруг распредупреждался... Ты извини, что  я
по такому пустяку.
     - Ерунда, - сказал я великодушно. - Знал бы  ты,  как  я  сам  боялся
сперва! Честно говоря, до  сих  пор  видеомагнитофон  настроить  не  умею,
таймер вечно отключается, в  телевизоре  только  шесть  каналов  работает,
остальные не нахожу, а вот с компьютером как-то сдружился быстрее.
     Из кухни раздался веселый голос Фиры. Тут же примчалась Хрюка, начала
хватать зубами, тянуть, возмущаться, что не  спешим  на  кухню,  там  корм
дают, такие неповоротливые, и Леонид сказал с восхищением:
     - Умная псяка! Все понимает.
     - Работает, - сказал я и пояснил. - На обед  звать  умеет,  значит  -
служит.
     На кухне было светло и чисто, Леонид, как и я, любит  яркий  свет,  в
люстре пять лампочек, по широкому столу  улыбающаяся  Фира  расставила  на
тарелочках  десятки  крохотных  пирожных,  бутербродиков,   а   когда   мы
расселись, начала разливать душистый кофе. Таксочка кувыркалась на диване,
а Хрюка  уже  сидела  возле  стола,  в  черных  глазах  было  нетерпеливое
ожидание. Неважно насколько брюхо набито, важно участвовать  в  совместной
трапезе, чтобы приобщиться к кругу высших существ  и  попытаться  повысить
свой ранг в этой стае.
     - Как отдыхалось? - спросил я дежурное.
     - Покажу, - пообещал Леонид.
     Мы быстро проглотили по чашечке, сжевали бутербродики,  один  перепал
Хрюке. Леонид кивнул, мы вышли в комнату, где он снял с  полки  альбом.  Я
видел, как Фира заулыбалась.
     - Я проявлял  там  же,  -  объяснил  Леонид.  -  Запирался  в  ванной
комнатке,  сам  и  печатал...  Не  доверяю   такое   ответственное   дело.
Обязательно испортят!
     Он уже лет пятнадцать упорно ездил на юг, но не на какой-то  западный
или восточный, а в  привычную  Евпаторию.  Открытые  границы  зарплату  не
прибавили, скорее - наоборот. Сейчас и на Евпаторию собирал целый год.
     В альбоме фото разместить  явно  не  успел,  навалено  кучей,  теперь
выбирал и подкладывал мне, соблюдая очередность. Вот в аэропорту,  вот  на
трапе, а вот уже сходят на берег  Крыма...  Снимал  Леонид  в  самом  деле
здорово,  тут  он  силен  так  же,  как   я   в   компьютере,   хоть   оба
непрофессионалы.
     - Это пропусти,  -  сказал  Леонид  великодушно,  он  знал,  как  все
ненавидят рассматривать семейные  альбомы,  интересные  только  для  самих
хозяев. - И это... Начинай с третьего листа.

     Глава 6

     Здесь  снимал  явно  сам,  снимок  был  великолепен.   Фира   стояла,
совершенно обнаженная, у кромки воды.  Волна  набежала  на  щиколотки,  со
спины падал красноватый свет заходящего солнца, волосы и плечи  искрились,
словно по ним пробегала плазменная молния. Лицо было  в  тени,  но  Леонид
поставил ее так, что красный свет выхватывал из тени кончики груди,  и  те
красно и вызывающе приковывали все внимание только к себе.
     - Здорово, - восхитился я.
     - Это что, - сказал Леонид скромно. - Ты дальше смотри.
     На кухне снова засвистел  кофейник,  Фира  вышла,  слышно  было,  как
звякают чашки. В закатном зареве Леонид сделал еще  с  полдюжины  снимков,
все как на подбор, а Фира позировала хоть и расковано, но помнила, что она
- мать пятнадцатилетней дочери: втягивала живот,  напрягала  мышцы  груди,
достаточно крупной, чтобы стремиться обвиснуть как уши спаниеля.
     - Ну как? - спросил Леонид горделиво.
     Фира внесла  поднос  с  кофе,  быстро  расставила,  улыбаясь,  чашки,
тарелочки с такими  же  бутербродами.  Щечки  ее  слегка  порозовели,  она
украдкой заглянула в альбом, пытаясь понять, над каким  из  ее  снимков  я
раскрыл от восторга рот.
     - Здорово, - повторил я. - Просто здорово! Фира, ты просто молодчина.
Глядя на тебя, никто не скажет, что у тебя вообще есть дочь. А скажи,  что
есть, и что не в детском садике, а вот-вот замуж, так челюсти отвиснут  до
пола.
     Она  благодарно  улыбнулась.  Через  глубокий  вырез  платья,   когда
нагибалась, подвигая ко мне кофе, я мог рассмотреть ее трусики.  Живот  ее
все еще сохранил очертания живота нерожавшей  женщины,  хотя  и  появились
очаровательные складки.
     - Леонид достал меня этими снимками, - пожаловалась она, но глаза  ее
смеялись. - Те деньги, что скопили на фрукты, потратил на пленку.
     - Не скажи, - прогудел Леонид весело. - На фрукты хватило. А нащелкал
только две катушечки по тридцать шесть кадров.
     Дальше Фира была во всех позах: стоя, лежа, сидя, сперва - беленькая,
затем постепенно покрывалась загаром, а ее фигура словно бы подтягивалась,
грудь стала выше, а в поясе тоньше, будто Леонид изнурял  ее  наклонами  и
скручиваниями, но я знал, что  оба  слишком  ленивы,  чтобы  даже  подойти
близко к тренажерам.
     - Ты мог бы подрабатывать фотографом, - заметил я.  -  Снимки  лучше,
чем у рядового профессионала.
     Леонид развел руками:
     - Если закроют мой НИИ, то что делать...
     - А как сейчас?
     - Идут разговоры.
     - Серьезные?
     - Как угадать? Жужжат, волнуются. У нас же узкая специализация, таким
в условиях нашего дикого рынка найти работу трудно. Мне что, я могу  пойти
хоть грузчиком, они и раньше зарабатывали больше, чем я,  старший  научный
сотрудник, доцент, а сейчас и подавно...
     - Да грузчики сейчас нарасхват. Особенно  в  коммерческие  структуры.
Подай, привези, поднеси. К тому же постоянные переезды, чтобы  легче  уйти
от налогов, замести следы.
     На последних снимках Фира выглядела красивой и загадочной. Снимал  ее
явно в последний день, на лицо уже легла тень близких рабочих  будней,  но
от этого снимки только выиграли. По-прежнему голая,  Леонид  не  признавал
прозрачных  пеньюаров  и  полуспущенных  трусиков,   но   теперь   в   ней
чувствовался аристократизм, баронское достоинство.
     Обнаженная, она сидела под скалой на  берегу  моря  свободно,  слегка
раздвинув ноги, резкость  была  ошеломляющей,  я  мог  рассмотреть  каждый
волосок, даже искорки от оранжевого солнца, крупная  грудь  от  купания  в
холодной воде напряглась и стояла  торчком,  вызывающе  глядя  в  объектив
красными торчащими, как кончики стрел, сосками.
     - Как тебе не хочется в Москву, - заметил я. - Здесь в  твоих  глазах
можно прочесть так много!
     Она придвинулась, заглядывая в альбом  сбоку.  От  нее  вкусно  пахло
хорошими недорогими духами и чистым телом.
     - На этом?
     - Рядом. Да и на этом тоже. Но здесь  это  видно  лучше...  А  вообще
снимки просто великолепные. Но заслуга Леонида только наполовину, а  то  и
меньше. Не надо изощряться, чтобы скрыть либо коровье  пузо,  либо  груди,
что больше похожи... уж не скажу, на что.
     Она мило улыбнулась, но в глазах промелькнула грусть:
     - Увы, в прошлом году я была получше. А что в следующем?
     - Ты всегда будешь молодой и красивой, - бодро  сказал  я  положенные
слова.
     Леонид захлопнул альбом, довольный, как кот, что спер у повара  самую
крупную рыбу. Фира собрала пустые чашки и тарелки,  унесла.  Слышно  было,
как полилась вода.
     - Оставь, - крикнул Леонид вдогонку. - Я сам помою!
     - Я знаю, как ты моешь, - донеслось из кухни.
     - Чисто!
     - А помада?
     - Я ж мою изнутри, - сказал  Леонид  обиженно,  -  а  про  ободок  не
помню...
     Я чувствовал покой и уют в их квартире. Здесь не говорили о политике,
экономике, наркомании или  растущей  малолетней  проституции,  а  если  на
экране появлялась модная певица, то слушали ее песни, а не обсуждали,  как
потолстела и почему носит такие короткие платья.
     Я все еще потягивал кофе,  наслаждался,  когда  в  прихожей  раздался
звонок. Фира пошла  открывать,  там  раздались  голоса,  звучные  поцелуи.
Хрюка, сшибая стулья на  пути,  понеслась  как  снаряд  встречать  гостей.
Леонид развел руками:
     - Узнали, что мы вернулись. Ну, придется мне самому приготовить кофе.
Да не в джезве, там вроде бы целая толпа...
     Я поморщился, вот теперь как раз и пойдет: как  такая-то  потолстела,
подтяжку лица сделала, бесстыжие платья носит, но все же народ  к  Леониду
сходится милый, добрый, такой же непрактичный, крутой только в разговорах,
а в жизни до слез беспомощный.
     Первым на кухню ввалился Богемов, большой,  чернобородый,  хохочущий,
еще издали раскинул руки:
     -  Леонид,  как  я  рад,  что  ты  вернулся!..  Здравствуйте,  Виктор
Александрович. Виктор Александрович, я  ничего  не  могу  поделать  с  той
рогатой  сволочью,  что  всякий  раз  выскакивает  из-за  угла!  Не  успею
прицелиться, как она бросит гранату и снова прячется! Чем ее вырубить?
     Я поинтересовался:
     - В каком уровне?
     - Да в третьем!
     - Все еще? - удивился я. -  Ты  даешь...  Тебе  надо  сперва  послать
вперед саперов...
     - Да у меня их нет!
     - Есть. Еще с прошлого.
     - Нет, говорю!.. Или, может быть, такие мелкие, что ходят  всегда  по
трое?
     - Они.
     - Черт, если бы знал! А то смотрю, ходит какая-то мелочь, а  зачем  -
не понял.
     Из комнаты негодующе вскрикнули. Мы обменялись виноватыми  усмешками,
словно дети, застигнутые за курением родительских сигарет. Сами  себя  все
трое чувствовали членами некой гонимой секты, вроде баптистов, или  нации,
вроде евреев, и потому чувствовали друг  к  другу  повышенную  симпатию  и
готовность придти на помощь. Все остальные, в том числе и Фира,  полагают,
что компьютерные игры - дело детей, но мы-то знаем, что играми их называют
сейчас, пока не придумали более точного названия. Это давно не  игры,  это
искусство более сложное, чем кино,  и  уже  более  дорогое...  Впрочем,  и
кинематограф в начале был не больше, чем забавной игрушкой для придурков.
     В большой комнате уже усаживались в кресла Игнатьев и Белович, добрые
и растяпистые интели, Белович даже что-то пописывает, даже опубликовал  за
свой счет, что дает ему право гордо именовать себя писателем,  а  напротив
на диване устроились две девицы богемного вида, я их вроде бы  уже  видел,
хотя все они на одно  лицо,  все  вот  так  же  перелистывают  альбомы  по
искусству, из кухни снова донесся звон посуды,  вкусно  запахло  ароматным
кофе. Не мокко, но все же не черные угольки, что выдают в последнее  время
за настоящий.
     Хрюка разрывалась между кухней, любимым местом всех собак, и гостями.
Безобразно толстая, ни на одну выставку не примут, но невероятно прыгучая,
веселая и любящая играть, несмотря  на  свои  пять  лет,  что  для  собаки
вообще-то многовато, ротвейлеры, к примеру, перестают играть уже с года, а
она скачет и кувыркается, а на улице только  и  высматривает,  где  играют
дети, ибо могут и палочку бросать,  и  наперегонки,  и  всякие  интересные
штуки у них в руках и на голове...
     Уши ей не обрезал,  хотя  каждый  встречный  дурак  говорил  с  видом
знатока:  надо  обрезать,  надо!  Вид  какой-то  странный.  Не  боксер,  а
охотничья собака. Но мне самому было  так  удобнее  -  с  торчащими  ушами
боксер выглядит страшновато, особенно с его выразительной рожей,  а  когда
Хрюка несется навстречу прохожим, хлопая ушами, ей улыбаются еще издали. У
людей рефлекс, что с хлопающими  по  ветру  ушами  собака  не  может  быть
страшной. С длинными ушами - охотничьи.  А  с  купированными  по  правилам
ушами я только и слышал бы истерическое: "Уберите собаку!..  В  наморднике
надо!.. На поводке!!! Куда смотрит милиция!"
     Одна девица, чопорная и манерная,  с  неудовольствием  покосилась  на
шумную Хрюку:
     - Какая толстая и прыгучая... Почему бы вам, с вашей тихой работой...
с вашим тишайшим образом жизни, не завести себе, к примеру, кошечку?
     - Кошечку? - изумился я. - Почему кошечку?
     - Кошки мягче, спокойнее, с ними меньше хлопот.
     Я ответил с такой же доброжелательностью:
     - Во мне  мало  рабства.  А  кошек  заводят  те,  кто  предпочитается
подчиняться...  Все  человечество  можно  разделить  на  две  части:  люди
энергичные, способные к руководству заводят собак, хоть какой-то,  но  все
же подчиненный, а слабые и податливые - кошек. Первые в  любом  коллективе
быстро выдвигаются на руководящие должности, а вторые лучше себя чувствуют
под рукой сильного, кто берет на себя ответственность...
     Она странно посмотрела на меня:
     - Но разве у вас не такая работа...
     - Я руковожу мирами, - ответил я скромно.
     Она улыбнулась, расценивая это как шутку:
     - Меня зовут Марина. Я много слышала о вас от Леонида и Фиры.
     - Представляю!
     - Они так вами восторгаются, что я просто не поверила...
     Богемов поглядывал нетерпеливо, готовый под любым  предлогом  утащить
меня на кухню или на балкон, чтобы  выспросить  секреты  прохождения,  так
называемый солюшен, но на кухне стук ножа  по  доске,  пахнет  луком,  при
женщинах немыслимо заговорить  об  играх,  лучше  уж  о  выпивке,  я  тоже
предпочел бы об играх, чем выслушивать нескончаемый псевдоинтеллектуальный
треп о судьбах страны, роли  интеллигенции,  упадке  культуры,  разрушении
памятников старины...
     Белович со вкусом перемывал кости Кречету.  Я  невольно  прислушался.
Здесь, как и везде, ожидали, что бравый генерал на выборах наберет от силы
десять-пятнадцать процентов, самые оптимистичные называли цифру  двадцать,
но тот получил шестьдесят восемь, разом сбросив в кювет всех конкурентов и
сохранив стране миллиарды рублей повторных выборов.
     Теперь страна смотрела на Кречета  со  страхом  и  ожиданием.  Трясло
всех. Начиная от творческой интеллигенции, что до свинячьего визга  боится
любой сильной руки, и до последних бомжей, что  сразу  вспомнили  недавние
законы  о  тунеядстве,  принудработах,  санации  общества  от   бродяг   и
попрошаек. Конечно же, тряслись банкиры и предприниматели, как  легальные,
так и не совсем.
     -  А  какую  команду  он  с  собой  приведет,  -  сказал  Игнатьев  с
отвращением. - Один Кержаков чего стоит!.. Да и этот... Чеканов. От  одной
фамилии веет смертью. Не то ЧК по уничтожению интеллигенции,  не  то  чека
гранаты. Ни одного интеллигента!..
     -  Ну,  Кречет  и  есть  Кречет.  Не  то  держиморда,  не  то   унтер
Пришибеев... - согласился Белович. - Меня до судорог пугают такие люди.
     Игнатьев покачал головой:
     - Да, он  груб  и  прост...  Этим  пугает  интеллигенцию  и  этим  же
привлекает простой люд. Но простого люда побольше, их  голоса  на  выборах
важнее,  чем  писк  горстки  интеллигенции.  К  тому  же  последи  за  ним
внимательно. Он ни  разу,  в  отличие  от  бывших  правителей,  не  был  в
церкви... по крайней мере, на экранах я такого не видел, а там то  и  дело
показывают наших правящих подонков, которые  десять  лет  тому  истребляли
церковь, а теперь смиренно целуют ручку попу, демонстрируя единство партии
и церкви... Единственное заявление по поводу религии, которое я слышал  от
Кречета, что все религии на территории страны  равны.  Понял?  А  это  уже
крамола, ибо наша церковь панически боится конкуренции. Наши попы в  народ
не идут, как их католические собратья,  они  сидят  в  церквях  на  жирных
задницах и ждут, что народ придет  сам,  никуда  не  денется  -  остальные
церкви и храмы запрещены, окромя православных! Партия большевиков знала  с
кого брать пример.
     Фира внесла на подносе массу  крохотных  чашек.  Комната  наполнилась
запахами знойной Сахары. Я отхлебнул, поблагодарил:
     - Хорошее кофе.
     Рядом  победно  заулыбались,  а   Белович   не   удержался   выказать
литературную ученость:
     - Виктор Александрович, хороший, а не хорошее...
     Я отмахнулся:
     - По нормам русского языка надо говорить "хорошее". Мало ли что его в
старину называли "кофий"!
     Они  переглянулись,  мало  ли  какие  доводы  приводит  человек,  что
обмолвился, а я ругнул себя, что пытаюсь объяснить  что-либо  этим.  Можно
объяснить слесарю, он поймет и запомнит,  но  русский  интеллигент  тем  и
страшен, что сразу рождается человеком  в  футляре,  достучаться  до  него
почти невозможно. Но люди они хорошие,  милые,  добрые.  С  ними  легко  и
просто. И все предсказуемо. Вот сейчас я произнесу "тридцать три"...
     - А что это на упаковке была за цифра "тридцать три"?
     - Возраст Христа, - сказал тут же Белович, чуть опередив других.
     Похоже, даже Леонид готов был сморозить эту глупость,  когда  возраст
Христа прилагается автоматически к любым двум тройкам, будь  это  тридцать
три  несчастья  или  тридцать  три  богатыря   Черноморда.   Я   посмотрел
укоризненно, он виновато развел руками.

     Глава 7

     - Ты слышал последние новости? - спросил он, стараясь быстрее уйти  с
испачканного места. - В Думе проталкивают в главы  правительства  Кондрата
Красивого!
     - Вот и прекрасно,  -  воскликнула  с  энтузиазмом  девица,  которая,
помнится,  назвалась  Мариной.  А  раз  Марина,  то  можно  без   паспорта
определить ее возраст: у нас есть года, когда все Саши да Димы, есть  года
Марин, даже есть год Анастасии. - Это самый интеллигентный человек!  Когда
он говорит, чувствуется  настоящая  культура  русского  интеллигента.  Как
хорошо, если бы он прошел...
     - Коммунисты не дадут, - сказал Белович.
     - Это уж точно!
     - Да и эти, националисты...
     - А военные?
     Я ощутил тоскливую безнадежность. Эти хорошие добрые  люди  не  могут
связать два факта, что всю жизнь лежат у них на столе. Жуткую шпиономанию,
поиск всюду врага, и книги Красивого, будь это "Зелимхан и его отряд"  или
"Доля горниста", которыми нас пичкали с детства, его подлейшие рассказы  о
революции и гражданской  войне.  Павлик  Морозов,  значит,  уже  маленький
мерзавец, а кто же двое пацанов  из  "ВЧК",  с  их  обостренным  классовым
чутьем? Где больше шпиономании и призыва искать  врага  всюду,  как  не  в
"Доле горниста", где пионер ловит западного шпиона? Где больше воспевается
милитаризм, чем в "Зелимхане  и  его  отряде"?  Кто  обосновывал  казни  и
расстрелы  в  литературных  произведениях,  призывал  и  дальше  искать  и
находить   врагов   народа?..   Да   и   странновато   само   благородство
зелимхановцев,  которые  помогали  семьям  тех,  кто  охранял   лагеря   с
брошенными туда писателями, художниками, композиторами, а не  семьям  этих
несчастных оклеветанных людей...
     Богемов обратил горящий и вместе с тем беспомощный взор  на  меня.  Я
развел руками, внезапно чувствуя себя старым и усталым.
     - Кондрат Красивый, - повторил я. - Как жаль, что это не его фамилия.
     - Как... не фамилия? - спросила Марина неверяще. А  потом  посмотрела
на меня презрительно и враждебно. - Вы хотите сказать, что  его  настоящая
фамилия Коган или Рабинович? Ну и что? Только фашисты...
     - Да нет, - пояснил я мирно, - просто кто бы знал политика с  простой
фамилией Кондрат Гапонов? Пришлось бы пробиваться  своими  силами.  А  так
сперва сыну Авдея Красивого была обеспечена ковровая дорожка  в  адмиралы,
даже  в  члены  Союза  Писателей  СССР...  позор!..  а  затем   и   внуку.
Естественно, обеспечивал тот, кто устраивал и руководил массовыми  казнями
в 37-м, свой все-таки.
     Марина покачала головой, ее глаза блеснули  таким  гневом,  словно  я
высморкался в ризу митрополита:
     - Я не верю ни единому слову.
     - Да, конечно...
     - Чему вы смеетесь? - спросила она враждебно.
     -  Да  так...  Такой  подлейший  трюк  мог  придти  в  голову  только
современному политику. Когда Якова Сталина в немецком плену спросили:  "Ты
Яков Сталин?", он ответил: "Я Яков Джугашвили". Дети Максима Горького тоже
сохранили фамилию Пешковых, хотя в те годы можно бы из родства  с  великим
пролетарским писателем выжать немало. Да ладно, забудь...
     Богемов поворачивался посреди комнаты,  как  зверь  в  клетке.  Глаза
полезли на лоб:
     - Вы что, с дуба рухнули? Да как вы можете?.. Этот свиномордый...  Да
большего мерзавца на всем белом свете поискать! Когда  я  слышу,  как  его
расхваливает  та  самая  интеллигенция,  которую  он  расстреливал  в  том
страшном тридцать седьмом...
     - Он?
     -  Его  дед!  Он  воспевал  эти  расстрелы!  Он  обосновывал  их,  он
подталкивал к ним! Были расстреляны  лучшие  писатели,  других  сгноили  в
лагерях, а он выпускал книгу за книгой, его издавали  массовыми  тиражами,
ввели в школьные  программы,  заставляли  учить  наизусть,  а  Толстого  и
Пушкина потом, потом...
     Она прервала враждебно:
     - А при чем тут Кондрат Красивый? Я и сейчас готова ради него идти на
любой митинг!
     - Он интеллигент!
     - Умница!
     - А как говорит?
     Богемов разъяренно шипел, размахивал руками,  дважды  подхватывал  на
лету слетавшие с носа очки. Завопил:
     - Но скажите тогда... скажите! Почему в те  страшные  годы  репрессий
были запрещены  произведения  замечательнейших  русских  писателей,  да  и
зарубежных тоже, а книгами Красивого пропаганда нас заваливала с  головой?
В  школьной  программе  Красивый  стоял  выше  Толстого,  его   заставляли
заучивать наизусть?
     Игнатьев пожал плечами:
     - Ну, это понятно.
     - Так вот, своему сыну Авдей  Гапонов,  писатель,  постелил  ковровую
дорожку. Кто же откажет сыну такого... такого писателя! Но мало того,  сын
был уже сыном своего времени. Мало того,  что  его  имя  Зелимхан,  но  на
всякий случай, вдруг кто сразу не узнает, что Зелимхан  Гапонов  сын  того
самого правительственного писателя,  он  предпочел  взять...  литературный
псевдоним отца себе в качестве фамилии!.. Это все равно, как если  бы  вон
Леонид надел на грудь табличку с надписью "Сын шефа!" и ходил по  фирме...
Конечно же, Зелимхан Красивый ко всем своим должностям стал и членом Союза
Писателей СССР. Как стали ими герои-летчики Покрышкин  и  Кожедуб,  Леонид
Брежнев, знатные доярки, учившие как доить и как петь в опере...
     Игнатьев поморщился:
     - Да ладно тебе... Все,  у  кого  была  власть,  в  то  гнилое  время
становились членами Союза Писателей. Даже секретари райкомов партии.
     - А сын Зелимхана Гапонова, то бишь Зелимхана Красивого, с помощью...
а как же?.. пошел в доброе советское время  еще  дальше.  А  когда  пришло
время перемен, то он взлетел на самый верх. От  дедова  псевдонима  вместо
фамилии отказаться даже не подумал, как же, если вывел наверх? Тем  более,
что у тайных рычагов по-прежнему те, кому важна и шпиономания,  и  прежние
поиски  врага,  и  милитаризм.  Но  мне  другое   дико...   Страна,   даже
интеллигенция до такой степени сподличилась, что даже  не  замечает  этого
подлейшего приема.
     - Ну, в память отца... то бишь, деда, взял его псевдоним...
     - Вот  если  бы  взял  в  память  о  замученном  в  лагерях  отце,  о
расстрелянных в те же воспетые Красивым тридцать седьмые, это  благородно,
ибо опасно было признаваться в родстве с врагами народа. Но  он  взял  тот
псевдоним,  который  расчистит  дорожку   наверх!   И   никто   из   нашей
интеллигенции и не заикнулся о таком чудовищном... чудовищном... я  просто
не найду слов!
     Игнатьев сказал задумчиво:
     - А может кто и заикнулся. Но тут же его нашли на дне Москвы-реки.  А
то и вовсе не нашли. Человек, который  так  действует...  это  уже  знаете
ли...
     Марина смотрела растерянно. Красивая интеллигентная женщина,  но  все
же живущая по готовым алгоритмам. А таким лапшу на уши вешать  легче,  чем
простому слесарю.
     Игнатьев сказал:
     - Понятно, почему  на  заре  перестройки  так  внезапно  прекратилось
разоблачение отцов-писателей!
     - Отцов?
     -  Отцов,  основоположников,  -  пояснил  он.  -  Максима   Горького,
Маяковского... Помните, как их низвергали? Еще чуть-чуть и взялись  бы  за
Красивого. Но наш Кондрат Зелимханович, тогда был в самой силе,  на  самом
верху! Чуть ниже президента,  но  тот  пил  да  по  бабам,  а  этот  разом
прекратил всякие разоблачения... в литературе... Я не  сторонник  Сталина,
вы знаете. Но вот один момент, который показывает разницу между политиками
тех лет и политиками нынешними... Когда сын Сталина попал в  плен,  он  не
стал кричать, чей он отпрыск и чтобы  выгодно  выменяли.  Более  того,  он
гордо называл себя Яковом Джугашвили, для неграмотных  объясняю,  что  это
фамилия Сталина, а само "Сталин" - партийный псевдоним. И когда сами немцы
предложили Сталину обменять его сына на взятого в  плен  под  Сталинградом
Паулюса, Сталин после тяжелой паузы ответил: "Я солдат на фельдмаршалов не
меняю". И Яков, сын Сталина, был  расстрелян  вместе  с  другими  русскими
солдатами...
     Наступила долгая  пауза.  Марина  отвела  глаза,  а  Белович  опустил
голову. Мои  брови  сами  полезли  наверх.  На  лице  Богемова  тоже  было
несказанное   изумление.   Оказывается,   нашу   полуинтеллигенцию   можно
переубедить. Теперь возьмут на вооружение,  начнут  искать  и  находить  у
Кондрата Красивого даже те грехи, которых и не было. Хоть и  интеллигенты,
но все же русские души, а мы ни в чем не знаем меры.
     Из соседней комнаты раздался вопль:
     - Все сюда!.. Да скорее же!
     Не сказать, что стремглав, но поспешно начали стягиваться  в  большую
комнату, где был установлен телевизор с экраном в метр  с  чем-то.  Леонид
называл его проекционным.
     Я ощутил, что и я уставился на экран как на чудо. Когда  уходил,  шла
длинная месса... или как ее там, словом, прямая  передача  из  Елоховского
собора очередного  церковного  праздника,  что  росли  как  грибы.  Пышные
одежды, монотонное гудение множества голосов, приглушенный свет свечей...
     Сейчас  же  на  экране  был...  мусульманский  мулла.  Тихо  и  очень
осторожно подбирая  слова,  он  поздравлял  всех  россиян  с  традиционным
праздником мусульман, праздником мира, дружбы и мудрости.
     Вокруг меня лица багровели. Кто-то  засопел  шумно,  за  спиной  злой
голос  пробормотал  ругательство,   которого   постыдились   бы   грузчики
харьковских заводов.
     -  Во  обнаглели!  -  проговорил  кто-то  со  сдержанной  яростью.  Я
оглянулся, с грустью понял, что это Богемов. - Во заразы... Уже и в  нашей
стране свое на уши вешают!
     - Татары! - сказал Игнатьев.
     - Как есть татары.
     - Да что там... и среди татар попадаются люди. А это и  того  хуже  -
Мусульмане!
     - Враги!
     Женщины молчали, но по их лицам я читал  сдержанное  неодобрение  как
попустительства власти, Восток наступает, так  и  чрезмерно  эмоциональной
реакции гостей.
     Речь муллы был краткой, в отличие от  длинных  поучений  православных
священников, уверенных не просто в поддержке власти, а в том,  что  отныне
они сами власть, пришедшая на смену коммунистической  партии,  сохранившая
все ту же структуру, кадры и методы. Но, прощаясь, мулла  произнес  фразу,
после которой заволновались и те, сдержанные:
     - ... отныне мы будем встречаться раз в неделю. Мир вам!
     Рядом со мной Белович ахнул:
     - Да как же... как же это кощунство допустимо  в  нашей  православной
Руси? Чтобы наш исконный враг, попирая милые сердцу святыни...
     Он обернулся за  поддержкой  ко  мне.  Взор  его  был  чист,  светел,
исполнен  благородства.  Я  в  замешательстве  развел  руками,   попытался
выдавить улыбку:
     - Я все не расслышал. Мне показалось, что он не призывал к резне...
     Белович с великим возмущением отшатнулся:
     - Да при чем здесь война! Он мусульманин!!!
     - Да, - согласился я, все еще не мог смотреть в честные ясные  глаза,
- но, как я слышал, у нас свобода религии...
     Белович задохнулся от возмущения, а Игнатьев  вклинился  в  разговор,
сказал знающе:
     - Это все Чечня проклятая!.. Наворовала у нас денег, а теперь на наши
же деньги у нас свою поганскую веру пытается навязать.
     - Да вроде не чеченец, - усомнился я. - Я прочел,  там  была  надпись
внизу. Он преподает ислам в университете!
     - Неужели такую гадость преподают в университете?
     - Ну, образование...
     Марина перехватила мой взгляд, спохватилась, включила  проигрыватель.
Помещение заполнила бодрая и вместе с тем томная музыка.  Вторая  девушка,
пора бы запомнить ее имя, сразу же вскочила танцевать,  потащила  с  собой
Игнатьева.
     Все  же  танцевали  вяло,  чересчур  все  умные,  начитанные.  Марина
выгибалась так и эдак, наконец заявила:
     - Что-то скучновато стало!
     Ее полные бедра ходили из стороны в сторону в  завораживающем  ритме.
Потом она замедленными движениями взялась за  низ  тонкой  блузки,  начала
поднимать, оголяя крепкий загорелый живот.
     Леонид сделал  музыку  громче,  кровяные  шарики  помчались  быстрее.
Марина мучительно медленно, не прекращая танца, поднимала блузку,  мы  все
видели что лифчик не носит, хотя грудь крупная, тяжелая, наконец  блеснула
полоска белой кожи, показалась округлость....
     Игнатьев со второй девушкой еще танцевали, а Белович и Фира отошли  в
сторону, чуть двигались в такт  музыке,  но  смотрели  только  на  Марину.
Разговоры в комнате примолкли, один лишь Богемов с жаром доказывал Леониду
какой мерзавец этот Кондрат Красивый,  на  Марину  поглядывал  искоса,  не
замечая, что она наконец подняла блузку над головой и отбросила в сторону.
     Леонид и все мы захлопали, а Марина затанцевала  быстрее,  красиво  и
ритмично двигаясь всем телом.  Грудь  ходила  ходуном,  коричневые  кружки
покраснели, а соски вытянулись и стали похожими на раскаленные пули.
     - Молодец, Марина, - шепнула Фира, - всегда чувствует, когда начинает
холодать.
     Игнатьев  и  его  девушка  танцевали  рядом  с  Мариной,  поглядывали
подбадривающе. Она хитро улыбнулась, ее пальцы пробежали по поясу  юбочки,
отпрыгнули, словно испугавшись, снова коснулись, наконец, будто решившись,
она расстегнула пояс...  снова  застегнула,  мы  начали  хлопать,  наконец
быстро и ловко, не прерывая танца, сбросила юбку и  осталась  танцевать  в
одних трусиках.
     Она была хороша, красивая и располневшая самую малость, что нисколько
не портило. Шаловливо поглядывая на нас, ухитрилась сбросить и трусики, не
прерывая танца, дальше двигалась быстро, с упоением, свободная от одежды,
     Вторая чуть отодвинулась от Игнатьева, сбросила блузку, затем лифчик,
и дальше танцевала с открытой грудью,  дразняще  глядя  на  него  большими
озорными глазами.
     Мы  хлопали  и  шумно  восторгались  как  их  раскованностью,  так  и
фигурами,  умением  держаться,  Леонид  принес  с  кухни  поднос  с  горой
бутербродов, чтобы не прерывать веселья. Когда музыка  сменилась,  женщины
со смехом повалились на диван, желая  вид,  что  умирают  от  изнеможения.
Марина поискала трусики, но Богемов спрятал, в конце  концов  она  махнула
рукой: и так жарко.
     Похоже, один Белович все  не  мог  придти  в  себя  от  ошеломляющего
выступления муллы, и когда снова добрался до кресла,  сперва  выпил  кофе,
сжевал пару бутербродов,  после  чего  его  крупное  лицо  с  новой  силой
вспыхнуло праведным гневом:
     - Нет! Святая матушка Русь не  позволит  глумиться  над  собой...  до
такой степени! Всякие там макдональдсы заполонили нашу Русь, а тут  еще  и
татары?
     Богемов неожиданно хихикнул. Это было так неожиданно, что  все  взоры
обратились в его сторону. Чуть смутившись, пояснил с виноватой усмешкой:
     - Я просто подумал... представил, как схлестнулись бы эти исламисты с
этими макдональдсами. Они их ненавидят  пуще  нас.  И  в  свои  страны  не
допускают!
     Белович заявил яростно:
     - Без черных справимся!  У  Святой  матушки  Руси  достаточно  сил  и
правды, чтобы одолеть как западную нечисть, так и эту... исламскую!
     И хотя все понимали, что  западную  не  одолеть,  уже  проиграли,  та
пляшет на их поле, но согласно  загудели,  поглядывали  друг  на  друга  с
победным видом. Мол,  ничего,  русские  медленно  запрягают,  зато  быстро
ездят.
     Я видел, что  на  меня  поглядывают,  звание  ученого  международного
класса обязывает, хоть и презирают за пристрастие к компьютерным играм.
     - Свобода немыслима без веротерпимости, - сказал я.  -  А  мы  опять:
запрещать, не допущать... Разве еще не дозапрещались?
     Белович сказал яростно:
     - Напротив!.. Возрождение Руси нужно начинать не с веротерпимости,  а
напротив-с, напротив!.. Русь была сильна единой верой! Единобожием!
     И самодержавием, добавил про себя я. Как  потом  сильна  была  единой
партией, что не допускала других партий, не позволяла пискнуть  оппозиции.
Одна  страна,  одна  вера,  один  государь...  Царь,  генсек,   президент,
владыка... При всеобщем развале только церковь сохранила кадры, структуру,
фонды, а теперь спешно укрепляется. С  помощью  власти,  разумеется.  Рука
руку моет. Мы тебе десяток храмов на самом видном месте,  а  ты  погромче:
вся власть от бога, бунтовать и забастовки устраивать - грешно, это  пойти
супротив самого бога, так что остерегитесь, рабы...
     На меня поглядывали все чаше. Что я - советник президента, к счастью,
еще не знают, но что я занимаюсь прогнозированием будущего, наслышаны.
     Я развел руками, чувствуя полную  беспомощность,  такую  унизительную
для мужчины любого возраста:
     - Страшновато  такое  говорить,  особенно  в  наше  время  надежд  на
демократию, но все же правление большинства, т.е. демократия - это  гибель
культуры, гибель науки. Да  что  там  культура,  наука!  Это  гибель  всей
цивилизации. Большинство - это так называемый простой народ, а всякие  там
ученые, писатели, вообще интеллигенция - в меньшинстве. Если же  поставить
на референдум вопросы: нужна ли нам звездная астрономия, или же те  деньги
направить на огороды, стоит ли выделять деньги на новый синхрофазотрон или
же купить каждому жителю России  по  бутылке  водки...  и  таких  вопросов
наберется множество, то ясно, каков будет ответ большинства. Тем и страшен
Кречет, что его избрал простой народ. А он пообещал выполнять волю народа.
     В гробовой тишине Марина, покрывшись пупырышками, спросила жалобно:
     - А как же другие?
     - Другие что?
     - В Штатах, к примеру... Страны  западной  демократии!  Там  культура
живет...
     Ответить не успел, Богемов обвиняюще ткнул пальцем  в  ее  прелестный
голый животик:
     - А ну-ка назовите... ну, хотя бы художников,  эти  нам  ближе  всех.
Ну-ну!
     - Пикассо, Доре, -  начала  перечислять  она  с  удовольствием,  даже
пальцы загибала прилежно, как школьница. - Моне...
     Богемов слушал, мы все слушали, потом прервал:
     - Прекрасно. Два десятка гениев! И все из прошлого. А где нынешние?..
Создают пышные декорации для порнофильмов?  Рисуют  обложки  для  Плейбоя,
рекламные этикетки и буклеты? Почему у них сейчас нет художников?

     Глава 8

     Когда я собрался спать, было за полночь. Хрюка, как обычно, лежала на
постели, спала. Я осторожно взял на руки, стараясь не  разбудить,  перенес
на ее кресло и бережно укрыл одеялом. И  лишь  когда  подоткнул  с  боков,
чтобы не дуло от форточки, засмеялся своей глупости: это же собака! Просто
собака. Пусть любимая. Но  ей  достаточно  сказать:  место!  И  она  мигом
очутится где ей положено  быть.  Это  не  на  тряпочке  в  прихожей,  а  в
добротном старом кресле.
     До чего же в нас заложен инстинкт  заботы!  Точно  так  же  переносил
засыпающих детей в их кроватки, укрывал одеялом... Но дети  выросли,  сами
укрывают своих детей, а потребность заботиться осталась, и вот я с собакой
проделываю все то же, что когда-то с детьми. Кормлю, поучаю, чищу уши, мою
лапы, подстригаю ногти, даю витамины...
     И еще инстинкт, мелькнуло в голове, проявляющийся, увы,  не  у  всех,
инстинкт  сохранения  племени.  Враждебность  ко  всякому,  кто,  как  мне
кажется, угрожает моему роду, племени,  народу,  государству.  Вся  страна
ненавидела банду коммунистов, что захватила власть и вела могучую Россию к
упадку, с надеждой и любовью смотрела на Америку,  где  свобода,  где  все
хорошо и справедливо... Но вот коммунизм рухнул, а Америка сбросила маску,
придвигая к нашим границам свое НАТО!
     При чем здесь коммунист,  либерал  или  консерватор?  Это  проявление
здорового инстинкта здорового человека. Так же, как укрывал одеялом спящих
детей, так же не хочу допустить  продвижения  НАТО  к  нашим  границам.  И
когда, помню, сынишка рассказывал, как его обидели  в  школе,  у  меня  от
ярости мутилось в голове, готов был мчаться туда и убивать всех учителей и
хулиганов, так и сейчас шерсть вздымается на загривке, а из  горла  рвется
глухое  рычание,  когда  слышу,  как  враждебный   России   военный   союз
придвигается вплотную к нашим границам.
     Здесь все на уровне основного инстинкта  выживания.  Выживания  рода,
племени. Никакие уверения в мирности не помогут, если я каждый  день  буду
видеть нацеленный на себя автомат в руках ч у ж о г о человека. Когда  иду
на работу, играю на компьютере, смотрю кино, гуляю с собакой...
     Заснул чуть ли не под  утро.  Во  сне  блуждал  по  длинным  страшным
коридорам власти, над головой  летали  огромные  летучие  мыши,  черные  и
мохнатые, я прятался в ниши, а ноги почему-то не двигались.

     Впервые проснулся раньше Хрюки.  Вывел,  погулял,  долго  уговаривал,
чтобы она все сделала, а Хрюка все ссылалась на свой  режим,  но  все-таки
сжалилась,  сгорбилась  как  кенгуру,  в  это  время  смотрит  всегда  так
укоризненно, я дал за труд фролик, но все равно, когда вернулись, на часах
все еще было раннее утро.
     Опять же впервые за  последние  пять-десять  лет  я  одевался  долго,
рассматривал себя в зеркало. Строгий костюм сразу отверг, чиновники  умеют
их носить лучше, сразу почувствую себя самозванцем, что-то среднее бы...
     Озлившись,  вот  уже  начинается  конформизм,  я  напялил  джинсы   и
джинсовую рубашку. Обещана жара,  так  что  заранее  закатал  рукава  выше
локтей, расстегнул сразу две верхние пуговицы.
     Перед дверью стоял с колотящимся сердцем минут  десять,  но  когда  в
коридоре послышались шаги, отбежал на цыпочках,  дождался  звонка,  прошел
обратно неспешно, отворил.
     На  площадке  стоял  молодой  крепкий  парень,  похожий  на  сержанта
коммандос, которого на часок переодели в гражданское.
     - Виктор Александрович, - сказал он чистым, светлым,  как  родниковая
вода, голосом, - меня зовут Володя, я теперь ваш  шофер  и  телохранитель.
Машина у подъезда, вы должны перезвонить начальнику  охраны  президента  и
проверить...
     - Вряд ли мною  кто-то  уже  заинтересовался,  -  буркнул  я.  Сердце
колотилось, рубашка подпрыгивала, и,  чтобы  этот  шофер  не  заметил  мое
волнение, я шевелился,  пожимал  плечами,  шарил  по  карманам  в  поисках
ключей.
     - Все-таки полагается проверять, - сказал он укоризненно.
     Хрюка протиснулась в щель. Я заметил, как  побелел  и  напрягся  этот
бравый шофер-десантник. По  опыту  знаю,  что  таких  собак  больше  всего
страшатся не простые прохожие, а вот такие крутые накачанные парни. Они, в
отличие от мирных жителей, знают на что способны такие собаки.
     - Хрюка, домой, - сказал я поспешно. - Охраняй!
     Шофер вздохнул с явным облегчением, когда  дверь  отгородила  его  от
страшной собаки с такими  зубами  и  челюстями,  способными  перехватывать
толстые кости, словно соломинки.
     Уже в лифте он напомнил мне еще раз, видимо, считая  ученых  смешными
недоумками с потерей памяти, что отныне и авто, и он  сам,  закреплены  за
мной. Его зовут Володей, просто Володей, он мой  шофер  и  одновременно  -
телохранитель. Я подивился, кому понадобится мое тело, но Володя возразил,
что если тело и ни к черту, мне  виднее,  то  мозги  у  меня,  по  слухам,
чего-то  да  стоят.  Так  что  его  можно  определить  рангом  выше,   как
мозгохранителя. А тела пусть охраняют у тех, у кого с  мозгами  слабовато,
или кто больше спинным мозгом перебивается.
     У президентов всяких, закончил я его озорную мысль. Парень  остер  на
язык, быстр, как ящерица, полон  молодой  силы,  весь  перекатывается  как
ртуть. И дверцу передо мной распахнул без всякого  подобострастия,  а  как
молодой, полный сил человек, перед тем, кто старше и умнее.
     Итак,  простая  черная  "волга",  с  наворотами   вроде   встроенного
компьютера, факса,  телевизора,  сложной  системы  связи  с  любой  точкой
земного шара. На мой взгляд, многое устарело, был бы  компьютер,  а  через
него и так свяжусь с любой точкой, где есть компьютер или хотя бы телефон.
Пусть даже такой, которым пользовались Ленин и батько Махно.
     Я с нежностью косился на лаптоп, или как  теперь  говорят,  ноут-бук:
пентюх-двухсотка, активная матрица, винчестер на два гига, модем  двадцать
шесть тысяч, встроенный джаз, а я был бы рад  и  зипу.  По  крайней  мере,
смогу таскать на гиговой дискете джаза "Starcraft-2" в полном объеме...
     Я даже огляделся по сторонам с неловкостью. Подслушал бы  кто-нибудь,
как собираюсь применять чудо  техники...  До  чего  же  непросто  начинать
работу от и до, а не тогда, когда изволится. Мысль барахтается  вяло,  все
пытается свернуть на  игру,  на  работу  с  тем,  что  само  всплывает  из
подсознания...
     Володя вел машину артистически, рискованно проскакивал мимо мерсов  и
саабов, что прут в полной уверенности, что им уступят,  обгонял,  нарушал,
быстрая езда ему нравилась, а я посматривал с любопытством  как  на  него,
так и на машину.
     У нас  когда-то  был  старенький  автомобиль.  Приятель  продавал  по
смехотворной цене, жена настояла на покупке, помню  кошмарные  дни,  когда
учился ездить, а кончилось тем, что за руль садилась только жена. Но и  ее
замучили постоянные ремонты, и в  конце  концов  у  меня  осталось  только
смутное воспоминание какая педаль тормоз, а какая газ.
     Сейчас смотрел с любопытством, здесь тоже нашпиговано компьютерами, а
с ними дружу, у меня следит за квартирой, а тут наверняка умеет не  только
присматривать за экономным расходом топлива и тормозами.
     Володя перехватил мой взгляд, объяснил словоохотливо:
     - Здесь кроме базовой программы, есть и  добавочные  функции...  Наши
умельцы постарались. Кто от  хорошего  настроения,  кто  от  желания  себя
показать, а кто и на спор, что сумеет.
     - Так что же программа умеет?
     Володя с неловкостью пожал плечами:
     - Честно говоря, еще не знаю. Это холодильники, какие  были  двадцать
лет назад, такие и сейчас. А за компьютерами не угнаться! А программы  так
вовсе каждый месяц новые...
     - Я бы угнался, - сообщил я.
     Он покосился на меня с удивлением:
     - Вы?
     - А что, - возразил я, - что во мне не так? Ни очков, ни бороды?

     Я пришел первым,  не  считая  секретаршу  Марину.  Поздоровался,  сел
тихонько в просторной, как  банкетный  зал,  приемной,  Марина  улыбнулась
ободряюще. Глаза ее не отрывались от компьютера, но я уловил  ее  короткий
взгляд, вроде бы скользящий, так ли одет для  встречи  с  президентом,  но
осталось ощущение, что могу теперь спрашивать, глядя в это  милое  личико,
так ли у меня с почками, нет ли уплотнений в легких и  скоро  ли  наступит
простатит, обязательная болезнь, как пишут, для всех мужчин.
     Дверь со стороны  анфилады  холлов  была  распахнута.  К  нам  иногда
заглядывали, я  всякий  раз  ловил  на  себе  профессионально  ощупывающие
взгляды.
     Наконец боком вдвинулся грузный Краснохарев. Главой правительства  он
не выглядел, во всяком  случае,  сейчас.  На  его  слегка  обрюзгшем  лице
просматривалась глубоко спрятанная тоска по тому времени, когда был главой
Сибгаза, когда  в  его  великолепную  работу  технаря  и  организатора  не
примешивалась ни подлейшая политика, ни всякие  подводные  течения,  когда
мог во всем блеске развивать свою отрасль, к  изумлению  всех  подавив  на
мировом рынке отчаянное сопротивление  Рургаза  и  баварских  магнатов,  а
когда пришла пора реформ, первым в стране перестроил всю отрасль на  новые
отношения. Но на его беду призвали в премьер-министры, где сменил позера и
политика, доведшего страну до краха, но ухитрившегося  остаться  в  глазах
полуинтеллигенции героем реформ.
     Он сел за два стула от меня. В  мою  сторону  даже  не  взглянул:  ни
враждебно, ни безразлично. В глазах были тоска и желание,  чтобы  поскорее
все кончилось, а его отпустили восвояси. Обратно в Сибирь.
     Через пару минут шумно вошел  Яузов,  министр  обороны.  Краснорожий,
грузный, морда ящиком, глаза тупые, сонные.  Когда  Марина  встала,  чтобы
снять с полки зип, он оценивающе оглядел ее  с  головы  до  ног,  неспешно
раздел взглядом, так же неспешно одел, и  лишь  тогда  произнес  рокочущим
басом:
     - Леночка, ты бы нам кофейку покрепче... А мне, ты  знаешь,  не  ваши
наперстки, а мой стакан.
     Она кисло улыбнулась, вояка никак не запомнит ее имени, для него  все
секретари - Леночки, но спорить бесполезно, что  возьмешь  с  меднолобого,
унтер Пришибеев рядом с ним покажется Маканиным, а я проводил  его  долгим
взглядом, пытаясь понять, чего ждать от генерала,  что  всем  своим  видом
дает понять, что всего лишь тупой вояка, исполнитель, в политику не лезет,
депутатские бредни не понимает и презирает, любит крепкую водку и  толстых
девок. Но я пару лет тому случайно наткнулся на него в Союзе Писателей, он
зашел  по  поводу  своего  друга-ветерана,  его  окружили   члены   секции
военно-патриотической книги, начались разговоры, я  невольно  прислушался,
ожидая генеральских глупостей, но этот  красномордый  отвечал  быстро,  не
прислушиваясь к словам, грамотно строил фразы, и на  лицах  собравшихся  я
заметил некоторое разочарование.
     Этот эпизодец так бы и забылся, но генерала затащили в зал, уговорили
выступить. И тут я  увидел,  как  на  трибуну  взошел  настоящий  генерал:
квадратномордый, презирающий штатских в зале, а когда заговорил властным и
таким начальственным голосом, что я возненавидел бы армию, если бы уже  не
ненавидел - в его речи не было фразы, где не  перепутал  бы  ударения  или
глагольные формы.
     Не сразу по голове стукнуло: а кому нужен  министр  обороны,  который
знает поэзию,  декламирует  Гумилева  и  Киплинга,  наизусть  знает  всего
Симонова? Такой, того гляди, от поэзии еще и к политике перейдет.
     Я сидел смирно, хотя  должен  был  либо  распластаться  от  почтения,
как-никак одни правители, либо повизгивать от восторга, что удостоился. Но
я помнил, что правителей забывают, а помнят творцов,  я  себя  без  ложной
скромности относил к творцам. К тому же эти вершители судеб  выглядят  как
побитые собаки.
     Вошел высокий мужчина, плотно сбитый, моложавый, еще  не  грузный,  в
котором я к великому изумлению узнал Усачева. Главный  разоритель  страны,
как его называли, самый ненавидимый простым народом, он  был  мишенью  для
всех кандидатов хоть в президенты, хоть в губернаторы,  хоть  в  секретари
сельсовета, всякий обещал, что, придя к власти, обязательно разделается  с
этим мерзавцем.
     Сейчас он, как и Краснохарев, держался с подчеркнутой независимостью.
В команде президента не быть, ясно, а что миллионы долларов  на  счетах  в
швейцарских банках... что ж, швейцары тайны хранить умеют.
     Он расстегнул воротник, ослабил  галстук.  Я,  напротив,  ежился.  За
стеклами  ветерок  погнал  облако  пыли,  в  синем  небе  уже  повисло  не
по-весеннему знойное солнце, но здесь прохладно, воздух чист и  свеж,  как
поцелуй ребенка, так сказал бы Тургенев, но теперь от ребенка пахнет такой
жуткой смесью импортных шампуней, мыла с добавками, лосьонами  и  кремами,
что чистота и свежесть какие-то не совсем натуральные.
     Вслед за Усачевым  ослабил  галстук  и  Краснохарев,  но  расстегнуть
рубашку не посмел: чиновник до кончика ногтей. Я демонстративно расстегнул
рубашку чуть ли не до пояса, подвернул рукава до самых  плеч.  Не  потому,
что жарко, просто захотелось по-детски как-то утвердится, показать если не
интеллектуальную мощь, то хотя бы независимость, это проще.
     Приемная постепенно заполнялась людом.  Все  как  один  откормленные,
огромные, неповоротливые, как носороги, хотя это я зря о носорогах, те как
раз быстрые звери, а эти слова лишнего не  скажут,  чтобы  десять  раз  не
прокатать в голове со всех сторон: не ляпнуть бы что  такое,  что  тут  же
подхватит подлая рать газетчиков, имиджу урон...
     Разве что Коган, министр финансов не так грузен, но и  он  двигается,
словно плавает в плотной воде, а когда поворачивается, то заранее надевает
довольную улыбку: вдруг да какая тварь с  фотоаппаратом  заснимет  угрюмую
рожу, это же падение акций на всех мировых биржах!
     Последним явился Забайкалов, министр иностранных дел. Грузный и очень
медленный в движениях и словах, чем-то похожий на  старого  филина,  глаза
заплывшие, словно  от  постоянных  пьянок,  но  мозг,  как  я  чувствовал,
работает со скоростью графической  станции.  Это  настоящий  политик,  при
нарочито замедленной речи успевает продумать сотни  вариантов  ответов  на
вопросы, выбирает безошибочно лучший.

     Постепенно народу набралось больше, чем стульев. Трое делали вид, что
рассматривают картины на стенах. Я украдкой  посматривал  на  собравшихся.
Некоторых знал по фото в газетах,  слышал  интервью  по  телевидению.  Все
держатся настороженно, поглядывают друг на друга искоса, украдкой, еще  не
зная расстановку сил, не желая связывать себя никакими нитями.
     У Краснохарева вид все несчастнее. Если многие из собравшихся активно
участвовали в выборах против Кречета, то он и вовсе баллотировался на пост
президента...
     На том конце приемной, как раз напротив меня,  сидел  Яузов.  От  его
красной, будто натертой кирпичом, рожи  несло  откровенной  неприязнью  ко
всем штатским, что бесцельно слоняются  по  комнате,  вместо  того,  чтобы
маршировать, и особенно ко мне, единственному, кто явился не в  костюме  и
галстуке, а в джинсе. Пусть чистой и аккуратной, но все же...
     Плевать, ответил я ему взглядом. Я сюда не  напрашивался.  Если  меня
вышибут, вернусь к своей научной работе. А если вышибут тебя...
     Он грозно хрюкнул, мясистое лицо налилось темной кровью так, что едва
не брызгала из всех пор. Водянистые глаза уставились на дверь кабинета.
     На столе Маринки звякнуло. Судя по бликам  на  ее  лице,  на  дисплее
сменилось изображение.  Она  вскинула  глаза  на  всех  разом,  никого  не
выделяя:
     - Господин президент просит вас в кабинет.
     Даже  голос  ее  был  ровным,  бесцветным,  подчеркнуто  нейтральным.
Заскрипели  стулья,  министры  поднимались  тяжело,  приемная  наполнилась
хрустом коленных суставов, хриплым дыханием.
     Перед дверью наступила понятная минута  замешательства,  но  в  любой
группе всегда находится лидер, Яузов грузно направился к двери. Остальные,
как гуси на водопой, потянулись следом, сталкиваясь и  застревая  в  узком
проходе. Дивясь собственной смелости, я поднял руку,  стукнул  по  крючку.
Вторая створка распахнулась, хотя по эту сторону уже оставался я один.
     Мне показалось, что Кречет слегка улыбнулся. Собравшиеся смотрели  на
него выжидательно. Он сделал широкий жест:
     - Прошу садиться.

     Глава 9

     Все сели, стараясь не смотреть друг  на  друга.  Настоящие  политики.
Когда неизвестно, кто останется, а  кого  вышибут,  опасно  даже  взглядом
выказать расположение или даже узнавание друг друга.
     Кречет прошелся по кабинету. Яузов дергался, порываясь  вскочить,  не
мог  сидеть  в  присутствии  президента,  что  по  конституции  являлся  и
главнокомандующим. Остальные сидели чинно,  преданно  смотрели  в  грозное
лицо генерала, который стал президентом.
     Кречет оглядел всех исподлобья.  Чему-то  хмыкнул,  не  заговорил,  а
почти прорычал:
     - Итак, позвольте представиться: президент Кречет. Платон  Тарасович.
Зачем я вас пригласил?.. Дело в том, что в администрации президента, как и
в правительстве, были люди, которые служили своему  карману,  таких  везде
большинство, находились такие, что служили президенту,  а  были  и  такие,
которые служили Отечеству. Если не  всем  нравится  это  определение,  вон
Когана  перекосило,  тогда  скажем   -   стране,   народу,   человечеству,
цивилизации. Челядь мне ни к чему, сам себе шнурки завязываю,  так  что  в
этой комнате прошу остаться тех, кто будет работать так, что пар пойдет из
задницы.
     Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, но  я  ощутил  нечто,  что
прокатилось по кабинету и осталось.  Кречет  прошелся  по  кабинету  вдоль
карты, я мгновенно вообразил его  с  трубкой  в  руке,  одел  в  китель  и
дорисовал усы.
     Он бросил на меня быстрый цепкий взгляд,  уловил  мою  едва  заметную
усмешку. Министры начали переглядываться.
     - Итак, - проговорил Кречет все тем  же  неприятным  голосом,  -  как
видите, я не привел своей команды.  У  меня  ее  просто  нет.  Победил  я,
опираясь на  волю  народа,  а  не  на  умело  спланированную  предвыборную
кампанию,   которую   провели   мои   помощники...   и   которые    станут
правительством. Я готов работать с вами. Конечно, с теми, чьи  предложения
покажутся дельными.
     Среди собравшихся пронесся едва слышный  шумок.  Никто  не  двинул  и
мускулом,  это  был  шумок  от  бешено  работающих  мозгов,  когда  каждый
старается уловить, что хочет услышать всесильный генерал, и тут же  подать
ему на блюдечке с голубой каемочкой.
     Краснохарев, тяжелый и еще больше погрузневший, проговорил осторожно:
     - Платон Тарасович, не обессудьте, но по правилам я подаю в  отставку
вместе со всем кабинетом. А уж потом вы назначаете нового, а тот формирует
правительство и представляет вам на одобрение...
     Кречет отмахнулся:
     - Да знаю я эти процедуры! Все  так  и  сделаем.  Но  сейчас  давайте
работать, чтобы не терять ни дня, ни  часа!  Страна  уже  и  так  потеряла
несколько лет.
     По  кабинету  пронеся  шумок  недоверия.  А  Краснохарев,  ничуть  не
обрадованный, развел руками:
     - Ну... в любом случае, мы хотели бы больше знать, чего вы хотите. На
самом деле. Обещания на выборах это одно...
     Он смотрел спокойно, даже с некоторым брезгливым  облегчением.  Ну  и
отстраняй, говорил его взгляд. Осточертело это премьерство. Всех собак  на
тебя вешают! Вернусь в свою промышленность, там мне все еще нет равных.  И
Рургаз, и Бескиды, и Богемия помнят, кто поставил на колени.
     Кречет взглянул в упор:
     - Мои слова с делом на расходятся. Что обещал, то выполню. Нет - пущу
пулю в лоб. Но я знаю, с чего начинать!  То,  без  чего  не  сработает  ни

бы овладела умами. Которая заставила бы трудиться даже  тогда,  когда  уже
силы кончились, когда ни рубль, ни доллар  не  поднимут  с  ринга.  Или  с
дивана.
     Усачев поднял руку, как школьник на уроке:
     - Господин президент... я что-то пока не понял, зачем позвали меня.
     Кречет повернулся, вперил в него тяжелый взор налитых кровью глаз:
     - Непонятно? А чего вы ждете?
     Усачев развел руками:
     - Ну, военно-полевой суд... Заседание тройки... Решение НКВД о  враге
народа...
     Кречет буркнул:
     - А чего-нибудь... еще невероятнее? Чтоб такая глупость, чтобы  и  на
голову не налезла?
     Усачев широко улыбнулся, зубы ровные, хотя,  несмотря  на  молодость,
наполовину изъеденные и желтые:
     - Ну, вы предложите  мне  разработать  программу  экстренных  мер  по
оздоровлению экономики.
     Кречет буркнул:
     - Вот сидите и разрабатывайте.
     Усачев остался с  раскрытым  ртом,  а  Кречет  повернулся  к  нам.  Я
помалкивал, мне  нужно  время,  чтобы  вжиться,  министры  переглядываются
украдкой, но никто не решается раскрыть рот. Когда молчишь, всегда сойдешь
за умного, а раскроешь рот - уже бабушка надвое сказала.
     Кречет оглядел всех исподлобья. Голос его был похож на рык:
     - Я хочу, чтобы все поняли: произошла не просто смена  президента,  а
народ потребовал другой курс! Если бы просто смена одной  жирной  рожи  на
другую, то вон сколько рвалось к этому креслу! Все одинаковые,  словно  из
одного инкубатора. Так что успокаивающие речи о  преемственности  курса...
знаете куда. О каких реформах может идти речь, если половина  кабинета  ни
на что не способна!
     Коган, министр финансов, вежливо поинтересовался:
     - А другая половина?
     - Другая, - рыкнул Кречет еще злее, - способна на все!
     - Как верно сказано, - восхитился Коган. - А какая  из  этих  половин
больше?
     - Это вам не Одесса, - огрызнулся Кречет. Потом внимательно посмотрел
на Когана, - А что это у нас за министр  финансов,  у  которого  половинки
разные?
     - Потому что министр, а не математик, - отпарировал Коган без боязни.
- Я-то знаю, что дважды два не четыре или шесть, а сколько  вам,  господин
президент, угодно. И что бы вы ни говорили на выборах... гм... словом, как
я понимаю, в кабинете будут серьезные перестановки?
     Кречет фыркнул:
     - Когда в заведении дела не идут, надо девочек менять, а не мебель.
     Коган толкнул Краснохарева:
     - Как он элегантно обозвал кабинет министров борделем, а? А  говорят,
что прям, как армейский Устав. Умеет выражаться иносказательно!
     Краснохарев обиженно сопел, но спорить с грозным генералом  не  смел.
Кречет хлопнул ладонью по столу, перешептывания затихли:
     - Прошу высказываться!  И  не  страшиться  самых  диких  предложений.
Бывает,  что  в  дикости  больше  смысла,  чем   в   часовом   словоблудии
какого-нибудь умника из подкомитета.
     Все переглядывались, наконец заговорил  Коломиец,  министр  культуры,
медленно и тщательно выбирая слова, красивый и импозантный, с  благородным
одухотворенным лицом стареющего аристократа:
     - Подъем экономики  невозможен  без  общего  подъема  культуры  всего
населения нашей великой  страны,  все  равно  великой,  ибо  наши  славные
традиции,  наши  корни  и  наше   мистическое   воссоединение   с   Богом,
нравственные истоки и глубокая одухотворенность народа,  что  сохранилась,
несмотря   на   развращающее   действие   отдельных   факторов    западной
цивилизации... хотя нельзя не сказать,  что  западная  культура  оказывает
благотворное влияние на славянскую, как и наша русская оказала несравнимое
ни с чем влияние на весь просвещенный Запад в лице наших  гигантов  мысли,
таких как Толстой, Достоевский, Чехов...
     Я видел, как посветлели собравшиеся, министр  мог  говорить  долго  и
пространно, на то он и культура, а не военно-промышленный  комплекс,  дает
им время собраться с мыслями, сориентироваться,  но  Кречет  хмурился,  на
глазах свирепел, наконец сказал резко:
     - Спасибо. Кто еще?
     Министр замер с раскрытым ртом. Постепенно на смену  одухотворенности
проступала обида. Никогда его не обрывали так бесцеремонно. Тем более, что
никогда не говорил глупости, не допускал в речах нелепых оборотов,  всегда
правильно расставлял ударения,  в  отличие  от  депутатов  и  даже  членов
правительства.
     Премьер сказал, не замечая неловкой паузы:
     - Нужен план. Я говорю не  о  сталинских  пятилетках  или  хрущевских
семилетках, а о планах...  вроде  ГОЭЛРО,  в  народе  именуемого  сплошной
электрификацией всей страны, о плане индустриализации...
     - ... построения коммунизма, - подсказал Кречет. - Да,  что-то  вроде
этого. Плана построения капитализма быть не может,  мы  просто  не  смогли
взять твердыню, откатились на исходные рубежи. Но после поражения в стране
царит такое унижение, такой упадок духа, что с нами  справятся  не  только
горстка чеченцев, но и племя мамбо-юмбо!
     Яузов задвигался, прорычал:
     - Одной ракеты хватит, чтобы не только мамбо-юмбо, но и всю Африку...
     Коломиец, похоже, решил не обижаться на генерала,  какая  с  солдатни
культура, сказал печально:
     - А что мы можем? Пресса в руках  частного  капитала.  Телевидение  -
тоже. Мы через полгода вступим в третье тысячелетие, двадцать первый  век,
а здесь...
     Кречет поморщился:
     - Какой к черту, двадцать первый век?.. Что за страна, где  идиот  на
идиоте! Самому тупому из дебилов понятно, что первого января двухтысячного
года начинается последний год двадцатого столетия, а  до  начала  двадцать
первого еще ровно год, но вся тупая рать газетчиков и телевизионщиков  изо
дня в день твердит о начале третьего тысячелетия...
     Министр культуры растерянно хлопал глазами. Он вышел из поэтов,  вряд
ли умел считать до десяти, а сейчас, судя по его  лицу,  был  уверен,  что
генерал-президент кукукнулся. Коган быстро посмотрел на Коломийца, перевел
непонимающий взор на Кречета:
     - Ну, вы даете,  Платон  Тарасович!..  Того  и  гляди  брякнете,  что
Земля... того...вокруг Солнца, а я ж  вижу,  что  всходит  на  востоке,  а
опускается за край земли на западе!..
     Кречет скупо усмехнулся,  кто-то  подхихикнул  угождающе,  обстановка
снова  разрядилась.  Стаканы  звякали,  половина  бутылок  уже   опустела.
Чувствовалось, что у многих появляется желание поставить их  под  стол  по
странно выработанной у русского человека привычке.
     Забайкалов покряхтел, подвигался, привлекая к себе внимание, и  когда
все взоры были прикованы к нему, проговорил с расстановкой:
     - Господин президент, пора определиться с зарубежными поездками. Хотя
бы ориентировочно.
     Кречет отмахнулся:
     - Пока не до поездок.
     - Надо, - произнес Забайкалов медленно, едва ли не по складам.
     - Что вы давите? - огрызнулся Кречет. - В  стране  такое  творится!..
Сначала надо разгрести здесь. Поездки - потом.
     - Но что отвечать?.. Послы берут меня за горло.
     Кречет сказал зло, желваки вздулись, как рифленые кастеты:
     - Ответь, что мы сосредотачиваемся.
     Забайкалов усмехнулся, в прищуренных  заплывших  глазах  промелькнула
веселая искорка.
     - Неплохо.
     - Что-то не так? - насторожился Кречет.
     - Европейские послы хорошо знают эту фразу.  Когда  князя  Горчакова,
одного из  моих  предшественников,  спрашивали,  почему  Россия  перестала
участвовать  в  международных   делах,   он   ответил   коротко:   "Россия
сосредотачивается". Это прозвучало загадочно, грозно и... пугающе.  Вы  об
этом знали?.. Нет?.. Тем интереснее.
     С хмурого лица Кречета на миг соскользнула тень:
     - Россия после того позорного поражения все же  очнулась  от  спячки!
Начала барахтаться, сделала рывок... и вернула себе и Севастополь, и  весь
Крым. И даже взяла много больше, чем потеряла. К тому времени мы нарастили
такие мускулы, что ее вчерашние победители: Франция, Англия, Турция и  еще
какая-то мелочь - и не пикнули. Нам бы сейчас так сосредоточиться!
     - Ну, дипломатические ноты были, - поправил Забайкалов, - но  уж  так
пикали, для порядка. Хорошо, так и отвечу, Платон Тарасович. Это  в  самом
деле хороший ответ.
     - Он верный,  -  возразил  Кречет,  -  а  не  просто  удачный.  Сруль
Израилевич, что у нас с финансами? На нуле?
     Коган сказал осторожно:
     - Если бы на нуле, даже я бы не прочь военного  парада...  А  так,  в
глубоком минусе. Внешний долг  -  сто  тридцать  миллиардов  долларов.  Но
вообще-то западные страны могут дать кредит...
     - Ну-ну?
     - Понятно, на известных условиях...
     Кречет нетерпеливо бросил:
     - Это ясно даже генералу. Все охотнее дают друг другу на  водку,  чем
на хлеб. Так называемые целевые кредиты. Но, как  я  вижу  по  вам,  Сруль
Израилевич, кредиты готовы дать на таких условиях, что даже вам  брать  не
хочется.
     Коган с независимым видом пожал плечами:
     - Я бы взял. Не мне же целовать американского президента в зад!
     - Ага, понятно.
     Он шумно засопел, лицо налилось багровым. Коган пояснил невинно:
     - Всегда так было. Целовать в зад -  обязательное  условие  получения
кредитов. По крайней мере, на Западе. У племени мамбо-юмбо еще не просили,
их условия не знаем. Вон прошлому  президенту  пришлось  целовать  задницы
всем членам Совета Европы. Правда, иногда удается  подсунуть  вместо  себя
нашего канцлера...
     Краснохарев насупился, засопел, отвернулся. Буркнул в стол:
     - У вас чересчур образный язык для министра финансов. Вам  бы,  Сруль
Израилевич, в газетчики.
     - Да что там, - отмахнулся Коган беспечно,  -  со  слабыми  нигде  не
считаются. Как мы ни протестуем против расширения НАТО,  но  что  им  наше
слабое вяканье?.. Деньги-то, стоя на коленях, у них просим?
     - А что, просить лежа? Может, им наша власть не нравится? Все-таки  у
нас не их болтократия, а, так сказать, просвещенный авторитаризм.
     - Просвещенный... - повторил Коган с недоумением, - авто... авто... я
знал  со  школьной  скамьи  просвещенный  абсолютизм...  не  то   Людовика
какого-то, не то Луи...
     - Мало вас в школе пороли, - буркнул Кречет. - Это  вам  не  финансы!
Так никто и не дает?
     - Никто, - ответил Коган. - Запад вас боится.
     Кречет поморщился:
     - Черт... стоило ли позволять еврею  пролезть  в  министры,  если  не
может выпросить денег у западных жидов?
     - Мне бы дали, - сообщил Коган, - стоит мне хоть  на  часок  сесть  в
президентское кресло...
     Он плотоядно потер ладони,  мол,  за  часок  его  правления  от  Руси
останется мокрое место, а Кречет хмуро буркнул:
     - Шиш тебе, Сруль Израилевич! Потом вас и динамитом  не  свергнуть...
понятно, весь кагал притащите. Пора и русскому посидеть на русском  троне.
А то либо монгол, либо грузин, либо хохол хохла тащит... А уж жидов  среди
них еще  больше.  Так  что  придется  искать  другие  пути,  без  жидов  и
коммунистов.
     - И комиссаров, - дополнил Коган.
     - Вот-вот. Без жидов, коммунистов и комиссаров.  Хотя  и  от  них  не
отказываемся, мы без дискриминации.
     В кабинете нарастал легкий шум. Министры двигались свободнее,  кто-то
решился наполнить  стакан  водой,  кто-то  вовсе  осмелился  налить  сока.
Грубоватую  манеру  президента  наконец   уловили,   примерились,   теперь
старательно подстраиваются под грубовато-мужественный  стиль,  когда  надо
работать четко, бесцеремонно, с мужскими шуточками и подковырками.
     Сказбуш,  глава  ФСБ,  высокий  подтянутый  мужчина  в  штатском,  от
которого кадровым военным несло сильнее, чем  от  ста  министров  обороны,
сказал, тщательно выговаривая слова:
     -  В  моей  ведомстве  хватает  дел,  но  навесили  еще  и  борьбу  с
преступностью, как будто у нас  нет  милиции...  Ладно,  не  отказываемся,
помогаем! Но как  бороться,  если  у  меня  связаны  руки?..  Если  бандит
расстреляет толпу  миллионеров  на  глазах  свидетелей,  то  и  тогда  его
адвокаты умеют добиваться освобождения прямо в  зале  суда,  но  если  мой
работник, отбиваясь от бандитов,  ранит  хоть  одного,  то  его  по  судам
затаскают, опозорят и его, и участок, и все наше ведомство!
     Кречет взглянул в упор:
     - Разберемся.
     - Это я слышу давно, - вздохнул министр.
     - Я обещал покончить с преступностью, я покончу, - бросил  Кречет.  -
Попрошу после этого совещания задержаться. У меня уже есть кое-какие идеи.
     Я видел, как на министра поглядывают с завистью. По крайней мере  его
отстранять  немедленно  не  собираются.   Да   и   сам   Сказбуш   заметно
приободрился, расправил плечи, стал выше,  оглядел  всех  за  столом  так,
словно уже воспарил, а эту  мелочь  с  высоты  щедро  побрызгивает  жидким
пометом.

     Глава 10

     Позвякивали бутылки с минеральной,  Коган  налил  себе  апельсинового
сока. Сказбущ, ободренный вниманием президента, сказал:
     - Платон Тарасович, я по поводу идеи... Почву для  урожая  полагается
сперва унавозить. На голой земле и чертополох не растет.
     Кречет рявкнул нетерпеливо:
     - Вы говорите как поэт. А конкретно?
     -  Предлагаю  снять   завесу   секретности,   -   продолжал   Сказбуш
невозмутимо, - хотя вроде бы и завесы нет, и секретности нет, но  об  этом
никто не говорит. Стыдятся? Я говорю о распаде СССР.
     Кречет кивнул:
     - Что именно?
     - Все, от последнего нищего до академика, подавлены распадом  могучей
сверхдержавы. У  всех  почему-то  создалось  впечатление,  что  наконец-то
добились  независимости  от  России  всякие  там...  Здесь  нас  никто  не
подслушает?..  Простите,  но  так  хочется   говорить   без   оглядки   на
телкамеры!..  всякие  там  Грузии,  карликовые  прибалтийские   княжества,
среднеазиаты, крошечные кавказские народцы, коих на карте  и  с  лупой  не
отыщешь... И вот теперь бедная Россия брошена всеми! Я понимаю, надо  было
сделать вид, чтобы не обидеть тех, кого сами бросили. Пусть выглядит  так,
будто эта мелочь... точно не подслушивают?..  сумела  добиться  свободы...
хотя дураку видно, что никакая Грузия не смогла бы добиться независимости,
если бы... ее не захотела сама Россия.
     Глаза Кречета ничего не выражали, только спросил коротко:
     - Это ясно. Но что предлагаете?
     - Щадя тех, кого мы бросили, мы унизили свой народ. Как  унижали  все
годы! Но, как видно, нельзя вбивать в грязь до бесконечности. По ноздри  -
еще можно, а сейчас его нагнули так, что в нем вовсе угасает искра  жизни.
Срочно пора обнародовать правду, что это как раз Россия захотела выйти  из
СССР...  и  вышла!..  Никто  другой!  Это  России  надоело  кормить  массу
республик, массу народов, что плодились  как  тараканы,  но  ни  черта  не
делали, не вносили в копилку, а только жрали наш хлеб,  пили  нашу  нефть,
пользовались нашим газом, нашим золотом... Пусть  пресса  наконец  скажет,
что сама Россия вышла из СССР! Никто бы не сумел разрушить СССР,  если  бы
Россия не решила выйти! Вспомните, как ахнули на Западе, в США.  Там  были
уверены,  что  СССР  будет  стоять  еще  столетия.  Для  них  было  полной
неожиданностью, что СССР  распалось.  Конечно,  нам  смешно,  но  придется
запустить пропагандистскую машину во всю мощь, чтобы на этот раз  вбить  в
головы не ложь, а правду: Россия сама освободилась от дармоедов, и  теперь
сама будет распоряжаться своими неслыханными богатствами. Сама!!!  Но  это
не значит, что продадим их на корню. Мы не арабы-бедуины. Мы уже запускали
космические корабли, и мы снова сделаем мощнейший рывок!!!  Америка  будет
нам задницу целовать... если догонит, и если мы не побрезгуем!!!
     Он явно злился, на скулах выступили красные  пятна.  Мне  почудилось,
что горячится чуть больше, чем следовало бы. То  ли  старается  произвести
впечатление, то ли в самом деле накипело.
     Кречет кивнул:
     - Согласен. Никогда еще Россия не была так унижена  и  оплевана,  как
сейчас! Ни за двести лет татаро-монгольского ига, ни  за  время  нашествия
Наполеона, ни  даже  на  захваченных  гитлеровцами  землях...  Как  бы  ни
свирепствовало гестапо, но у нас, безоружных, оставалась своя гордость, мы
узнавали имена Зои Космодемьянской,  молодогвардейцев,  Лизы  Чайкиной!  А
сейчас растоптали саму гордость!  Наконец-то  растоптали.  Сломали  хребет
всей России... Пусть спорят отставные генералы, кто выиграл  войну:  Жуков
или Сталин, на самом деле выиграл тот матрос, который обвязался  гранатами
и бросился под танк. А вот сейчас не бросится. Не только в Афганистане или
Чечне, но и на окраине своего села, когда нападут американцы, китайцы  или
мамбо-юмбо. Страны нет, державы нет... а  то,  что  называется  Россией...
тьфу!.. это позор для тех, кто  еще  помнит,  чем  Россия  была.  Но  эти,
которые помнят, быстро вымирают, им помогают вымирать, а  новые  рождаются
уже с американской жвачкой вместо мозгов. Им все до фени...
     Я слушал, рассматривал кандидатов в команду. Премьер, который  привык
проводить короткие совещания, поинтересовался:
     - И какая ваша линия на ближайшее время?
     Кречет взглянул в упор, словно через прорезь прицела:
     - Я собрал всех, чтобы поговорить, обменяться мнениями. Мысли  вслух,
так  сказать.  Пусть  сегодняшний  день  будет  днем  знакомства.   Но   и
раскачиваться долго некогда! До утра я обдумаю все сказанное  здесь,  а  в
девять часов... нет, в восемь, назову состав команды.
     Кто-то, не выдержав, украдкой  взглянул  вверх.  Мол,  все  сказанное
здесь будет не только услышано,  но  и  записано.  Как  и  замаскированные
телекамеры снимают каждое движение,  чтобы  аналитики  расшифровали,  дали
толкование адекватна ли мимика сказанному. А президент вынесет решение уже
на основании ночной работы своих техников с докторскими степенями!
     - А что скажете вы, Виктор Александрович?
     Вопрос попал в меня как брошенная граната. Я вздрогнул, к тому же все
повернулись и так уставились, будто  я  голым  танцевал  на  проволоке.  Я
ощутил, как по телу прокатилась ледяная волна.  В  горле  запершило,  я  с
трудом прокашлялся, заставил себя разозлиться, чтобы унять дрожь  во  всем
теле: не мальчик же перед строгими учителями!
     - Трудно сказать... но мне кажется... или, как говорят  спиномозглые,
думается...  что  одна  организация  все  же  сохранила  свою   структуру.
Кадровую, финансовую, экономическую. Не только сохранила, но и  укрепляет.
К тому же государство усиленно помогает... Сейчас она занимает не только в
умах и сердцах, но и в общественной жизни место  славной  Коммунистической
партии.
     Кречет смотрел в упор бешеными глазами:
     - Вы говорите о церкви?
     - О православной церкви, - уточнил я. - Вон на вашем  телевизоре  как
раз ведущая спрашивает какую-то порнозвезду... виноват,  певицу,  верующая
ли та. Она, как  и  большинство,  не  сомневается,  что  можно  быть  либо
неверующим, либо верующим... в Христа, обязательно православного, которому
крестятся справа налево, а не слева направо, как католики...
     Кое-кто перестал смотреть  на  меня,  повернулся  к  телевизору.  Там
ведущая, что старалась выглядеть духовно богатой, вела передачу о попах.
     - А с  какой  помпой,  -  продолжил  я,  -  празднуются  христианские
праздники! Строчка в Конституции о равноправии религий всего лишь буквы на
бумаге. Мы привыкли, что священники в рясах все мощнее  отвоевывают  места
на экранах телевизоров, в политической жизни, экономике... Вчера я  был  в
гостях, как там удивились, когда вместо попа с экрана телевизора обратился
мулла с благословением и пожеланием  счастья  и  здоровья!  Как  же,  мол,
откуда такой взялся в нашей матушке православной России! А  невдомек,  что
мусульман в России ненамного меньше, чем православных. А то уже и больше.
     Справа и слева от меня негодующе зашумели. Кто-то напомнил строго:
     - Но все-таки наша страна  православная!  Всегда  была  и  должна  ею
остаться!
     Кажется, это был министр культуры, но генералы от  армии  и  разведки
смотрели так, словно  они  тоже  были  министрами  культуры,  или  министр
культуры был генералом.
     Я ощутил, что начинаю заводиться.
     - Да? Да еще всегда? Православие военной силой принес князь Владимир.
Потом за несколько столетий удалось раздвинуть от Киева дальше  на  север,
но уже со времен того же Владимира, когда на службу Киеву стали  поступать
печенежские ханы со своими  ордами,  Русь  уже  стала  хотя  бы  на  треть
мусульманской. А потом пришли татаро-монголы, которые стали  поступать  на
службу к русским князьям. Куликовская битва подается подлецами для дураков
как великая победа русского народа над татарами, хотя на  самом  деле  это
была битва двух идеологий, не народов. Хотя  бы  потому,  что  на  стороне
русского войска дрались как украинские отряды, так и два татарских  полка.
Когда Иван Грозный уезжал на войну  с  татарским  Казанским  ханством,  он
оставил управление Москвой не своим боярам или воеводам, а татарскому хану
Гирею. Да и вообще мусульмане для России сделали настолько много, что надо
обладать поистине русским беспамятством и русской неблагодарностью,  чтобы
тут же все победы приписывать  своей  доблести,  а  поражения  -  проискам
всяких там мусульман.
     Вокруг шумели все недовольнее. Кречет бросил с усмешкой:
     - Каким-то образом оказавшихся на территории России.
     - Да-да, - сказал я  обрадовано,  в  реплике  всемогущего  президента
почудилась поддержка, - как-то на исконные земли России вкралось Казанское
ханство, Крымское,  Хазарское...  Словом,  я  уже  чувствую,  что  ушел  в
сторону, но прошу простить, ибо у меня нет опыта больших собраний... как и
малых. Просто я хочу обратить внимание на  структуру,  что  не  только  не
потеряла ничего с крахом СССР, а угрожающе  выиграла.  Кому-то  покажется,
что здесь искать и менять нечего. Но вы - правительство... или будете  им,
а не "кто-то".
     Я видел непонимающие лица. Все-таки для них я, человек, попавший сюда
в случайной неразберихе. Вякнул глупость, ее  выслушали,  а  теперь  можно
забыть и заняться делом.
     Даже Кречет поморщился, явно от меня ждал чего-то умнее. Но  смолчал,
повернулся к Яузову:
     - А что скажете вы, Павел Викторович?
     Яузов посопел, на красной харе глазки сверкали из-под густых  бровей,
как блестки слюды в темных пещерах:
     - Вам как ответить: как положено, или как на самом деле?
     Кречет усмехнулся:
     - Я не политик. Я солдат, как и вы. Давайте правду. За стенами  этого
кабинета будем говорить, что положено... там массмедия,  шпионы,  а  здесь
надо начистоту.
     - Ну тогда получите... У меня в  голове  только  Чечня,  в  сердце  -
Чечня, как и в печенках. Понимаю, министр обороны  должен  думать  о  всей
стране, мыслить глобально, тем более, что Чечня - уже прошлое, но ничего с
собой не могу поделать. Видать, уже не  годен  для  такого  поста,  потому
прошу отставки. Я ненавижу чеченцев! Я хотел бы ввести туда  войска...  да
не просто войска, а  танковую  армию,  чтобы  сравнять  все  с  землей.  И
чеченцев вбить в  землю  гусеницами  так,  чтобы  и  от  костей  следа  не
осталось. Ненавижу за то, что лучше нас. За то, что сохранили то,  что  мы
давно растеряли... Нет, не так уж давно. Еще мой дед рассказывал о  нравах
в армии, тогда  еще  не  Советской,  а  Красной.  Да  что  там  дед,  отец
рассказывал!  О  кодексе  чести,  верности  слову,  мужском   достоинстве,
гордости. У чеченцев есть это и доныне. Они благороднее нас. Мне  они  как
укор. И я пытаюсь избавиться от этого укора как могу...
     Я стоял близко к Когану и слышал как он шепнул красивому  седовласому
министру, имени которого я не знал:
     - Пьет, значит.
     - Или по бабам, - предположил тот задумчиво.
     - Он же сказал, как может!
     - А-а-а-а, тогда пьет, ежели в этом смысле.
     Кречет внимательно слушал. К удивлению генерала,  который  махнул  на
все рукой и готов был пойти хоть под разжалование, хоть под  трибунал,  на
лице  всесильного  президента  появилось  выражение   удовлетворения.   Он
покосился на меня, кивнул. Генерал  потенциально  был  сторонником  резких
реформ, но сам не знал каких. Уже и священников напустил в армию,  пытаясь
возродить веру, ввести несвойственных русской армии полковых священников.
     -  Мне  кажется,  -  сказал  Кречет  медленно,  -  есть  способ,  как
избавиться от этого укора иначе... Без позора,  а  с  честью!  И  даже,  к
радости бизнесменов, с немалой выгодой...
     Яузов, видя, что рука президента еще не рвет с него  погоны,  смотрел
исподлобья:
     -  Я  не  верю  в  решения,  которые  устраивают  и  людей  чести,  и
бизнесменов. Как правило, они хотят противоположного.
     Кречет развел руками:
     - Это уникальный случай.
     Я добавил из своего угла:
     - Последний раз он выпадал ровно тысячу лет назад.
     Генерал смотрел непонимающе.  Еще  непонимающее  смотрели  остальные.
Лицо Кречета было усталым и серьезным. Яузов сказал осторожно:
     - Я чувствую, вы что-то задумали. Знаете,  в  воздухе  носится  нечто
эдакое... Я вам верю. Как мужчина, как человек чести. И пойду с вами, даже
если придется положить голову на  плаху.  Мне  кажется,  вы  тоже  готовы.
Россия в беде!
     Марина внесла на подносе чашки с кофе. Следом две миловидные  девушки
несли горки бутербродов. На середине стола появился кофейник: Кречет  явно
щадил тех, кто побаивается крепкого кофе.  Я  заметил,  что  даже  генерал
держится за столом скованно, лишь министр культуры демонстрировал  манеры,
красиво держал чашку, изящно брал бутерброды.
     Все как один предпочли черный  кофе,  крепкий  и  сладкий.  То  ли  в
подражание Кречету, то ли старались показать, что со  здоровьем  у  них  в
порядке, значит, работать смогут, как требует президент, чтобы пар шел  из
места, где спина теряет благородное название...
     Коган сказал озабоченно:
     - Платон Тарасович, у меня была надежда на западные инвестиции... Но,
если  говорить  прямо,  то  теперь  горят  и  те,  которые  обещали.   Вас
побаиваются.
     В комнате настала напряженная тишина.
     - Запад есть Запад, - изрек Яузов..
     - Взяли за горло, - поддакнул кто-то осторожно.
     - Диктуют...
     - Но без их денег нам не выжить, - обреченно сказал Коган.  -  Нам  и
надо всего-то миллиардов пять-семь. Смешно, но мы вложили в экономику  США
семьдесят миллиардов  долларов!..  Именно  столько  долларов  в  чулках  у
населения.
     Коломиец сказал значительно:
     - Но не отнимать же? Это был бы удар по доверию.
     Яузов подвигался, то ли разминая кресло по фигуре, то  ли  свой  зад,
прорычал раздраженно:
     - Один плюсик есть. Наконец-то Штаты показали свое истинное лицо.
     Коган обрадовано воскликнул:
     - А я наконец-то слышу старые добрые лозунги моего детства...
     Яузов пренебрежительно отмахнулся:
     - Да узнавайте что хотите. У  нас  свобода!  Вам,  как  американскому
шпиону, собирать информацию теперь легче... А вредить, так вообще.  Просто
раньше США твердили, что создают  НАТО,  чтобы  бороться  с  бесчеловечным
коммунистическим режимом. Когда же, мол, режим падет, необходимость в НАТО
отпадет. Мне не пятнадцать лет, я помню те заверения!.. Но вот режим  пал.
У нас тот же капитализм, что и в США. Казалось бы, нет нужды и в НАТО.  Но
что мы видим?
     - Как вы странно интерпретируете, - сказал Коган. -  Вы  инсвинируете
НАТО....
     Кречет сказал серьезно:
     - Перестаньте передразнивать нашего министра  культуры.  Яузов  прав,
как это ни горько. Теперь уже ничего не объясняя, НАТО спешно придвигается
к нашим границам. Ибо по эту сторону рубежа - баснословные  залежи  нефти,
газа, золота, алмазов, урана, редких металлов и минералов, у нас  немеряно
и неведано сколько леса, плодородных земель. При чем  здесь  режим,  когда
Западу нужны наши богатства! Мы отделились от "братских" республик,  чтобы
не кормить голодную и вечно недовольную ораву, но от Запада так просто  не
отделаться. Они так просто от наших богатств  не  откажутся...  Да,  Штаты
открыто объявили о войне с Россией! Если  раньше  прикрывались  баснями  о
борьбе с неугодным русскому народу режимом коммунистов, мол, мы собираемся
помочь угнетенному русскому народу,  на  что  многие  у  нас  клюнули,  то
теперь....
     - Война? - спросил кто-то дрогнувшим голосом.
     Кречет сказал серьезно:
     - Россия не готова. Но на всякий случай я запланировал маневры  через
месяц.

     Глава 11

     Я  взглянул  на  часы  и  удивился  как  мало   прошло   времени.   А
переговорили, казалось, уже столько, что неделю надо раскладывать в голове
по всем полочкам и этажам.
     Вдруг Кречет повернулся ко мне. Его злые глаза уперлись в  меня  так,
что я ощутил себя под прицелом гранатомета:
     - Виктор Александрович, включайтесь в работу без долгой раскачки. Что
я из вас каждое слово как клещами? Видный ученый, футуролог, вам и карты в
руки.
     Министр культуры тонко улыбнулся:
     - Платон Тарасович, сейчас народ больше знает певичек  и  порнозвезд,
чем академиков. Но нам в самом  деле  интересно  услышать  мнение  видного
футю... фруто... фруктолога.
     На меня смотрели кто настороженно, кто откровенно враждебно,  как  на
выскочку, неизвестно как втершегося  в  кулуары  правительства.  Я  сказал
сдержанно:
     - Увы, не оправдалось гордое: "Первый Рим падоша, второй Рим  падоша,
третий Рим стоит и стояти будет, а четвертому Риму не быти". Третий Рим не
пал, выстоял перед  Наполеоном  и  Гитлером,  но  сейчас  склонился  перед
долларом. Четвертым Римом стал Нью-Йорк, а США - Римской империей в  эпоху
последней стадии упадка, когда удивляет весь мир как богатством,  блеском,
так  и  упадком  доблести,  когда  эти  римские   граждане...   то   бишь,
американские, панически трясутся за свои  жизни,  а  твердыни  штатовского
Рима трещат под ударами  молодых...  нет,  переживающих  вторую  молодость
некогда древних и мудрых народов. Американцы трепещут  перед  экологически
недостаточно чистыми продуктами, их ужасает озоновая дыра, мужчины  красят
волосы и делают подтяжки харь... куда уж  с  гранатами  под  танки  или  в
горящем самолете на колонну врага!.. Но не бросятся уже  и  русские.  Хотя
русские все ж бросались, а американцы - нет. И никогда не могли броситься.
     Кто-то хмыкнул, а военный министр спросил заинтересованно:
     - Это похоже! Но почему?
     - Правила чести, жертвенности, верности слову, долгу перед страной  -
могли возникнуть лишь в странах, где был так называемый высший свет. Где в
самом деле понимали, в какой стране живут, а не просто пахали и сеяли, где
дрались на шпагах, стрелялись на дуэлях...  Неважно,  какая  перед  именем
стояла приставка: фон, дон, де, мак или ничего не  стояло,  как  у  нашего
дворянства, но эти люди дрались на дуэлях, стрелялись по самому ничтожному
поводу, смывая кровью пятно с чести... но где вы видели, чтобы из-за чести
дрался крестьянин? Русский, немецкий, французский?.. Да еще до смерти? Так
вот американцев нельзя винить за отсутствие правил чести, ибо в Новый Свет
переселялись крестьяне в поисках лучшей доли. И все было бы  ничего,  если
бы эти крестьяне так и жили, озабоченные только тем, как выжить,  а  потом
уже как  просто  жить  с  наименьшими  затратами  ума  и  усилий.  Но  они
укрепились, а потом... Главная черта простого человека... какая?
     Яузов, который  слушал  с  особенным  удовольствием,  как  я  поливал
проклятую Америку, которую он  все  еще  держал  под  прицелом  оставшихся
ракет, ответил первым:
     - Ну, отсутствие чести, как вы уже говорили.
     - Нет. Главное, - сказал я, намекающе глядя на него,  -  воинствующее
невежество. Тупой человек всегда агрессивен в  суждениях.  Он  никогда  не
скажет себе, что встретил нечто выше его понимания. Такой  безапелляционно
заявит, что всякие там Бетховены - дурь, что Пикассо - не художник  вовсе,
что звездная астрономия - шарлатанство для выманивания  денег  у  простого
народа, любая философия - бред, надо под  корень!..  Страшно,  когда  весь
народ из таких простых людей, когда идеология простого  народа  становится
идеологией страны! Но есть вещь и пострашнее.
     - Что?
     - Когда эта идеология начинает экспортироваться в другие страны,  где
еще живы понятия чести, достоинства, верности слову, а не  документу,  над
которым поработали адвокаты!.. Человек слаб. Когда он видит, что можно  не
бежать, а идти, когда видит, что можно не идти, а стоять,  а  то  и  вовсе
сидеть...  а  потом  и  лечь,  и  что  в  этом,  оказывается,  нет  ничего
позорного... вон американцы вовсе ходят с соплями по всей  морде  и  гадят
прямо  за  столом...  и  ничего!  Человек  слаб...   Постепенно   начинают
поговаривать, что зато там живут весело, балдеют, расслабляются, отдыхают.
А главное в  жизни  -  это  не  работа,  а  отдых,  балдеж,  расслабление,
оттяжка!.. Понимаете, когда  главным  мерилом  становится  не  достоинство
человека, а рубль... или доллар, как  ни  назови,  то  американцы  как  бы
получают право поучать другие народы. У них этих долларов больше.
     Кречет раскрыл рот, но Яузов, не видя, опередил:
     - Грешен,  одно  время  смотрел  американские  боевики.  Так  обратил
внимание на частое словцо, что так и  мелькает:  "Не  будь  героем!".  Так
говорят и полицейские, и преступники, и никто не  плюет  такому  в  глаза.
Мол, не рискуй, сложи оружие, переноси унижения, забудь о каких-то нелепых
понятиях чести, достоинства...
     Сказбуш добавил:
     - Раньше разведчиков снабжали ампулой с цианистым ядом. Мол, в случае
провала... А теперь, когда главной ценностью объявлена жизнь,  уже  знаем:
выдаст всех. Еще до того, как прищемят палец или посветят  лампой.  Потому
стараешься сообщить как можно меньше. Что усложняет любую операцию.
     Я видел со всех сторон обращенные ко мне лица.  Похоже,  задел,  если
все говорят одинаково,  не  спорят,  а  друг  друга  дополняют.  Какой  ни
разношерстный кабинет, но общая беда...
     Я продолжил как можно более убедительно:
     - Американцы как раз и побеждают по  всему  миру,  потому...  что  не
прошли эпохи рыцарства, верности долгу, чести, слову. Они сразу начинались
как нация лесорубов и золотоискателей, что плавно  перешли  в  банкиров  и
рабочих. Для  американца  немыслимо  застрелиться,  смывая,  так  сказать,
кровью пятно... что было так характерно для всей Европы, в том числе и для
России. Этот трусливенький американский образ жизни победил, теперь и  наш
боевой  генерал,  обгадившийся  при   защите   Белого   Дома,   куда   там
застрелиться: лучше по судам затаскает!.. А все это называется уважением к
человеческой жизни... Для американцев нет ничего дороже собственной жизни,
от этого они пляшут во всем. Нам труднее это принять, потому  что  у  нас,
как я уже говорил, была эпоха верности слову, чести... Были  столетия,  да
что там столетия! - с самых первых дней Руси честь и достоинство  ценились
выше жизни. А так было до самого недавнего времени...
     - Пуго застрелился, когда не получился переворот...
     Я отмахнулся:
     - Это уже отдельные случаи. Американцы тоже иногда  стреляются.  Один
на сто миллионов. А я говорю о временах, когда было правилом пустить  пулю
в лоб... или в сердце, чтобы кровью смыть пятно.  Это  время  кончилось  с
последней большой войной, тогда еще красные командиры стрелялись...  да  и
немецкие тоже. Потому у нас осталась острая тоска по тем временам!  И  нам
хочется возврата... Не в прошлое, а к традициям верности слову,  гордости,
достоинству. Наш западный мир... а мы тоже  относимся  к  западному  миру,
хоть и намного беднее, но идеалы те же меленькие  и  подленькие:  побольше
жратвы,  теплый  клозет,  видеоаппаратура,  поменьше  работы   да   повыше
зарплата, и чтоб никаких идей, никаких  целей  общества,  а  просто  жить,
жрать, гадить в чистом туалете, ходить по бабам... Пока еще  нет  насмешек
над трагической любовью Ромео и Джульетты, для нас свято имя Шекспира,  но
через несколько лет уже над ними начнут  насмехаться  открыто!  Мол,  двое
идиотов... Любовь, конечно, хорошо, но  не  убиваться  же  в  самом  деле?
Предмет любви легко заменим.  Вон  в  любом  американском  боевике  герой,
потеряв горячо любимую жену, а то и ребенка тоже,  тут  же  натыкается  на
девку, с которой уничтожает злодеев и... если между выстрелами  и  пинками
еще не лег с нею в постель, то поженятся сразу же,  как  последний  злодей
упадет с простреленной грудью. Человек в западном мире может  покончить  с
собой от зависти, что у соседа больше денег, но никогда  из-за  несчастной
любви, из-за чести.
     Все слушали, по их лицам я читал настороженность,  расчет,  некоторые
поглядывали то на меня, то на Кречета, старясь понять, как  тот  реагирует
на нестандартные речи, дабы успеть скорректировать свою линию.
     Яузов, который больше всего на свете  мечтал  стереть  с  лица  земли
Чечню, неожиданно сказал:
     - Может быть, фру...проктолог прав. Мы ненавидим  исламистов  за  то,
что у них есть то, что мы потеряли... потеряли  совсем  недавно.  Исламист
еще может застрелиться, смывая пятно со своей чести, а  наш  герой  только
оботрется, когда ему в морду плюнут, а потом тебя еще по судам  затаскает.
Но мы помним, что еще совсем недавно, наши  отцы...  ну  пусть  деды,  еще
стрелялись, чтобы снять с себя обвинение...
     Коломиец зябко передернул плечами:
     - Это уж вовсе лишнее.
     Яузов сказал горько:
     - Мне, хоть я и военный, приходится забираться в такие  дебри,  чтобы
искать пути  повышения,  так  сказать,  воинского  духа...  Я  скажу,  что
основная разница между исламским миром и тем, который себя гордо  называет
передовым, не космические ракеты или производство  компьютеров!  Исламский
все еще упорно стоит на том, что жизнь - не самое ценное для человека, что
важнее - честь, достоинство, верность слову! Западный же мир  провозгласил
главной ценностью жизнь человека. Любого,  даже  самого  подлого.  И  ради
спасения этой жизнишки, можно и в дерьме валяться, простите за  солдатскую
прямоту, а то и наглотаться,  плевки  вытерпеть,  оскорбления  проглотить,
изнасилование своей жены  и  дочери  простить,  да  и  самого,  если  тоже
используют - ничего, теперь это  так,  пустячок  для  западного  человека.
Советуют даже расслабиться, чтобы получить удовольствие. Потому я ненавижу
исламистов, ибо они сохранили свою честь, а мы - нет. Они постоянный укор,
и мы это чувствуем. Но я хоть признаюсь, за что ненавижу, а в американских
боевиках они все - тупые и жестокие дикари...
     Коломиец возразил громко:
     - Что вы ссылаетесь на американские боевики!.. Культурные люди их  не
смотрят. Это не критерий...
     Яузов зло огрызнулся:
     - Культурных перевешали еще в семнадцатом. А которые остались...  они
в помойках роются, а не книжки читают!
     - Ну, это уже...
     - Ничего не "уже". Боевики творят моду, а модой  можно  навязать  то,
что не по зубам ни закону, ни ФСБ, ни моей танковой армии!
     Другие тоже поглядывали,  как  и  я,  с  удивлением.  Квадратнорожий,
тупой, он говорил грубо, но неожиданно дельно. Впрочем, дураки хороши  для
выполнения приказов, а не для совета. Кречет знал, кого приглашать.  Не  у
всех мозги в спинном хребте или в  том  утолщении  внизу,  из-за  которого
динозавры едва не стали властелинами мира, но все же не стали.
     Кречет поглядывал с удовольствием. Похоже, нравилось, что  генерал  -
морда ящиком, ошарашивает интеллектуалов.

     Нам уже  дважды  приносили  горячий  кофе.  Коломиец  сдался  первым,
разбавил крутым кипятком, но теперь все  наконец-то  говорили,  перебивали
друг друга, высказывали наболевшее, а заодно и старались привлечь внимание
резкими суждениями. Генерал-президент, сторонник решительных мер, подберет
в команду решительных и жестоких...
     Коган ерзал-ерзал, наконец встал, извинился, метнулся к дверям. Яузов
фыркнул, мол,  кишка  слаба,  которая  прямая,  а  Коломиец  наклонился  к
Кречету:
     - Вас устраивает такой министр финансов?
     Кречет удивился:
     - Конечно! Он само обаяние. Дамам ручки целует...  Всегда  улыбается.
Что еще надо?
     Коломиец замялся, явно хотел как-то обратить внимание на горбатый нос
министра финансов, на фамилию, а то и намекнуть,  что  с  таким  министром
денежки могут уплыть в одно  ма-а-а-аленькое,  но  с  большими  аппетитами
государство.
     - Ну, а как... насчет деловых качеств?
     Кречет удивился еще больше:
     - Шутите?.. Какие еще деловые качества? Если буду  такое  спрашивать,
то придется ходить по пустому зданию. Взгляните в окно, увидите их деловые
качества. Богатейшая на свете страна... единственная в мире,  где  есть  и
золото, и алмазы, и нефть... и все-все!.. причем не только для себя, но на
продажу!.. и нищая. Какие вам еще деловые  качества?  Мне  с  этой  сворой
разбираться еще долго. И погнать всех в шею нельзя, среди них в самом деле
могут найтись один-два стоящих человека. Может быть, даже три... Хотя вряд
ли... Но их не видно за спинами горлопанов.

     В дверь  заглянула  Марина,  что-то  знаками  показала  Кречету.  Тот
нахмурился, буркнул:
     - Прошу извинить, что-то срочное.
     Он поднял трубу, а потом, оглянувшись на нас, сделал неслыханное,  на
что не решился бы  ни  один  президент:  нажал  синюю  кнопку,  давая  нам
возможность всем услышать, тотчас же торопливый мужской голос прокричал  в
испуге и усердии:
     - Господин  президент!..  Господин  президент!..  Только  что  группа
террористов захватила заложников!.. В  здании  Сбербанка!..  В  заложниках
семьдесят  человек.  Среди  них  -  женщины  и  дети.  Кого  направим  для
переговоров?
     Лицо Кречета стало жестким, словно его вырезали даже не из  камня,  а
из железа. Холодным злым голосом поинтересовался:
     - Вы кем работаете?
     - Я? - растерялся голос.
     - Да.
     - Зам министра внутренних дел...
     - Да? А я уж подумал, что метите  на  министра  иностранных  дел  или
культуры. Какие переговоры с террористами?.. У вас что, патроны кончились?
     Голос на том конце провода осел, пролепетал:
     - Господин президент, если я правильно вас понял...
     Кречет рыкнул:
     - А меня не надо понимать иносказательно. Я отдаю приказы, и  отвечаю
за них я. В переговоры не вступать. Быстро штурмовые отряды!..  Заложников
освободить, преступников уничтожить на месте.
     На том конце провода шебаршилось, затем в голосе проступило радостное
изумление:
     -  Господин  президент...  Я  приложу  все  силы,  чтобы   освободить
заложников  без   потерь,   а   на   террористах...   сэкономятся   деньги
налогоплательщиков на всякие суды, что и так...
     Кречет,  не  дослушав,  опустил  трубку.  Забайкалов  первый  нарушил
тяжелое молчание:
     - Западные страны поднимут крик. Ведь при штурме кто-то из заложников
да пострадает.
     - Мы все  сейчас  заложники,  -  мрачно  пошутил  Яузов,  но  это  не
прозвучало шуткой.
     - С одной стороны - запад, - сказал  Коган,  -  с  другой  стороны  -
энтузиазм  простого  народа.   Как   только   увидит,   что   преступников
расстреляли... пусть даже не расстреляли, а перебили при захвате,  но  все
же до суда не довели, то народ будет за такого президента  обеими  руками.
Ведь, чего греха таить, никто в нашу судебную систему не верит.  Да  и  на
самом деле, слишком много настоящих матерых  убийц,  взятых  с  оружием  в
руках над телами жертв, оказывается на свободе очень скоро. Хорошо бы  еще
наш президент повесил на  Красной  площади  с  десяток  преступников,  или
возродил обычай  рубить  головы  на  Лобном  месте!  Простой  народ  этого
требует, а интеллигенция, хоть и вяло протестует, говоря чужими словами  о
гуманности, но в глубине своей подленькой души будет рада...
     Он говорил с серьезным видом, и нельзя  было  понять,  где  кончается
серьеза, и где пошла насмешка.
     Кречет следил за всеми исподлобья, лицо неподвижное,  только  желваки
время от времени вздували кожу, словно из глубин океана  показывали  спины
огромные неведомые звери.
     - Терроризм, - проговорил он с отвращением,  но  я  ощутил,  что  это
относится не к  самому  терроризму,  а  то  ли  к  принятым  законам,  что
узаконивали беззаконие, то ли к нам, сидящим с ним рядом. - Почему в  СССР
терроризм был невозможен? Да потому, что с террористами на  переговоры  не
шли. А если в первые годы Советской власти кто-то и пробовал  таким  путем
чего-то добиться...  вынужден  напомнить,  что  терроризм  -  это  русское
изобретение, это создали  и  обосновали  наши  видные  теоретики  -  князь
Кропоткин и Бакунин, так  что  не  Западу  нас  учить,  как  обращаться  с
терроризмом!
     Мирошниченко, пресс-секретарь,  который  сидел  тихонько,  как  серая
незаметная мышка, впервые осмелился подать голос:
     - Но, господин президент, надо  как-то  обосновать...  Меня  разорвет
пресса...
     Кречет громыхнул:
     - Так и обоснуйте. Когда в квартире пожар, только идиот будет  стоять
на балконе и делать зарядку на свежем воздухе! А мы не идиоты. По  крайней
мере, не настолько. Вот когда пожары погасим, тогда... Да, будут нарушения
законности... потому что закон плетется за жизнью,  а  та  сейчас  несется
галопом, закусив удила, мы не в состоянии предусмотреть все, закон  всегда
опаздывает... Виктор Александрович, вы не заснули? То-то  перед  вами  уже
второе блюдо с бутербродами пустеет... Или вы для своего пса воруете?
     Я сказал осторожно, чувствуя себя дураком, что ввязался в  это  дело.
Ведь когда человек решится что-то делать,  он  ищет  только  подтверждения
своей правоты. А любое замечание выглядит как личное оскорбление.
     - Я хотел бы, - сказал я  тихо,  -  чтобы  все-таки  поняли:  другого
человечества у нас нет. Вообще нигде нет. Ни на Марсе,  ни  на  Тау  Кита.
Есть эти, которым интереснее слушать  по  телевизору  с  кем  спит  модная
певичка, чем рассуждения философов, они слушают по шестому каналу анекдоты
под раскаты коллективного хохота, они ленивы, они тупы... но других  людей
нет.
     Голос мой становился все тише. Меня не слушали, это  ясно.  Я  говорю
слишком абстрактные вещи, зря меня  пригласил  Кречет,  я  ни  к  черту  в
компании практиков...
     Кречет, похоже, ощутил общее настроение, хлопнул  ладонью  по  столу,
прервав меня на полуслове:
     - Похоже, мы заработались. Целых пять минут урвали у обеда!.. Давайте
прервемся на часок, в столовой уже супы  остывают,  а  потом  продолжим  с
новыми силами.
     Все сидели  как  истуканы,  никто  не  решался  показать,  что  готов
оставить работу ради какого-то обеда, Забайкалов начал грузно  подниматься
первым, но Коган вскочил как живчик, заявил жизнерадостно:
     - Посмотрим-посмотрим, чем кормят из солдатского котла!
     Кречет удивился:
     - Солдатского?.. Я еще ничего поменять не  успел.  Так  что  придется
призвать вас в ряды, чтобы есть, так сказать, в обстановке, приближенной к
боевой...
     Коган в страхе выскочил, а когда мы гурьбой  добрались  до  столовой,
что ошеломила меня как размерами, так и богатством,  Коган  уже  сидел  за
столом, уставленном  так,  что  подламывались  ножки,  жрал  в  три  рыла,
расставив локти.
     - Как работаем, - заявил он с набитым ртом, - так и питаемся.

     Глава 12

     Кречет сел за крайний угловой стол, к нему,  как  железные  опилки  к
магниту устремились одинаково  улыбающиеся  официантки.  Салатики  тут  же
убрали, взамен появилось что-то вроде бараньего бока с  кашей.  Я  услышал
запах жареного мяса, невольно замедлил шаг. Кречет помахал рукой:
     - Виктор Александрович!.. Давайте сюда. Я закажу для  вас  что-нибудь
диетическое.
     - Тогда я с вами поменяюсь, - сообщил я. - Это что у вас?.. А,  гусь?
Я думал, таких огромных не бывает.
     Пузырьки вздувались и лопались на коричневой  корочке,  а  когда  она
лопалась, оттуда вырывались такие пахучие струи,  что  мой  желудок  начал
прыгать как зверь, кусать  за  ребра.  Я  сглотнул  слюну,  мои  глаза  не
отрывались от гуся:
     - Теперь вижу, что в президентстве что-то есть...
     Кречет подозвал официантку:
     - Вон на тот стол... левее... отнеси кусок  сала.  Да  побольше.  Наш
министр культуры стесняется своего хохлячества. Даже дома,  говорят,  сало
ест только под одеялом,  чтобы  не  заподозрили  в  работе  на  украинскую
разведку.
     Сидение стула приняло меня умело и  опытно,  расположив  мою  задницу
так, что сразу стало ясно, какие усилия и  какая  зарплата  потребовалась,
чтобы  сконструировать  такое  чудо  академической  мысли.  С  белоснежной
скатерти в глаза больно стреляли  мириадами  острых  зайчиков  хрустальные
вазочки, фужеры, пирамиды салфеток стоят как сахарное  пирожное,  я  сразу
ощутил себя неуютно, привык есть прямо на кухне, там просто и уютно...
     Когда я зажимаюсь, или, как говорят юзеры,  зазиповываюсь,  то  делаю
все наоборот: мои руки нагло  отодрали  толстую,  истекающую  соком,  ногу
президентского гуся,  мол,  у  Кречета  харя  треснет,  а  страна  лишится
решительного президента. За  дальним  столом  Коломийцу  подали  сало,  он
удивлялся и отпихивал, на него с веселым злорадством  указывали  пальцами:
выдал себя, украинский шпион!
     В трех шагах на стене светился  экран  гигантского  телевизора,  звук
приглушен, и хорошо, иначе гусь в моем желудке превратился бы в камень  от
злости: один телеведущий брал интервью... у другого телекомментатора. Тот,
красиво откинувшись в кресле, долго и пространно рассказывал, как он умеет
работать, как готовится к  началу  дня,  какая  у  него  кошка  и  как  он
отдыхал... такой смешной случай приключился...  нет,  давай  расскажу  вот
этот...
     Оба называли друг друга уменьшительными именами, не понимая, что  тем
самым позорят свои телеканалы, ибо как в постели называют друг друга -  их
личное дело, но перед экраном у них должны быть полные имена.
     Кречет перехватил мой взгляд:
     - Что, не понимаете, почему говорят не о  Билле  Гейтсе,  а...  черт,
даже слово не подберу, чтобы назвать этих!..  Увы,  о  нем  тоже  на  днях
слышал. Мол, самый богатый человек Америки!.. Вот что хотят  слышать,  что
запоминают.
     Коломиец наконец выяснил, чей заказ ему принесли, вскочил, бросился к
нам. Кречет указал ему на свободный стул напротив:
     - Садитесь. Сейчас принесут. Степан  Бандерович,  вы  телевизор  хоть
иногда  смотрите?..  Нет?   Тогда   поглядите.   Пора   бы   убрать   этих
самовлюбленных идиотов!
     - Каких? - спросил Коломиец. - У меня они все скорее энергичные,  чем
что-то еще. В массмедия самое важное - энергия, напор, нахальство!
     - Черт, я думал, что это называется другим словом,  а  оказывается  -
журнализм! Для начала убери  хотя  бы  этих,  которые  решили,  что  самые
главные люди на свете - это они сами. Показывают себя, делают  передачи  о
себе, на заставках уже их поганые рыла, а не президента, скажем, премьера,
или еще более важных людей - ученых, изобретателей, музыкантов...
     - А-а-а, - понял Коломиец. - Ну, я с этой болезнью бьюсь  уже  долго.
Но как только в руки попадает телекамера, всяк норовит  сам  втиснуться  в
поле съемки. Вчера я одного сам... хотя  как  журналист  был  хорош.  Брал
интервью у военного министра, так за пятнадцать минут министра  показал  в
течении... минуты!  А  все  остальное  время  -  себя,  любимого,  умного,
вальяжного, красивого...
     Кречет невесело усмехнулся:
     - Тогда указ какой-нибудь издай. Не знаю, как сформулируешь, но  чтоб
знали свое место. А то мне это напоминает время, когда  важнее  всех  были
швейцары на входе да бабки-уборщицы.
     Я слушал, удивляясь, что этот человек с такой легкостью переходит  от
важнейших проблем к таким мелочам, которые для страны ничего не значат,  а
лишь задевают чувства особо совестливой интеллигенции.  А  Кречет,  словно
прочитав мои мысли, бросил угрюмо:
     -  Мы  заставим  народ  узнавать  Билла  Гейтса   по   портретам,   и
наслаждаться жизнью и вкусом  академика  Петковского,  а  не  какой-нибудь
сопливой певички, что сегодня утром запела, а к вечеру ее уже и  со  сцены
согнали. А пока что телевизор хоть не включай...
     Я заметил:
     - С этим надо быть осторожнее.
     - Почему?
     - Люди?
     - Все мы люди.
     - Но одни сморкаются в скатерть, а другие нет. Которые сморкаются, их
больше. И всем им интереснее, кто с кем спит из великих, чем их идеи.
     Он махнул рукой:
     - Да пусть интересуются, раз уж мы еще не совсем  люди,  но  хотя  бы
действительно о великих! А то сочинителя шлягера, который завтра  забудут,
знают,  а  кто  изобрел  компьютер,  кто  создал  программы  к  нему,  кто
перевернул в самом деле мир... не знают, скоты.
     - Но других нет, - повторил я с набитым ртом. - Вся планета  из  этих
скотов. А на Венере и Марсе вроде бы нет. Или скоты еще хуже.  Так  что  в
рай идти с этими!
     - В рай?
     - Каждый президент обещает построить рай, - напомнил я.
     Коломиец, стремясь показать, что в его хозяйстве не  все  так  жутко,
велел принести ему пультик ДУ, прошелся по каналам, но  как  назло,  везде
шли  игры,  игры,  игры...  Взрослые  люди  с  мозгами  младенцев  азартно
угадывали буквы в слове "мама", состязались у кого длиннее уши, кто больше
забыл школьных учителей...
     - А что я могу? - огрызнулся Коломиец.  -  Это  когда-то  у  министра
культуры была здесь власть!  А  теперь  массмедики  сами  власть,  да  еще
какая!.. Они ведь тоже выражают чаяния народа, только посмотрите,  сколько
идиотов в зале! Я не попустительствую, просто отношусь к этим... ну, как к
сексуальным меньшинствам. Все знают, что относиться к  ним  надо  терпимо,
это же не преступники, а просто больные люди, но все же  каждый  брезгливо
сторонится таких людей... Так и эти бесчисленные игроки в лотереи, игры  в
слова, угадай песню, вспомни как звали Александра  Пушкина...  а  что,  не
всякий вспомнит даже с подсказкой!.. все эти люди - просто слабые  больные
никчемы. На успех уже не рассчитывают, для этого  надо  иметь  мозги,  или
хотя бы работать, вот и уповают на удачу. Но хоть играют, а  не  воруют  с
ларьков.
     Он разгорячился, маска стареющего аристократа  растаяла,  из-под  нее
выступило лицо очень неглупого человека. Говорил  быстро,  двигал  руками,
помогая речи, совсем как простолюдин, и я подумал, что  Кречет  не  совсем
дурак, если сумел как-то выделить этих людей и  пригласить  именно  их  на
первое знакомство.
     Кречет громыхнул:
     - Этого меньшинства у нас девять десятых всего населения...
     - Почему у нас? - тут же возразил Коломиец, он оживал на глазах, -  Я
побывал в других странах, так называемых, развитых!.. У них эти лотереи на
каждом шагу. Так что понятно, какие они развитые.
     Кречет развел руками:
     - Они сами себя, мер-р-р-р-рзавцы, называют развитыми. А мы как попки
повторяем.
     Коломиец наконец отыскал канал, где  в  этот  момент  телеведущие  не
рассказывали о себе, не шла передача из собора, даже не  играли,  а  очень
толстая женщина делилась впечатлениями, какая же это сволочь  Кречет,  что
ждет бедную Россию,  и  что  нужно  предпринять,  чтобы  остановить  этого
тирана, диктатора, узурпатора...
     Кречет поморщился:
     - Старохатская?.. До чего же гнусная харя. Терпеть не могу.  Нет-нет,
только посмейте!.. Она из настоящих...  Не  чета  тем  полуреволюционерам,
бегунам на малые дистанции... Да ладно,  знаете  о  ком  я...  Те  увидели
улучшение для себя лично, мол,  можно  свободно  ездить  по  заграницам  и
деньгу получать непосредственно из рук в руки, а не  через  сито  в  руках
государства, и успокоились. А  эта  как  танк  прет  дальше...  С  десяток
Старохатских разрушили бы любое государство, но, к счастью, она одна... Но
ее надо беречь, это  национальное  достояние.  Она  как  никто  улавливает
малейшее неблагополучие, сразу  поднимает  визг,  будто  наступили  на  ее
поросячий хвост... Если ее убрать, народ сразу  оглохнет  и  ослепнет,  и,
хуже всего, даже не заметит своего калечества. Не-е-е-ет, враг она мне  ли
нет - это дело десятое. Стране она не враг, а это главное.
     - Она вас ненавидит, - заметил Коломиец сочувствующе.
     Кречет недовольно дернул бровью:
     - Я ее тоже. Но она дерется  за  страну,  а  Цирюльник,  которого  вы
пропихиваете как надежного человека, в самом деле и ручку  поцелует,  и  в
зад лизнет, но страну разорит, как две Мамаевых орды.
     Он откинулся, давая ловким рукам убрать грязную  посуду.  Взамен  как
по-волшебству появились графины  с  соками,  стакан  морковного  сока  для
Коломийца - его вкусы знали, а  на  Кречета  посматривали  с  почтительным
страхом.
     - Ничего, - буркнул Кречет. Мазнул взглядом по их вытянувшимся лицам,
пояснил: - Кофе попью у себя... А что вы, Виктор Александрович?
     - Если сорт не сменился...
     - Мокко, - подтвердил Кречет. - Такой же настоящий, как я -  генерал.
О президенте не говорю, но в генеральстве моем не сомневаетесь?
     Я встал, с грохотом отодвинув стул:
     - Так чего сидим?.. Надо работать. Мы знаем, ради чего.
     Только Кречет уловил мой намек, кивнул, глаза потемнели:
     - Узнают и другие. Но не сегодня.

     Когда мы возвращались, нестройной такой толпой, словно  цыгане  после
сытного обеда, еще  больше  усталые  и  разнеженные,  я  ощутил  что  меня
догоняет беседующий с Коломийцем  Коган.  Я  ощутил  на  себе  взгляд  его
черных, как спелые маслины,  глаз.  Очень  внимательный  взгляд.  Я  повел
бровью, он тут же сказал задумчиво:
     - Футуролог, как интересно... Нет, в самом деле как интересно! А  как
вовремя! У меня труба протекает в ванной. Да и в туалете что-то капает...
     Я пожал плечами:
     - Почему нет?
     Он обрадовался:
     - Беретесь?
     - Почему нет? - повторил я. - Семьсот долларов в час.
     У него отвисла челюсть:
     - Сикоко-сикоко?
     - Нормальная ставка среднего футуролога, -  пояснил  я.  -  Но  я  не
средний, меня во всем мире признают если не лучшим, то хотя  бы  в  первой
тройке. Это  я  по  минимуму,  принимая  во  внимания  состояния  голодное
состояние страны... Правда, она голодная может быть и потому,  что  у  нее
такой сытый министр финансов.
     Коган подпрыгнул, дико огляделся:
     - Вы слышали? Все слышали этот поклеп?.. Это я сытый? Это я  толстый?
Жирный, да?.. Господин президент, он меня кабаном обозвал,  а  правоверные
евреи свиней не едят!
     Кречет отмахнулся:
     - Какой из вас правоверный, Сруль Израилевич,  мы  все  знаем...  Кто
голым в кабаке "Три поросенка" плясал на пасху?.. Не вы?.. Странно, кто же
мог тогда...
     В  кабинете  рассаживались  шумно,   бесстрашно   двигали   стульями,
сгруживались по интересам, даже разговаривали. Коган  плюхнулся  в  кресло
сытый, лоб взопрел, но лицо было кислое:
     - Почему не скажут, что от нас требуют  почти  невозможного?  Внешний
долг России до перестройки  был  всего  одиннадцать  миллиардов  долларов.
Пришел к власти Горбачев, за ничтожно короткий  срок  правления  набрал...
еще сто миллиардов! Но где эти деньги? Их надо отдавать Западу.  Народ  не
понимает, почему мы должны так много, почему  не  отдаем...  Я  -  министр
финансов, но я этих денег и в глаза не видел!
     Глаза Кречета зло сузились:
     - Не знаете, где они?
     Коган отшатнулся:
     - Да кто не знает? По крайней мере те, кто вхож в  эти  двери,  знают
все... Но этот мешок с деньгами... простите, вагон... даже эшелон  золота,
им отдали за то, что они уступили взамен власть... поменяв  ее  на  власть
банкиров, финансовых  магнатов...  Эти  несколько  человек  и  есть  самые
богатые люди на свете, а не Билл  Гейтс,  заработавший  свои  восемнадцать
миллиардов честно на разработке компьютеров, или султан Брунея, получивший
в наследство... Конечно,  эти  люди  загнали  нашу  страну  в  глубокую...
простите, это вы военный, но здесь есть и культурные люди, не  решусь,  не
решусь... Но уж лучше было отдать им эти жалкие сто  миллиардов,  и  пусть
теперь шикуют, чем мы жили бы и доныне при Советской власти...
     Марина  внесла  кипящий  кофейник,  хорошо  знала  привычки  Кречета,
расставила чашки, а  к  Кречету  обратилась  так  просто,  как,  вероятно,
обращалась все пятнадцать лет,  когда  ему  было  очень  далеко  до  этого
кресла:
     - Платон Тарасович, к вам просится на прием Кленовичичевский.
     Кречет переспросил:
     - Это правозащитник? Впрочем, с такой фамилией второго встретить...
     Краснохарев задвигался, сказал густо, проявляя осведомленность:
     - Главным  правозащитником  был  избран  Петров.  Его  предложил  сам
президент,  а  Госдума  после   тщательного   обсуждения   утвердила   его
кандидатуру...
     Я видел, что Кречет не поверил своим ушам:
     - Президент?.. Госдума?
     - Ну да, - подтвердил Краснохарев с удовольствием. - Все  по  закону.
Все процедурные вопросы соблюдены в точности.
     Кречет проглотил какое-то выразительное слово, что вертелось на языке
и едва-едва не сорвалось, но, похоже, не один я поработал литейщиком: судя
по лицам министров, все поняли, даже договорили про себя недостающие слово
этого заклинания, так облегчающего душу  и,  как  говорят  психоаналитики,
снимающие стресс.
     - Здорово, - выдохнул он наконец после длинной, хоть и  немой  фразы,
что как колокол звучала в наших ушах, потому что произносилась хором, -  а
митинги   протеста   против   своего   режима   не   само    правительство
организовывает?.. Жаль.
     - А то бы организовали? - спросил Коган.
     - Конечно, - заверил Кречет. - Ломать - не  строить.  И  удовольствия
больше. Марина,  зови...  нет,  проси  его  прямо  в  нам.  Да,  прямо  на
заседание. Мы чуть прервемся, а то мозги уже скрипят, пусть отдохнут, а мы
пока поговорим с правозащитником. А того, назначенного, не пускать! Это же
анекдот, если правительство само пишет текст  на  лозунгах  оппозиции  или
указывает, за что его критиковать!
     Марина заколебалась:
     - А может, все-таки в шею? Вам работать надо.
     - Погоди, все-таки этот экземпляр из редкой породы  бескорыстных.  Их
оберегать надо. Зови! Только принеси для него кофе.  Посмотрим,  кто  кого
использует.
     Марина вышла, а Яузов буркнул:
     - Какая длинная фамилия... По мне уж Сруль Израилевич и то проще.
     Я ощутил, что надо и мне что-то сказать, поучаствовать, а то вроде бы
работа кипит, все что-то  делают,  торопливо  записывают  ценные  указания
Кречета, шепчутся,  по-государственному  морщат  лбы  и  двигают  бровями,
только я глазею по сторонам, отмалчиваюсь.
     - Да все просто, - объяснил я. - Был когда-то человек по имени  Клен.
Его дети на вопрос: чьи, отвечали - кленовы. Через тридцать-сорок лет дети
мужика по фамилии Кленов отвечали на такой же вопрос:  кленовские.  Или  -
кленовичи, если жили чуть западнее. Дети Кленовича уже были Кленовичичи, а
дети  Кленовичича  -  Кленовичичевскими.  Хоть  и  длинная   фамилия,   но
произносится легко.  Попробуйте!..  Только  везде  упрощающие  жизнь,  как
жаждется простому человеку, американцы сломают язык.
     Коган с восхищением повертел головой:
     - Здорово! Хочу посмотреть на его внуков.
     - Эпоха образования фамилий уже закончилась, - разочаровал я его. - А
то бы у нас были Компьютеровы, Телевизорские, Программистовы, Визажистичи,
Факсовы, Факсовичи, Факсовские, Факсучи....
     - Факсучи, - повторил Коган с сожалением, - как жаль, что эта эпоха у
вас кончилась.
     Яузов смотрел с неприязнью:
     - Ничего, Сруль Израилевич. У нас, Сруль Израилевич, и  других  забав
хватает.  И  без  этого...   Грамматикопоподоллопуса   имена   интересные,
поверьте, Сруль Израилевич, встречаются...

     Глава 13

     Кленовичичевский вошел робко, но робость  была  не  от  страха  перед
высокими государственными лицами, а от  природной  застенчивости,  которую
многие ошибочно принимают за слабость. Он  вздрогнул,  увидев  в  кабинете
столько народу, замялся, опять же из-за повышенной интеллигентности, проще
выкладывать всесильному диктатору правду с глазу на глаз.
     Кречет пошел навстречу, пожал руку, проводил к столу. Краснохарев без
особой приязни протянул ему пустую чашку, взял кофейник:
     - Вам покрепче или как?
     Кленовичичевский сказал застенчиво:
     - Лучше "или как". Сердце, знаете ли...
     - Знаю, - пробурчал Краснохарев. - У меня оно тоже  где-то  есть.  Не
зря же что-то в пятках шебаршится.
     Коломиец придвинул Кленовичичевскому сахарницу:
     - Потребляете белый яд?
     - Да, пока еще...
     - Сколько?
     - Одну ложечку. Спасибо, довольно.
     Он взял чашку обеими руками, словно грея  ладони  о  жестяную  кружку
возле лагерного  костра.  Близорукие  глаза  застенчиво  щурились.  Кречет
сказал благожелательно:
     - Пусть белый яд борется с черным! Кофе от этого  только  слаще.  Что
вас привело к нам, Аполлон Вячеславович?
     Кленовичичевский сказал смущенно:
     - Честно говоря, я ожидал, что буду добиваться приема  много  недель.
Но вот так сразу, у меня в голове все  смешалось...  Помню,  что  в  числе
целого ряда  вопросов  был  вопрос  о  правах  осужденных,  что  постоянно
нарушаются... Суд неправедно осудил Сидорчука, а этот убийца на самом деле
несчастный человек. Его надо лечить...
     Я ощутил неловкость, справа и слева хмыкали,  отводили  взоры.  Яузов
смотрел  на  правозащитника  с  откровенной  враждебностью,   взгляд   был
оценивающий, словно надел на него двойную выкладку и гонял  по  грязи.  Но
уже не привлечь даже на сборы, слишком стар правозащитник чертов...
     Кречет, словно чувствуя общее настроение, развел руками:
     - Права преступников?.. Меня больше заботят права тех людей,  которых
они убивают, грабят, насилуют! Этот Сидорчук, судя по прессе,  изнасиловал
и убил троих женщин, а вы требуете его лечить?
     - Да, это принято во всем мире...
     Кречет зло оскалился как хищный волк:
     - Да плевал я на весь этот мир! Лечить преступника, в  то  время  как
добропорядочным гражданам не хватает лекарств, мест  в  больнице,  врачей?
Пуля их вылечит!
     Кленовичичевский  отшатнулся   в   ужасе,   с   трясущимися   губами,
растерянный. Пролепетал:
     - Но как же... Если у нас правовое государство...
     - Вот и будем соблюдать, - сказал Кречет бодро. - Но на все раны йоду
не хватит. Давайте сперва самые тяжелые перевяжем, согласны?.. От  которых
общество вовсе копыта откинуть может. А потом и царапины залечим.  Скажем,
по  вашему  настоянию,  в  интересах  защиты  прав   человека,   я   отдал
распоряжение предоставить на телевидении,  в  прессе  и  на  радио...  где
еще?.. ага, на митингах, если таковые будут, интересы всех конфессий.  Как
вы говорили,  в  России  есть  не  только  православные,  но  и  католики,
мусульмане,  даже  ламартины...  нет,  ламаисты,  кажется.  А  со  стороны
создается впечатление, что православная церковь все подмяла  под  себя.  А
это касается всего населения, а не горстки преступников!
     Кленовичичевский хлопал глазами, даже открывал и закрывал рот, словно
рыба на берегу, явно пытался сообщить, что он такое не говорил, а  если  и
говорил, то кто-то другой из правозащитников, но Кречет речь не  прерывал,
и на скорбном лике Кленовичичевского отразилось раздумье. Попробуй  скажи,
что такое не говорил, что Кречет с кем-то спутал, тот может передумать,  а
он прав: права мусульман и католиков ущемлены, а  их  побольше,  чем  всех
осужденных. К тому же, если выбирать, о ком заботиться в  первую  очередь,
то все же о честных и свободных гражданах,  опять  же  проклятый  диктатор
прав...
     Кречет умолк, вопросительно посмотрел на правозащитника.  Тот  понял,
встал, поклонился:
     - Спасибо. Распоряжение... вы сказали... скоро будет готово?
     - Указ, - поправил Кречет значительно. - Вон бумага на столе, видите?
Мирошниченко, наш пресс-секретарь, уже набрасывает проект. Считайте, что я
его только что подписал.
     Мирошниченко пробежал глазами листок:
     - Да, пожалуй... все. Можете ознакомиться.
     Кречет быстро прочел, я видел, как он мгновенно вгрызается  в  каждое
слово,  перефразируя  его  со  всех  сторон,  затем  подписал  и  протянул
Кленовичичевскому:
     - Вот видите, как иметь дело с военными? Никакой волокиты. Возьмите с
собой, ознакомьте прессу.
     Кленовичичевский торопливо взял листок,  даже  не  пробежал  глазами,
доверяет, бедолага, мало его дурачили, поклонился еще и так  же  торопливо
попятился к выходу. Президентский указ прижал к груди.
     Кречет внезапно сказал в спину:
     - Да, вот еще...
     Кленовичичевский остановился, медленно  повернулся.  Листок  все  еще
прижимал к груди, но лицо приняло обреченное выражение, будто отняли права
всех людей земного шара.
     - Передайте прессе, - сказал Кречет, - что я  пригласил  вас  в  свою
команду. В малый совет!
     Когда дверь за ним захлопнулась, Яузов сказал недовольно:
     - Что за кукукнутый у нас президент? Сам отдал ему всю славу! Еще и в
сумку сложил.
     - Да, - согласился Коган язвительно,  -  теперь  отцом  потепления  в
вопросах религии назовут Кленовичичевского. А борзописцы придумают, как он
вынашивал эту идею в лагерях, добивался  у  предыдущего  президента,  а  у
этого зверя буквально вырвал из окровавленной  пасти,  откуда  еще  капала
кровь невинно замученных жертв!
     Кречет смерил его недобрым взглядом:
     -Я уже знаю, кто будет первым невинно замученным...
     - Это не я, - быстро сказал Коган. - Я виноват даже в том, что Христа
распял.
     - Это ваше внутреннее дело, - определил Кречет великодушно.  -  Евреи
еврея - нам какое дело? Жаль, что одного. Могли бы  хотя  бы  пару  сотен.
Мелочь, конечно, но приятно... Редкий случай доставить радость всему свету
и  всем  народам!..  Словом,  пусть  Кленовичичевский  будет  отцом  этого
потепления, но и все шишки на него.  Мне  бы  от  вас  отгавкаться,  и  то
подвиг. Тут еще одна задачка, помимо старых...  Казаки  снова  потребовали
вернуть им три района, которые в пятьдесят седьмом были зачем-то  переданы
Чечено-Ингушетии. А если не вернем, то берутся их вернуть сами. И  плевать
им на мое правление. И плевать  на  то,  что  я  могу  кровью  залить  все
Ставрополье!..  По  сути  это  ультиматум.  У  меня  выбор  небогат:  либо
поссориться с казаками, а это не худшая часть народа, совсем не худшая!  -
либо с Чечней, с которой и так в  ссоре.  Понятно,  что  надо  плюнуть  на
казаков, а Чечню поцеловать в зад, у нас всегда плевали на свой народ,  до
того доплевались, что более  заплеванного  и  затюканного  народа  нет  на
свете...
     Я не поверил своим ушам:
     - Плюнете на требования казаков?
     - Я сказал, что раньше всегда плевали на своих, а  чужих  целовали...
Но мы начинаем возрождение России или нет?
     Коломиец откашлялся, сказал бархатным голосом:
     - Вообще-то это была  подлейшая  предательская  политика  предыдущего
правительства! Весь Кавказ до предела набит оружием,  каждый  чеченец  или
ингуш с автоматом ходит в  кино  и  гуляет  по  улицам,  а  казачеству  не
разрешается иметь даже пистолетов!
     Мирошниченко, пресс-секретарь, подхватил:
     - А если  бы  казаки  вздумали  вооружиться  сами,  как  это  сделали
чеченцы... представляю с какой жестокостью бросили бы все  танковые  армии
против них! Со своими у нас привыкли не церемониться. А  если  не  уважаем
свой народ, то как нас будут уважать те же чеченцы, грузины, американцы?
     Что-то меня  беспокоило  с  самого  начала,  и  только  сейчас  начал
понимать причину. Слишком быстро Кречет нашел единомышленников. Когда  эти
люди говорят так, будто это Кречет говорит другими голосами... Я -  другое
дело, Кречет настолько выучил мои книги, что буквально  говорит  цитатами,
но эти люди совсем недавно работали в кабинете, который вел совсем  другую
политику. Либо лгали все годы, либо лгут сейчас, поддакивая и угождая.  Но
скорее второе, ибо Кречет высказывает совсем не то, что  привыкли  слышать
от президента.
     Краснохарев, молчаливый Усачев, медведистый Яузов... Все они  следили
за президентом очень внимательно, а Краснохарев,  улучшив  минуту,  сказал
глубокомысленно:
     - Раз уж заговорили о казачестве, о праве на  личное  оружие...  Есть
идея, как привлечь на свою сторону самую многочисленную партию.
     Кречет скривился:
     - Демократов?
     - Куда демократам, - усмехнулся Краснохарев с победностью в голосе, -
сейчас силу быстро набрала партия Валерия Полозова!
     - А, это те, кто требует право носить оружие?
     - Да. Почему не пообещать, что право  на  ношение  гражданами  оружия
будет записано прямо в Конституции? Как  в  США.  Конечно,  сперва  только
избранным... Ну, как при Хрущеве, когда собирались  разрешить  иметь  дома
оружие членам партии. Теперь партии нет, но остались люди, что прожили  на
данном месте не  меньше  десяти  лет,  психически  здоровы,  не  были,  не
привлекались, не участвовали... еще  какие-нибудь  ограничения,  а  дальше
постепенно можно расширять круг владельцев оружия.
     Он в задумчивости покачал головой:
     - Да, партия Полозова быстро набрала силу и сторонников...  Вообще-то
я  целиком  за  то,  чтобы  население  обзавелось  оружием.   У   мужчины,
обладающего оружием, распрямляется спина. Он начинает  смотреть  гордо,  в
глазах появляется достоинство. Но обязательно будут случаи,  когда  пьяный
муж застрелит неверную жену, а в тещу так и вовсе всадит всю  обойму...  А
при нынешнем крике о  сверхценности  человеческой  жизни  выдержать  будет
непросто.
     Яузов покряхтел, сказал:
     - Я против, хоть убейте. Боюсь я вооруженной страны. Когда все оружие
в моих руках...
     Коган произнес с двусмысленной улыбкой:
     - Ваших?
     Яузов понял не сразу, нахмурился:
     - Моих! А я сам - правая... или левая рука  Кречета.  Пусть  десятая,
если у него их как у осьминога.
     - Тогда уж кальмара, -  поправил  Кречет.  -  У  осьминога,  судя  по
названию, восемь. Сергей Павлович, сколько в Москве за год погибает людей?
Не умирает, а погибает?..
     Черногоров, министр МВД развел руками:
     -  А  что  я  могу   поделать?..   Два-три   человека   ежедневно   в
автокатастрофах на месте, с десяток... которые еще не  всмятку,  увозят  в
больницы. Опять же два-три при разборках, пьяных драках. Один-два погибают
при пожарах. Вот и считайте, сколько в год набежит только по Москве...  За
день больше, чем за месяц войны в Чечне.
     Кречет удовлетворенно кивнул:
     - Это наша обычная жизнь. Две тысячи в год только по Москве и  только
в автокатастрофах! Но  люди  от  авто  не  отказываются.  Ездят,  нарушают
правила, превышают скорость, обгоняют... И никому  не  приходит  в  голову
запретить автомобили.
     - Тогда уж запретите и курение, - сказал Коган ядовито.  -  А  то  от
рака легких...
     Кречет хотел бросить что-то злое, видно по лицу, я опередил:
     - В США оружие  есть  у  населения  лишь  потому,  что  народ  сперва
обзавелся всякими кольтами  да  винчестерами,  а  потом  создал  страну  и
правительство. А теперь правители ломают головы, как  отобрать.  Вспомните
их любой фильм, книгу, сюжеты на  ТВ!  Везде  одно  и  то  же:  ежели  вас
остановит грабитель и потребует кошелек, не в коем  случае  не  оказывайте
сопротивления. Отдайте все: деньги, часы, одежду, обувь, пусть  изнасилует
- неважно какого вы пола, - пусть нагадит, искалечит, надругается, но ни в
коем случае не оказывайте сопротивления!.. Если  выживете,  то  заявите  в
полицию, а мы начнем розыск  и  поиски  преступника...  нет,  пока  только
подозреваемого в преступлении, а потом, если отыщем, его ждет наказание по
закону. Если он, конечно, будет арестован, а его адвокаты не посадят вас и
всю полицию за клевету. Так что, Платон Тарасович, взвесьте хорошенько. Мы
будем единственной страной,  где  законы  об  оружии  не  ужесточаются,  а
наоборот... А вы станете первым в мире президентом,  который  не  отбирает
оружие у населения, а совсем наоборот..
     Яузов заметил с ухмылкой:
     - Ну, насчет первых и единственных загнули. Вон  и  Чечня,  и  Саддам
Хусейн, и Кувейт...
     - Наш футумартиролог, - отпарировал Коган, - говорит о цивилизованных
странах! По крайней мере тех, кого принято именовать цивилизованными.
     - Кто сам себя называет так, - поправил Кречет. - Впрочем, какая беда
от того, что  население  получит  право  иметь  оружие?..  Бандиты  и  так
обвешаны им, как опереточные герои. Если разрешить продажу оружия  частным
лицам, то покупателями будут только добропорядочные граждане. Ведь  почему
власть не желает позволить простым гражданам иметь оружие? Да потому,  что
труднее их будет грабить!
     Я посмотрел с удивлением:
     - Я что-то не понимаю. Как будто не вы президент!
     - Значит, первый грабитель?
     - Просто самый крупный, - уточнил я.  -  Как  вы  понимаете,  это  не
оскорбление, а констатация. Еще наши первые князья ездили на полюдье,  что
на современном языке именуется иностранным словом "рэкет"...
     Он отмахнулся:
     - Да знаю-знаю, что и терроризм, и рэкет, и захваты заложников -  это
чисто русское изобретение. И слоны тоже все наши. Мне кажется, что  оружие
можно не давать англичанам, у них и так прямые спины, а  смотрят  прямо  в
глаза. А русским надо! Оружие в самом деле придает гордость. Когда я  беру
в руки пистолет, у  меня  раздвигаются  плечи.  Черт,  да  не  обязательно
держать в руках: достаточно купить и запереть в шкаф, но  само  осознание,
что у тебя есть оружие, делает твой взгляд гордым.
     Министр МВД деловито положил перед собой калькулятор:
     - А давайте сперва прикинем, сколько олухов погибнет в первые месяцы,
пока привыкнут, пока установятся новые отношения.
     Кречет смотрел нетерпеливо. Коган вытащил свой калькулятор, огромный,
почти ноут-бук, принялся демонстративно пересчитывать, не  давая  министру
передернуть цифры.
     - Ну, - спросил Кречет нетерпеливо, - сколько у вас было в  школе  по
арифметике?
     - Так мы ж не в столбик, -  бодро  откликнулся  Коган,  он  торопливо
складывал, делил, множил, пальцы порхали по клавиатуре, как  кузнечики  по
лугу. - Тут потруднее, техника-то какая...
     - Что за министры, одни второгодники...
     Коган придвинул к Кречету калькулятор, предлагая посмотреть на  итог,
а заодно позавидовать импортной штуковине:
     - Что-то около шестисот-семисот.
     Кречет повернулся к силовому министру:
     - Сколько, говоришь, у тебя гибнет людей на дорогах?
     - Как гибнут, так у меня... За год около двух тысяч.  Примерно  втрое
больше, чем у Яузова.
     Яузов грозно засопел, повернулся к нему всем корпусом.  Зрелище  было
устрашающее, словно  в  сторону  берега  развернулась  корабельная  башня.
Острые глазки из-под мощных надбровных дуг уставились как жерла орудий:
     - У меня?
     -  За  всю  войну  в  Чечне,  -  поправился  силовой  министр   после
рассчитанной паузы.
     - Тогда не я был министром, - возразил Яузов сварливо.
     Кречет сказал жестко:
     - Пусть Кленовичичевский с его командой  наплюют  на  мою  могилу  за
несоблюдение прав  и  прочего  словесного  дерьма,  что  превратило  наших
людей... да только ли наших!.. в не знаю  что...  но  оздоровление  народа
стоит крохотного кровопускания. Для начала разрешим  вооружиться  казакам.
Если у горцев национальная  традиция  ходить  при  оружии,  то  была  и  у
казаков. Это Советская власть отобрала, а мы где с нею распрощались, а где
держимся. Причем, казакам разрешим вооружаться не только личным оружием, а
как было встарь. Каждый с личным оружием, на станицу два-три  танка.  Пару
бронетранспортеров,   с   десяток    гранатометов.    Может    танков    и
бронетранспортеров даже побольше. Ведь они вместо коней,  а  каждый  казак
должен был содержать  дома  боевого  коня  со  всем  снаряжением?..  А  за
недельку-другую разработаем и примем закон и о гражданах России.
     Он потянулся сладко, взглянул на часы, удивленно покачал головой. Я с
трудом разогнул затекшую спину. Уже за полночь.
     Яузов тоже посмотрел на часы, буркнул:
     - Что-то мне кажется, при таких темпах мы его примем уже завтра.
     - А что? - откликнулся Кречет бодро, только темные круги под  глазами
выдавали  усталость,  -  мы  неплохо  поработали.  Посмотрим,  во  сколько
приползете завтра.
     Министры  переглядывались,  а  Коган  откашлялся  и   сказал   нежным
бархатным голосом:
     -  Значит  ли  это,  Платон  Тарасович,  что  нам  не  стоит...  пока
переходить на те теплые местечки, которые многие уже присмотрели?
     Кречет кивнул:
     - Не стоит. Я не виню вас, как  и  других,  что  ни  бэ,  ни  мэ,  ни
кукареку в старом кабинете. Трудно что-то сделать, когда связан по рукам и
ногам. Но вы хоть не воровали направо  и  налево,  не  продавали  земли  и
заводы за бесценок, не открывали счета в швейцарских банках.  Думаете,  не
знаю? На всех вас есть досье, мерзавцы!.. Но ваши руки самые чистые. То ли
такие хитрые, что не поймаешь, то ли в самом  деле  моете,  как  Фурманов,
выходя из туалета.

     Глава 14

     Не знаю, сова я или жаворонок, могу работать ночи напролет,  но  могу
завалиться спать среди бела дня. После рабочего дня в четырнадцать  часов,
был уверен, что просплю до обеда, но открыл глаза чуть ли  не  на  восходе
солнца.
     Хрюка бесстыдно спала.  На  спине,  растопырив  задние  лапы,  открыв
брюхо, покрытое редкой светлой шерстью. Губы  отвисли,  открывая  страшные
клыки.
     Я поднялся почти ощупью, как всегда встаю утром, даже если сна  ни  в
одном глазу, смолол и сварил кофе, и лишь когда влил в себя большую чашку,
горячего, крепкого, обязательно сладкого,  ощутил,  что  начинаю  медленно
просыпаться.
     Хрюка раскрыла глаза только при звуках ножа  на  доске:  режу  ли  ее
любимую колбасу. Еще медленнее, не спеша, долго  потягивалась,  равнодушно
приняла пару ломтиков, только в глазах был вопрос: пойдем или полежим еще?
     - В холодильнике пусто, -  объяснил  я.  -  Даже  хлеба  нет!  А  ты,
бесстыжая, все жрать требуешь.
     Ночью прошел короткий дождь, небо блестело синее, но люди, как  тупой
скот, ходили с раскрытыми зонтиками, тыкали острыми концами друг  другу  в
глаза, раздраженно ругались.  Никому  не  приходило  в  голову,  что  пора
свернуть, небо чистое. А если и упадет капля, то все же вода, а не ящик  с
гранатами.
     Зазвонил телефон. После третьего звонка поднял, молодой сильный голос
попросил вежливо:
     - Виктора Александровича, пожалуйста!
     Обычно в таких случаях отвечают "Я у телефона",  но  я  ответил,  как
надо:
     - Чо?
     На том конце провода повторили:
     - Виктора Александровича, пожалуйста. Никольского!
     Я повторил, уж погрубее и нетерпеливее:
     - А чо те надо, козел?
     На этот раз так заколебались:
     - Это квартира Никольского?
     Я проревел, изображая поддатого и злого мужика, которого  оторвали  в
тот миг, когда мог сделать рыбу, имея на руках всего ничего, а противник -
полные руки:
     - Ты, козел, тычешь пальцем не знаешь куды? Похмеляться надо!
     Там торопливо бросили трубку. Как я и ожидал, прозвенело тут же, явно
там кнопочный, набирается быстрее. На определителе пошли прочерки.
     Я поднял трубку:
     - Але?
     Там вроде бы беззвучно чертыхнулись, но  трубку  после  колебания  не
положили, мог слесарь-сантехник взять в отсутствие хозяина, тот  же  голос
сказал нерешительно:
     - Неужели я опять  набрал  неверно?..  Мне  нужен  Никольский  Виктор
Александрович...
     В другое время я еще  поиграл  бы,  изображая  пьяного  грузчика,  на
хамство любой интеллигент имеет полное моральное право отвечать  таким  же
хамством, даже если тот, звонящий, не подозревает, что он сейчас хам,  но,
как говорят юристы, незнание законов не освобождает от  ответственности...
но дел хватало, и  я  сразу  все  объяснил  с  пьяной  доброжелательностью
опытного завсегдатая пивнушек тупому новичку:
     - А чо ты, мужик, ждешь?.. Что сам Никольский примчится  отвечать  за
анонимные звонки? Может, тебе еще и Индиру Ганди подать?
     - Почему... анонимный?
     - А чо ты не назвался?  Значитца,  либо  дурак,  либо  жулик...  Если
дурак,  которого  мало  пороли,  то  честь  поговорить  и  со  мной,   ума
наберешься, а если жулик... Маня! Брось кастрюли, зайди к Верке  напротив.
Пусть позвонит в милицию. У  них  аппаратура  лучше,  проверят  и  адресок
запишут, а то чой-то у меня номер не высвечивается...
     На том конце провода трубку  бросили  с  такой  поспешностью,  словно
рвануло током.
     Воздух был чист, я брел неспешно, Хрюка с независимым видом трусила в
сторонке, делая вид, что со мной не знакома. Так с нею заговаривают  чаще,
в надежде, что собака потерялась. Она рассматривала  прохожих  как  высших
существ, которые могут покупать колбасу, а я,  как  существо,  с  которыми
вынужден жить и общаться. Скот,  конечно,  озабоченный  скот,  но  другого
человечества нет ни на Марсе, ни на Тау Кита. Нужно жить с  этим,  с  этим
решать те задачи, ради которых вселенная, развиваясь,  и  создала  наконец
нас, высшее, что смогла. Я  могу  так  себе  позволить  думать,  ибо  дети
подросли,  живут  самостоятельно,  а  мои  запросы  столь  невелики,   что
небольших гонораров хватает, чтобы жить сравнительно безбедно. Машины нет,
дачи нет, как и дорогой любовницы или пристрастия к картам. Я свободен как
бомж, как разбойник, а компьютерная сеть позволяет бродить по всему  миру,
не поднимаясь с дивана.
     В  голове  все  еще  гудели,  как  тупые  шмели,  голоса   министров,
советников, а ноздри даже от  быстро  просыхающего  асфальта  ловят  запах
настоящего кофе, чертов Кречет, как он его получает?..
     У памятника Долгорукому, несмотря на утро, собралась толпа.  Судя  по
расцветке, правозащитники. Несколько  человек  взобрались  на  трибуну  из
широких ящиков. Один с такой яростью кричал в мегафон, что я слышал сперва
только лязг железа, словно оратор грыз металлический край.
     Потом разобрал слова:
     - ... была навязана силой не только... Советская власть... чуждый нам
жидовский марксизм... это порождение Запада!.. Учение жида Карла Маркса!..
Еще раньше силой оружия было навязано раннее жидовское  учение  такого  же
жида по имени Иисус Христос!.. Почему,  как  власти,  так  и  подкупленные
ученые...  все  они  жидовня!..  старательно  умалчивают,  что   жидовские
комиссары не только уничтожали русское офицерство белой гвардии, не только
насиловали благородных девиц, но еще раньше силой оружия принесли из чужих
земель так называемое христианство! Почему молчат, что своя  русская  вера
была уничтожена, русские  храмы  сожжены,  наши  жрецы  казнены,  распяты,
замучены лютой смертью? Были убиты все, кто остался верен русской вере, не
желал принимать эту жидовскую!..
     Слушали кто сочувствующе, кто со смешками. Судя по  реакции,  не  все
пришли сюда, зная о митинге, многие просто подошли, завидя  толпу.  Кто-то
из новичков, широко распахнул невинные глаза:
     - А разве... разве православная вера не исконно наша?
     Оратор сардонически расхохотался:
     - Вы слышали?.. Вы слышали агнца божьего... Он трижды в день говорит:
"Слава нашему Богу Израиля..." и еще спрашивает!
     Я быстро оглядывал лица вокруг. Язычнику нельзя отказать в логике. Да
и  момент  подходящий.  Сбросили  Советскую  Власть,   навязанную   извне,
возвращаемся к досоветским порядкам, так почему же не сделать  еще  шажок:
не вернуться к предыдущей идеологии?
     Он как чувствовал, язычник простер руки:
     - Я не говорю ничего необычного! Та  же  Япония,  на  которую  теперь
оглядываются чаще, чем на Америку,  сохранила  свою  древнюю  веру,  своих
японских богов!.. И никакое христианство, как ни пытались  его  насаждать,
никакой буддизм, индуизм, ламаизм или ислам не сумели поколебать их  веру,
их национальное достоинство, что держится на вере!
     Хороший ход, отметил я. Напор, ругань, поиск врага, но  фразы  строит
верно, отточено, мгновенно ловит настроения, интуитивно пытается  отыскать
ту самую русскую идею, на основе которой возродилась бы Россия. Конечно, с
ним во главе.
     - Сейчас мы должны вернуться к  истокам!  -  кричал  он  в  рупор.  -
Обязаны! Мы начали освобождаться от чужого наследия, так освободимся же до
конца!.. Иначе застрянем на полпути, а там сразу  превратимся  в  придаток
разжиревшей Америки, этого тупого и толстого помещика...
     Все не любят Америку. Но опять  же  и  этот  говорун  считает  момент
удачным. Есть политическое чутье. Россия так глубоко в дерьме, что в какую
бы сторону ни поползла, все равно будет лучше.
     - Слава Руси! - прокричал он во весь голос. - Настоящей!..
     Из толпы закричали:
     - Слава!
     - Да здравствует!
     - Слава Сварогу!
     Рядом кто-то спросил у соседа:
     - Сварог это кто?
     - Бог, - ответил тот, подумав. - Славянский. Или русский... Не то бог
войны, не то победных походов...
     Спрашивающий оглянулся на оратора:
     - Наверное, бог войны... Слава, слава Сварогу!!!
     Несколько голосов дружно и весело закричали "Слава", кто-то  проорал,
выказывая знакомство с русской мифологией, славу Перуну, потом еще и славу
Велесу, богу скота. Возможно, тоже считал его богов войны или наркотиков.
     Рядом со мной парень присел, на  плечи  деловито  и  привычно  влезла
девица. Он распрямился, кряхтя и надуваясь,  а  девица  начала  хлопать  в
ладоши, ерзать, показывая крутую  грудь  в  тоненькой  маечке  с  глубоким
вырезом. На том конце толпы на плечах крепкого парня возникла другая, тоже
с длинными ногами, которые кокетливо скрестила на  груди  парня.  Хлопала,
как на концерте, раскачивалась.
     - Кто это? - спросил я с интересом соседа.
     - Казанов, - ответил тот  гордо.  -  Лидер...  тьфу,  слово-то  какое
поганое!.. глава нашей партии. За нами будущее!
     - Не сомневаюсь, - согласился я. - Как называется? Я на случай,  если
вступить...
     Он придирчиво оглядел меня с головы до ног:
     - Что-то ты черноват больно... На русского не похож. И  нос  крючком,
как у пархатого.
     - Я с Украины, - сообщил я. - Так все такие, южные славяне!  А  здесь
жили восточные, посветлее...
     - А, - согласился он, - тогда можно. Хохлы тоже люди, хоть и  похуже.
Но жидов резали по-настоящему! Не то, что у нас - одни дурацкие погромы...
Не обижайся, по вас там постоянно то турки ходили,  то  татарва.  А  мы  -
чистая раса.
     - Так вы националисты?
     - Нет, - ответил он  с  неопределенностью.  -  Для  нас  нация  -  не
главное. Мы - язычники. Возрождаем истинно верную веру. В капище  к  нашим
богам хоть черта поставь - мы веротерпимы.
     Я предположил:
     - Тогда вы родяне. Или  сварожичи.  Язычники  -  бранное  слово.  Так
называли всех нехристиан сами христиане. Как нас украинцы зовут  москалями
да кацапами, а мы их - хохлами... Так что подумайте о правильном названии!
     Я  попятился,  начал  проталкиваться  обратно.  Толпа  собралась  уже
нешуточная. Милиция подошла ближе, прислушивалась к выкрикам, но  пока  не
вмешивалась. Да и вроде бы не антисемиты, не фашисты,  не  националисты  -
религиозные какие-то, евреев винят не за то, что весь мир  заграбастали  и
опять Россией правят, а что Христа не удавили еще в колыбели. Им,  евреям,
кровь пустил, да и русских согнул так, что задница к услугам каждого...

     В булочной рассеянно сгреб пару свежих батонов, глаза  больше  шарили
по лицам, и сердце сжималось от горечи. Россия первой попыталась воплотить
в жизнь лучшую из лучших и самую благородную из идей... самую сокровенную,
о которой мечтали и писали лучшие умы... коммунизм! Пыталась построить. Но
на рывке и самоотречении построить не удалось, а когда энтузиазм  выгорел,
когда пошли будни, началась та нелепость, когда признаться, что не удалось
всем утереть нос своим совершенством, что мечта  так  и  остается  мечтой,
никто не решился. Да и зачем,  когда  всю  власть  прибрали  ловкие  люди,
которые из всего умеют извлекать личную выгоду, как сумели и  из  мечты  о
светлом будущем, где не будет обиженных? А кто начал тревожиться, говорить
о каких-то переменах, того объявляли ни много ни мало,  как  врагом  всего
народа...
     Мечта о построении коммунизма рухнула под напором  серости,  как  все
светлое гибнет под его напором. Людей, которые думают о том,  как  поиметь
жену соседа, всегда больше,  чем  тех,  кто  мечтает  облагодетельствовать
человечество. Интересы американцев выше пояса не поднимаются, разве что  у
тех, у кого там интересов уже нет. И когда они настойчиво восхваляют  свой
образ жизни, когда главная цель - вкусно  жрать  и  мягко  спать,  никаких
запретов в сексе, никакого риска и высоких слов о служении Родине, то рано
или поздно даже у самых устойчивых появляется некая душевная усталость: не
махнуть ли и мне на  все  рукой?  Вон  как  те  скоты  живут!  Ведь  жизнь
коротка... Отдать Отечеству, себе ничего не останется.
     В США никогда не было дворян, не было дуэлей, кодекса чести и  прочих
подобных предрассудков старого Света, будь  это  Старый  Свет  Европы  или
Востока. За океан переселялись  простые  рабочие  и  крестьяне  в  поисках
лучшей   доли,   золотоискатели,   авантюристы,   религиозные   гонимые...
Дворянство так не возникло. Американцы как были, так  и  остались  людьми,
которые над высокими проблемами голов не ломают, от умных книг их клонит в
сон,  над  рассказами  Старого  Света  о  любви  и  верности  самодовольно
посмеиваются, ибо знают, что взаимозаменяемы и мужчины,  и  женщины,  а  в
самых трудных случаях разве что стоит полистать брошюрку о технике секса.
     Если кто-то на улице начнет созывать народ на  балет  Чайковского,  а
другой тут же позовет  на  концерт  Пугачевой,  то  понятно,  куда  пойдет
большинство. Американцы как раз и побеждали  тем,  что  всегда  предлагали
что-то ниже того, что  предлагала  цивилизованная  Европа.  Вместо  любви,
такой трудной и обязывающей, они сумели без особого труда навязать секс, а
верность Отчеству объявили предрассудком,  ну,  а  честь  -  так  и  вовсе
пережитком феодализма.
     Американцы все еще религиозны,  но  их  религиозность  теперь  не  от
осознания высоких истин, а из животного страха смерти.  С  сытой  скотской
жизнью расставаться страшно, вот и цепляются за церкви, секты,  в  надежде
как-то продлить свое существование и "потом"...

     Обычно компьютер включал или в  момент,  когда  продирал  глаза,  или
когда  переступал  порог,  возвращаясь.  Пока  раздеваюсь  или   наоборот,
одеваюсь,   он   грузится,   шелестит,   перепроверяется,   подготавливает
программы, безуспешно рыскает в поисках вирусов,  наконец  выкладывает  на
рабочий стол все папки, где наряду с серьезными  программами  всегда  есть
папочка с последним достижением игровой индустрии.
     На этот раз я сперва включил плиту, поставил джезву.  В  первый  день
удалось отмолчаться, мелкая стычка с  министром  обороны  не  в  счет,  но
завтра-послезавтра   Кречет   потребует   рекомендаций.   Если   я   верно
догадываюсь, что он задумал, у меня уже сейчас мороз бежит  по  спине.  Не
так страшно погибнуть под гусеницами танка, хотя,  конечно  же,  очень  не
хотелось бы, но страшнее быть разорванным  в  клочья  негодующим  народом,
верящим в свою правоту,  которая  к  тому  же  освящена  вековой  историей
России,  деятелями  культуры,  великими  политиками,  князьями,  царями  и
генсеками!
     Нерешительно звякнул  телефон.  Я  выждал,  когда  высветился  номер,
поднял трубку:
     - Слушаю.
     Из мембраны донеслась далекая музыка, приятный мужской голос произнес
проникновенно:
     -  День  добрый,  Виктор  Александрович!..  Это  Рыбаковский.  Что-то
давненько мы не общались!.. Не заглянете ли как-нибудь  в  гости?  Татьяна
привет передает, ваш любимый пирог испечет...
     - Добрый день, - ответил я, - добрый день, Дмитрий  Анатольевич.  Что
делать, стал домоседом... Все некогда. Спасибо.
     Кофе  начал  приподниматься,  готовясь  закипеть.  Теперь  только  не
пропустить, у меня редко бывает, чтобы не вытирал плиту, а то и не скоблил
коричневые пятна. Язык  не  поворачивался  сказать  прямо,  что  не  зайду
никогда, даже не мог пообещать, что как-нибудь, когда освобожусь,  то  тут
же и сразу...
     - И все же время надо находить для общения, - сказал он благодушно. -
Мы все живем в обществе. Когда выберетесь?
     - Честно говоря, - ответил я с неловкостью, -  даже  не  могу  ничего
сказать.
     Ура, выключил  вовремя.  Коричневая  шапка  тут  же  начала  медленно
опускаться.  Я  с  облегчением  перенес  джезву  на  стол,  теперь   пусть
настаивается. А муть тем временем опустится. Не люблю  черную  гущу.  Если
наливаю чашку, то я хочу выпить чашку, а не половинку.
     - Но все же, - настаивал он. - Вы уж как-нибудь выберитесь...
     - Не могу, - ответил я. - Просто  не  могу  ничего  сказать,  честное
слово. Сказал бы, но, боюсь, обману. Работы в самом деле много,  мне  жаль
даже отлучиться на кухню, чтобы сделать себе кофе.
     - Пусть жена делает.
     - Шутите? Ни одна женщина в мире не умеет готовить кофе.
     - Да, тут вы правы...  Ну,  ладно.  Вижу,  сегодня  вы  непоколебимы.
Позвоню еще  как-нибудь!  Не  переутомляйтесь  все  же.  Работы  много,  а
здоровье одно...
     Я опустил трубку с  раздражением  и  неловкостью.  С  Рыбаковским  мы
долгое время дружили.  Старше  меня  лет  на  пятнадцать,  он  сразу  стал
обращаться ко мне по имени, относился со снисходительным покровительством,
ибо я был тогда провинциал с растопыренными  глазами,  все  слушал,  всему
диссидентскому верил, а на него взирал снизу вверх с любовью и обожанием.
     И все было бы хорошо,  но  диссидентство  -  это  и  те,  кто  против
Советской власти, и те, кто за, но хотел бы чуть иначе, и те, кто хотел бы
вернуться в пещеры и взять в руки дубины...  Рыбаковский  начал  рыться  в
своей генеалогии, а однажды объявил, что он из рода потомственных  дворян,
что в силу этого тоже дворянин, голубая кровь... Когда сказал это  впервый
раз, я пропустил мимо ушей, хотя и ощутил смутное  беспокойство,  а  когда
услышал  в  третий,  то  понял,  что  больше  не  приду  в  роскошный  дом
Рыбаковского, где меня всегда встречали хорошо, очень хорошо.
     Когда общие  знакомые  поинтересовались,  почему  перестал  бывать  у
Рыбаковских, я ответил, что не желаю быть принятым на кухне. И заходить  с
черного хода, как и положено челяди. Так и не поняли: на  кухне  только  и
пообщаться всласть, а черных ходов в современных квартирах давно  нет,  но
Рыбаковскому передадут, а тот поймет.
     - Думаю, понял, - сказал я вслух. - А если все еще нет... не  у  всех
же такое обостренное чувство достоинства... то врежу в лоб.  Так,  мол,  и
так, Дмитрий Анатольевич. Вы - белая кость, я - черная. Я не желаю,  чтобы
кто-то смотрел на меня свысока не по своему уму или заслугам,  а  лишь  по
якобы благородному рождению. Вы, Дмитрий Анатольевич,  желая  облагородить
себя таким недостойным образом,  потеряете  всех  друзей...  если  еще  не
потеряли, у кого достоинство еще осталось...
     Я перенес джезву к компьютеру, наконец-то включился, а пока хрюкал  и
неспешно перебирал папки, я насыпал  сахар,  распаковывал  печенье.  Хрюка
села  у  стола,  глядя  на  меня  преданными  глазами.  Печенье  оказалось
запаковано иначе, чем я привык, я безуспешно драл его так и эдак, и  Хрюка
требовательно похлопала меня толстой лапой по колену.
     - Сейчас, - пообещал я. - Но тебе, знаешь, что от печенья будет?
     Ничего не будет, ответила она честным взглядом. Не жадничай.
     Пришлось  вытащить  из  холодильника  последний  кусок  мяса.   Хрюка
набросилась с урчанием, умирает с голоду, видите ли, хотя скоро в двери не
пролезет, я начал прихлебывать кофе, все тихо и уютно, как обычно...
     И только одна мысль  проскользнула  тревожно:  случайно  ли  позвонил
Рыбаковский? Или как-то узнал, что я вхож к президенту?

     Глава 15

     В ноут-буке модем скоростной, переговоры оплачивает Кречет, и я после
завтрака вошел в Интернет, около часа бродил по быстро меняющемуся меню. Я
не хакер, да и не надо быть хакером, чтобы  узнавать  секретные  сведения,
нужно только уметь собирать и просеивать информацию.
     Ближе к обеду я связался с канцелярией президента:
     - Никольский на связи. Я бы хотел узнать...
     - Минутку,  -  прервал  меня  бодрый  энергичный  голос.  -  Для  вас
сообщение. Если хотите хороший кофе, то знаете, где его найти. Я не понял,
что это значит, но оставили его из...
     - Я все понял, - прервал я. - Выезжаю.
     - Что, простите?
     - Говорю, я понял, кто оставил. Высылайте машину...
     Сердце стучало часто, с удовольствием. Я  внезапно  ощутил,  что  мне
почему-то захотелось ответить вот так, коротко и чуть ли  не  по-военному,
что я и сделал, захотелось вылезти из раковины, и я сейчас вылезу.

     В кабинете Кречета приглушенно работали три телевизора из десятка, за
его столом бодались Яузов и  Коган,  рассматривая  бумажонку,  а  Коломиец
величаво разговаривал по переговорному устройству,  осанкой  давая  понять
невидимому собеседнику, что тому оказывают  честь,  позвонив  из  кабинета
президента, и потому тот, ничтожный, должон бросить все и  вся,  выполнять
быстро и с огнем преданности во взоре.
     Кречет вошел бодрый, разгоряченный, словно только  что  упал-отжался,
обрадовался:
     - Виктор Александрович?.. Что-то случилось?
     - Вы же знали, что приду, - уличил я. - Где обещанное?
     - Уже смололи, - сказал он, защищаясь. -  Старые  запасы  выпили  эти
двое крокодилов. Как компот хлещут! Нет, даже как  пиво.  Вот  кто  страну
разоряет...  Друзья,  нам  придется  перебазироваться  временно  в  другое
здание. Недалеко, напротив. Тут мои ребята пошуруют,  кое-что  переставят.
Не люблю я это золото и прочее хвастовство.
     Охрана деликатно окружила нас еще в коридоре,  я  слышал,  как  вдоль
стен  унесся  приказ  обеспечить  безопасность  президента  на  территории
Кремля. Генерал Чеканов, начальник охраны президента, пользовался  случаем
погонять своих разжиревших служак.
     Ровные каменные плиты тянулись строго и торжественно во все  стороны.
Белые стены храмов и правительственных зданий вырастали словно  сталагмиты
из камня, устремлялись к  синеве  неба,  там  сверкали  золотыми  куполами
нестерпимо радостно.
     На всех фонарных столбах и даже  на  деревьях  крохотные  телекамеры,
пусто как в пустыне Гоби, только у собора слева копошится  народ,  строят,
таскают, облицовывают. Еще один храм,  чуть  дальше,  тоже  в  лесах,  там
заново покрывают золотом купола.
     Я шел по каменным плитам, подогнанным с такой тщательностью,  что  не
видел такой ювелирной работы даже в храмах Ватикана, с удовольствием дышал
чистым воздухом, здесь его увлажняют и очищают, не считаясь  с  затратами,
Кречет  и  Коломиец  шли  впереди.  Кречет  что-то  втолковывал   министру
культуры, а Коган обогнал меня,  шел  сзади,  его  шея  вытянулась  как  у
жирафа, а  уши  растопырились  и  двигались,  как  локаторы  за  вражеским
самолетом.
     - Мы слишком долго, - говорил Кречет напористо, - скрывали от народа,
чтобы не пробуждать вражду к США,  правду  об  экспансии.  Это  вы  должны
говорить всюду!... Коган, отстаньте! Вы на Геббельса больше  смахиваете...
Но сейчас США сами с их продвижением НАТО нарушили неписаное соглашение...
И потому мы вправе по всей массмедии сказать  правду  о  том,  зачем  было
создано НАТО на самом деле. Как и вообще горькую правду о том,  ради  чего
начинаются войны...
     - Все из-за женщин, - сообщил Коган им в спины.
     Кречет отмахнулся:
     - Сейчас принято считать, что в  старину  войны  велись  для  захвата
рабов, за выходы к морям,  за  перехват  караванных  путей,  а  со  времен
крестовых походов  войны  пошли  за  идеи,  будь  это  освобождение  Гроба
Господнего или от ужасов коммунизма... Увы, мир все тот же. Гитлер  спешил
сокрушить СССР не из-за коммунизма,  он  с  ним  прекрасно  ладил:  Польшу
делил, хлеб и сало получал, пока бомбил Англию... Германии нужна была наша
нефть, которой у них не было,  наш  хлеб,  наше  сало,  наши  богатства...
Сейчас все это разжигает аппетиты у западных стран во  главе  с  США.  Для
этого было создано НАТО...
     Он уже повторялся,  что  выглядело  занудством,  так  не  похожим  на
краткого и афористичного Кречета. Еще в  допотопные  времена  один  мудрец
изрек  горькую  истину:  чтобы  убедить  кого-то,  не  надо  изощряться  в
придумывании новых и новых доводов. Простой человек все равно  не  поймет,
ему надо неустанно повторять одно и то  же,  пока  не  сочтет  это  своими
мыслями.
     Из храма неспешно и с театральной величавостью  выдвинулась,  как  на
сцену, группа священников. Рабочие почтительно расступились, попы небрежно
рисовали в воздухе нечто вроде  креста,  словно  рубили  работяг  вдоль  и
поперек, в середке блеснуло золотом одеяние тучного человека, похожего  на
большую копну. Длинная высокая шапка блистала золотом,  воротник  искрился
оранжевыми икрами, в руке золотой посох, в другой что-то  вроде  кадила...
нет,  не  кадило,  но  все  равно   золотое,   двигался   с   рассчитанной
медлительностью, но не от старости, как я понял, а  для  нужного  эффекта.
Вон глава либералов теряет  очки  только  потому,  что  двигается  быстро,
говорит горячо и торопливо, тем самым разрушая в  глазах  простого  народа
образ загадочного и мудрого властителя.
     Завидя нас, патриарх задвигался чуть быстрее, а двое священников,  на
ходу что-то нашептывая в сотовые телефоны, почти побежали к нам. Рядом  со
мной возбужденно засопел Коган:
     - Как рассчитано!
     - Вы думаете? - спросил я.
     - Конечно, - ответил он оскорбленно. - Все-таки, я тоже гомо сапиенс.
А что, не похож?
     - Да нет, - ответил я, смешавшись, - об этом театре.
     - А, - сказал он  очень  серьезно,  и  я  понял,  что  он  наконец-то
составил себе мнение обо мне, -  а  то  я  могу  рассматривать  как  выпад
антисемита!
     - Почему антисемит? - ответил я ему в тон.  -  Я  к  арабам  отношусь
неплохо.
     - Я бы не назвал этот театр  хорошим,  -  сказал  он  серьезно,  явно
допуская меня в команду удостоенных  чести  общаться  с  ним.  -  Не  хочу
оскорблять ваших глубоких религиозных чувств, но для развития...  чего  бы
то ни было, даже театра, нужна конкуренция. А в этой отрасли нет борьбы за
зрителя.
     Я стиснул зубы. Все говорят одно и то же, только разными словами.
     Кречет видел, что патриарх устремился к  нему,  сам  сбавил  шаг.  На
каменном лице ничего не  отразилось,  а  когда  патриарх  подошел,  издали
размашисто  его  благословляя,  Кречет  почтительно  наклонил  голову.   Я
расценил как уважительный жест младшего по возрасту перед старшим, который
к тому же ревностно  следит,  чтобы  ему  оказывали  эти  знаки  внимания.
Патриарх, похоже, предпочел понять иначе.
     - Приветствую тебя, сын мой, - сказал он, протягивая руку.
     - Здравствуйте, - ответил  Кречет  вежливо.  Он  наморщил  лоб,  явно
стараясь вспомнить как зовут владыку православного мира, кивнул еще раз. -
Здравствуйте. И по выходным, как вижу, не прекращаются работы?
     - Все во славу Господа нашего, - ответил патриарх и перекрестился. За
ним перекрестились все священники. Назвать ихнего бога вслух, по имени или
званию, для них как для коммунистов пение Интернационала.  Одни  встают  и
вытягиваются, другие всякий раз крестятся. - Никакой труд  не  в  тягость,
если он в радость.
     - Завидую, - вздохнул Кречет. - А у меня все время зарплату просят!
     Он сделал движение  пройти,  не  замечая  повисшей  в  воздухе  руки.
Патриарх медленно опустил длань, спросил озадаченно:
     - Ты крещен, сын мой?
     Он снова поднял руку кистью вверх, может быть, генерал подслеповат и,
как Ленин, не желает носить очки, такому хоть фигу  под  нос  поднеси,  не
замечает. Я видел, как засуетились длинноволосые с телекамерами,  стены  и
столбы заблистали вспышками телеблицев. Похоже, все  ожидали,  что  Кречет
все же приложится к длани владыки, демонстрируя единение власти духовной и
власти светской, я ожидал,  что  Кречет  просто  пожмет  протянутую  руку,
сделав вид, что понял жест патриарха так,  однако  Кречет  с  беспечностью
развел руками:
     - Да нет, я не крестился.
     Протянутая рука зависла  в  воздухе.  Владыка  держал  ее  достаточно
долго. Менее стойкий уже схватил бы повелительно ждущие пальцы, приложился
бы поневоле. В мертвой тишине затворы фотокамер щелкали, как  падающие  на
пол  жуки,  от  вспышек  блицев  рябило  в  глазах,  словно  нас  окружили
работающие электросварщики.
     Кречет стоял как гора, морда ящиком, на лице верблюжье  презрение  ко
всему суетному миру. Наконец рука медленно пошла вниз,  владыка  сказал  с
отеческой укоризной:
     - Да, тяжкие были времена для святой церкви! Не все  родители  сумели
крестить своих чад...
     - Родители? - переспросил Кречет. - Да, говорят, куда-то меня окунали
в церкви, что-то говорили.
     - Вот видишь, сын мой...
     Я видел, что Кречета подмывает ответить, что отец у  него  уже  есть,
напрашиваться  не  стоит,  но  что  позволено   генералу,   уже   запретно
президенту, и Кречет ответил почти дружески:
     - Я понимаю теперь, откуда большевики взяли опыт! Чуть не с  детского
сада всех, не спрашивая согласия, записывали в  октябрята,  в  школе  -  в
пионеры, затем обязательный комсомол... Но до церкви им далеко! Вы в  свою
партию записываете вообще младенцев.
     Голос звучал весело, дружески, губы улыбались, но я  видел  в  глазах
злой огонек. Владыка несколько смешался:
     - Таков освященный веками обряд...
     - Еще когда додумались, - восхитился Кречет. - Были в старину головы!
     - Отцы церкви, - сказал патриарх несколько растерянно.
     - Мне бы таких в команду, - сказал Кречет с завистью. - Как  было  бы
здорово: прямо с пеленок - в нашу республиканскую партию! Послать, что ли,
своих представителей в родильные дома?  Пусть  прямо  там  проводят  обряд
приема новых членов!.. И стаж сразу  начинает  расти.  Как  при  Екатерине
Великой дворян записывали в армию со дня рождения. Конкурентов  вообще  не
останется. Гм, спасибо, владыка! Вы подсказали прекрасную  идею...  просто
прекрасную!
     Он вежливо поклонился патриарху,  пошел,  глядя  перед  собой  поверх
голов. Коломиец хватал за рукав, что-то  шептал  на  ухо,  успевая  делать
беспечное улыбающееся лицо преуспевающего политического деятеля, но он был
потрясен. Меня самого пробрала дрожь.
     Когда церковники остались позади, Коломиец наконец успокоился, только
сказал с упреком:
     - Вы так ненавидите церковь... За что? Разве атеизм лучше?
     Мы с Коганом не отставали, слышали горький голос Кречета:
     - Может быть и ненавижу. Но почему?.. Как говорится, кого люблю, того
и ненавижу. Я в самом деле крещен, я сопереживал церкви, когда думал,  что
ее коммунисты притесняют... Я пристрастен потому, что,  наверное,  слишком
много спрашиваю. Хотя, слишком ли? Если наша церковь за Россию, то  почему
ни слова против продвижения НАТО? А у церковников  в  самом  деле  немалая
власть!.. Но даже не пикнули. Мол,  не  наше  дело.  Мирское!..  Какое,  к
черту, мирское? Там же проклятые католики, с которыми мы на ножах!  А  вот
если бы в России был ислам... ну, предположим такую невероятность!.. разве
позволил бы?.. Пусть даже не газават немедля, но духовенство  ислама  ясно
бы дало понять, что найдется миллион  мюридов,  которых  не  заботят  пути
отхода с места  теракта!..  С  бомбой  под  пиджаком  бросятся  в  реактор
американского ядерного центра, взорвут себя и других в час пик на  станции
метро... Бесчеловечно,  мирные  жители?  Извините,  разве  не  эти  мирные
посылают НАТО к нашим  границам?..  Армия  лишь  выполняет  их  волю.  Что
смотрите с таким ужасом? Мирные жители не  только  содержат  армию,  но  и
выбирают президентов, которые послали НАТО! Извините,  народ  отвечает  не
только за свое правительство, но и за действия этого правительства.
     - Но нельзя же наносить удары...
     Кречет удивился:
     - Почему? Не знаете? Потому, что  такова  точка  зрения  американцев.
Которую они так ловко  всобачили  миру.  Недалекому  человеку,  что  живет
простейшими навязанными алгоритмами,  кажется,  что  другой  точки  зрения
вообще нет. Великая победа американцев в том,  что  сумели  навязать  свой
тупой образ мыслей почти всему более развитому западному  миру.  Отдельные
голоса протеста  не  в  счет:  тупая  масса  жует  американскую  жвачку  и
повторяет удобные американцам лозунги... Словом, у меня отношение к  нашей
церкви как у крестьянина, в  село  которого  ворвались  печенеги  и  жгут,
насилуют, убивают.  Но  в  селе  есть  великий  богатырь,  который  сейчас
растолстел и сидит на печи, жрет водку. Если не слезет с печи и не защитит
село, то на кой его кормить? Надо звать другого, а этого в  шею.  И  пусть
другой хоть с раскосыми глазами, но чтоб село охранял
     Временами мы переставали слышать злой президентский голос,  в  здании
нас оттирали  охранники,  даже  широкие  коридоры  не  позволяли  догнать,
все-таки идти надо только по красной  дорожке,  даже  по  оранжевым  краям
неприлично, а  если  соступить  еще  на  шаг  вправо  или  влево,  то  все
телекамеры засекут как террориста, шпиона.
     Из гостеприимно раскрытых дверей волнами шел одуряюще ароматный запах
кофе. Спина моя сразу выпрямилась, сердце начало стучать чаще и радостнее,
как у наркомана при виде ящика с драгоценными ампулами.
     В глубине зала промелькнула Марина. Когда мы  переступили  порог,  за
длинным столом уже  сидели  рядком,  как  куры  на  насесте,  нахохленные,
несмотря  на  жару,  Забайкалов,  Усачев,   Краснохарев,   еще   несколько
министров, глав разных комитетов, подкомитетов и околокомитетов.  В  стену
было вделано с десяток телевизоров, все работали, показывая разные каналы.
Если кого и коробила такая профанация  строгой  работы  правительства,  то
никто не показывал виду.
     Кречет  вскинул  руки  над  головой,  ни  дать  ни  взять  -   умелый
центрфорвард, забивший победный гол, только  голос  его  звучал  вовсе  не
победно:
     - Черт!.. Даже буддисты, кришнаиты и прочие восточные учения,  слабые
и ленивые от древности, пришли в  Россию!  Уже  русские  Ваньки  и  Маньки
пляшут на улицах Москвы в желтых халатах и с бритыми головами!  Но  что-то
не видел, чтобы православная церковь оторвала жирный зад от печи и  пришла
в Индию или хоть куда-нибудь!
     Коломиец либо попытался встать на точку зрения президента, либо умело
подыгрывал:
     - Православие привыкло, что в церковь и так  загонят  палкой.  Сперва
гридни, потом - городовые, а ныне - школьные учителя, депутаты, президент,
министр обороны.
     Коган сказал вполголоса:
     - Еще чаще - министр культуры.  Хорошо,  хоть  министра  финансов  не
винят!
     -  Наверное,  не  уверены,  что  вы  еврей,   Сруль   Израилевич,   -
посочувствовал я.
     - Какие им еще доказательства предъявить? - помрачнел Коган. -  Разве
что...
     Кречет тяжело опустился за стол, брезгливо отодвинул бумаги:
     - Это очень больной вопрос с нашей  религией!  Я  соблюдаю  равенство
всех  религий...  какой  политик  хоть  что-то  соблюдает!..  потому   что
дозагонялись палкой... Даже кришнаиты, тьфу, теснят православную церковь у
нее дома. Здесь,  в  самой  первопрестольной!  Я  -  практик,  не  министр
культуры и изячной речи. Если нашего сторожевого пса петух бьет, то  я  не
стану защищать его от петуха - хороши будем оба! - а просто заменю  самого
пса.
     Я  застыл,  мороз  прошел  по  коже.  Остановившимся  глазами   обвел
собравшихся, все слышали страшные слова, но не вникли.
     Медленно, очень медленно, словно от лишнего движения мог рухнуть мир,
я перевел дыхание.

     Глава 16

     В зале было прохладно, воздух чист и свеж, несмотря на работу  легких
десятка крупных мужчин, из которых трое-четверо уже страдают отдышкой.  По
трем каналам мелькнули кадры с американским  президентом  на  трибуне,  но
когда Кречет взял пульт и добавил звука, там уже пошли новости спорта.
     - О чем он говорил? - спросил Кречет.
     - О чем еще, как не о своем  НАТО?  -  ответил  Забайкалов  медленным
рокочущим голосом, словно молол зерно на ручной мельнице. - Они  упиваются
победой.
     - А как сказал?
     - Что прием новых членов НАТО будет продолжаться, хочет  того  Россия
или нет. А свои войска США будет придвигать к границам России,  протестует
это географическое пространство или молчит  в  тряпочку.  А  в  заключение
сладкая пилюля: мол, зато в Совете Европы  Россия  всегда  будет  занимать
достойное ее место!
     - Хорошо сказано, - восхитился Кречет. - Проще говоря,  нам  указали,
что наше место возле параши.
     Забайкалов хмуро взглянул  на  министра  обороны,  но  Яузов  молчал,
рисовал в блокноте. Забайкалов сказал раздумчиво:
     - Американская армия - великолепно вооружена и обучена. Ее солдаты не
голодают, как наши, у нее первоклассное оружие, но  ее  мощь  -  это  мощь
пулеметов, гранатометов, а теперь и ракет. За всю  историю  войн  ни  один
американец не бросился  на  амбразуру,  не  направил  горящий  самолет  на
колонну танков, не застрелился, чтобы не попасть в позорный плен! А у  нас
так поступали сотни и тысячи простых солдат и офицеров.
     Кречет прервал:
     - Боюсь, сейчас ни один не бросится под танк. За... такую Россию.
     Яузов с  таким  усилием  разлепил  губы,  словно  они  были  заварены
электросваркой:
     - Да, американизация  дошла  и  до  нас.  Американский  образ  жизни,
американские ценности... Чисто американское: "Плюй на все высокое и береги
здоровье", или же: "Соблюдай только свою выгоду,  а  на  идеалы  -  плюй".
Все!.. Я не уверен, что напади на наши земли враг, наши  солдаты  выступят
против него с оружием. Конечно, мы можем погнать их в бой, как  погнали  в
Афганистан или Чечню, но чтоб сами.... Чтоб сами схватились  за  оружие  и
бросились в бой!.. Господин президент, вот вам еще одна задачка. За  такую
Россию умирать не хочется. Но что сделать, чтобы за Россию  снова  шли  на
смерть с песней?
     Коган посмотрел на часы,
     - Господин президент, хоть сегодня суббота, но раз уж  собрались,  то
давайте работать. Даже странно, что от боевого генерала... Гораздо  важнее
сейчас срочно  отыскать  деньги.  На  любых  условиях!  Шахтеры  выдвинули
ультиматум, Урал грозит отделиться, а танки не помогут, ибо  голодным  все
равно от чего умереть. Самый идеальный вариант -  это  кредиты  под  любые
проценты. Все-таки отсрочка, а там есть надежда  как-то  вывернуться.  Про
инвестиции уже молчу, теперь нам их не видать...
     Кречет смотрел исподлобья, широкие ноздри  хищно  подрагивали.  Бурое
некрасивое лицо было словно высечено из камня.
     - Неплохие задачи, - проговорил он медленно, -  поднять  национальный
дух, получить инвестиции, остановить продвижение  НАТО  на  восток...  что
еще? Ага, накормить страну во  мгновение  ока,  изничтожить  преступность,
покончить с пьянством, разом искоренить наркоманию, заставить западный мир
снова нас уважать или хотя бы бояться...
     Он перечислял задумчиво, загибал пальцы. Я ощутил,  что  все  затаили
дыхание. Вдруг показалось, что он сейчас  встанет  из-за  стола  и  весело
объявит, что решил эту универсальную задачу. Надо всего лишь  сделать  вот
так и эдак. Все просто!
     Генерал шумно выпустил воздух. Кто-то вздохнул. Наваждение  спало,  я
со стыдом подумал, что тоже поддался могучей натуре этого грубого сильного
человека, на миг поверил, что может решать  не  только  силовые  проблемы.
Правда, другие тоже поверили, видно как отводят глаза.
     Кречет что-то бормотал, загнул уже все пальцы, но разуваться не стал,
поднялся неторопливо из-за стола:
     - Похоже, все это решаемо.
     В комнате словно ударил беззвучный гром.  Оглушенные,  мы  вытаращили
глаза, сидели как статуи из тяжелого свинца. Наконец  Яузов  проговорил  с
трудом:
     - Как это... решаемо?
     - А так, - ответил Кречет, - надо просто взять  и  решить.  То  есть,
решиться!.. Василь Палыч, ты  прав  насчет  засилья  духовенства  в  жизни
общества. Но если уж нельзя разом освободить людей от  этого  дурмана,  то
надо хотя бы уравновесить. С завтрашнего дня... нет, уже  с  сегодняшнего,
буддистам и прочим индуистам в массмедия будет отведено места столько  же,
сколько и православной церкви. Это первое. Второе...
     Все нервно двигались. Коломиец вскочил, лицо было белее мела:
     - Но это же... это же удар по национальной культуре!
     - Почему? - удивился Кречет. - А не реализация ли статьи Конституции,
что все конфессии равны? Да и вы сами вроде бы  отзывались  о  православии
так, что услышь вас отцы церкви, вас бы не только отлучили, но заанафемили
бы по всем статьям!
     - Это другое дело! - воскликнул Коломиец. - Одно дело  -  ругаю  свою
религию, другое - чужие пробуют на ней когти и зубы. Все-таки  православие
всегда было государственной религией! Даже, когда церковь была отделена от
государства, наши духовные истоки...
     Кречет бросил насмешливо:
     - Совсем недавно и Советская власть в России  казалась  незыблемой!..
Вон по всем  каналам  астрологи,  гадалки,  ясновидцы,  шаманы,  целители,
колдуны, черт бы их всех побрал, а церковь хоть раз  выступила  против?  А
она обязана выступать!.. И бороться обязана.
     Он взял со стола пульт ДУ, понажимал  кнопки.  На  шести  каналах  из
десяти шло праздничное  богослужение  из  главного  собора.  Все  блистало
золотом, церковные иерархи двигались толстые,  как  стога  сена,  покрытые
золотыми попонами, гудели как шмели  монотонно  и  и  усыпляюще.  Покорная
толпа рабов внимала благоговейно. А если кто и пришел просто поглазеть, то
страшился поднять глаза.
     - Я на что хочу  обратить  внимание,  -  сказал  Кречет  серьезно,  в
металлическом голосе появились человеческие нотки, -  никто  почему-то  не
замечает,  что  сейчас  опасно  не  столько  привилегированное   положение
православной  церкви,  как   угнетенное   состояние   ислама!   Привилегии
расслабляют, мы это видим, а угнетенное положение  сплачивает!  Заставляет
встряхнуться, смести сонную одурь, заставляет бороться, добиваться, а то и
браться  за  оружие...  Идиоты  не  понимают,  что,  дав   исламу   статус
равноправия с  православием,  я  тем  самым  ослабляю  его!  Те  борцы  за
справедливость, которыми движется любой социальный  прогресс,  отойдут  от
ислама, займутся бизнесом, искусством, спортом...
     Очень  медленно  на  лицах  членов  кабинета   проступало   некоторое
облегчение. Кречет не идет против православия, это дико было бы отказаться
от такой мощной поддержки власти. Да и вообще... Наоборот -  старается  не
дать возрасти недовольству народа против жирных и ленивых  попов.  Что  ж,
президент крут, но в логике и умении смотреть далеко ему  не  откажешь.  А
могучий кулак и свирепая воля позволяют проводить эти реформы...
     Я видел по их лицам, что уже все или почти все  успокоили  себя  этой
сказкой. Хотели успокоиться и успокоились.
     Страх холодил мое тело так, что я страшился протянуть дрожащую руку к
чашке с кофе. Я-то знал настоящую глубину и ужас задуманных реформ.

     До обеда разбирались с текучкой. К моему  удивлению,  сумели  запрячь
даже  меня,  хотя  я  каждое  слово  сопровождал  извинениями,  что  я  не
специалист, я вам наработаю. Кречет  успокоил,  сообщив,  что  этот  метод
брэйнсторминга, которым они пользуются, называется "постучать  в  дурака",
когда совет... гм, неспециалиста может натолкнуть на верное решение.
     - Что-то вроде "Посоветуйся с женщиной и поступи наоборот", - пояснил
ехидный Коган. - А с футурологом, так вообще...
     Коломиец приподнял  белоснежный  манжет,  отодвинулся,  лицо  приняло
брезгливое выражение, но это сказывалась просто возрастная дальнозоркость:
     - Ого!.. Мы молодцы. Впрочем, еще Бисмарк сказал, что Россия медленно
запрягает, но быстро ездит!
     За  столом  заулыбались,  я  видел  даже,  как  расправляются  плечи.
Бисмарк, заклятый наш враг, величайший из канцлеров, если уж сказал такое,
пусть сквозь зубы, то тем более его слова весомы. Друг может похвалить,  а
если признает враг, то...
     Я тоскливо посмотрел по сторонам. Забайкалов перехватил  мой  взгляд,
усмехнулся. Его  рокочущий  неторопливый  голос  прокатился,  как  тяжелая
волна:
     - Деза.
     - Что? - переспросил, не поняв или не расслышав, Коломиец.
     У него тоже грудь гордо выпятилась,  как  у  петуха  на  плетне,  что
вот-вот запоет, и по его крику немедленно взойдет солнце.  А  не  закричит
свое "Кука-ре-ку", и никакого солнца, только ночь да звезды, спи вволю.
     - Деза, - повторил  Забайкалов  так  же  неспешно.  -  Дезинформация.
Уловка, которую запускает противник, чтобы ввести оппонента в заблуждение.
     На него смотрел не просто недоверчиво, а с  неприязнью.  Даже  Кречет
насупился,  сдвинул  брови,  на  лбу  пролегла  глубокая  морщина,  словно
противотанковый ров.
     - Мы знаем, что такое деза, - сообщил он.
     - Да?
     - Но при чем тут деза?
     - Бисмарк был гений, - сказал Забайкалов невозмутимо, даже  довольно,
словно это он в молодости успел побывать и Бисмарком. - Он  сказал  такое,
зная русскую лень, что мы вот уже сотню лет вовсе не запрягаем. Знаем, что
ежели восхотим, то слезем с печи, запряжем и... обгоним. Сам Бисмарк такое
сказал!.. Эх, зря не сказал, что ежели русские кинутся с моста в реку,  то
вылетят лебедями. Кто знает, может быть, такого дурного народа уже не было
бы...
     Министры переглядывались, недовольно хрюкали. Я бросил невинно:
     - Вот ежели Бисмарк сказал бы,  что  русские  -  ленивые  дураки,  то
именно это мы назвали бы дезой! А когда назвал  нас  красивыми  и  умными,
которые даже не слезая с печи и не вытирая соплей с морды, все равно самые
лучшие - то с этим мы согласны.
     Забайкалов слегка кивнул с благодарностью, я ощутил, как  между  нами
протягивается крохотная ниточка понимания, зато Кречет недовольно рыкнул:
     - Ладно, умники. Давайте работать. А  то  уже  пять  лет  изобретаете
экономические реформы, а страна уже завшивела!
     - Россия, - впервые за долгие часы работы подал голос Усачев.
     Кречет тут же повернулся к нему всем корпусом:
     - Ну-ну.
     - Я что, - сказал Усачев сразу же, он оглянулся на Краснохарева, -  я
всего лишь скромный ученик...
     Кречет кивнул с недобрым прищуром глаз:
     - Учитель отвечает за своих учеников. Хотя бы сейчас.
     - А то, - сказал Краснохарев  сердито,  -  что  европейские  реформы,
европейские методы... увы!... у нас не срабатывают. Особая  у  нас  страна
или нет, существует русский путь или не существует, умом  нас  понять  или
другим местом, но я на своем опыте давно убедился... Да что  там!  Прошлым
летом внучка затащила  по  дороге  на  концерт  рок-певцов  из  Америки...
Длинноволосые, страшные такие твари, в татуировках от копыт до  ноздрей...
В августе дело было, жара градусов сорок в тени! Их работяги устанавливают
помост на самом солнцепеке, а наши лежат  в  холодке,  наблюдают  с  таким
русским  презрением.  Один  говорит  глубокомысленно:  как  суетятся,  как
суетятся... Другой: так они ж по тыще долларов в неделю зарабатывают! И  я
бы за такие деньги суетился. А третий подумал и говорит гордо: а я  бы  ни
за какие деньги не стал вот так, как обезьян, носиться. И что вы  думаете?
Остальные подумали и согласились, что и они ни за какие деньги  не  станут
вот так, что не деньгами жив человек, что надо  иметь  нечто  высшее,  чем
деньги... Вот такие у нас развитые в философии грузчики! Как и вся страна.
В результате - лежим в холодке, с презрением смотрим на тех, кто  работает
по две смены, а потом еще и требуем отобрать, ишь разбогатели!..
     Кречет,  слушал  внимательно.  Краснохарев  наконец  умолк  виновато,
засопел, начал двигать блокнот по столу. Кречет сказал сочувствующе:
     - Я тоже чувствую, что чисто экономические методы ни черта  не  дадут
такой стране, как наша. Разве в Мексике, скажем, или в Гватемале не  такой
же капитализм, как в США? И открыли и заселили их одновременно. Но Мексику
заселили гордые испанцы, что умеют петь серенады и  красиво  одеваться,  а
северные земли - работящие как муравьи немцы. Да, надо и с Россией  что-то
делать кардинальное...
     Коган воскликнул испуганно:
     - Не надо!
     - Почему?
     - Уже кардиналили! В семнадцатом, тридцатых, кукуруза, сухой закон...
     Краснохарев сказал недовольно:
     - Это вы прекратите, Сруль Израилевич. Я бы сказал,  что  кардинально
бороды брили не в семнадцатом, как и окно рубили в Европу, а на  постройке
новой  столицы  на  болотах  народу  погибло  вдесятеро  больше,  чем   на
Беломорканале, Волго-Доне и во всех  лагерях  вместе  взятых...  Это  наша
традиция. Спим-спим, а потом, не соблюдая скорости, догоняем...
     - Но догоняем?
     - Догоняем,  -  нехотя  согласился  Краснохарев.  -  Но  сколько  раз
разбиваем морды? Сами ж придумали: тише едешь  -  дальше  будешь,  а  поди
ты...
     - Тот и придумал, что ездит быстро.

     Пользуясь статусом советника, а это что-то неопределенное,  что  дает
возможность как совать нос всюду, везде предлагать  помощь,  так  и  умело
отлынивать,  ссылаясь  на  тот  же  неопределенный  статус,  я  бродил  по
кабинету, разминая затекшую спину, подсаживался то к одним, то  к  другим.
По крайней мере там, где не гнали...
     От  золотых  стен,  картин  в  массивных  золотых  рамах,   даже   от
большетеатровских   люстр   веяло   средневековой   торжественностью,   но
работающие телеэкраны вламывались, как танки в японский садик, и  министры
работали не так, как принято: утомленные государственными заботами  уже  с
утра, а в темпе, перелопачивали кучу дел, и пусть дико выглядит, что Коган
голова с голове о чем-то советуется с Яузовым, а то  и  оба  обращаются  к
Коломийцу, но, может быть, все  трое  стучат  в  дурака,  из  деликатности
называя это как-то иначе.
     Кречет стоял лицом к карте на стене,  спиной  к  нам.  Плечи  широки,
спина прямая, единственные достоинства, которые я признавал за военными.
     - Подлец газетчик, - сказал он  яростно,  -  вон  на  первом  канале,
видите? Твердит, что мы проиграли схватку с  НАТО.  Приучает  общественное
мнение, что ничего сделать нельзя, что НАТО попрет и  дальше,  а  все  что
можем сделать, это вымаливать какие-нибудь крохотные уступки... Но  мы  не
проиграли!  Своей  наглостью  НАТО  подтолкнула  нас   поискать   выход...
нестандартный. У русских всегда так, пока не врежут по морде да не  плюнут
в глаза вдобавок, мы не слезем с печи...
     - Какой выход? - спросил любознательный Коган.  -  Какие  будут  ваши
руководящие указания?
     Кречет посмотрел оценивающе:
     У вас голова есть за плечами или как?. Наша задача -  дать  достойный
ответ Америке. Ищите!
     - Можно всем покончить с собой, -  предложил  Коган.  -  Президент  -
первый. Америке станет стыдно.
     - Тоже выход,- одобрил Кречет. - Есть еще идеи?
     Я  ощутил,  что  на  меня  поглядывают  все  чаще.   Похоже,   смутно
догадываются, что я могу иметь  какое-то  отношение  к  поиску  достойного
ответа.
     Коломиец сказал жалко:
     - Иногда мне кажется, чего трясемся от злости? Ведь натовцы  говорят,
что у них нет намерения нападать на Россию.
     От соседнего стола Забайкалов пророкотал с неудовольствием:
     - Намерения... Намерения сегодня одни, завтра другие.  А  вот  группа
танковых армий у наших границ - вещь постоянная. И сотни  ракет.  И  сотня
новеньких аэродромов опять же у наших границ.
     - Они клянутся, что не придвинут армии!
     - Сегодняшний президент клянется, а следующий... Да и нынешний  может
взять свои слова обратно.
     Я видел вокруг себя помрачневшие лица. Пожалуй, это единственное,  на
чем  сходились  в  нашей  разобщенной  стране  все,  от   ультралевых   до
ультраправых, захватывая и середину с демократами  всех  мастей.  Надо  не
допустить расширения НАТО... вернее, продвижения НАТО к нашим границам. Но
НАТО плюет на наш мышиный писк, со слабыми не  считаются...  Значит,  надо
идти на... что?..
     Судя по лицам, они готовы. Только пока не видят, что  сделать  эдакое
нестандартное. А увидят, не отшатнутся ли?

     Глава 17

     Тихохонько приоткрылась дверь, Марина опасливо просунула голову:
     - Господин президент!.. Господин президент!
     Кречет уставился на нее злобными глазами, словно это она  только  что
придвинула НАТО к нашим границам:
     - Ну?
     Она пролепетала, как зайчик в лапах огромного волка:
     - Там эти... которых вы не любите...
     - Дерьмократы?
     - Нет...
     Коган удивился:
     - Неужто толпа евреев?
     - Газетчики... - объяснила Марина  виновато.  -  Телекамер  натащили.
Корреспонденты всех-всех...
     Кречет кисло взглянул на часы:
     - Уже? Почему так  рано?  Эх,  погонять  бы  их  по  плацу  в  полной
выкладке, чтобы время ценили...
     - Приемная мала, - робко пропищала Марина. - Боятся,  что  не  хватит
места. Прошлый президент давал пресс-конференцию в большом зале.
     - Я не честолюбив, - рыкнул Кречет. Обернувшись  к  нам,  буркнул:  -
Собираюсь сделать заявление по всей стране.
     Не знаю, как в приемной, но смятение нарастало и здесь,  в  кабинете.
Как-то  привыкли,  что  каждый  шаг  главы  государства  готовится  долго,
проверяется и перепроверяется, речи и доклады составляют штабы из докторов
наук и академиков, каждая реплика и каждый жест оттачиваются визажистами и
мастерами  мимики,  а  тут  без   всякой   подготовки,   ни   с   кем   не
посоветовавшись...
     Кречет от двери обернулся:
     - Я могу оставить открытой, но не шумите!
     Коган знаками показал,  что  мы  все  немы,  как  рыбы,  что  онемели
насовсем, что теперь и будем немыми... но  Кречет  уже  переступил  порог.
Дверь, впрочем, не закрыл, по ней заблистали молнии  вспышек,  послышалось
непрестанное шуршание множества затворов, что щелкали, как мелкие камешки,
вылетающие из-под колес автомобиля.
     Коломиец поспешно подбежал к телевизорам,  его  пальцы  так  суетливо
ухватили коробочку пульта, что та  выскользнула  на  пол.  Яузов  тихонько
обругал всех гуманитариев на свете, их бы ему на годик в  казарму,  научил
бы как с техникой обращаться,  даже  стратегической:  ракету  позволял  бы
чистить  от  грязи  после   скитаний   по   тайге,   когда   прячется   от
спутников-щпиенов.
     Батарейки от удара о мягкий ковер не выкатились, как это случалось  в
моей квартире, а канал, по которому выступал Кречет, отыскался сразу.  Как
оказалось, передачу  вели  все  телеканалы,  хотя  Кречет  пока  что  свой
железный кулак им понюхать не предлагал.
     Из-за двери донесся мощный голос Кречета:
     - Дорогие друзья! Знаю, вы меня не любите, но я верен старому доброму
принципу: к любому незнакомому человеку относиться  как  к  другу,  как  к
хорошему человеку до тех  пор...  пока  не  докажет  обратное!..  Поэтому,
старое забыто, отсчет начинаем с нуля. Сейчас я собрал вас, чтобы  сделать
несколько необычное заявление... По крайней мере это первый случай,  когда
пресса узнает об указе президента первой!.. Вы можете это расценивать  как
попытку генерала-самодура  установить  добрые  отношения  с  оппозиционной
прессой... а вы все оппозиционные, не так ли?
     Мы видели на экранах, как  многие  тут  же  нашептывают  репортажи  в
сотовые телефоны.  Фигура  Кречета  из-за  постоянно  вспыхивающих  блицев
выглядела фантастической скульптурой не то инопланетянина в скафандре,  не
то боевого робота.
     Могучий голос, что временами переходил почти в рычание, гремел:
     - Во все времена  и  во  всех  странах  правители  старались  держать
подчиненную им армию хорошо вооруженной,  а  остальному  народу  запрещали
брать в руки даже палку. Понятно, такими управлять легче... Кто-то  скажет
сейчас, что в США у мирного населения оружия больше, чем во всей их армии,
но там получилось так, что сперва вооружился весь народ,  а  потом  он  же
создал США, правительство и Конституцию, в которую сразу вписал свое право
на оружие. Таким образом Россия становится страной, где граждане  получают
право иметь оружие... пока только иметь, а не выносить на улицу, а  дальше
посмотрим...
     Он сделал паузу, на экранах показывали лица прохожих. Камеры скрытого
наблюдения вели репортажи с двух десятков самых многолюдных мест.  Впервые
за  последние  годы  люди  останавливались,  заслышав  голос   президента,
слушали.
     -  Пора  разогнуть  спины,  -  загремел  он  мощно,  -  пора  ощутить
собственную  гордость!  Личное  оружие  поможет  в  этом.  Да,  гордым   и
независимым народом управлять труднее, чем народом рабов, кто  спорит?  Но
пусть меня лучше сбросит с  моего  поста  гордый  народ,  чем  я  останусь
управлять  покорным  быдлом.  Законопроект  об  оружии  будет  принят   на
следующей  неделе.  Почему  так  быстро?   Он   готовился   годами,   даже
десятилетиями. Вносились поправки, уточнения, снова откладывалось. Первым,
это я сам помню по своему детству, кто собирался  дать  оружие  населению,
был Никита Хрущев. Тогда по амнистии на свободу вышла масса уголовников, и
Хрущев собирался  дать  разрешение  носить  оружие...  членам  партии.  Не
смейтесь, в партии состояло семнадцать  миллионов  человек!..  Но  Хрущева
сняли раньше, а я неделю еще продержусь. И  еще  одно...  Надеюсь,  уже  в
утренних газетах будет опубликован указ о казачестве. Так же, как у горцев
носить оружие - традиция, так же и казаки раньше были обязаны являться  на
войну со своей винтовкой, саблей и боевым конем, в каждой станице  было  с
десяток пулеметов. Ну, коней теперь заменили бронетранспортеры, так что  я
уже  отдал  сегодня  министру  обороны  приказ   передать   часть   оружия
казачеству.
     Один глазом он косился на экран, явно досадовал, что слишком  далеко,
не видит реакции людей на улицах..

     Потом он  отвечал  на  вопросы,  очень  коротко,  а  когда  вроде  бы
пресс-конференция была в самом разгаре, вскинул руки:
     - Дорогие друзья! У вас есть мой указ.  Какие  еще  комментарии?  Это
пережевывать сказанное. До свидания, благодарю за внимание. У меня, как  и
у вас, рабочий день далеко не кончился!
     Некоторое время  стоял  со  вскинутыми  руками,  охотно  демонстрируя
могучую фигуру атлета, потом разом согнал с лица улыбку:
     - За работу, ребята!
     В кабинет вошел как с ринга, где вогнал противника  в  нокаут.  Яузов
сам захлопнул дверь, по ту сторону еще слышались голоса корреспондентов  и
выпроваживающих их охранников, а Кречет спросил, живо блестя глазами:
     - Ну как?.. Здорово я их ошарашил?
     Ему не сиделось, кипучая энергия, подбрасывала со  стула,  заставляла
ходить  возбужденно  по  кабинету.  Перед  корреспондентами  вынужден  был
стоять, а сейчас метался, но не  как  зверь,  попавший  в  клетку,  а  как
гладиатор, который только-только разогрелся и  жаждал  сразиться  с  новым
мордоворотом.
     Коган заговорил первым, но сказал совсем не то, что ждали все:
     - А вы знаете, это может сработать...
     Кречет вскинул брови:
     - Вы что, одобряете?
     - Как человек - ни в коей мере, - ответил Коган  возмущенно,  покачал
головой,  сказал  с  еще  большим  возмущением,   -   как   гражданин,   я
категорически против!.. Как интеллигент, я помню предостережение  великого
поэта... как его, ну который от негра  и  еврейки...  ага,  Пушкин!..  как
страшен  русский  бунт,  бессмысленный  и  страшный...  Но   как   министр
финансов...
     Похоже, он озадачил Кречета, как  тот  журналистов.  Круто  изогнутые
брови всползли еще выше:
     - Ну-ну, мне, честно говоря, плевать на мнение человека,  который  не
служил в армии... и тем более на такого гражданина. Но  министр  финансов,
вроде бы, у меня не самый хреновый. Правда, еврей...
     Коган сказал задумчиво:
     - Как  министр,  скажу,  что  только  в  первые  дни  продажа  оружия
населению даст в казну несколько сотен миллионов долларов.
     Кречет изумленно присвистнул:
     - Ого! А откуда такие деньги? Вон забастовки, все денег требуют!
     - По самым скромным оценкам... на руках населения еще очень приличные
суммы. На хлеб может не хватать, верно,  но  к  оружию  отношение  особое.
Особенно у русских, которых всегда, как детей, держали от  огня  подальше.
Каждый, даже голодающий, постарается наскрести на пистолет...
     - Я об этом как-то не думал, - признался Кречет. - А вообще?
     - А вообще даст миллиардов десять-пятнадцать.
     Кречет отшатнулся, внимательно посмотрел на Когана:
     - Сикоко-сикоко?
     -  Десять-пятнадцать,  -  повторил  Коган  раздумчиво,  -   это   без
разрешения выносить из дому.  А  если  расширить  категорию  лиц,  которым
позволено ношение оружия... к примеру, членам партии Кречета... это  может
дать еще миллиардов пять-шесть.
     Кречет озадаченно поскреб затылок:
     - Черт... Не думал, что акции по поднятию  национального  духа  могут
еще и приносить доход. Но я все же спрашивал, как вообще выступление?..
     Коган не нашелся, что ответить, явно хотел переадресовать к  министру
культуры, тот лучше знает обороты  родного  языка,  но  тут  Яузов  сказал
одобрительно:
     - Прекрасная речь!
     -  И  вам  понравилось?  -  удивился  Кречет.  -  Ну,  сегодня   день
неожиданностей! Мне казалось, что вы и МВД будете особенно против.
     - Да ладно, - отмахнулся Яузов, - только бы за незаконное  применение
оружия наказание ужесточить! А милиция чтоб  не  больно  церемонилась  при
задержании, а берегли деньги налогоплательщиков. Я о другом. Раз уж решено
продавать оружие, то избавляться будем от устаревшего. Как населению,  так
и казачеству. Взамен можно заказать поновее... И  военные  заводы  получат
немалые заказы, безработица чуть спадет.
     Министр труда кивнул, но добавил:
     - Прекрасно, ведь на военных заводах трудились  самые  высококлассные
специалисты, но все же это временная мера. Даже  такую  необъятную  страну
можно насытить оружием довольно быстро. А потом?
     Кречет сказал бодро:
     - А потом - инвестиции!
     - Каким образом?
     - Есть программа.
     У всех одновременно вырвался вопрос:
     - Чья?
     Кречет кивнул в мою сторону:
     -  Вот  человек,  чьи   идеи   оказывают   на   мировую   цивилизацию
воздействие...  немалое  воздействие,  но  знают  не  его,  а   тех,   кто
подхватывал его  мысли,  развивал,  выдавал  за  свои  и  получал  за  них
Нобелевские премии, получал посты в правительствах...
     На меня смотрели с великим удивлением. Я с досадой развел руками:
     - Платон Тарасович, это совсем не так!..
     -А как?
     - Я высказывал идеи, вовсе не обосновывая их, не разрабатывая. А  это
бывает труднее, я говорю о разработке, чем  придумать  красивую  гипотезу,
даже теорию. Все эти люди заслуженно получили свои награды, посты, звания.
А я отгораживался от  любых  звонков,  приглашений,  конференций...  чтобы
всласть и без помех поиграть на компьютере! Или полистать, лежа на диване,
желтый детективчик.
     Теперь на меня смотрели  со  странной  смесью  брезгливой  жалости  и
восхищения. А Яузов даже  отодвинулся,  словно  боялся  заразиться.  Коган
спросил недоверчиво:
     - Что за программа?
     - Не программа, - ответил я раздраженно. - Только идеи!..  Кому,  как
не вам, знать разницу между экономистами-теоретиками  и  практиками?  Есть
Нобелевские лауреаты, чьими программами можно повосхищаться и положить  на
полку, ибо  не  сработают  нигде,  есть  программы,  которые  сработают  в
Германии, но не в России. К примеру, есть программа,  что  если  пойти  на
околицу села и выкопать яму, то появится колодец,  из  которого  все  село
будет черпать чистую воду, а выкопавший - получит деньги. Немец пойдет  на
околицу и выкопает. Итальянец покопает, в полдень ляжет поспать,  жара,  а
вечерком докопает. Или завтра утром. Француз в  поисках  лопаты  зайдет  к
жене соседа. Если и вспомнит о колодце, то к утру. Но все же  выкопает.  А
русский начнет копать, потом задумается о смысле  жизни,  сядет  покурить,
потом сочтет, что зачем рыть ямы, когда до реки рукой подать?.. Я к  тому,
что не все идеи применимы везде одинаково...
     Они слушали,  кивали.  Коган  смотрел  понимающе,  даже  уважительно.
Кречет прервал нетерпеливо:
     - Пококетничали, а теперь за  работу.  Скажу  сразу,  что  почти  все
работы Виктора Александровича касались только России, а  характер  русских
учитывался в первую очередь. Так что, друзья мои, для  кого-то  это  будет
неожиданностью, но мы в своей политике будем придерживаться... или хотя бы
учитывать характер работ Виктора Александровича.
     - Не наломайте дров, - предостерег я угрюмо, -  я  ведь  не  политик,
только теоретик! Как сказал еще Толстой: было гладко на бумаге, да  забыли
про овраги, а по ним ходить... Но если начинать с моих  работ,  то  время,
надо признать, самое благоприятное. В стране такой разор,  разброд,  такое
падение нравов и угнетенное состояние духа, что лучшей почвы для н а с т о
я щ и х реформ и придумать трудно. Наш господин президент уже распорядился
насчет равных прав православия и ислама  по  всей  территории  России,  но
подкрепить это надо массовым изданием лучших книг о Востоке.  Сказок  1001
ночи, отдельными изданиями про Синбада, Али-бабу и сорок разбойников,  про
Гарун аль-Рашида.
     - Тогда уж и Коран массовым тиражом, - сказал Коган язвительно.
     Кречет кивнул:
     - Прекрасная идея, Сруль  Израилевич!  В  хорошем  издании,  понятном
переводе... даже пересказе, если надо. Понимаю, это будет уже не Коран, но
его можно сам по себе, а толкования к нему - отдельно.
     На него смотрели еще неверяще. Сердце мое стискивалось, они  все  еще
не понимали, что задумано.
     Яузов громыхнул:
     - Тогда уж и Шах-Наме! В детстве зачитывался. Все восемь  томов  чуть
ли не наизусть... До  сих  пор  всех  богатырей  помню,  воинские  походы,
сражения, захваты чужих земель, построения для атаки и для защиты.  Потому
и пошел в армию, что все эти Рустамы да Сиявуши из головы не выходили.
     - Все, что ценное, - сказал я,  -  но  главное,  что  уже  привычное.
Синбад или Али-баба свой в доску, а не какой-то там  араб.  Точно  так  же
Рустам - это богатырь, а не азер. Так, постепенно...
     Коган ахнул:
     - Простите... но это же получается, что мы стремительно сближаемся  с
Востоком? Точнее, делаем навстречу гигантский шаг в той  области,  которой
никогда не поступались? Не так, как с Хусейном или  Насером,  а...  просто
боюсь выговорить!
     Все  ожидающе  смотрели  на  Кречета.  Тот  исподлобья  наблюдал   за
министрами. Видя, что никто больше слова  не  выронит,  пока  он  не  даст
указания, проговорил медленно, рокочуще:
     - Да, сближаемся. Все века,  воюя  с  западными  странами,  где-то  в
глубине души все же считали их союзниками. В чем-то главном.  Скажем,  все
христиане. Потому в союзе с Францией били Германию, в  союзе  с  Германией
били Францию, много раз воевали против Англии, а вместе с  Англией  против
Польши, а с Польшей били шведов... дескать, семейные разборки  европейцев!
Но всегда и во все века Восток рассматривали  как  противника.  Начиная  с
хазар, печенегов и половцев, затем войны  с  Турцией  и  прочим  исламским
миром. А если иной раз и продавали ракеты или танки  Саддаму  Хусейну,  то
лишь для того, чтобы уесть Америку, которая все же всегда  была  ближе  по
духу.
     Он сделал паузу, обвел всех горящими глазами. Яузов спросил медленно:
     - Что же изменилось... на ваш взгляд?
     Кречет пропустил выпад мимо ушей:
     - Весь мир изменился. Американцы, которые и раньше не знали рыцарской
чести, теперь же вовсе, превратившись в сытых и толстых, трясутся от ужаса
перед экологически недостаточно чистыми продуктами.  Их  девиз:  "Не  будь
героем!". От ужаса, что могут прищемить пальчик, они  предадут  и  США,  и
конституцию, и мать родную. А исламский мир, как сказал  очень  верно  наш
Павел Викторович, словно в укор нам, сохранил и слово чести, и гордость, и
достоинство. Не все  еще  понимают  позорную  и  страшную  истину:  не  мы
снисходим до общения с ними,  а  надо  радоваться,  что  они  все  еще  не
отворачиваются от нас!
     Лица мрачнели, только Яузов надувался и грозно сверкал глазами.  Будь
мы на пару веков в прошлом, его рука искала бы на поясе меч. Или пистоль.
     Коган спросил напряженно:
     - Но культурный прорыв... он не сам по себе?
     - А как вы думаете? - ответил Кречет вопросом на вопрос.
     Коган замялся:
     - Да, Восток давно не верблюды в пустыне. Синбад - это не  мое  дело,
мне ближе Али-баба... вернее, его пещера. Хорошо бы, чтобы ваш  шажок  был
тем самым! "Сим-сим" или "Сезам", как говорят в народе...
     Кречет удивился:
     - А как вы думаете? Нам нужны инвестиции или нет?
     Он коротко взглянул в мою сторону. Я  упорно  смотрел  в  окно.  Я-то
знал, что дело  вовсе  не  в  инвестициях.  Но  то,  что  задумал  Кречет,
настолько огромно и страшно, что ни за что не хотел бы  оказаться  на  его
месте.

     Глава 18

     Мы еще дважды перекусили, один раз довольно основательно, в столовой.
Там ради  неурочного  дня  поработали  лучшие  мастера,  из  каких  только
ресторанов их и пригласили. Даже худой, как червяк,  Коган  раздулся,  как
Краснохарев, а сам Краснохарев сопел и отдувался, как Яузов.
     Что из лакомого не съели, за нами отнесли в  кабинет.  Коган  заявил,
что приложит все усилия, чтобы остаться в  правительстве  и  дальше,  даже
подарочное издание Корана купит, чтобы сделать  президенту  приятное.  Все
посмеялись, тут же забыли, но у меня в груди остался  неприятный  холодок.
Насколько далеко министр  финансов  просчитывает  ходы  Кречета?  Все  они
шутят,  общаются  непринужденно,  с  ходу   приняв   угодную   всесильному
президенту манеру, но  за  этими  добродушными  рожами  скрываются  мощные
мозги, а в безобидных шуточках иной раз смысл очень даже зловещий...
     В кабинет Кречета часто заходил то один,  то  другой  из  помощников.
Неслышные, как тени, они либо молча клали перед ним очередную бумагу, либо
что-то нашептывали на ушко, стараясь ни на кого не смотреть.
     Одну такую бумажку Кречет люто швырнул на середину стола:
     - Все-таки... Все-таки они решились!
     Яузов словно почувствовал, что спросить надо именно ему:
     - На что?
     - В районе Евпатории высадился совместный десант войск США и Украины.
Как сказано: для отработки боевых действий против возможного противника!
     Я почувствовал, как в комнате повеяло холодом. На Яузова  можно  было
не смотреть: шерсть дыбом, из горла  рвется  волчье  рычание,  на  пальцах
вместо ногтей появляются когти, но  даже  Коломиец  и,  что  удивительнее,
Коган  зло  нахмурился,  потер  ладонью  лоб.  Двойное  или   не   двойное
гражданство, но он уязвлен, что на страну, где он живет,  кто-то  нападает
или готовится напасть.
     В мертвой тишине послышался его  тяжелый  вздох.  Кречет  раздраженно
бросил:
     - Вам что-то не нравится?
     - Если это не вы подстроили, - проговорил Коган несчастливым голосом,
- если это не вы...
     - Что я мог подстроить?
     - Ну, как-то подтолкнуть этих идиотов на такие учения у наших границ.
В этом случае на них только половина вины... Но если  сами  додумались  до
такой опасной глупости...
     Кречет буркнул:
     - Спасибо. Но вы все же переоцениваете как меня, так и нашу  разведку
там, за бугром.
     - Тогда, - сказал Коган, - я не просто согласен  с  вашими  несколько
бредовыми идеями. Похоже, их бред еще опаснее.
     Лица остальных были настолько одинаковыми, что  я  подумал  невольно,
что НАТО не смогли бы поднести лучший подарок  Кречету.  Из  разношерстной
команды,  раздираемой  страхом  за  свое  сытое  будущее,   как-то   разом
образовалась команда,  оскалившая  зубы  в  сторону  надвигающихся  танков
Запада.
     - Для совместных действий, - повторил Коломиец несчастливым  голосом.
- Против возможного противника... Нет, в это трудно поверить!
     - Хохол нэ повирэ, покы нэ помацве, - буркнул Кречет. -  Слетайте  на
свою  родину,  пощупайте  американские  танки!..  Ладно,  ребята,  давайте
заканчивать. Уже стемнело, еще дорогу не отыщете, опять я виноват...
     Он встал первым, но я видел, что  после  нашего  ухода  будет  ломать
голову над нелегкими проблемами. Министры понимались до странности нехотя,
словно за плечами был не тяжкий рабочий день, а так, легкий теннисный матч
с президентом.
     Мы уже были у дверей, когда  вошел  очередной  помощник  в  настолько
безукоризненном костюме, что его лица не запомнил бы даже  лучший  в  мире
фотоаппарат.
     - Господин президент...
     Кречет брезгливо просмотрел донесение:
     - Столб Роду?.. Языческое капище?..
     - Так точно, господин президент.
     - Где?
     - Планируют капище построить в  районе  Тверской.  Между  Тверской  и
Пушкинской. Там присмотрели широкий двор...  По  нашим  данным,  окрестные
домоуправления закрыли глаза, получив некоторые суммы.
     - Откуда  у  них  такие  деньги?  -  спросил  Кречет  недоверчиво.  -
Безобидные придурки, их ни одна партия  поддерживать  не  будет,  ни  один
банк, ни одно общество. Проверили?
     -  Да,  господин  президент.  Пожертвования!  У  них  гораздо  больше
сторонников,  чем  предполагалось.  Движение   язычников   набирает   силу
угрожающе быстро.
     Кречет в задумчивости покусал губу. Я снова ощутил,  что  его  острые
глаза отыскали меня даже за спинами министров. Хуже того, это  заметили  и
другие. Но если  Коган  вроде  бы  равнодушно  скользнул  взглядом,  после
которого у меня осталось ощущение, что  по  лицу  задела  хвостом  большая
мокрая рыба, то Яузов  уставился  неотрывно,  словно  сверлил  меня  двумя
острыми штопорами.
     - Пусть, - сказал Кречет наконец. - Это решится само.
     Скрытый смысл понял только  я,  остальные  переглядывались,  Коломиец
сказал осторожно:
     - Я слышал об этих чудаках. Но больно много воли им давать нельзя.
     - Почему?
     - Ну, во-первых, церковь будет против...
     - А что церковь? Хочет,  чтобы  я  делал  их  работу?  Палкой  власти
разрушил капище, а народ загнал в церковь? Да  и  ничего  не  получится  у
наших язычников. Духа не хватит.
     -  Да  и  ...  как  бы  это  сказать...  Мировое   сообщество   будет
шокировано...
     Кречет пренебрежительно отмахнулся:
     - Плевать. Тем  более,  что  никакого  мирового  сообщества  нет.  По
крайней мере в вопросах религии. Или вы мировым сообществом считаете  одни
США, а весь мусульманский мир,  к  примеру,  вне  такого  сообщества?  Или
Япония?
     Коломиец пробормотал, несколько  сбитый  с  толку  чересчур  быстрыми
переходами:
     - При чем здесь Япония...
     - А при том, что там  как  раз  язычество.  Ну  да,  с  точки  зрения
христианства. У японцев своя древняя религия...  синтоизм,  кажется.  Свои
японские боги, как у нас были свои русские -  Перун,  Ярило,  Сварог,  еще
какие-то, не упомню... По домам, ребята! По домам.
     В приемной министры начали разбиваться  по  интересам,  Кречет  вышел
провожать, как радушный хозяин. Бумажка все еще белела между пальцами.  Он
морщил лоб:
     - Казанов, Казанов... Лидер движения русских язычников  -  Казанов...
Что-то имя знакомое... А, то был Казанова! Писатель, авантюрист,  которого
почему-то знают только как бабника. А этот Казанов... Он что, татарин?
     Вопрос был к помощнику, тот краснел и бледнел, не зная, как ответить,
а Коломиец, все-таки это касалось больше министерства культуры, удивился:
     - Почему вдруг?
     - Казан, - пояснил Кречет. - Будто не знаю, что казаны к  нам  пришли
от татар.
     Помощник, наконец  понял,  что  от  него  хотят,  быстро  вытащил  из
нагрудного кармана смятый явно за ненадобностью листок, двумя руками,  как
драгоценный меч, подал Кречету, только что колено не преклонил.
     Тот быстро пробежал глазами, отшатнулся.  На  суровом  лице  медленно
проступила усмешка. Это было так, словно попыталась  улыбнуться  гранитная
стена.
     - Справка по этому Казанове, - сказал он медленно, в голосе  все  еще
оставалось недоверие. - Дорогой, ты не мог ошибиться?
     - Трижды проверял, - поклялся помощник.
     Мы топтались в дверях,  не  уходили,  заинтересованно  ждали.  Кречет
нехорошо улыбнулся:
     - Когда этому  деятелю  исполнилось  шестнадцать,  он  при  получении
паспорта одну буковку в анкете подправил... всего  одну!  "г"  заменил  на
"з". Когда лет через десять обнаружилось, он  оправдывался,  что  с  такой
фамилией оказалось легче поступить в университет. Поверили, больше об этом
не вспоминали. Так и остался Казановым.
     Яузов тихонько хрюхнул, потом затрясся всем телом,  захихикал  мелким
противным смешком, лицо побагровело, мы все начали улыбаться,  а  Яузов  в
изнеможении плюхнулся на стул у двери, лицо стало  кисло-сладким,  знаками
умолял пощадить, а то сейчас кончится...
     Коган молчал, в глазах было веселое восхищение. Краснохарев проворчал
непонимающе:
     - Да как же так?.. Опять Коган... Когда он успевает?  Теперь  уже  во
главе русских язычников... В борьбе за истинную веру?
     Кречет сказал невинно:
     - Христа распяли, ладно - их внутреннее дело. Но язычники...
     - А теперь хотят и его учение искоренить, - предположил тихий Усачев.
- Странный какой-то сионистский заговор.
     Я боялся, что головы повернутся в мою сторону. Так и случилось, и  от
ожидания скорых неприятностей мороз пошел по коже. Стараясь выглядеть тоже
беспечным и веселым, я развел руками:
     - Почему нет?.. Христианская церковь  -  враг  иудаизма.  Православие
попортило крови иудеям больше, чем все цари и генсеки вместе  взятые.  Но,
полагаю, дело не в этом.
     - А в чем?
     - Никто не собрал древних русских былин и сказаний больше, чем  еврей
Гильфердинг. Годами скитался по самых удаленным  селам  Севера,  записывал
все, что еще оставалось в памяти древнейших  стариков,  публиковал,  снова
отправлялся в экспедиции, спасая древнее русское наследие.  Так  и  замерз
где-то в лютую метель. Полагаю, что и этот... Казанов вполне искренен.
     - Но почему? - не понял Краснохарев. - Почему?
     - Сионистский заговор, - объяснил Кречет серьезно.
     Я покосился на Когана, тот молчал, отводил глаза. Кречет тоже  бросил
быстрый взгляд на министра финансов, взял Краснохарева за плечи и вытолкал
в двери:
     - Казанов так Казанов, язычники так язычники... Пока ни моей  головы,
ни моей задницы не требуют - черт с ними. Лишь бы налоги платили.

     Когда я вставлял ключ в замочную  скважину,  телефон  подпрыгивал  от
истошных звонков. С той стороны в дверь знакомо бухнуло. Хрюка скреблась и
верещала, когда я приоткрыл дверь, бросилась на грудь, как мелкая прыгучая
болонка.
     - Не  понимаю,  -  сказал  я,  -  чего  к  тебе  цепляются?  Толстая,
мордастая... Во-первых, ты не толстая, а аппетитно полненькая.  Во-вторых,
Анна Каренина тоже была полной,  как  и  Гамлет,  но  дураки  постановщики
обязательно выбирают на их роли тощих и заморенных манекенщиц и...  э-э...
манекенщиков. А ты - настоящая!
     Она  повиляла  хвостиком,  преданно  глядя  в  глаза.  Мол,  ты  тоже
настоящий, дай фролик.
     Телефон зазвонил снова. Снова выждал до третьего звонка:
     - Алло?
     Из трубки донеслось:
     - Виктор Александрович?..
     - Вы забыли назваться, - ответил я сухо. На табло пробежали  прочерки
вместо номера звонящего. Либо кто-то звонит из автомата, либо  не  желает,
чтобы его номер высветился на моем определителе.
     На том конце мужской голос сказал поспешно:
     - О, простите великодушно!.. Наша,  знаете  ли,  национальная  черта.
Особенно  обидно  для  нас,  кто  стоит  на  возрождении   нравственности,
порядочности,  что  обязательно  включает  в   себя   правила   поведения,
этикета... Вас беспокоят  из  Высшего  Дворянского  Собрания.  Меня  зовут
Аркадий Аркадьевич, я ответственный секретарь нашего общества, мы  бдим  и
радеем о возрождении нравственности...
     Хрюка подбежала к двери, поскреблась снова  прибежала,  глядя  в  мои
глаза очень настойчиво.
     - Аркадий Аркадьевич, - сказал я, - не говорите так красиво.
     На том конце провода дробно рассеялись:
     - О, слова Базарова! А нынешнее поколение уже и не знает Тургенева...
     - Аркадий Аркадьевич, - сказал я уже суше, - чем могу быть полезен?
     На том конце провода уловили  мое  нетерпеливое  желание  отделаться,
голос заторопился:
     - Понимаете, многие видные члены нашего общества высоко  оценили  ваш
труд на благо Отчизны. В частности, князь Голицын, князь Вяземский,  князь
Тьмутараканов,  ряд  баронов...   Группа   видных   членов   выступила   с
предложением принять вас в Высшее Дворянское Собрание.
     Хрюка снова настойчиво  показала  на  дверь,  напоминая,  что  раньше
гуляли три, а то и четыре раза в сутки, а сегодня  были  на  улице  только
раз, сейчас уже почти ночь...
     Я удивился:
     - Но я же, к счастью, не князь и не граф!
     Голос сказал с мягкой укоризной хорошо воспитанного человека:
     - Никто сразу князем не  становится.  Как  и  графом.  Но  вас  хотят
принять в дворяне в знак признания ваших  заслуг  перед  Отечеством.  Пока
лишь  пожалованное  дворянство,  но  потом,  если  не  сойдете  с   вашего
благородного пути, то пожалованное может стать потомственным... для  ваших
детей. А вы сами можете  быть  удостоены  графского  звания  или,  скажем,
баронского...
     Хрюка взвизгнула, глаза были отчаянные. Не скрывая разочарования, она
ушла на кухню, кокетливо виляя толстым задом. Я  с  облегчением  вздохнул,
плюхнулся на диван. От меня пахло, как  от  коня  после  суточной  скачки.
Наискось  дразнила  слегка  приоткрытая  дверь  в  ванную.  Оттуда  тянуло
прохладой, я посоветовал благодушно, но с понятным нетерпением:
     - Ребята, не смешите. В стране немало дураков, что и деньги заплатят,
и в зад вас поцелуют, только бы  их  зачислили  в  бла-а-агародные!  Новые
русские, старые идиоты - мало ли? Я из другого теста. Прощайте.
     Когда нес трубку от уха к рычажкам, оттуда неслось писклявое:
     - Вы не понимаете! Лучшие люди...
     Я скомандовал:
     - Хрюка! На выход.
     Никто не отзывался, в комнате было тихо. Удивленный и  встревоженный,
я сделал шаг в сторону кухни, в лицо пахнуло такой мерзкой  вонью,  что  я
сперва отшатнулся,  а  потом  заторопился  еще  больше,  пока  смрадом  не
пропиталось все в комнате.
     Хрюка сидела под столом. Сгорбилась, уши виновато  прижала,  вид  был
такой несчастный, что я только сказал:
     - Ладно... Не страдай. Это я виноват.
     Кучу убрал в три приема, кормлю чересчур, но с другой стороны, собака
у меня для радости, не для  дурацких  выставок,  пусть  лопает,  так  жить
проще.
     Лужа  подтекла  под  холодильник.  Хрюка   чувствовала   себя   такой
виноватой, что я бросил в утешение пару  фроликов,  потом  лишь  запоздало
подумал, что фролики - это поощрение, а  что  поощрил,  по  мнению  Хрюки,
сейчас?
     - Не страдай, - сказал я еще раз. - Раз уж так получилось, то потерпи
еще чуть. Потом гулять будем долго...
     Воду пустил ледяную, заорал, раскаленная кожа едва  не  зашипела,  но
заставил себя стоять под жесткими, как прутья,  струями.  Хаотичные  мысли
начали упорядочиваться, словно их тоже  промыло  холодной  струей.  Что-то
здесь не то... С какой стати вдруг предлагать мне дворянство?  Или  как-то
связано со звонком Рыбаковского? Ладно, это всего лишь безобидные ущербные
люди. С комплексом неполноценности, но  с  повышенными  амбициями.  Группа
калек, что объявили себя лучше по тому же признаку, что  и  собак,  звонок
значит лишь, что информация о  моем  членстве  в  команде  президента  уже
просочилась за двери кабинета и пугающе быстро пошла вширь...
     Продрогнув, я выскочил, растерся докрасна, но и когда вышли с Хрюкой,
внутри оставался неприятный холод.

     Хрюка носилась по кустам, норовила подобрать какую-нибудь  гадость  и
сожрать втихаря.  Инстинкт  охотницы  берет  верх:  даже  накорми  жареной
печенкой так, что пузо будет  волочиться  по  полу,  все  равно  подхватит
заплесневелый сухарь и сожрет с такой  жадностью,  будто  мрет  с  голоду.
Собачница из дома напротив, в подобном случае, с краской стыда всякий  раз
начинает уверять всех, что собаку свою кормит хорошо...
     Черт, все-таки у Кречета отношения  с  массмедия  паршивые.  Конечно,
вместо власти партии наступила власть хама с микрофоном, но  массмедики  -
одна из самых массовых профессий, а где взять миллион умных людей? Но даже
наберись столько в России, то надо же и в академики, музыканты, писатели и
художники... для журнализма останутся лишь те, у кого вместо мозгов совсем
другое.
     Кречет не видит, что каждое поколение людей о  подвигах  и  сражениях
знает не так, как было, а как подано в массмедии... Сколько  в  битве  под
Москвой советские и германские войска понесли потерь, намного больше,  чем
все потери союзников за всю войну! То же самое в Сталинградской битве,  на
Курской дуге, при взятии Берлина... Но  мир  больше  знает  пустяковые  по
масштабам операции на Арденнах, высадку в Нормандии... Да ладно, многие ли
знают какие подвиги и какие силы были брошены в Липецкую  битву?..  А  кто
вообще помнит это страшное побоище во времена Древней Руси! А вот весь мир
знает, в том числе и  Россия,  что  один  швейцарский  охотник  подстрелил
ненароком забредшего в  лес  австрийского  наместника.  Об  этом  написаны
книги, поставлены оперы, балеты, написаны симфонии... "Вильгельм Телль"! И
мы, мол, пахали. То есть, принимали участие в национально  освободительной
борьбе. Изничтожали прогнившую австро-венгерскую империю.
     - Хрюка, домой, -  скомандовал  я.  -  Похоже,  сегодня  поиграть  не
придется...
     Да что поиграть, напомнил себе хмуро. Самый мощный в  мире  ноут-бук,
сконструированный по индивидуальному заказу, еще даже не неисследован  как
следует!
     - А другие играют... - сказал  себе  с  колебанием.  -  Играют...  Но
что-то здесь не так...
     Напротив  нашего  дома  институт,  там  вечно  торчат  автомашины,  а
некоторые в поисках  свободного  пятачка  залезают  на  газоны,  тротуары,
теснятся  возле  мусорных  ящиков.  Это  впечатляет,  когда   вплотную   с
безобразнейшими грязными облезлыми ящиками стоят дорогие мерсы, кадиллаки,
форды.
     Сегодня уже воскресенье, но пара машин как прибыли вчера вечером, так
и остались. Ничего удивительного, там часто  оставались  после  работы,  а
сердобольные  старушки  жалеют  бедных  инженериков,  что   работают   так
каторжно, дотемна, а то и остаются на ночь, работают  в  выходные.  Но  я,
прогуливаясь с собакой под стенами института, слишком хорошо знаю мелодии,
что  слышатся  из  открытых  окон:  вот  эта  из  "Warcraft"а,  а  эта  из
"Diablo-2"... Понятно, не у каждого дома стоит мощный компьютер, к тому же
здесь можно по Интернету за государственный счет...
     В одном мерсе смутно разглядел за рулем скучающего шофера, во  втором
окна так затемнены, что не разглядеть, есть ли кто там вообще.
     Я прошелся через сквер, пообщался  с  собачниками,  Хрюка  попыталась
насесть  на  смирного  ротвейлера,  тот  терпел,   очень   современный   и
воспитанный, я постыдил чересчур эмансипированную Хрюку, на обратном  пути
обошел институт с другой стороны, прислушался.
     Окна закрыты наглухо, горит лампочка сигнализации. В институте  тихо,
пусто. Никто сегодня не играет. Если бы машины стояли в рабочие дни, никто
бы на них и внимания не  обратил.  А  может  быть,  они  и  стоят  там  со
вчерашнего дня...
     Чувствуя холодок между лопаток, словно  лезвием  кинжала  провели  по
спине, я подозвал Хрюку и ушел в дом.  Консьержка  вежливо  улыбалась,  но
глаза были любопытные. За мной приезжают на  машине,  хотя  раньше  вообще
выходил только с собакой да в ближайшую булочную...
     Чувствуя себя глупо, я все же позвонил в милицию:
     -  Алло?..  Напротив  моего  дома  стоят  две  очень   подозрительные
машины... Что?..  Да  потому  подозрительные,  что  вроде  бы  приехали  в
институт, но  тот  закрыт,  горит  сигнальная  лампа.  Похоже,  собираются
ограбить... Адрес? Записывайте...
     Чуть отодвинув занавеску, я наблюдал, как через пару минут примчалась
машина  с  синими  полосками  на  борту.  Ребята   выскочили   крутые,   в
бронежилетах, с автоматами. Я ощутил смутное удовлетворение,  хотя  раньше
по-обывательски милицию не любил: грубияны, тупые, пьянь...
     В черных машинах явно не спорили под дулами автоматов. Я  видел,  как
появилась рука, парень в пятнистом комбинезоне, не опуская автомата,  взял
документы, долго просматривал,  передал  другому.  Все  это  время  стволы
автоматов  смотрели  в  салоны  роскошных  машин,  и  я  представляю,  как
осторожно там двигались, чтобы не спровоцировать автоматную очередь.
     А затем  случилось  то,  чего  я  ожидал  и  побаивался.  Милиционеры
почтительно откозыряли, вернули бумаги и уехали. Черные машины остались.
     Сердце  мое  колотилось  учащенно.  Похоже,  за  мной  ведут  слежку.
Собирают данные, так как я ничем не интересен, и досье на меня явно  никто
не составлял. Ребята спешат  восполнить  упущенное,  а  сейчас,  возможно,
записывают сквозь  двойные  стекла  с  помощью  лазерных  усилителей  даже
шуршание бумаги в туалете.
     И следят за мной не простые бандиты, не простые.

     Глава 19

     Кречет звонил дважды. Предупредил, что линия защищена, ни одна собака
не подслушает,  но  я  перебил  невежливо,  пока  он  ничего  не  брякнул,
рассказал о машинах. Они стояли всю ночь, я ложусь поздно, видел. К  утру,
правда, исчезли, но при современных техсредствах разговор можно записывать
хоть с Луны. Не только стекла, даже бетонные стены уже не защита.
     Кречет посерьезнел, спросил о моей старой работе по Македонии, но  по
голосу чувствовалась озабоченность вовсе не балканскими странами.
     Утром  я  отгулял  возле  дома,  в  ближайшем  скверике.  Хрюка   как
чувствовала, быстренько пустила одну большую лужу и  несколько  маленьких,
утверждая свое "я" поверх других собачьих автографов,  и  мы  вернулись  к
подъезду. Когда поднимались на крыльцо,  во  двор  въехала  черная  волга.
Володя опустил стекло и помахал рукой.
     Когда я вошел, в приемной чинно сидели люди,  чьи  лица  я  вроде  бы
видел на телеэкранах и в газетах... или же просто очень похожи,  чиновники
все как  манекены,  а  телевизор  включал,  честно  говоря,  только  чтобы
послушать погоду, и уж совсем редко - новости.
     Я заметил несколько сдержанно завистливых взглядов. Особенно, на  мои
джинсы и рубашку с закатанными рукавами.  Понятно,  уже  знают,  что  я  в
команде. А о своем будущем пока ничего сказать не могут. То ли в министры,
то ли в лагерь. От Кречета можно ждать всего.
     А селекторе послышался властный голос. Марина ответила поспешно:
     - Будет сделано, господин президент!
     Она встала, министры начали вставать тоже, словно  невидимый  оркестр
заиграл гимн. Это было комично, я фыркнул, а Марина, покосившись  на  меня
хитрым глазом, объявила:
     - Господин президент просит вас в большой кабинет... Нет-нет,  Виктор
Александрович, вы были в малом. Позвольте вот сюда...
     Мы  пошли  за  ней  как  гуси,  все  такие   же   тяжелые,   толстые,
неповоротливые,  хотя  многие  подтягивали  животики,  помня  что   Кречет
отжимается от пола тридцать  раз,  брюхо  не  распускает,  словно  генерал
старой царской армии, а не современной русской.
     Это был не кабинет, а зал, в нем бы балы крутить, одних только  люстр
четыре, каждая, как  в  Большом  театре,  столы  составлены  в  затейливую
фигуру, что-то вроде подковы с  крестьянского  коня.  На  столах  скромные
вазочки с цветами, бутылки с минеральной водой, соками, даже широкие блюда
с виноградом. Гроздья крупные, ягоды блестят, словно  каждую  отмывали  по
отдельности.
     Кречет ухитрился похудеть за воскресенье. Глаза ввалились, отчего его
и без того грубое лицо выглядело как у средневекового монаха,  перешедшего
в инквизиторы. Серая кожа стала землистого цвета.
     - Наотдыхались? - сказал он сварливым голосом вместо  приветствия.  -
Теперь  посмотрим,  насколько  вас  хватит...  Сегодня  мы   в   несколько
расширенном составе. У каждого свой кабинет,  но  некоторые  задачи  проще
решать сообща. Я тут пока что набросал перечень неотложных, пожарных  мер.
Ну, борьба с коррупцией, больше свободы милиции  и  группам  по  борьбе  с
бандитизмом... народ одобрит, если отпетых пристрелят еще при аресте. Есть
и еще кое-какие радикальные меры, которые народ, увы,  не  одобрит.  Более
того, завопит на митингах...
     Коган воскликнул возмущенно и одновременно обрадовано:
     - Увеличение налогов?.. Хорошо бы, но опасно...
     - Нет, - ответил Кречет, колеблясь, и все уставились на него с  таким
удивлением, словно заколебалась сама кремлевская стена. -  Есть  меры,  на
которые меня подтолкнули работы нашего уважаемого Виктора Александровича.
     Даже с закрытыми глазами я ощутил бы эти взгляды как острые иголки  в
полметра длиной. Меня рассматривали уже не как блажь  президента,  который
норовит без  хлопот  прослыть  покровителем  интеллигенции,  а  как  нечто
ядовито-опасное. Яузов кисло поморщился:
     -  Все-таки  я  не  совсем  понял...  Какова  все-таки  роль   нашего
уважаемого Виктора Александровича? Мы успели  перезнакомиться  по  второму
разу,  хотя  и  раньше  знали  друг  друга  как  облупленных.  Но   Виктор
Александрович, простите, все-таки для нас серая лошадка...
     Черная понятно, подумал я, но почему серая? Похоже, намекает на серое
кардинальство. К тому же черной называли самого Кречета.
     Чувствуя, как сердце начинает колотиться учащенно, я сделал  глубокий
выдох,  напоминая  себе,  что  надо  говорить  медленнее,  чтобы  успевать
оформлять мысли в слова, не ляпнуть очевидную глупость:
     - Вы правы, роль моя странная и неблагодарная. Но если  для  простого
человека жить готовыми алгоритмами нормально и  правильно,  в  этом  залог
стабильности... да-да, чем больше в обществе людей ограниченных  и  никуда
не стремящихся, тем общество стабильнее и благополучнее!.. то для политика
это чревато. Особенно в годы, когда требуются изменения... Футуролог может
предлагать меры странные и  чудовищные,  нормальный  образованный  человек
немедленно поднимет вой, назовет его коммунистом, фашистом,  дерьмократом,
роялистом, теократом... вплоть до людоедства и сторонником рабства...
     Яузов сказал язвительно:
     - Коим вы, конечно же, ни в коей мере не являетесь?
     - Я вообще не сторонник систем, я  -  футуролог.  Я  знаю,  что  были
периоды в истории, когда единственно верной системой  было  рабство,  знаю
когда неизбежно процветало людоедство, и все это было  освящено  религией,
традициями, обычаями. Я знаю эпохи, когда единственно верным решением была
абсолютная власть...
     Коломиец сказал враждебно:
     - Например?
     Я улыбнулся его наивности простого демократа:
     - Например, египетские пирамиды, о которых вы как-то говорили с таким
восторгом, могли быть созданы только в условиях абсолютной  власти.  Да  и
такая мелочь, как устойчивость самого Древнего Египта...
     Краснохарев, похоже, раньше других понял,  что  я  встал  на  твердую
почву, могу поучать, как малых детей, до бесконечности. Всхрапнул, перебил
без всяких церемоний:
     - Простите, но как это все приложимо сейчас? К примеру,  у  меня  нет
денег на развитие отрасли, надо еще заплатить  пенсии...  уже  три  месяца
просрочили, а это такая сумма, что и не вышептать!
     Я развел руками:
     -  Способов  немало.  Вы  можете  только  задерживать  и  задерживать
выплаты, вызывая справедливый гнев, но разве это путь политика?  Это  путь
растерянного человечка, случайно попавшего к рулю... к тому  же  попавшего
не благодаря  уму,  а  по  каким-то  странным  обстоятельствам.  Но  можно
предложить и другие пути. К  примеру,  развернуть  пропаганду  достойного,
даже героического ухода стариков из жизни. Не поняли? Сейчас у нас  каждый
пятый - пенсионер. То-есть, четверо работающих, которые и так едва  сводят
концы с концами, содержат еще и пятого. Это  страшная  нагрузка  даже  для
страны с крепкой экономикой, а уж для нас... Но  можно  ввести  в  моду...
средствами массмедия, разумеется,  красивый  и  достойный  уход  из  жизни
стариков, которые уже чувствуют, что впадают в маразм,  становятся  обузой
для близких, начинают гадить  под  себя...  Любой  опрос  показывает,  что
большинство пенсионеров страшится такого будущего. Они хотели бы  уйти  из
жизни вовремя, до того как сама жизнь станет не в  радость,  а  в  боль  и
тягость как для себя, так и для окружающих. Вы не согласны?.. Но здесь  мы
попали в тупик  современного  образа  мышления,  по  которому  жизнь  надо
сохранять любой ценой, до последнего вздоха. Бороться за  каждую  секунду!
Простите, но зачем? Понятно, когда боретесь за жизнь ребенка или  человека
пожилого, но еще способного испытывать  радости!  Но  бороться  за  лишние
минуты для умирающего от рака, других неизлечимых болезней... Даже  просто
от старости, ибо редко кто умирает в ясном сознании. Звучит это чудовищно,
но только для человека, живущего в сегодняшнем дне и сегодняшним днем. Кто
постарше, тому напомню, что подобное у нас уже было. Совсем недавно. После
Великой Отечественной одна за одной выходили  книги,  где  проповедовалась
смерть на бегу, на вздохе, где твердилось, что ни один  достойный  мужчина
не умирает в постели... Вспомнили?.. Ну, а в  современных  условиях  надо,
конечно, сперва развернуть мощную кампанию в массмедия.  Создать  моду  на
красивый  уход  из  жизни...   моде   везде   подчиняемся   охотнее,   чем
правительству... за госсчет  организовывать  таким  людям  похороны.  Даже
выплатить им единоразово  сумму  на  прощальный  банкет...  или  же  могут
оставить эти деньги внукам. Все равно обойдется дешевле,  чем  выплачивать
пенсию много лет, лечить, содержать врачей и больницы!
     Слушали враждебно и недоверчиво. Коган сказал с отвращением:
     - Это  дало  бы  огромный  экономический  эффект,  согласен.  Но  это
чудовищно!
     Я ответил внешне хладнокровно, хотя внутри меня все сжалось:
     - Верно. Чудовищно... с позиции сегодняшнего дня. Но для наших  отцов
и дедов многое из того, что делается в мире сейчас, еще чудовищнее!  В  их
время было правилом не давать даже поцелуя до замужества, а сейчас технику
секса преподают в школах, раньше обесчещенные женщины бросались под  поезд
или топились, а сейчас даже после изнасилования современная школьница лишь
наморщит носик: пыталась расслабиться и получить удовольствие,  но  что-то
не получилось!.. Кто из наших отцов мог предвидеть, что  их  дочери  будут
мечтать о карьере проституток, гомосеки из-под уголовной статьи перейдут в
равноправные члены общества, к которым надо относиться  с  уважением?..  Я
только хочу напомнить, что мораль, на  которую  ссылаетесь  как  на  нечто
незыблемое и вечное - меняется! Но меняется не сама  по  себе!  Ее  меняют
умело и целенаправленно.  А  вы  кто:  люди,  которые  стремятся  подольше
удержаться у власти, умело лавируя между такими  же  простейшими,  или  же
сильные и бесцеремонные, кто все-таки решится повести... а если надо, то и
потащить страну к вершине?
     Они переглядывались, неспокойно двигались.  Краснохарев  проворчал  с
неудовольствием в голосе:
     - Может быть мы и такие... но как-то  не  принято  вслух  о  таком...
Все-таки мир, в котором живем...
     - Но от нас зависит, - сказал я, - изменить, как  считаем  правильным
или же... изменят другие. Дело не в честолюбии, а в том, что  те,  другие,
могут находиться по  другую  сторону  баррикады.  Например,  в  НАТО.  Что
делать, любые изменения вызывают крик и возмущение. Но поколению,  которое
родилось уже в новом мире, он кажется естественным.  Разве  не  железом  и
кровью пришло православие на  Русь,  залив  кровью  весь  Киев,  истребляя
волхвов, сжигая храмы и  капища,  убивая  всех,  кто  держался  за  старую
русскую веру, не хотел менять  русские  имена  на  иностранные?  Но  разве
теперь это не исконно русская, как утверждают неграмотные, вера?
     Переглядывались и даже ежились,  словно  в  кабинете  гулял  холодный
ветер, а с потолка сыпался мелкий злой снег. Воздух казался ледяным.
     Я тоже  чувствовал  себя  так,  словно  стоял  на  вершине  горы  под
пронизывающим ветром. Любой неосторожный шаг...
     Кречет  слушал  внимательно,  в  запавших  глазах  поблескивали  злые
огоньки. Сказал нетерпеливо:
     - Хорошая преамбула.  А  теперь  давайте  поближе  к  грешной  земле.
Надеюсь, Виктор Александрович показал, что в  наших  руках  в  самом  деле
власти  и  силы  больше,  чем  чувствуем.  И  можем  не  просто  чуть-чуть
лавировать, но и круто менять курс... Но меня сейчас беспокоит это чертово
НАТО. Только очень наивные могут думать, что США вели борьбу с  нами  лишь
потому, что им не нравится коммунистический режим. Мол, нарушаются  права.
Да плевать им на наши права! Это лишь  удобный  предлог,  чтобы  выглядеть
хорошими на фоне нищающего СССР, а теперь на фоне растерянной России.  Что
можно сделать вот сейчас, немедля?
     Все молчали, государственные деятели никогда не  брякнут  ничего,  не
прокрутив в мозгу несколько раз, а Яузов кивнул в мою сторону:
     - Виктор Александрович призывал нас быть смелыми  в  решениях.  Пусть
предложит что-нибудь конкретное.
     Холодный ветер усилился, а вершинка горы под ногами выглядела слишком
острой, стоять приходилось почти на одной ноге. Одно неосторожное слово...
     - Решение всегда там, - сказал я, - где его меньше  всего  ищут.  Это
золотое правило изобретателя, автор  его  -  Генрих  Альтов,  применимо  и
здесь. У нас издавна был девиз: за веру, царя и Отечество. Вера стояла  на
первом месте. Сейчас мы знаем православие как наименее  жизнеспособную  из
религий, но именно оно царит в России... Конечно же,  лучшей  из  религий,
раз уж таково веление времени... был бы ислам. Но,  конечно  же,  ислам  в
нашей дремучей стране не пройдет. Неважно, что по всем  показателям  ислам
выше и чище христианства, особенно православной ветви! Даже интеллигентный
человек воскликнет с отвращением: как, взять веру этих чернозадых дикарей,
что торгуют у нас  на  рынке  апельсинами?  Которые  как  звери  стараются
ухватить наших жен и дочерей? Да ни за что!
     Краснохарев поморщился:
     - Взять веру этих чернозадых дикарей? Которые торгуют у нас на  рынке
апельсинами? Да ни за что!
     - Вот-вот, - согласился я, - а что уж говорить о среднем человеке?  А
религию ведь надо  навязать  ему!  Убедить  простого  человека.  Не  шибко
умного.  Для  него  ислам  -  это  те  черные,  что  торгуют   дынями   да
набрасываются на наших женщин. И  не  убедишь,  что  чеченцам,  узбекам  и
прочим  нынешним  сторонникам  ислама,  его  навязали.  Кому  силой,  кому
убеждением, но совсем недавно. И если бы на  Руси  взяли,  скажем,  сейчас
ислам, то это вовсе не означает превосходство  чеченцев  или  американских
негров, в большинстве своем сейчас принимающих ислам, над нами!  Но  ислам
не пройдет потому, что мы все века воевали со странами, где был  ислам.  А
значит, и воспитаны  с  колыбели  в  ненависти  к  исламу,  во  вражде,  в
неприятии лишь за то, что его исповедуют турки, с которыми у нас  было  по
меньшей мере десяток русско-турецких войн, татары, с которыми воевали  лет
двести-триста. А наше православие для нас  ценно  тем  нелепым,  но  милым
сердцу доводом, что в церкви ходили наши отцы-деды. Неважно, хорошие  отцы
или нет, неважно и то, правы или  нет,  но  мы  их  должны  любить...  что
абсолютно верно, и следовать их  путями...  а  вот  это  уже  глупо.  Дети
все-таки должны быть умнее отцов, особенно дедов-прадедов, видеть  дальше,
понимать больше.
     Я говорил и говорил,  потому  что  политики  -  тоже  люди,  а  людям
некоторые вещи кажутся незыблемыми. Если  со  мной  уже  согласились,  что
всего-то лет сорок назад, в их школьные годы, было позором жениться не  на
девственнице, это  скрывалось,  то  это  не  значит,  что  так  же  просто
замахнутся на церковь.
     - Если Америка, - продолжал я  убеждающе,  -  раньше  мечтала,  чтобы
коммунизм продержался  в  России  как  можно  дольше,  чтобы  окончательно
уничтожил ее соперника, могучую Россию, теперь  так  же  страстно  жаждет,
чтобы у нас держалось православие. Самая отсталая и недееспособная из всех
церквей, самая догматичная, она к тому же просто тающая льдинка в  мировом
океане! Кроме нас, да еще Украины с Белоруссией,  православие  сохранилось
разве что в Сербии, греции, да еще на каком-то острове... у крещенных нами
алеутов, но земной  шар  поделен  между  могучим  католицизмом  и  молодым
энергичным исламом.
     Коган сказал с некоторым удовольствием:
     - Да, православию в мире нет места.
     - Место есть, - возразил я, - но сердцами  не  движет,  как  яростный
ислам! Или как даже католицизм.
     Кречет вдруг нахмурился, подвигал густыми бровями:
     - Полагаете, они могут тайно финансировать нашу церковь?
     - Зачем?
     - Ну, как мы подкармливаем... гм... некоторые удобные для нас  партии
и общества за рубежом....
     - Не думаю, - ответил я, но в груди кольнуло. - Никто, как и  Кречет,
зря денег не тратит. Православие стоит так  незыблемо,  что  в  США  могут
спать спокойно.
     Прищурившись, он посмотрел остро, словно кольнул двумя ножами:
     - Так же непоколебимо, как стоял коммунизм?
     - Если не крепче.
     - И если вдруг пошатнется...
     - Это будет для них такой же неожиданностью, -  продолжил  я,  -  как
падение коммунизма.
     Я не успел сказать опасных слов, я  мог  бы  брякнуть,  все  смотрели
ожидающе и как-то подбадривающе. Возможно, даже  скорее  всего,  это  было
подбадривание опытных политиков, чтобы я наконец-то сказал такое,  за  что
можно изгнать немедля, но Кречет насторожился, цапнул со стала  пульт  ДУ.
Один из телевизоров обрел звук, там откормленный  телекомментатор  говорил
живо, с радостным подъемом:
     - ...первым шагом президента был странный указ  о  выделении  времени
телевещания для... пропаганды ислама! Иначе не назовешь  решение  выделить
им равное время с православием. Сейчас в  стране  замешательство,  которое
неминуемо  выльется  во  всенародное  возмущение...  Наша  страна  исконно
христианская, более того - православная, что значит - правильная, ибо  как
известно сами слова "правый" и "левый" несут  в  себе  понятия  правоты  и
неправоты. И вот в стране истинной  веры  президент  решается  дать  слово
исламу...
     Яузов предложил:
     - Уже можно возбудить дело о  подстрекательстве.  А  пока  взять  под
стражу, тем самым отстранив от эфира. И другим неповадно будет.  Простите,
Сергей Павлович, но вы что-то молчите...
     Министр МВД бросил на него неприязненный взгляд:
     - Разве что за ложь. Насколько  я  помню,  было  выделено  не  равное
время, а пропорциональное числу верующих.
     Было видно, как  комментатору  подложили  листок,  он  живо  пробежал
глазами:
     - Ага, так-так... Только что получено сообщение, что главы  различных
обществ обратились в мэрию с заявкой на массовые митинги.  Партия  русских
общин...  так,  общество  Истинных  дворян,  партия  "Возрождение  великой
России", движение "За  святую  православную  Русь",  партия  демократов...
заявки только начали поступать, оставайтесь  с  нами!..  Завтра  предстоит
жаркий день. А неделя, судя по всему, будет еще жарче.
     На  экране  возникла  хвастливая  заставка,  Кречет  приглушил  звук,
обернулся. Лицо его было темнее грозовой тучи.
     - Быстро сработали!
     - Еще не вечер, - откликнулся Забайкалов.
     Кречет уставился на него яростными глазами.
     - Что?
     - Говорю, это цветочки.
     - А ягодки?
     Забайкалов пренебрежительно отмахнулся:
     - От этих людей неприятностей все же мало. Честно  говоря,  в  России
религия никогда не была сильна. Она как хлястик... если  кто  еще  помнит,
что это. Можно жить с хлястиком,  можно  без.  Мы  жили  с  хлястиком.  Но
никогда не дрались за право носить или не носить, не  шли  на  костры,  не
начинали  войны...  Разве  что  протопоп  Аввакум  пострадал  да   боярыня
Морозова. Простите за нелестное сравнение с Западом, но в  России  за  все
века христианства, начиная с принятия его Владимиром и до сего дня, народу
от церковных распрей погибло в десять раз меньше, чем в Париже  только  за
одну Варфоломеевскую ночь!  Я  уж  молчу  о  религиозных  войнах,  о  семи
крестовых походах... или их было больше?
     Миротворец Коломиец пробормотал:
     - Это ж хорошо, что у нас по религиозным мотивам не пострадали!
     Кречет прервал:
     - Он прав. У нас кровь  не  лилась  не  от  великой  мудрости,  а  от
равнодушия. Вы хотите сказать, что пошумят да перестанут?
     Забайкалов удивился:
     - Разве я не сказал? Опасность вижу не из России, а из-за кордонов.
     - Не восточных, надеюсь?
     Забайкалов пожал плечами:
     - Восток - больше ваша проблема. А  на  Западе  зашуршат  крыльями...
Думаю, уже завтра начну получать осторожненькие запросы и запросики.
     Кречет прищурился:
     - Отвечать готовы?
     - Ну, это привычно: наше внутреннее дело.  Мол,  пошли  вы  все...  Я
министр и джентльмен, потому не могу указать  куда,  но  вы  не  то  и  не
другое, знаете куда, так что идите, идите,  идите...  Правда,  надо  будет
организовать неофициальный прием, на котором проговорюсь спьяну,  что  это
наш ответ на их продвижение НАТО, и что вы готовы идти до конца...
     Кречет насторожился:
     - До какого конца?
     Забайкалов не отвел взгляда. Лицо было спокойное, чересчур спокойное,
даже сонное, глаз не видно из-под тяжелых набрякших век, но это было  лицо
старого дремлющего льва:
     - Так надо будет ответить. Нас не обязывает  ни  к  чему,  но  звучит
предостерегающе.
     - Да, - заметил Кречет ядовито, - вот уже наш футуролог ежится.
     - А где определим конец, - закончил Забайкалов так же невозмутимо,  -
это не их собачье дело. Пока.
     В комнате повисла напряженная тишина. Забайкалов не прост,  мелькнуло
у меня тревожное. Он умеет просчитывать на много ходов вперед. А  так  как
человек не только умный, но и поживший на свете, повидавший мир, он трезво
смотрит на все политические системы, на все религии, на  якобы  незыблемые
устои. Единственный из всех собравшихся, он мог просчитать до какого конца
готов идти генерал, ставший президентом.
     Он сказал  "определим",  этим  словом  как  бы  оставаясь  в  команде
Кречета, в нашей команде, до этого конца. Но  кто  тогда  работает  против
Кречета?

     Глава 20

     Не скажу, что неделя была сумасшедшей, но то,  что  даже  не  раскрыл
ноут-бук, говорило о многом. Домой я приползал, едва волоча ноги.
     Зачем-то Кречет записал меня на светский раут в честь  сколькотолетия
Сикстинской капеллы, это было в субботу, я  день  отсыпался  после  жуткой
недели, а вечером отправился на  раут,  что  для  меня  выглядело  той  же
работой.
     Он не был чем-то неожиданным для  меня,  как  предположил  Кречет.  В
молодости, когда все интересно и во внешнем мире, я побывал на  приемах  в
посольствах, так тогда назывались эти рауты. В большой комнате  на  столах
стояли тарелочки с их едой, официанты разносили на подносах фужеры с вином
и шампанским, после чего мы  медленно  и  важно  шли  в  другой  зал,  где
смотрели  новый  фильм.  После  фильма  чуть  более  обильная  еда,  обмен
впечатлениями, а потом всю жизнь можно  горделиво  рассказывать,  что  вот
побывал на приеме, смотрел такой-то фильм, замечательный,  как  жаль,  что
наша страна не купит, очень уж не те актеры, не та тема, все замечательно,
присутствовали такие-то и такие-то...
     Мне, молодому провинциалу, было  интересно  на  первых  двух,  но  на
третьем заскучал, а от четвертого отказался.  Жизнь  и  имитацию  под  нее
различать умел от рождения.
     Если что и меняется  в  мире,  то  не  светские  рауты.  Здесь  важна
традиция. Мне вложили в ладонь неизменный бокал с шампанским, но я, вместо
того, чтобы стоять и чинно отхлебывать целый час, осушил залпом,  поставил
на ближайший стол и пошел смотреть  картины.  Вся  стена  увешана,  но  не
назовешь  краденными,  ибо  когда   крадет   не   отдельный   человек,   а
правительство, то для таких деяний есть  более  благозвучные  определения.
Среди  картин  мастеров,  несомненно  мастеров,  одна  картина   привлекла
внимание: исключительно красивая женщина стояла  у  окна,  солнечные  лучи
слегка пронизывали ее пышную одежду, там угадывались  очертания  красивого
сильного тела. Картина несомненно старая, но художник явно  рисковал  быть
побитым за слишком смелый рисунок.
     - Прекрасная подборка, - прозвучал за спиной негромкий женский голос,
богатый оттенками. - Собирал человек со вкусом.
     За спиной  в  двух  шагах  стояла  элегантная  женщина,  в  платье  с
рискованным даже для раута вырезом, глаза ее смеялись. У нее были  красиво
вскинутые  и  удлиненные  брови,  широко  расставленные  глаза,  но  скулы
горделиво  приподняты,  а  пухлые  губы  раздвинулись,  показывая   ровные
безукоризненные зубы. У меня от ушей до  пяток  пробежал  странный  озноб,
женщина была поразительно похожа на ту, что на картине.
     - У него были все возможности, - согласился я.
     - Меня зовут Стелла Волконская, - назвалась она, и сразу стало видно,
что она сторонница европейской системы, ибо в России, спохватившись,  свое
имя называют уже в постели, да и то потом, когда вернется дыхание. - Здесь
уютнее, чем во многих подобных домах.
     - Согласен, - поспешил ответить я. - Меня зовут Виктор  Александрович
Никольский, но для друзей, президента и исключительно  красивых  женщин  -
Виктор.
     По моим глазам она прочла, что ее отношу не  просто  к  исключительно
красивым женщинам, а потрясающе исключительно  красивым,  ее  пухлые  губы
раздвинулись еще шире, лицо осветилось,  а  в  глазах  заблистали  веселые
огоньки. Мой намек, что знаком  с  президентом,  похоже,  пропустила  мимо
своих очаровательных розовых ушей.
     - Виктор, - сказала  она  все  тем  же  голосом,  в  котором  были  и
властность прирожденной аристократки,  и  женская  нежность,  и  некоторый
интерес ко мне, -  вы  не  похожи  на  этих...  остальных.  Все  настолько
озабочены, чтобы не потерять лицо, не урониться, не оступиться, что мне их
всех жалко.
     - Я не чиновник, - ответил я беспечно.
     - Вы не служите?
     - В мое время отвечали: служат собачки, - ответил я горделиво,  -  но
сейчас я в самом деле участвую в одном правительственном проекте. Так что,
можно сказать, служу. Но, в отличие от чиновников, я не запаникую, потеряв
работу... э-э, службу. У меня есть научные работы мирового  класса,  а  не
только умение носить за хозяином в зубах  тапочки...  Простите,  я  просто
поражен сходством! Вот эта женщина на картине...
     Она скользнула по стене небрежным взглядом:
     - Эта?.. Моя прабабушка. Княгиня Волконская. Из рода  рюриковичей,  а
также в родстве с Гедиминами, Романовыми и даже - ну не  смешно  ли?  -  с
Чингисханом.
     Я поперхнулся:
     - Ого!
     - Понравилась?
     - Исключительно красивая, - сказал я с восторгом. - И как  похожа  на
вас!
     - Это я похожа, -  поправила  она  со  смехом.  -  Но  я  слышала  от
родителей, что ее красота все же уступала ее уму и знаниям. Она была очень
образованна... Да что мы о предках? Мне гораздо  интереснее  встретить  на
таком приеме  человека,  который  отличается  от  всех  так  резко.  И  не
старается быть одним из толпы.
     - Разве это достоинство?
     Ее красивые брови взлетели еще выше.  Удивительные  глаза  заблистали
уже как две звезды, на нежных щеках выступил восхитительный румянец:
     - В толпе безопаснее. Но  сильные  всегда  вне  толпы.  Я  вижу,  что
сегодняшний день не потерян. Я встретила такого удивительного человека!
     Правильно, отметил я. Достаточно любому мужчине четыре  раза  в  день
говорить эту фразу, и он твой, можно одевать поводок.
     Чувствуя, как моя грудь  выпячивается  и  становится  вдвое  шире,  я
довольно согласился:
     - Да, я тоже  здесь  скучаю.  Мои  интересы  не  совсем  совпадают  с
интересами чиновников.
     Она весело рассмеялась:
     - Лучше сказать, совсем  не  совпадают!..  Ой,  что  это  вокруг  так
опустело? А, уже приглашают в зал! Пойдемте,  а  то  будем  пробираться  в
темноте...
     Я оттопырил локоть, она сунула узкую аристократическую ладонь,  и  мы
пошли по направлению к залу. От  Стеллы  вкусно  пахло  духами,  не  столь
возбуждающими или откровенно сексуальными, а как от чисто вымытого  щенка,
вызывая желание схватить на руки, мять и тискать, щупать лапы, заглядывать
в уши, целовать в морду.
     Фильм хорош, но я помнил те времена, когда увидеть в посольстве - это
увидеть что-то запрещенное, недоступное для  широкого  проката.  Ты  сразу
становился посвященным, впущенным в особый круг, а  о  фильме  можно  было
рассуждать долго и со вкусом, прекрасно зная, что его никогда для широкого
проката не закупят.
     От Стеллы пахло все чувственнее, я ощущал тепло ее тела. В  полумраке
смутно маячил ее четкий аристократический профиль, потом глаза привыкли, я
искоса  посматривал  на  ее  одухотворенное  лицо,  блестящие  глаза.  Она
смотрела на экран, по лицу  пробегали  блики,  но  иногда  бросала  в  мою
сторону быстрый взгляд, губы слегка раздвигались в улыбке. Зубки  блестели
ярко.

     Когда гости после коктейля постепенно  расходились,  я  с  удивлением
заметил в сторонке грузного Яузова, он был с  настолько  похожей  на  него
толстой женщиной, что я мог бы сказать сколько лет и месяцев они прожили в
крепком советском браке. С бокалом в руке он, массивный  и  государственно
медлительный,  неспешно  беседовал  с  итальянским  послом,  указывал   на
вереницу   картин,   вскидывал   брови,   что-то   говорил   вежливое    и
комплиментарное, если судить по виду.
     Мы прошли мимо, я раскланялся, Стелла мимо улыбнулась, как  и  должна
улыбнуться моему знакомому. Я поинтересовался:
     - Нам по дороге?
     Она улыбнулась:
     - Почему нет?
     Яркое солнце ослепило, летом  светит  чуть  ли  не  до  полуночи,  мы
переступили порог, щурясь и непроизвольно прижимаясь  друг  у  другу.  Она
крепко держалась за мою руку, я чувствовал локтем ее мягкую грудь,  полную
и горячую, по всему телу побежали сладкие мурашки. Голос мой слегка охрип,
мысли бегали суматошные, как муравьи перед брачным  полетом,  Стелла  явно
все чувствовала, женщины намного чувствительнее нас,  но  молчала,  только
загадочно улыбалась.
     Ее автомобиль был припаркован в конце квартала. Она не стала искать в
сумочке ключи,  просто  нажала  кнопку  на  браслете,  дверка  бесшумно  и
услужливо распахнулась, похожая на  оттопыренное  крыло  большого  черного
жука. Она взглянула на меня, улыбнулась, сделала  неуловимое  движение,  и
распахнулась правая дверца.
     Я развел руками:
     - Здорово!.. Прямо джемсобондиада!
     - Какая бондиада, - рассмеялась  она  чистым  серебристым  смехом.  -
Теперь это обыденность. Электронное управление - кто его не имеет?
     Я не стал объяснять, кто  не  имеет,  молча  влез,  кресло  услужливо
прогнулось, но без подобострастности, а с достоинством, признавая  во  мне
не капризного хозяина, а старшего партнера.
     Передо  мной  панель  была  похожа  на  панель  управления  высотного
самолета. Напичканного электроникой и компьютерами. Пожалуй, даже слишком.
Достаточно одного компьютера, чтобы следил за  машиной  и  всеми  факсами,
принтерами, е-мэйлами и прочими мелочами жизни, которые облегчают жизнь.
     - А где же тут противоугонное? - поинтересовался я.
     - Какое противоугонное?
     - Ну, стальные капканы под ногами... Я слышал про мультилоки.
     Она опустилась в соседнее кресло, умело включила зажигание. Глаза  ее
смеялись:
     - Откуда у вас такие странные фантазии?
     - В кино видел. Там один бандит, конечно  же  -  благородный,  угонял
авто у спекулянтов.
     Машина мягко сдвинулась, выкатилась из ряда и  медленно  покатила  по
узенькой улочке. Стелла вела ее уверенно,  не  лихачила,  посматривала  на
дорогу, замечала витрины, ярко одетых женщин.
     - Мир совсем другой, - сказала она серьезно. - Теперь  противоугонное
монтируется прямо в корпус. Найти его невозможно. И угнать  немыслимо.  Но
даже если погрузить на платформу и увезти, то обнаруживают такие машины со
спутников.
     - Другой мир, - сказал я  с  восхищенным  изумлением.  -  К  счастью,
меняется не только техника. Стремительно меняются и нравы.
     Она покосилась с легкой улыбкой:
     - Намекаете, что раньше, чтобы затащить женщину в постель, надо  было
потрудиться?
     - Жуткое было время, -  согласился  я.  -  Как  мы  боролись  с  этим
пережитком прошлого!
     - И победили.
     - Надеюсь, - сказал я. Посмотрел на нее и повторил. - Надеюсь.
     Понимающая улыбка тронула краешки ее губ. Машина вырвалась на широкую
магистраль, по обе стороны уже неслись всевозможные  иномарки,  которых  в
Москве намного больше, чем отечественных.
     Я  посматривал  на  ее  точеный  профиль,   помалкивал.   Она   вдруг
спохватилась:
     - Мы уже проехали одно метро. Вас где высадить?
     - Лучше бы, - сказал я мечтательно, - у себя за столом. Чтобы чашечка
горячего кофе... Впрочем, я могу смолоть и сам. И даже заварить.
     Она старательно попробовала собрать морщины на чистом лобике:
     - О, это уже серьезно.
     - Насчет кофе?
     - Да. Самому смолоть,  заварить...  Перед  этим  не  устоит  ни  одна
женщина.
     - Я могу даже сполоснуть чашки, - предложил я великодушно.  -  Это  я
тоже умею.
     Она улыбнулась:
     - Чашки можно сполоснуть и утром. Но для первого знакомства не  стоит
заходить так далеко. Итак, я сворачиваю...
     В ее голосе было полуутверждение, я еще мог отпереться, мол, пошутил,
дома дел полно, жена ждет,  собака  негуляная,  но  я  кивнул,  она  резко
бросила машину в  сторону,  развернулась,  вроде  бы  даже  нарушила  пару
правил, но я не разбираюсь, просто так показалось, и  машина  вкатилась  в
улочку уже не такую широкую, хотя машин было столько же.
     Я спохватился:
     - А как ваши домашние встретят мое вторжение?
     Она ответила спокойно:
     - Интересуетесь моим семейным статусом? Увы, я даже не  сходила,  как
теперь говорят, замуж. Подруги уже по два-три раза а кто и больше,  а  мне
то не хотелось, то... совсем не хотелось.
     - Ну, в этом есть и свои преимущества...
     Она покосилась удлиненным, как у газели, глазом:
     - Для вас?.. Я живу пока одна. Мать  и  отец  живы  и  здоровы,  даже
бабушка жива, но вы же знаете  проблемы  старых  москвичей  с  квартирами.
Рождаемость падает уже столетие, квартиры после стариков остаются с той  и
другой стороны, на коренного  москвича  приходится  по  две-три...  Не  на
каждого, конечно. Хорошо, теперь разрешено иметь по несколько квартир.

     Глава 21

     Повинуясь  неслышимому  сигналу,  открылись  ворота.   Автоматический
гараж, лифт прямо оттуда, чист и  в  зеркалах,  мочой  не  пахнет,  клопов
нет... Наверное, нет.
     Когда дверь распахнулась, мы оказались на  широкой  площадке,  больше
похожей на картинную галерею. На стенах портреты, внизу  вазы  с  цветами.
Вкусно пахнет уверенным достатком. Достатком наследственных князей,  а  не
современных новых русских, пищей для анекдотов.
     - Это все ваши квартиры?
     Она расхохоталась:
     - На эту площадку выходят квартиры  четырех  семей!  Очень  приличные
люди, не жалуюсь.
     - Это хорошо, - согласился я со вздохом, - когда соседи хорошие.
     Дверь она открыла с той же легкостью, как я отворяю свою,  но  здесь,
как  можно  догадаться,  всю  легкость  обеспечивает  техника.  Дверь  мне
показалась тяжелой, как танковая башня.
     Квартира обставлена уютно, со вкусом,  но  все  же,  на  мой  взгляд,
поработали умелые дизайнеры, визажисты, как их там,  но  где  милый  хлам,
разбросанные  вещи,  некоторая  неправильность,  что   свойственна   всем?
Несколько  квартир,  подумал  я  с  угрюмым  восторгом.  Она  заранее  все
объяснила, если вдруг замечу нежилой вид.  Но  я  не  замечу,  я  распален
страстью,  гормоны  прут   из   ушей,   ничего   не   вижу,   кроме   этой
рюриковно-романовны в постели. В спальню заглянуть не удалось, но,  думаю,
это не моя полусолдатская койка.
     Она сразу прошла на кухню. Я осматривался с  любопытством.  Огромная,
как площадь Этуаль, дизайн, встроенные агрегаты, которых я не отличу  один
от другого, только холодильник и знаком, здесь  их  два.  Мойка  одна,  но
громадная, зачем-то двойная, из навесных шкафчиков на волю просятся вина в
ярких бутылках.
     Стелла поставила на огонь кофейник:
     - Может быть, сперва перекусить?
     Я протестующе выставил ладони:
     - После такого ужина?..
     - Подумай.
     - Ни за что. А вот ты...
     - Я на диете, - сообщила она. - Достаточно и  маленького  бутерброда.
Или двух. Тебе с чем?
     - Я всеядный.
     - Желудок в порядке?
     - Булыжник переварит, - заверил я.
     Она в сомнении вскинула красивую бровь, мол, после тридцати  половина
мужчин с язвами, гастритами, а вторая половина с  простатитами  и  прочими
половыми неудобствами.
     Я широко и плотоядно улыбнулся, показывая всем видом, что пока что...
тьфу-тьфу!.. сия чаша меня миновала.
     Потом мы пили кофе, неспешно и с удовольствием. Она добавила сахару в
самом начале, чувствовался тот особый привкус жженого  сахара,  я  так  не
делаю, но не возражаю, ибо кофе хорош всегда, когда хорош.
     Потом она медленно начала раздеваться, не сводя с меня двусмысленного
взгляда.  Все  проделывала  медленно,  грациозно,  но  с  некоторой  долей
неловкости и застенчивости, что явно верх артистичности, ибо  если  совсем
недавно женщины смущенным шепотом просили погасить свет,  то  теперь  даже
школьнице не придет в голову заниматься этим в темноте.
     Когда сняла и трусики, ажурные и надушенные,  я  ухватил  ее  жадными
лапами. Она шепнула ласково:
     - Не спеши, дорогой...  У  нас  много  времени...  Бери  меня  нежно,
медленно... Я хочу вкусить всего...
     Я сказал с грубоватой мужественностью:
     - Анатоль Франс сказал, что в любви предпочитает старые методы. Самые
старые!
     - Дорогой, это было давно...
     - Во Франции любовью заниматься умели, - не согласился я. -  Все  эти
штуки-дрючки, которые сейчас преподают на курсах эротики, тогда уже были в
ходу. Но я, как и Франс, не гонюсь за модой.
     - Это не мода...
     - Есть вещи, которые я не  делаю,  -  ответил  я  непреклонно.  -  По
крайней мере, в первый же день.
     - Не будь таким зажатым...
     - Я не зажат, - объяснил я, - я просто старомоден.
     Она смотрела умоляюще, но я держался напористо, грубовато, пусть  еще
не как солдафон, но как человек  старшего  поколения,  который  не  обучен
всяким новомодным приемам, который прост, как правда, а  по  опыту  знает,
что как бы ни изощрялся, но оргазм всегда оргазм, от позы не зависит.  Она
взяла мою голову, попыталась сдвинуть меня ниже, но я со смехом  развернул
ее, поставил, как в моей молодости говорили -  на  четыре  кости,  и  взял
просто, напористо и грубо.
     Она смирилась, терпела, даже начала двигаться и постанывать, но я уже
сжал ее сильнее, оставляя на мягкой белой  заднице  красные  пятна,  мощно
выдохнул, рыкнул, медленно расслабился, похлопал по ягодице:
     - Ты просто прелесть!
     Она продолжала стоять на четвереньках. Я слез  с  постели,  расправил
плечи и подтянул живот, все-таки снимают, направился в ванную.  Здесь  все
сверкало чистотой, на столике и полочках выстроились шампуни, мази, но все
же ощущение осталось такое, что постоянно здесь не живут.
     Когда я вышел, она уже сидела на краю постели, закутавшись в  розовый
пышный халат.  Лицо  ее  раскраснелось,  прическа  сбилась,  и  она  ловко
распустила волосы.
     - Ого, - сказал я озабоченно, глядя на часы. - Черт!  А  у  меня  там
собака негуляная.
     - Собака?
     - Боксерчик, - объяснил я ласково. - Такая  умница!  А  понятливая...
Представляешь, на обед всегда зовет, все понимает...
     Собачники о своих собаках могут говорить часами, даже не  повторяясь,
но я говорил о Хрюке,  лишь  пока  одевался  и  натягивал  кроссовки.  Она
подставила щеку, я звучно чмокнул, повернулся к двери.
     Она сдвинула собачку замка, спросила как-то неуверенно:
     - Надеюсь, ты еще найдешь время для меня?
     - О, я мечтаю об этом, - сказал я горячо. - Было так чудесно!
     Приободрившись, она сказала с улыбкой:
     - И  в  следующий  раз  ты  найдешь  время  позаниматься  со  мной...
подробнее? Не на бегу? А то, как говорится, не снимая лыж...
     - Надо бы, - согласился  я.  -  Черт  с  ними,  привычками,  Анатолем
Франсом... Даже с телекамерами.
     Она отшатнулась, будто я внезапно попытался ее укусить за нос.  Глаза
расшились уже в неподдельном испуге:
     - Какие... такие телекамеры?
     - Одна в люстре, - пояснил я словоохотливо, - две по углам, четвертая
в том навороченном вентиляторе.
     Я улыбался дружески, а ее лицо покрылось  смертельной  бледностью.  В
глазах вспыхнул страх:
     - Ты... знал?
     - Конечно!
     - Но... как?.. Откуда?
     Я нежно провел ладонью по ее щеке. Ощутил, как тяжелая горячая  кровь
наполняет там внизу, хотя в моем возрасте на такую реакцию  требуется  уже
несколько часов, а то и сутки.
     - Ты просто прелесть. Не бери в голову, а бери... ну, сама знаешь. Ты
красивая, а на красивых даже злой пес не гавкнет.
     Замок щелкнул, я вышел на  пустую  площадку.  Стелла  смотрела  вслед
расширенными в страхе и непонимании глазами:
     - Если ты знал...
     -  Да  что  знал,  -  проговорился  я  в  порыве  понятного  мужского
хвастовства, - сам проверял, чтобы засняли  как  следует!  Скажи  ребятам,
пусть с пленкой побережней, не испортили бы. Буду друзьям показывать.
     Лифт тихо загудел, я кивнул дружески, дверца бесшумно распахнулась. И
тогда, когда лифт пошел вниз, мне показалось, что слышу, как  щелкает  все
множество замков, отгораживая ее квартиру от внешнего мира.

     В понедельник Кречет встретил меня придирчивым взглядом:
     - Виктор Александрович, по информации, вы так  неожиданно  исчезли  с
приема...
     - Неожиданно? - удивился я. - Я полагал, что если не меня,  то  такую
красивую женщину, как Стелла Волконская, должны заметить сразу!
     В его глазах появилось недоумение:
     - Верно. Вы исчезли с этой... аристократкой.
     - И не просто исчез, - похвастался я. - Побывал у нее в спальне.
     Он вскинул брови, в серых глазах мелькнул гнев. Я не  решился  играть
дальше, уже без улыбки рассказал, как ушли с приема, как доехали и...  чем
закончилось. Намеком, без  подробностей,  ибо  настоящие  мужчины  охотнее
рассказывают о своих проколах в этой области, чем об успехах.
     Он слушал-слушал, отшатнулся:
     - Да вы понимаете, что натворили?
     - Что?
     - Дали им в руки материал для шантажа!
     - Так ли? - усмехнулся я.  -  Забываете,  в  каком  мире  живем.  Еще
десяток лет назад  такими  фото  можно  было  скомпрометировать,  загубить
карьеру... помню, военный министр Англии, Парфюмо, вылетел со всех  постов
за такое фото..., а сейчас даже правительственный чиновник будет не только
рассматривать такие снимки с удовольствием, но еще и друзьям покажет.
     - Но пресса... газеты... телевидение?
     Я скромно улыбнулся:
     - Пусть покажут. Я был неплох. В этаком  старом  мужественном  стиле!
Без новомодных выпендренов, когда,  мол,  и  женщина  тоже  человек,  надо
удовлетворять ее сексуальные фантазии... Хрен,  я  удовлетворял.  Главное,
что заботило и даже малость мешало, это подтягивать животик... он  у  меня
малость того, и выпячивать грудь.
     Окаменевшее лицо Кречета  начало  медленно  оживать.  Из  богатырской
груди вырвался такой мощный вздох, что взметнул  бумаги  на  другом  конце
стола. В глазах наконец вспыхнул интерес:
     - Я добуду запись. Сам просмотрю!
     - Мне стыдиться нечего, - сказал  я  скромно.  -  Такую  аристократку
поставил... И драл, как вокзальную шлюшку.
     - И живот подтягивал?
     - Зато плечи надувал. Когда-то там  были  мышцы...  честное  слово!..
если напрячь, то кое-что проступает даже сейчас...
     Он наконец освобождено засмеялся.
     - Да, забываем в какое время живем... Но и они, дурни, забыли! Но все
же, Виктор Александрович,  зная  вас,  ни  за  что  не  поверю,  чтобы  вы
потащились за бабой на другой конец  города.  Вам  бы,  чтобы  в  соседнем
подъезде, а то и на одной площадке, чтобы в трениках!
     - Такая аристократка! - сказал я с упреком.
     - Аристократка, - согласился он. -  Проверили.  Сейчас  все  покупают
липовые свидетельства, что графья да потомки Романовых, а то и Рюриковичи,
но она в самом деле урожденная Волконская,  а  те  тянут  род  от  Рюрика.
Родословная уже длиннее, чем у вашей собаки. А Рюрик и вовсе, если  верить
тут одному, от самого бога Сварога. Так вы ее, так сказать, креветкой?
     - Некоторые говорят, а ля кальмаром. Но мы еще малость и  поговорили.
Она знает немного, да и о том старалась не говорить, но я задавал вопросы,
а ответы пропускал  мимо  ушей,  зато  следил  за  лицом.  Не  ручаюсь  за
стопроцентную точность, но в недрах армии зреет военный  переворот.  Из-за
недоплат, сокращений, неустроенности... Я бы  указал  на  военно-воздушные
силы, если бы уверенность была не на семьдесят процентов, а на все сто...
     Он кивнул:
     - Продолжайте.
     - Из вашего кабинета утекает ценная информация...
     - Догадываюсь.
     - Еще один крупный банк поддерживает тайную работу против вас.
     - Их много!
     - Судя по интонации, бровям, тембру, это мощный государственный банк.
А таких можно  перечесть  по  пальцам  одной  руки.  Даже  если  эта  рука
трехпалая, как у жабы.
     Он в недоверием покачал головой:
     - Вы полагаете, она знает настолько много?
     - Похоже на то. Простую шлюшку  не  провести  на  прием,  даже  очень
красивую. К тому же я не клюнул бы на простую. Они уже знают, что я на баб
не падок. Потому подставили настоящую аристократку из высшего круга. Чтобы
привлечь мой интерес, она сразу поспешила дать понять,  что  знает  высших
лиц лично, что  княгиня,  что  богата  и  влиятельна...  Понимали,  что  я
почувствую, если врет, на чем-то да поймаю, а вот настоящая в  самом  деле
может  набросить  поводок  на  такого  плебея  -  умного,  но  бедного   и
низкорожденного.
     Он покачал головой:
     - Подозрительный вы человек, Виктор Александрович.
     - Я? - удивился я. - Просто я человек, уже повидавший людей.
     Он хмыкнул. По его глазам я понял, что он  хотел  сказать:  людей  ты
повидал, дружище, но, похоже, и баб повидал тоже. Всяких,  разных.  В  том
числе - красивых и подлых.
     - Я наведу о ней справки, - пообещал он, - но вы уж не делайте ничего
неожиданного! Моя охрана должна знать, где вы и что с вами.
     - Да все было ясно, - ответил я  досадливо.  -  Я  не  двадцатилетний
юнец, которому гормоны ударят в голову. Я знаю, как кто ведет себя. Вместо
того, чтобы только демонстрировать свои прелести, она  поспешила  выложить
все козыри. Ставка на  то,  что  заинтересуюсь  если  не  просто  красивой
женщиной в постели, то хотя бы знакомством с  такой  знатной  особой.  Но,
повторяю, я - волк битый. И как тот старый пес.
     - Что за пес?
     - Который скрэбэ, ..., гавкае.  Ну,  разом  делает  три  дела.  Эх...
который закапывает задними лапами продукты отхода организма, продляет  род
и охраняет государство. Самое неприятное, что в вашем тайном совете кто-то
на их стороне. Я ощутил это ясно.
     Лицо Кречета, и без того каменное,  застыло  вовсе.  Мертвым  голосом
спросил, впрочем, без всякой надежды:
     - Кто?
     - Если бы она знала, - развел я руками, - то, возможно, узнали  бы  и
мы.

     Глава 22

     Постовые сбивались с ног, направляя  поток  машин  по  другой  улице.
Демонстранты перекрыли улицу, подогревая  себя  криками,  сгруживаясь  как
овцы, чтобы если какой водитель, озверев, решится пустить машину на толпу,
то чтобы попасть под удар не одному, а всей массе.  Не  то,  что  на  миру
смерть страшна, христианам она всегда страшна,  а  удар  распределится  на
всех, можно отделаться синяком, зато всю жизнь ходить в героях.
     - Церковь наносит ответный удар, - сказал Володя.
     - Если бы церковь, - буркнул я.
     - А кто же?
     - Чистые души. Церковь даже с  петлей  на  шее  не  способна  поднять
жирный зад... Это как с  двумя  лентяями,  что  лежали  в  горящем  сарае,
терпели,  и  только  когда  загорелась  одежда,  один   слабо   вскрикнул:
"Горим...", а второй тихонько  попросил:  "Соседушка,  крикни  и  за  меня
"Горим!". Да что там, церковь даже не крикнет. За нее  кричит  это  людье.
Хорошее людье. Чистое, недалекое. Не видевшее  мира,  не  читавшее  других
книг, не слушающее других людей. Мы любим таких, всем нам приятно общаться
с хорошими людьми, что глупее нас.
     Он посматривал на меня недоверчиво, на чистом лбу собрались морщинки.
     -  Я  поеду  по  кольцу,  -  сообщил  он.  Хоть  дальше,   зато   нет
перекрестков... да и никакие демонстранты там не перекроют.
     Машина неслась  уверенно,  мощно,  мотор  не  гудел,  а  едва  слышно
мурлыкал, меня уютно вжимало в мягкое сидение, но  на  душе  была  горькая
безнадежность.
     Соберемся, опять будем говорить о НАТО... И  я  буду  говорить.  Хотя
я-то понимаю, что дело не в НАТО, что продвижение этого военного  блока  к
нашим границам - это не угроза нападения, а куда страшнее  и  хуже...  Это
результат уже одержанной победы!
     И Краснохарев, и его блестящий  ученик,  что  держится  так  скромно,
Усачев, и Коган, Коломиец, Яузов... никто из них не понимает, что на смену
атомным бомбам, водородным и даже нейтронным -  пришло  более  совершенное
оружие! Нет, не химическое  или  биологическое,  это  такой  же  примитив,
рудимент мышления каменного века. Не лазерное, не электронно-компьютерное,
интернетовское... Хотя уже теплее, но не потому, что  по  Интернету  можно
залезать в пентагоны  и  воровать  атомные  секреты.  Или  испортить  базы
данных.
     На смену незаметно для простого народа, а многие  политики  не  умнее
своих сапог, пришли бомбы философские! Бомбы с зарядами  вседозволенности,
разврата, сексуальной свободы, признания  сексменьшинств,  признания  прав
дебилов и круглых идиотов на представление их интересов в парламентах,  на
свою долю в руководстве...
     Как могла выстоять в борьбе Америка, где за все века истории не  было
ни одного философа, ни одного ученого, ни единого крупного деятеля? Даже в
таком простом деле, как военное, там не  было  ни  умов,  ни  героев,  что
бросались бы под танки или на амбразуры дзотов.
     А этим как раз и победила. Чтобы победить другие народы  и  культуры,
ей надо было всего лишь провозгласить  девизом:  все  дозволено!  Разврат,
трусость, предательство, хапанье... все  пороки  легализируются,  уже  нет
разврата, предательство оправдано, как и трусость... Все правильно: другие
народы рано или поздно, глядя на  такой  разнузданный  шабаш,  устанут  от
карабканья к совершенству... Неважно какому: к коммунизму  или  построению
царства Аллаха на земле. Вернее, устанет средний  человечек,  а  его,  как
известно, большинство. И, как большинство, проголосует  за  более  простую
жизнь. Никакого космоса, никакой звездной астрономии. Мой сад, моя корова,
персональный компьютер с играми, возможность ходить  к  жене  соседа...  и
чтобы это не было с риском для жизни. Чтоб это  было  естественно.  И  без
усилий. Женщинам  тоже  воля,  чтобы  не  приходилось  часами  уговаривать
расстегнуть еще одну пуговицу, а чтоб это стало просто, как выпить  стакан
воды. Нет, лучше Пепси.
     Меня качнуло  к  дверце,  мимо  медленно  поплыла  красная  кирпичная
кладка. Мелькнула зеленая  форма.  Вежливый,  но  строгий  голос  попросил
предъявить документы. В машине потемнело,  кремлевские  часовые  заслонили
окна со всех сторон.
     - Хоть здесь тихо, - сказал Володя с облегчением.
     - Только бы не как в могиле.
     Он погнал машину через мощеный плитами двор, шины весело  шуршали  по
граниту. Из подъезда дворца навстречу слаженно двинулись  парни  Чеканова,
охрана президента, но когда я выбрался из машины, первым ко мне  подскочил
бойкий  массмедик,  длинноволосый,  в  темных  очках,  в  стеклах  которых
отражалось солнце.
     Он сунул мне под нос микрофон, на  ручке  крупная  надпись,  явно  их
канала, другой рукой зачем-то шуровал в кармане.
     - Что вы скажете о новых указах президента?
     - Каких? - поинтересовался я.
     Он несколько смешался,  что  удивило,  обычно  этих  ребят  ничем  не
проймешь, наглость - первое качество профессии,  впрочем,  каждый  тут  же
начинает делиться своими ценными мыслями, раздуваться на  экран,  а  когда
массмедик пытается закончить интервью, еще и вопит, что не все сказал.
     - Последних... Где он пытается ударить по национальным святыням!
     - Разве? - удивился я. - Как это?
     Похоже, он уже начал терять интерес к человеку, который  вроде  бы  и
вхож в коридоры власти, но, может быть, даже не видел президента, а только
вытирает пыль в его отсутствие.
     - Ну, он решил сделать то, что не смогла Советская власть,  -  сказал
он. - Разрушить святую православную церковь...
     - Странно, - сказал я удивленно.
     - А что вы скажете... - повторил он снова уже растерянно,  ибо  любой
человечек, будь это порнопевица, депутат  или  премьер  охотно  лезли  под
объектив, рассказывали подробности о делах, о  которых  даже  не  слышали,
только бы почаще мелькать на экранах... - Скажите нам...
     Я стал подниматься по ступенькам. Массмедик попытался пройти  следом,
чекановцы остановили. Он завопил радостно, что ущемляют  прессу.  Со  всех
сторон засверкали вспышки фотокамер. Я  надменно  сказал  наблюдавшему  за
нами Володе:
     - Объясни этим странным людям, что я застал  еще  те  времена,  когда
мужчинам неприлично было дарить цветы, а женщинам - вино. Тогда  никто  не
подавал руку не общался с теми, кто в начале разговора  не  снимет  темные
очки, а руку не вытащит из кармана...
     Массмедик задергался, то ли почти выигрывал в карманный  бильярд,  то
ли наконец ухватил зловредную блоху. На лице отразилось страдание,  а  тут
еще  очки  снимать,  которые  все  же  придают  глупому  лицу   загадочное
выражение, другая рука занята  микрофоном,  а  я  усмехнулся  и  прошел  в
услужливо распахнутую дверь.
     Один из охранников на правах знакомого, видит меня уже вторую неделю,
спросил недоверчиво:
     - А что, были такие времена?
     - Трудно поверить? - спросил я в свою очередь. - Увы, самому  уже  не
верится.
     Передо мной открывали двери, всякий раз задерживая ненадолго,  словно
просвечивали в поисках оружия,  пропускали  до  следующей  двери  и  снова
останавливали. Я почти не замечал этой рутины, в чужой монастырь со  своим
уставом не ходят, а это все-таки монастырь  чужой,  мысли  больше  занимал
странный парадокс, что когда СССР бряцал оружием, весь советский народ, за
редчайшим исключением, был за США. Если бы в самом деле война, наша  армия
сдалась бы американцам, только бы  не  воевать  с  теми,  кто,  по  нашему
мнению, стоял на страже свободы, справедливости.
     Но вот сейчас, когда мы вроде бы уже  не  враги,  все  слои  общества
ощетинились на США за их продвижение к нашим границам. Именно теперь  чуть
ли не каждый готов бросить в их сторону гранату или хотя бы гнилое яблоко,
хотя к этому никто не призывает!
     Американцу, по чьей стране  не  прокатывались  опустошительные  волны
скифов,  киммерийцев,  татар,  шведов,  немцев,   французов,   не   понять
ожесточения русских по поводу НАТО. Москву, к  примеру,  брали  и  сжигали
дотла татары, поляки, французы... ах, так еще и американцы?

     В кабинете Кречета собралась половина его рати. А  у  Краснохарева  и
Яузова видок таков, словно ночевали если не здесь, то под крыльцом.
     Кречет  встретил  на  середине  кабинета,  пожал  руку,  проводил   к
свободному стулу, выказывая уважение к отечественной науке.
     - Пристают? - спросил он.  -  Я  видел  из  окна...  Похоже,  вы  его
отбрили. Вид у парня ошарашенный.
     - Да ладно, - отмахнулся я. - Видно же, что  парень  раньше  писал  о
проститутках, скандалах, постельных утехах певичек, а тут послали говорить
с  нормальным  человеком!..  Конечно,  парень  растерялся.  В   его   мире
нормальных нет.
     - Подлая рать, - сказал Кречет с раздражением. - У  меня  нет  особой
симпатии к коммунистам или либералам, но когда вижу, что все газеты - все!
- лизали зад президенту, предыдущему, конечно, и ни одна из  этих  пишущих
тварей не рискнула вставить ему перо, хотя по стране ходили видеокассеты с
записями его пьяных похождений на Западе, то ясно, что у нас за пресса.
     За столом подняли головы, прислушивались. Возможно,  у  президента  в
этот момент как раз оформлялась некая инициатива, важно успеть  понять  ее
раньше других.
     - Господин президент, - сказал Коган очень серьезно, - зато теперь вы
не можете пожаловаться на отсутствие интереса к вашей персоне.  Значит,  с
вашим избранием демократия восторжествовала!
     Кречет отмахнулся:
     - Эта мразь просто чует, что я  вот-вот  упаду.  И  по  своей  подлой
привычке лягать постаревшего льва, спешат, спешат!  Но  я  уж  постараюсь,
чтобы...
     Его огромные кулаки угрожающе сжались. В кабинете наступило тягостное
молчание. Коган сказал мечтательно:
     - Зато потом... Вот будут лизать,  зализывать,  зацеловывать...  Кожу
сотрут! Хотя нет, у нашей прессы языки шелковые.
     - Иногда и там, за бугром, - сказал я, - языки не только шелковые, но
и истекают медом.
     Краснохарев буркнул, не отрываясь от бумаг:
     - Реклама, что ли?
     - Можно назвать и так, - согласился я. - Реклама своего образа жизни.
Как сирены, что обольщали Одиссея, поют... Но Одиссей сумел устоять, а  мы
- нет.
     На меня посматривали с сомнением, но внимательно. Хоть какие глупости
я ни говорил, но все-таки президент зачем-то меня приглашает. Более  того,
прошел слушок, что даже советуется.
     Кречет усмехнулся:
     - Я сам слушал этих  зарубежных  сирен.  Наше  правительство  здорово
постаралось, чтобы их слушали и всему верили без оглядки. Мол, раз глушат,
значит - там правда. Извечно русское отношение  к  власти...  Мне,  как  и
всем, нравилось все запретное.  Как  нравилось  и  то,  что  позволяло  не
карабкаться на гору а позволило бы катиться вниз... Ведь по  сути  прежняя
власть усиленно тащила человека на  сверкающую  гору,  а  запад  вкрадчиво
уверял, что в этом самоистязании нет надобности.
     Он бросил на меня быстрый взгляд, но я уже  упорно  смотрел  в  стол.
Кречет говорил цитатами из моей старой книги по психике масс. Может  быть,
ему будет неприятно, что я замечаю, кто знает.
     - Возьмем простейшую ситуацию, - продолжал он с ядовитой  улыбкой,  -
когда человек решил бросить курить или  пить.  Или  возьмем  того  больше:
решил по утрам делать зарядку, учить язык, бегать  трусцой...  И  вот  все
вокруг начинают: да что ты с нами не пьешь, не  уважаешь,  да?  Да  закури
разок с нами, это  здоровью  не  повредит,  все  враки!  Вон  посмотри  на
Митрича: курит, пьет, а все еще к бабам ходит, хотя ему семьдесят лет! Вон
ихний Черчиль каждый день по толстой сигаре, бутылке виски,  толстый,  как
копна - а помер в девяносто лет!.. улавливаете?
     Краснохарев покряхтел:
     - Что ж, Одиссей всем ухи воском забил, а нам чем?
     -  Вот-вот!  В  начале  века  можно  было  в  изоляции  строить  хоть
коммунизм, хоть царство божье на земле.  Но  с  приходом  радио,  те,  кто
страшится таких строителей, стали уверять, что  можно  жить  и  никуда  не
стремясь, просто жить. И что так жить даже лучше!  И  плевать  на  высокие
цели и мотивы! Человек произошел от обезьяны. Он сам обезьяна и  обезьяной
останется. Вот вам работы Фрейда, Моррисона... И когда изо дня в день тебе
долбят, что можно прожить и без утренней зарядки,  и  что  не  обязательно
истязать себя диетой, то надо быть сверхчеловеком, чтобы устоять. Но народ
не состоит из сверхлюдей. Простого человека всегда легче уговорить бросить
работу и полежать, чем работать.

     Кречет все чаще посматривал на меня, наконец отвел в сторону:
     - Что-то случилось?
     - Ничего особенного, - ответил я с неловкостью, голос президента  был
полон участия, словно боевой генерал внезапно превратился в священника.  -
Просто я не в своей тарелке... И не за своим столом.
     - Почему так?
     - Все работают. Как вы изящно выразились, пар... или пена  из  одного
места. Только я...
     - Ну-ну, что делаете вы?
     - Вот именно. Что делаю я? Все вокруг специалисты. А я?
     Он внимательно посмотрел на меня, покачал головой:
     - Возможно, вы последний на свете философ. Не зря же я из вашей книги
по памяти почти главу прочел! Надеюсь, заметили?
     - Спасибо, - ответил я с неловкостью, - у вас действительно сказочная
память!  Но  насчет  философов...  Их  выпускают  философские   факультеты
крупными партиями.
     - Философами не  становятся,  получив  красивый  диплом  с  печатями.
Философ видит то, чего не видят  специалисты.  К  тому  же  видит...  все.
Целиком.
     Я пробормотал:
     - Спасибо. Я просто не уверен, что это обо мне.
     Он тепло улыбнулся:
     - О вас. А к тому же, вам некуда больше деться. Здесь  самые  близкие
вам по духу люди. В  остальном  мире  вы  не  можете  рассчитывать  ни  на
популярность, ни даже на понимание. Вы слишком... революционны.
     - Это я-то?
     - Да. Взгляните на революционеров одного шажка.  Ну,  зачем  называть
фамилии?.. Уживались неплохо и при  Советской  власти.  Один,  к  примеру,
считается отцом страшного оружия, которым мы долго грозили Западу...  хотя
теперь знаем, как наши шпионы перетаскали  нам  все  ихние  секреты...  Он
лауреат всех Сталинских, Ленинских, Государственных и прочих премий, грудь
в орденах правительственных наградах... а уж когда получил все выше крыши,
долларами хоть стены своих дач оклеивай, тогда-то и заявил, что  советская
власть не совсем хороша, гуманности в ней недостает, права человека слегка
ущемляются... Как будто раньше не видел! Мы все видели, понимали,  шептали
друг другу на кухне, а он не понимал, ребенок какой! Оружие делал, некогда
было. Правда, если он отец такой страсти, то для  кого  ее  воровали  наши
шпионы, и за какую кражу секретов ФБР  пересажала  уйму  народу?..  То  же
самое  и  другие  герои.  Сейчас  нахваливают  власть  в  России,  а   вот
Старохатская всем  как  кость  поперек  горла.  Слишком  честна,  чересчур
бескомпромиссна, не хочет смириться, что все  мы  немножко...  ну,  ладно,
здорово-таки свиньи, одну ногу вытащили из дерьма, пора остановиться,  ишь
что вздумала: совсем вылезти да еще и помыться, не понимает, дура,  что  в
дерьме  как-то  привычно...  Вы  тоже,  Виктор  Александрович,   в   своем
нетерпении заглядываете слишком далеко.
     - Так то в книгах! А в жизни я люблю сидеть в темной норе. И чтоб  не
дуло.
     Он обнял меня за плечи, повел  обратно.  Министры  поднимали  головы,
деликатно роняли взгляды. Возможно решили, что меня постигло великое горе:
Хрюка поцарапала лапку, и президент меня утешает.
     Я вздохнул и сел за стол, где светился экран компьютера. Будем искать
способы, дать достойный ответ Америке. Даже я буду  искать,  я  -  человек
земного шара, всего человечества. Смешно говорить  о  нациях  или  партиях
человеку, который прекрасно знает, что в будущем  все  народы  сольются  в
единый, что когда-то не будет ни русских, ни  американцев,  ни  арабов,  а
просто человечество...
     В отличие от домохозяек и академиков,  что  ничего  не  видят  дальше
своего носа, вижу  этот  далекий  мир,  когда  все  нынешние  противоречия
покажутся  смешными.  Но  по  всей  моей  шкуре  поднимается   шерсть,   я
ощетиниваюсь, когда слышу, как НАТО придвигается к нам.  Даже  не  потому,
что я  -  русский,  патриот,  и  все  такое.  Это  нечто  от  того,  когда
французские гринписовцы бросаются под русские бульдозеры, чтобы спасти  от
загрязнения озеро Байкал.
     Да, это чувство неправедности  происходящего.  И  осознания,  что  ты
вправе в схватке с более сильным противником взять что-то  в  руки...  или
применить то, что тот, более сильный, громко называет запрещенным приемом.
Когда сильный борется со слабым, то для слабого оправдано применение любых
средств.

     Глава 23

     Через час, когда я перестал что-либо соображать, даже чашка  крепкого
кофе не помогла, сходил в столовую, в который раз  подивился  богатству  и
размаху, эти люди себе ни в чем не отказывают,  взял  пакет  пирожных,  да
побольше,  а  когда  вернулся  в  большой  кабинет,  возле  стола  Кречета
пристроился на стульчике Кленовичичевский. Лицо его было  красным,  волосы
всклокочены, он нервно всплескивал дряблыми от старости руками:
     - При попытке к бегству?.. Но это же... Это же  произвол!..  Это  уже
было. Даже не  при  прошлом  режиме,  а  в  позапрошлых...  Я  застал  еще
сталинские времена, когда вот так... Права человека...
     Кречет метнул на меня косой взгляд, мол, что за жизнь  у  президента,
когда подчиненные жрут  сладкое  в  три  горла,  а  ему  отдуваться  перед
интеллигенцией, доказывая, что он не верблюд и не диктатор.
     - Аполлон Вячеславович, - говорил он мягко,  словно  собирался  нести
яйца, - я вас очень люблю. Я восхищался вами еще мальчишкой,  когда  ловил
бибисишку, там о вас здорово рассказывал  Анатолий  Максимович  Гольдберг,
хорошо помню его голос. Как вы страдали в лагерях,  мужественно  отстаивая
права человека. Но пора подумать и о правах общества!  У  него  тоже  есть
права... Черт, да нет у него никаких прав! У человека есть, а у общества -
нет. А  настал  тот  момент,  когда  права  человека  наступают  на  права
общества. Скажите, у нас есть специалисты по правам общества?
     Он опешил:
     - Права общества? Что это?
     - Вот видите, - проговорил Кречет. - Все века человек боролся за свои
права: против князей,  церкви,  царей,  президентов,  генсеков...  наконец
одолел  всех.  А  еще  Достоевский  говаривал:  широк  человек,  широк!  И
добавлял:  я  бы  -  сузил.  Простой  человек  получил  право  не   только
высказывать свое мнение, но вытребовал и все прочие свободы.  Сексуальную,
бисексуальную, порнуху. Вот только не видел пока на экранах, как  человек,
извините за выражение, гадит. Представляете на весь экран  огромная  такая
задница, как вот у Степана Викторовича,  камера  плавно  наезжает  на  его
расширяющийся анус, очко по-нашему, а  оттуда  начинает  выползать...  ну,
всякое, что он ел вчера, только переработанное...
     Коган, с интересом прислушиваясь, прервал с испугом:
     - Не подсказывайте идеи!
     - Что, боитесь, что Степан Викторович перейдет в киноактеры?
     - И это есть, - признался Коган, - все-таки у актеров доходы выше. Да
и увильнуть от налогов проще... А если не отпустите своей железной  рукой,
то другого найдут с такой же... гм... начнутся съемки!
     - А вон Аполлон Вячеславович не верит.
     - Поймут как указание президента!
     - Плевали они на мои цэу, - отмахнулся Кречет.
     - Ну тогда украдут идею. Идея-то ценная!
     Кленовичичевский растерянно поглядывал то на Кречета, то  на  Когана,
не понимая, когда от серьезного разговора перешли к  шуточкам,  и  перешли
ли. А Краснохарев с другого конца стола бухнул веско:
     - Я производственник, не мое это дело - права людей, общества. Но мне
кажется, что с наступлением прав человека  совсем  забыты...  я  говорю  о
чести, достоинстве, верности слову - это понятия общества, а не человека.
     Кленовичичевский сказал, уже защищаясь:
     - Я разве за наступление на права общества? Я за разумный баланс...
     - Вот и давайте его искать. А то о правах отдельного  человека,  даже
самого отпетого негодяя, наркомана, садиста и  убийцы  пекутся  все,  а  о
правах общества не слыхали даже специалисты!
     Марина внесла поднос  с  бутербродами  и  с  чашками  кофе.  Яузов  с
неудовольствием покосился на крохотные чашечки:
     - Милая, я же просил среди этой мелюзги ставить и стакан.
     Марина сказала с раскаянием:
     - Ой, опять забыла!.. Что ж, вы никак не запомните как меня зовут,  а
я все забываю про ваш половник... или ковшик?
     Он буркнул:
     - Тазик. А еще лучше, принеси-ка кофейник сюда. Тебе  меньше  работы,
да и нашему футурологу будет чем заняться.
     Я перехватил его насмешливый взгляд. По-прежнему считает блажью,  что
президент пригласил меня в совет. Понятно, он бы взял пару прапорщиков.
     - Позвольте мне, -  сказал  я,  вклиниваясь  в  паузу.  -  По  нашему
министру обороны видно, что о правах общества не слыхал даже он. Остальные
и подавно. Так что если сейчас хотя бы вчерне определим для себя, что  это
такое, то сможем двигаться дальше успешнее.
     Никто не хотел лезть вперед, политики, осторожничают,  страшатся  все
же неосторожных  слов,  первые  минуты  слышно  было  только  чавканье  да
сербанье, звякали чашки. Яузов, бросив на меня странный взгляд, только что
вроде бы похвалил, но  неизвестно  за  что,  осушил  кофе  одним  глотком,
луженая глотка выдержала:
     - Защита общества от человека?..

     Прощаясь, Кречет хлопнул себя по лбу, вернулся, пошарил в столе. Я  с
непониманием смотрел на листок бумаги в его руке.  Он  с  довольным  видом
помахал им в воздухе:
     - Это вам, Виктор Александрович.
     - Что это?
     - Допуски.
     - Куда?
     - А куда восхочется. Люди моей команды должны быть вхожи всюду,  куда
возжелают.
     - Ого!
     Он ухмыльнулся:
     - Что-то вы  захандрили  было  сегодня.  Если  наша  рутинная  работа
нагоняет   такую   скорбь,   то,   может   быть,   воспользуетесь?   Новые
впечатления... Да и не может быть, чтобы не извлекли пользу.
     - Я пока не  представляю,  -  согласился  я  невесело,  -  зачем  мне
допуски... Разве что не мне,  а  кому-то?  Чтобы,  скажем,  был  повод  не
выпускать из России? Мол, проходил мимо ящика с секретными  бумагами,  мог
прочесть... К слову сказать, это не ваше дело, такие бумажки выписывать.
     На  его  скулах  раздулись  желваки,  но  руками  развел  с  показным
миролюбием:
     - Хотелось  вам  сделать  приятное.  И  поскорее.  А  то  поручи  это
чиновникам, то сумеют затянуть на месяцы... И еще  кучу  бумаг  потребуют,
несмотря на ясный приказ поторопиться!
     Он сжал кулак, я ясно увидел, как в нем верещат и  гибнут  чиновничьи
души.

     Допуск  к  тайнам  мне  ни  к  чему,  умный  человек  умеет  получать
информацию  отовсюду.  Для  работы  футуролога  достаточно  раз  в  неделю
включать   телевизор,   чтобы   определить   развитие    цивилизации    на
десяток-другой лет. Конечно, для настоящего, а не  из  тех,  кого  готовят
элитные вузы.
     Помню,   однажды   получил   допуск   в   архивы,   в    том    числе
Военно-Исторический, Архив  Уникальных  Фондов,  побежал,  роняя  слюни...
Первый   изумленно   сладостный    шок    испытал,    когда    пришел    в
Военно-Исторический,  что  в  Немецкой  слободе  в   Лефортовском   замке.
Служительница принесла толстенный том описи, изданный в... 1891-м! Я робко
заметил, что это же самое архивное, а мне бы современное, на  что  женщина
отмахнулась: а кто их перебирал. Все так и лежит.
     Я заказал, помню, по Засядько, мне принесли его личное дело, попросив
заполнить прилагающуюся карточку читателя. Из нее я узнал, что  предыдущим
читателем был тайный советник Его Императорского Величества такой-то,  вот
его подпись, я расписался чуть ниже, с трепетом чувствуя связь времен, ибо
следующая запись будет еще лет так через сто...

     Здание находилось за высокой чугунной  оградой,  с  ворот  неприкрыто
рассматривали прохожих телекамеры. На звонок  вышел  неприметный  военный,
что-то молодое да раннее, гордое тем, что служит здесь,  а  не  в  Сибири,
пренебрежительно смерило меня покровительственно оценивающим взором:
     - Вы уверены, что попали правильно?
     Я молча ткнул ему в лицо пропуск за подписью  Кречета.  Он  вытаращил
глаза:
     - Что это?
     - Сопляк, - сказал я веско, - это подпись президента. А ты -  сопляк,
понял? Или еще что-то непонятно?
     Судя по его лицу, ему стало  понятно,  что  Сибирь  обеспечена,  если
ошибется хоть в слове или жесте. Уменьшившись до зайчика, метнулся  назад,
срочно звонил, верещал тонко и жалобно, буквально через минуту выскочил  с
извинениями, что дежурный офицер оказался  не  здесь,  но  сейчас  придет,
проводит, вот сейчас уже идет, идет...
     Я молча позволил себя проводить новому дежурному через ухоженный двор
к массивному зданию. Несмотря на все лепные украшения и  кокетливый  цвет,
яснее ясного признавалось, что  на  самом  деле  оно  и  есть  крепость  с
подземными казематами, складами оружия, запасами еды на сто лет  в  случае
атомной войны...
     Офицер, похоже, прапорщик или что-то вроде того, о прапорщиках я знал
только по анекдотам, потому шел в надменном молчании. Есть  люди,  которые
вежливость принимают за слабость, тут же садятся на голову, а  согнать  их
труднее, чем не пускать сразу.
     В  дверях  снова  часовые,  проверка  документов,  звонки,   сличение
подписи, снова звонки, я буквально видел, как бегут по проводам панические
вопли, а навстречу такое же  беспомощное:  не  знаем,  решайте  на  месте,
постарайтесь как-то вывернуться, отфутболить, затянуть...
     Последним  меня  принял  высокий  подтянутый   военный,   перед   ним
почтительно  тянулись,  бросали  руки   к   виску,   притопывали,   делали
кру-у-у-гом и снова возвращались переспросить или уточнить.
     У него было надменное лицо и погоны со звездами, значения  которых  я
не понимаю. Серые глаза смотрели на меня с явным недоброжелательством:
     - И вы полагаете, что это дает вам право рыться в наших архивах?
     Он  смотрел  утомленно  и  брезгливо,  как  скучающий   князь   перед
назойливым подростком из простолюдинов. Я скромно улыбнулся:
     - Не я. Президент.
     Он помрачнел:
     - Наш уважаемый  президент...  боевой  генерал,  чью  деятельность  я
безусловно уважаю. Но он не работал в наших органах, не знает специфику...
     - Понятно, - прервал я невежливо, даже с  удовольствием,  ибо  в  его
подчинении не работал, а  с  бумагой  от  президента  можно  наплевать  на
энкэвэдешника. - Не надо продолжать. Так и  скажите,  что  отказываете.  Я
передам лично президенту. Слово в слово.
     Я протянул руку за моей бумагой. Он  сделал  движение  отдать,  но  в
последний миг  заколебался,  больно  уж  я  дерзок,  независим,  не  прошу
допустить, не умоляю.  Но  на  самом  деле,  когда  я  уже  поднимался  по
ступенькам, мелькнула  мысль,  что  ерундой  занимаюсь,  зачем  это  нужно
великому мыслителю, это дуракам всегда нужна дополнительная информация,  а
умному достаточно для мудрых выводов... Словом,  уже  хотел  взять  бумагу
обратно совершенно искренне... а  то  и  оставить,  самому  уйти  к  своей
работе, Хрюке, компьютерным играм...
     - У нас здесь высшая форма секретности, - сказал он. В глазах  его  я
видел бессильную ненависть, почти хотел, чтобы распрямил спину и послал  с
моим президентом туда, где нам место, но  майор,  или  кто  он  там,  явно
вспомнил о своей жалкой  зарплате,  потерянных  вкладах,  голодных  детях,
трудностях с поисками новой работы... И сказал совсем  жалким  голосом.  -
Если вы обязуетесь ничего не снимать, и не выносить...
     - Да-да, - прервал я, не  желая  видеть  унижение  человека,  который
должен быть гордым и независимым. -  И  страницы  вырывать  не  буду.  Мне
достаточно лишь взглянуть. Мне даже записи вести не придется.
     - Тогда пройдемте, - сказал он совсем угасшим голосом.
     Похоже, он понял причину моей торопливости, ему стало еще хуже, как и
мне от того, что он понял.

     Глава 24

     Мы опускались на лифте, а на третьем или четвертом этаже,  считая  от
поверхности,  нас  встретил  человек,  которого  мой   провожатый   назвал
полковником. Представил, показал бумагу. Оба долго  изучали,  я  ловил  на
себе их скользящие взгляды, но притворился, будто не  понимаю,  что  тянут
время, изучая меня, а не пропуск, в подлинности которого их  уже  заверили
по телефону.
     - И что же вас интересует? - спросил наконец полковник. - Меня  зовут
Иван Степанович, я отвечаю за архивы этого уровня.
     - Иван Степанович, - ответил я искренне, - пока что не знаю, что меня
интересует...  конкретно.  Я  хочу  взглянуть  на  общую  опись,   а   там
сориентируюсь.
     Они тревожно переглянулись. Такой  клиент  попался  явно  впервые,  и
первой мыслью, что высветилась у них на узких лбах с медным отливом, было:
опять проверка?:
     - Прошу за мной, - сказал полковник осевшим голосом.
     Провожатый отступил в кабину лифта, а  я  побрел  за  полковником  по
длинному  коридору,  а  затем  между  высокими  стеллажами.  Отличие  этих
стеллажей было в том, что с их полок обычно смотрят пухлые папки, а сейчас
мой взгляд отскакивал, как мячик, от металлической стены,  разделенной  на
квадраты. На каждом квадрате длинный номер, разделенный черточками, только
по описи можно понять, что за  грязные  или  страшные  тайны  хранятся  за
толстым листом из нержавеющей стали.
     Кабинет полковника оказался чуть ли в конце страшноватого забора.  За
этого время он сумел одеть маску радушного хозяина, радушно улыбался, даже
глаза улыбаются, я мог бы в самом деле поверить, что он рад, будь я лет на
двадцать моложе... или глуп, как русский интеллигент.
     - Вот здесь опись...  так  сказать,  описей.  Если  вас  запустить  в
главное хранилище, то вам понадобится  лет  восемьсот,  чтобы  разобраться
хотя бы с передними полками. А их там еще на пару  тысяч  лет...  Садитесь
вот за этот стол... Вот эту папочку, пожалуйста. В ней почти  пудик  весу,
но это только генеральная опись...
     Понятно,  заботится  не  о  моем  времени,  а  чтобы   я   не   лазил
бесконтрольно, но мне самому уже хотелось поскорее  уйти,  а  те  полки  с
бумагами показались не слишком, не слишком.
     -  Компьютеры  нужны,  -  сказал  я  досадливо.  -  Сразу  бы   любую
информацию... Вам же самим легче.
     - Да, - согласился он, - но вам трудно в это поверить, однако  у  нас
нет  денег.  Это  в  кино  показывают  какие-то  операции  с  заграничными
вкладами.
     - А что, не грешны?
     - Нет, - ответил он с вызовом, и я поверил, что, в самом  деле,  если
даже руки по локти в крови, то чужих денег к этим рукам не прилипло.
     - Что же так?
     - А вот так. Мы законы не нарушаем.
     - Только мало кто знает, - заметил я, - по каким законам вы живете. И
работаете.
     Он мне тоже не нравился, как и я ему, но с бумажкой президента  я  не
ощущал трепета перед всемогущей ГПУ или НКВД, забыл как зовется теперь.
     Он сказал с вызовом и одновременно с гордостью:
     -  Нас  еще  академик  Цукоров  называл  элитными  частями,   которых
коррупция не затронула.
     - Вас ничто не затронуло,  -  сказал  я,  осматриваясь.  -  Даже  так
называемая перестройка.
     Он скупо улыбнулся:
     - Вы бы видели сколько здесь на самом деле хранится улик  и  записей!
Их достаточно было, чтобы пересажать почти всех писателей. Все диссиденты!
Но мы этого не делали. Только изредка,  чтобы  напомнить  Западу  о  нашем
контроле над ситуацией.
     - Бросьте, - сказал я, морщась.
     - Что?
     - Бросьте, говорю. В нашей стране даже диссидентство было только  для
московской элиты. Для сынков высшей власти. Их журили,  их  предупреждали,
им грозили пальчиком, устраивали разносы. В конце-концов те при  очередной
поездке на Запад оставались там. А мог  ли  простой  рабочий  или  инженер
экономика, ни политика, ни инвестиции... Идея! Нужна мощная идея,  которая
просто выступить в  эфире?  Да  в  моем  городе  таких  просто  убивали  в
подворотнях. Мол, хулиганье шалит. И никакого шума. Все тихо. Это  Василий
Аксенов или Булат Окуджава,  которых  я  люблю  и  читаю  взахлеб,  будучи
сынками высших партийных бонз, могли публиковать свои диссидентские вещи и
не быть убитыми втихомолку! Остальные же попросту исчезали. Незаметно. Ибо
замечают либо исчезновение именитого, либо массовый  расстрел.  Но  власть
сделала вывод из хрущевских разоблачений. Неименитых инакомыслящих убивали
массово, но порознь. Именно они - герои, а не те,  которые  сладко  ели  и
мягко спали здесь, ездили на Запад, где тоже сладко ели и мягко  спали,  а
потом и вовсе остались там.  А  сейчас  приезжают  поучать  нас,  сытые  и
выхоленные. Да, хорошие люди! Но герои не они, а те, лагерники, убитые...
     Ничуть не смутившись, он посмотрел мне в глаза ясным  чистым  взором,
развел руками:
     - Все-таки жаль, что у нас нет компьютеров. Вы бы сразу увидели,  что
у нас масса компромата на интеллигенцию, которую мы не использовали.
     - Так купите, -  сказал  я  настойчиво.  -  Компьютеры  теперь  стоят
копейки.
     - Но тысячи машинисток, чтобы все перепечатать?  А  допуски  на  этих
машинисток? Они все должны быть нашими работниками высшей секретности...
     Я удивился:
     - Вы что же, не слышали о сканерах? Даже у меня в квартире стоит!
     Он развел руками, мол, не слышал. Слышал, подумал я злобно.  Дурачком
прикидываешься. Страшишься, что если  ввести  в  компьютеры,  то  наши  же
хакеры тут же все повытаскивают через  Интернет,  через  телефонные  сети,
просто через электрические лампочки. Будете страшиться зажигать свет,  при
свечах жить будете. При таких страхах лучше уж совсем без компьютеров!
     Я листал этот пухлый том, неплохо устроившись за небольшим  столом  в
дальнем углу, когда раздался телефонный звонок. Полковник,  морщась,  взял
трубку. Отвечал односложно, глядя на меня с неприязнью.
     - Пусть зайдут, - сказал он наконец и положил трубку.
     Взгляд его оставался на мне, и я вежливо поинтересовался:
     - Чем-то могу помочь?
     - Ерунда, - отмахнулся он. - Просто сейчас сюда зайдут двое...
     - Понятно, стрельба будет?
     - Мы работу на дом не берем, - буркнул он.  -  На  чужих  континентах
справляемся. Просто этой паре хочу задать пару вопросов.  Пустяки,  ничего
серьезного. Если вам не помешает, я  расспрошу  их  в  вашем  присутствии.
Ничего секретного, уверяю вас.
     - Да мне хоть строевой подготовкой здесь  занимайтесь,  -  ответил  я
любезно.
     - Спасибо, - ответил он так же любезно. - Вы будете удивлены,  узнав,
что большинство сотрудников секретных  служб  даже  не  представляют,  что
такое строевая подготовка.
     - Надеюсь, я этого не узнаю...
     В двери постучали, вошли двое, супружеская  пара.  Когда  люди  живут
долго вместе, они становятся похожими больше, чем брат и сестра. Я бы мог,
глядя на них, рассказать, сколько лет и месяцев  они  прожили,  как  часто
ссорились, что едят, каких взглядов придерживаются, какие книги  читают  и
какую музыку слушают.
     Полковник пригласил их радушным жестом:
     -  Садитесь,   садитесь!..   Как   отдыхалось?..   Милованов   Сергей
Павлович... Милованова Ольга Ивановна.
     Милованов, мужчина с умным усталым лицом, вежливо заметил:
     - Иван Степанович, к вам вызывают не затем, чтобы  рассказывать,  как
отдыхалось.
     - Ну, почему же...
     - Мы не настолько знакомы, - улыбнулся Милованов. - Я видел вас  пару
раз, вы дважды удостаивали  наш  институт  своим  высоким  посещением,  но
представлены друг другу мы не были.
     Полковник хохотнул:
     - Что мы и делаем сейчас!.. Но вы правы, Сергей Павлович. Хотя сейчас
и свобода передвижения, мир без границ, но мы, работники разведки...
     Милованов прервал мягко:
     - Я никогда не работал в разведке.
     - Кто спорит? Но вы работали в... это называлось ящиком.  Работали  в
ящике. Срок невыезда был десять лет. Потом, когда перестройка,  гласность,
срок сократили до пяти.
     Милованов напомнил:
     - Но полгода назад была тщательная проверка работ, которые  относятся
к секретным, а которые нет. То, над  чем  я  работал,  относится  к,  увы,
проблемам, которые Запад не интересуют. Так написано черным по белому.
     - Кто спорит? - ответил полковник, улыбаясь. - Вы  только  расскажите
очень подробно где были, с кем встречались, что делали. Вы понимаете,  что
это всего лишь обычная и безболезненная процедура. Но,  согласитесь,  даже
ее  не  было   бы,   если   бы   вы   работали,   скажем,   инженером   по
усовершенствованию  мясорубок...  а  не  тех  мясорубок  над  которыми  вы
работали в самом деле.
     Жена  Милованова  толкнула  его  в  бок.  Мол  показал  свою  мужскую
гордость, повыпячивал грудь, ну и довольно. Надо бегать  по  магазинам  за
покупками.
     Милованов вздохнул:
     - Это же столько рассказывать!  Может  быть,  вас  интересует  что-то
конкретное?
     - В самую точку, - обрадовался полковник. - Ваш  руководитель  группы
сообщил, что вы не ночевали в гостинице в ночь с седьмого на восьмое.  Это
верно?
     Милованов не смутился, даже раздвинул губы в деланной улыбке:
     - Это могло бы интересовать больше мою жену... но дело в том, что для
работы в нашем НИИ подбирали людей с крепкими семейными устоями. На случай
соблазнения иностранными шпионами. Так что не дождетесь, чтобы моя супруга
вцепилась мне в волосы прямо здесь, в кабинете.
     - Вцепится дома? - поинтересовался полковник.
     Милованов выдержал паузу:
     - С чего бы? Я вел себя пристойно. Тем более,  что  супруга  была  со
мной. На предыдущем вечере  мы  познакомились  с  умным  и  очаровательным
господином Мюллером. Он знаток антиквариата и коллекционер,  очень  богат,
на следующий день мы приняли приглашение посетить его имение.
     Женщина вздохнула, глаза ее затуманились. Полковник перевел взгляд  с
нее на Милованова:
     - Что там потрясло?
     - Все, - ответил Милованов просто. - Даже не роскошь... он умеет жить
без нашего купеческого... или новорусского  пылепускания  в  глаза.  Но...
короче говоря, мы были очарованы, время текло за неспешной беседой с милым
хозяином и его очаровательной женой, мы договорились  дружить  семьями,  а
когда пришло время расставаться, было поздно, а мы  чуть-чуть  попробовали
его вин... словом, заночевали у него. С женой. В одной роскошной  постели.
С женой, а не с Мюллером. Что-то еще?
     Полковник развел руками. Мол, все,  Милованов  начал  подниматься  со
стула, когда полковник спросил нерешительно:
     - Все равно у меня какое-то странное ощущение...  Он  вам  ничего  не
предлагал?
     Милованов косо посмотрел на него, на меня. Жена  напряженно  молчала.
Наконец он сказал нехотя:
     - Я купил у него рукопись... дневник юного Джона Турча....
     Полковник вскинул брови:
     - Кто это?
     - Великий деятель Америки, - сказал Милованов. Он вскинул  голову,  в
глазах были горечь и гордость. - Он так много для  нее  сделал,  а  она...
Правда, похоронили  с  высшими  воинскими  почестями,  везли  на  пушечном
лафете, за гробом шел весь конгресс, все правительство  США...  но  судьба
была к нему жестока.
     Я слушал заинтересованно, даже бумаги перебирать перестал.  Полковник
посмотрел на меня с неудовольствием, спросил:
     - А чем же, позвольте узнать...
     - Он был героем гражданской войны, -  пояснил  Милованов.  -  До  нее
работал простым фермером, пахал землю, выращивал скот... Когда  индейцы  с
набегами, успешно отбивался, сумел как-то научиться стрелять из всех видов
оружия, удивительно владел саблей... Но когда  началась  гражданская,  его
согнали с насиженного места. Сперва дрался один, потом  к  нему  примкнули
фермеры, отрядик вырос в большой отряд, затем разросся до полка, а потом и
до бригады... Дела северян шли плохо, только его войско одерживало  победу
за победой, сам президент Линкольн вручил  ему  высшие  награды  и  звание
бригадного генерала. А по  окончании  войны  он  основал  журнал  "Военное
обозрение"... кстати, и  сейчас  это  лучший  в  мире  журнал  по  военной
технике, стратегии и тактике...
     Полковник  слушал  терпеливо,  но  когда  Милованов   сделал   паузу,
осторожно вклинился:
     - Простите, но его судьбе можно только позавидовать.
     - Вы так считаете?  -  спросил  Милованов,  губы  его  искривились  в
горькой улыбке.
     - Да...
     - Ошибаетесь.
     - Но что же в его судьбе не так?
     - Он всю жизнь мечтал стать скрипачом! - выпалил Милованов. - Об этом
он и писал в  своем  детском  дневнике.  Он  мечтал  научиться  играть  на
скрипке, ездить  с  концертами...  Его  мечта  все  же  осуществилась,  но
когда... Ему было за восемьдесят,  когда  наконец  взял  в  руки  скрипку,
поехал с концертами по городам Америки. Это был гениальный скрипач, на его
концерты билеты всегда были раскуплены задолго до его приезда. Еще  десять
лет он ездил с концертами по Америке! Но у меня волосы встают дыбом, когда
я пытаюсь вообразить, какой мощи был бы этот скрипач, если бы взял скрипку
с детства!
     - В восемьдесят лет? - изумился полковник.
     - Он умер... или погиб... в истории США это неясно, когда ему было за
девяносто.
     Полковник кусал губу, пальцы хрустнули громко, когда заломил почти  в
театральном жесте:
     - Странно, почему он продал вам...
     - Странно? - переспросил Милованов горько.  -  Увы,  Америке  это  не
интересно. Она признает только  победителей.  Для  нее  Джон  Турч  -  это
супергерой гражданской войны, воплощение  американской  мечты.  Прошел  от
простого фермера  к  погонам  генерала,  получал  награды  из  рук  самого
Линкольна! А кому нужен скрипач?.. Этот рукописный дневник выставлялся  на
аукционах, но никого не заинтересовал.
     Полковник сочувствующе покивал, протянул Милованову бумагу:
     - Вот пропуск на выход. Вы уж извините... Надеюсь, мы отняли у вас не
слишком много времени.
     Милованов бросил сухо:
     - Не очень. До свидания!
     Жена улыбнулась на прощание полковнику. Мол,  мужчине  надо  показать
свою  независимость.  Полковник  движением  бровей  дал  понять,  что  все
понимает, пусть ее супруг и дальше ходит с прямой спиной,  пара  была  уже
возле двери, когда я решился задать мучивший меня вопрос:
     - Простите... рукопись... этот дневник Джона Турча... на англицком?
     Милованов оглянулся  с  таким  изумлением,  словно  с  ним  заговорил
дубовый стол. Полковник поспешно объяснил:
     - Это наш сотрудник... из простых. Убирает, моет...
     - Разумеется, - обронил Милованов холодно. - Разумеется!
     В его голосе было столько издевки, что она звучала у меня  в  ушах  и
тогда, когда за ними захлопнулись далекие двери лифта.  Полковник  смотрел
укоризненно, я скомпрометировал его  заведение,  но  и  злорадно:  мол,  у
президента в помощниках такой идиот, каких  сюда  не  пустят  даже  коврик
вытряхивать.
     -  Хорошие  люди,  -  сказал  я.  -  Добрые.  Отзывчивые.  Надо   же,
американскую культуру берутся спасать!..
     - Гм... - сказал полковник. - Вы что-нибудь нашли?
     - Заканчиваю, - сообщил я. - А вы, если не лень,  проверьте  этого...
Мюллера.
     - Зачем?
     - Ах да, ОГПУ не занимается мафией, только шпиенами...
     - Мы помогаем  коллегам  из  МВД,  -  сообщил  полковник.  -  Делимся
сведениями, а иногда даже принимаем участие людьми.
     - Так поделитесь сведениями.
     - Какими именно?
     - Мюллер... Это кто-то из русских обирает наших лохов.
     Полковник смотрел на  меня  как  недавно  Милованов.  Поинтересовался
ядовито:
     - И что же, простите великодушно... я понимаю, что ваши выводы  столь
глубоки и  неожиданны,  что  простому  полковнику  ФСБ  вроде  меня  и  не
вникнуть... и не проникнуть... но, может быть, вы как-нибудь, при  случае,
соблаговолите объяснить на пальцах...
     Он весь сочился ядом,  вокруг  него  брызгали  фонтаны  радиоактивной
грязи.
     - Да что там, - ответил я мирно, но грудь уже ходила ходуном, мне все
труднее становилось сдерживать  неприличный  хохот.  -  Это  же  просто...
элементарно,  как  говорил  кто-то  одному  идиоту...   хорошему   доброму
идиоту... Нет, не идиоту, а просто... непросвещенному. Ха-ха...
     Он стиснул зубы, в лице был гнев.
     - Что же...
     - Да загляните... - выдавил я, уже не  силах  сдерживать  смех,  -  в
эн... энцикло... клопедии!.. Школьную, историческую,  военную...  ха-ха!..
великий стратег, что интуитивно одерживал победы... Ха-ха!.. Он же окончил
Генштаб, один из самых блестящих его офицеров... полковник... герой защиты
Севастополя... Малахова кургана... шесть  боевых  орденов...  ха-ха...  Он
просто не мог стерпеть поражения России в  Крымской  войне,  поссорился  с
царем, уехал из России вовсе...
     Он слушал с восковым, как у покойника, лицом. Я чуть  успокоился,  но
непристойный хохот лез у меня даже из ушей:
     - По дороге он заехал в Англию к Герцену.  Тот  о  нем  написал  пару
строк... потом на Дикий Запад, где в самом деле пахал, как и Лев  Толстой,
босой и нечесаный... Но это не крестьянин, который спасует  перед  набегом
индейцев, не так ли? А когда началась гражданская... ну,  дальше  понятно,
как этот неграмотный фермер  сумел  организовать  и  создать  боеспособное
войско. И побеждать в войне, где ни на одной стороне, ни на другой не было
профессионалов!
     Он медленно розовел, наконец вздохнул  так  шумно,  что  зашевелились
бумаги на моем столе:
     - Но все-таки... Как?..  Откуда?  Почему  вы  все  же  уверены,  этот
дневник - подделка?
     Я удивился:
     - Разве еще не понятно?.. Тоже мне, разведка!.. Какой  дневник  юного
Джона Турча на английском языке, когда этот Джон лишь в тридцать пять  лет
покинул Россию, а до этого по-англицки не знал ни  слова?..  И  звали  его
тогда,  естественно,  Иван  Турчанинов.  Под  таким  именем  он  в   наших
энциклопедиях.
     Массивная дверь с  натугой  отворилась.  В  кабинет  вплыл  массивный
военный. Полковник вскочил, вытянулся, на меня  метнул  все  же  взгляд  с
неприязнью, никто из мужчин не любит, когда видят его подчинение  другому.
Генерал, явно генерал, вяло поинтересовался:
     - Я слышал смех... а среди нашего уныния это так редко...
     - Вербую агента, - отчеканил полковник. -  Этот  товарищ  только  что
оказал нам неоценимую услугу, указал на одного из главарей русской мафии в
Нью-Йорке... Это  так,  походя.  Левой  ногой.  А  в  самом  деле,  Виктор
Александрович, как вы посмотрите на такое предложение?.. Мы вам жалование,
погоны, пистолет...
     Меня передернуло:
     - Давайте лучше я вас попробую завербовать в футурологи...  По-моему,
вы в футурологии будете так же сильны, как я в агентизме... или как  лучше
назвать то, где обещаете погоны?
     Генерал смотрел то на одного, то на другого, скупо улыбнулся:
     - Шутите?.. Хорошо, а то везде скорбь. У нас все надежды  на  Платона
Тарасовича. Если не он своей железной рукой и командным голосом, то кто?
     А полковник добавил так уважительно, что, кажется, сам удивился:
     - И с такими помощниками!
     - Которые левой ногой, походя? - переспросил генерал.
     Похоже, ко взаимному удивлению, мы расстались без неприязни.

     Глава 25

     Володя, завидя меня издали, подогнал машину с той стороны улицы прямо
к воротам, разом нарушив с десяток правил. Я привычно плюхнулся на сидение
рядом с ним: только женщины  и  политики  предпочитают  заднее,  настоящие
мужчины остаются детьми и всегда садятся впереди.
     - Что-нибудь нашли интересное? - спросил Володя.
     - Много, - заверил я. - Но только полезно ли... разберусь позже.
     - В Кремль?
     - Езжай по Тверской, - сказал я. - Подумаю, будет ли от меня  сегодня
там прок.
     Он ухмыльнулся, молодой, но уже мудрый: мол, сейчас  каждый  смотрит,
чтобы ему был прок, а не от него, из  какой  провинции  президент  откопал
этого динозавра, только там, говорят, в глуши, еще сохранились чудаки, что
живут по каким-то правилам...
     Тверскую я любил всегда, еще когда не был москвичом, тогда  она  была
строже, сейчас же сверкает всеми  огнями,  рекламу  зажгли,  не  дожидаясь
темноты, яркие вывески, огромные цветные  витрины,  чисто,  богато,  можно
просто любоваться.
     Даже машины неслись с обеих сторон чистенькие, вымытые,  строгий  мэр
велел останавливать грязные и штрафовать водителей так свирепо, чтобы и на
бензин не оставалось, даже  отечественные  машины  выглядят  нарядно,  как
елочные игрушки.
     Возле памятника Юрию Долгорукому  стояла  толпа,  оратор  выкрикивал,
взобравшись на трибуну, вокруг поднимали  странные  знамена  и  плакаты  с
требованиями....
     - Останови, - попросил я. - Надо посмотреть.
     Он послушно прижал машину к бровке, но заметил снисходительно:
     - Эти неинтересны. Безобидные чудики.
     - А ты можешь, - удивился я, - глядя  на  незнакомое  яйцо,  сказать,
какой будет птица?
     Толпа состояла большей частью  из  молодежи,  что  неплохо  по  нашим
временам. Плохо, когда митингуют обманутые старики да  старухи,  а  парням
все до лампочки. Или до свечи в ресторане.
     - Мы должны вернуться к истокам! - кричал оратор,  раздувая  жилы  на
шее, как большой страшный варан пустыни.  -  Сейчас  или  никогда!..  Русь
погибнет, если не сбросит жидовское учение Христа и не вернется  к  родной
вере!.. С этой верой в русских богов  Святослав  Отважный  громил  врагов,
расширял мечом пределы, уничтожил могучий Хазарский каганат...
     Я выждал, пока сменилось  еще  трое  ораторов,  начал  проталкиваться
обратно. Народу собралось уже немало, девчонки  снова  сидели  на  могучих
плечах парней, хвастливо демонстрируя своих жеребцов, в  сторонке  двое  в
форме посматривали,  что-то  наговаривали  по  рациям.  Оттуда  хрипело  и
плевалось обрывками слов, больше похожий на лай старой больной овчарки.
     - Что-то новенькое? - поинтересовался Володя.
     - В Кремль, - ответил я. - Похоже, нам нельзя терять времени.
     Он погнал машину, чуть ли не заставив ее взлететь,  понял  мои  слова
как-то буквально, словно в кабинете Кречета заложили динамит, и только  мы
могли его обезвредить, а я, наблюдая сумрачно  за  дорогой,  погрузился  в
тягостные раздумья.
     Ораторы один за одним  кричали  о  величии  русского  народа,  о  его
славных победах, достижениях, свершениях, им хлопали, и чем больше  оратор
возносил русских, тем хлопали громче.
     Но так уж получилось, что на самом деле не было в нашей  истории  тех
величайших побед, о  которых  писали  во  время  железного  занавеса  наши
писатели, по которым школьники и взрослые учили историю. Тогда  еще  можно
было как-то вдалбливать эту приятную глупость, но рухнул железный занавес,
наши дети из передач чужого радио, телепередач узнают как  было  на  самом
деле. И тогда начинают подозревать нас во лжи даже тогда, когда  убеждаем,
что дважды два равняется четырем.
     Не было побед, но это лишь значит, что мы - молодая  страна,  молодая
нация. Да, мы не самый древнейший  в  мире  народ,  как  любят  доказывать
странные люди, а едва ли не самый молодой. Как  нация  мы,  по  заверениям
специалистов, сложились только во второй половине прошлого века. Ну и что?
Это лишь значит, что победы - впереди, будущее - наше.
     Много дало древнее происхождение ассирийцам, которых только в  Москве
десять тысяч человек, и все работают чистильщиками обуви? Много  это  дает
тем... не стану называть, дабы не обидеть, которые  и  сейчас  существуют,
гордясь своей древностью, ее никто не оспаривает... и куда  едут  туристы,
чтобы поглазеть на  их  развалины,  а  они  живут  на  брошенные  богатыми
туристами монеты?
     Да - мы молодой народ! - из скифов, некогда потрясавших мир, но мы не
совсем скифы, из викингов, тоже потрясавших мир, но мы не совсем  викинги,
мы новый молодой народ - переплавленный  в  великом  горне,  перекованный,
который только сейчас выходит на мировую арену, дабы вершить великие дела!
     Нам вершить, не жить как черви, думая только о  том,  как  нажраться,
поиметь больше баб, набить бумажник лягушачьими шкурами.
     Но если так уж нужны древние корни, если в этом пытаться найти  повод
для  гордости,  повод,  чтобы  распрямить  спину,  то  надо  искать  не  в
мифическом арийстве, это бесполезно и глупо, а в той  же  Великой  Скифии,
что тысячу лет потрясала мир, покоряла страны и государства,  завоевывала,
создала великое искусство, а мы  на  девяносто  процентов  и  есть  скифы,
только называемся иначе... Ну и что?  Вот  Германия  у  украинцев  зовется
Неметчиной, у испанцев - Алеманией, французы зовут их  бошами,  сами  себя
эти  тевтоны,  готы  и  прочие  диковины  называют  дойчами,  а  страну  -
Дойчландией... Так и скифов граничащие с  ними  народы  называли  по  тому
племени, с которым соприкасались, и случаю было угодно, что имя крохотного
племени русов, граничащего с Западом, распространилось на весь народ...
     И даже язык, вполне возможно, не изменился! Мы этого просто не знаем,
скифы потрясали мир,  но  не  знали  письменности.  Но  какой-то  мерзавец
подкинул идею об арийстве, и теперь эти  дурни  бьются  лбами  о  каменную
гору...

     Кречет кивком попросил подойти, сказал  негромко,  глаза  следили  за
министрами:
     - Оставим ребят работать. Для вас есть задачка потруднее.
     - Да я и эти не тяну...
     - Потому что чересчур легко.
     За  нами  следили  из-под  опущенных  бровей.  Даже  когда  за   нами
захлопнулась дверь кабинета, я чувствовал взгляды министров, даже угадывал
о чем негромко переговариваются, и от этого нервы завязывались в  узел,  а
по спине ходил неприятный холод.
     В личном кабинете Кречета мы просидели недолго, Марина  cкользнула  к
нам, как мультипликационный джин из сказки, сразу же перед  нами  возникли
уже знакомые чашки с  неизменным  кофе,  массивными  бутербродами.  Кречет
взглянул на часы:
     - Пора?
     - Он прибыл минут пять назад. Пусть подождет?
     - Зови, - велел Кречет.
     - Согласно протоколу?
     - Марина... -  сказал  Кречет  с  укоризной.  -  Ты  же  знаешь,  что
президентское кресло занял тупой солдафон, который кроме армейского Устава
не знает других правил этикета. И знать не желает. А если и узнает, то  не
запомнит. Так что мне еще долго можно жить  на  скидках!..  А  вы,  Виктор
Александрович, подождите в комнате отдыха. Там слышно каждое  слово,  даже
монитор есть, я потом хочу услышать ваше мнение.
     Марина исчезла, я поспешно  вышел  через  внутреннюю  дверь.  Комната
отдыха невелика, диван занимает треть, небольшой бар,  столик,  компьютер,
скоро их будут ставить даже в туалетах, а также большой монитор.
     Я видел, как  в  кабинет  вошел,  чисто  и  доброжелательно  улыбаясь
по-восточному, чуть шире, чем у всегда настороженного  европейца,  смуглый
человек   в   безукоризненно   подогнанном    костюме,    гораздо    более
европеизированный, чем любой из европейцев.
     Кречет встретил его строго  на  середине  кабинета,  я  даже  заметил
разметку на ковре, протянул руку, обменялись  рукопожатием  по-европейски,
без целованья взасос, из-за чего генсеков путали с гомосеками,
     Я тихонечко сел, стараясь не скрипнуть единственным стулом, глаза мои
не отрывались от экрана. Не скажу, что замирал от восторга, но сердце  мое
билось учащенно, ибо присутствовал при тайной встрече сильных мира сего. И
впервые видел то, что другие никогда не увидят, а самые дотошные  историки
только через десятки лет начнут строить догадки.
     После традиционных приветствий,  когда  они  степенно  опустились  за
стол, а Марина поставила перед ними чашки  с  черным  кофе,  посол  сказал
торжественно:
     - Господин президент, в нашей стране не ошиблись, считая, что  только
вы сможете принести в свою страну мир  и  процветание!  И  одно  из  ваших
лучших решений - о выделении времени  исламской  мечети  на  всероссийском
телевидении.
     Говорил он по-русски почти чисто, лишь по-восточному растягивал слова
так, что в кабинета ясно запахло халвой и  рахат-лукумом.  Кречет  кивнул,
быстро посмотрел, как мне  показалось,  прямо  мне  в  глаза.  Я  невольно
ответил глазами: решай сам. Но не промахнись. Момент не простой, очень  не
простой.
     Кречет будто почувствовал, проговорил медленно:
     - Господин посол, я готов сказать вам одну очень  важную  вещь...  Но
сперва дайте слово, что наш  сегодняшний  разговор  не  станет  достоянием
чьих-либо ушей. За исключением, естественно, вашего правительства.
     Посол ответил после некоторой паузы:
     - Даю слово. Если нужно, могу на Коране...
     - Я верю в мужское слово, - отмахнулся Кречет. - Господин посол, дело
было не в простой  справедливости,  хотя,  скажу  прямо,  это  нужно  было
сделать давно, в первые дни перестройки. Но  я  шагнул  навстречу  исламу,
потому что... не примите это как лесть, но исламский мир  больше  сохранил
таких понятий, как честь, верность слову, верность дружбе,  готовность  на
подвиг не только за свой кошелек  или  свою  женщину,  но  даже  за  такие
абстрактные для западного человека... а теперь и для русского понятия, как
родина, Отечество!
     Посол в самом деле даже отшатнулся,  но  темные,  как  гагаты,  глаза
вспыхнули, он впился в лицо Кречета, слушал, впитывал каждую интонацию,  а
я подумал невольно, что надежного посла  подобрали  в  Аравии:  не  просто
преданного режиму и лично султану, а преданного исламскому миру.
     Кречет сделал паузу, посол понял, поклонился:
     - Господин президент, я не нахожу слов!.. Вы сказали такое, на что не
решился бы ни один правитель своей страны. Это яснее  всяких  заявлений  в
прессе,  что  говорит  о  вашей  мощи.  Вы  -  великий  человек,  господин
президент. Это не лесть, вы понимаете... Это оценка.
     Кречет слушал с неподвижным лицом. Когда посол сделал  паузу,  сказал
так же непреклонно, как если бы по равнине катился тяжелый танк:
     - И  как  человек,  желающий  сделать  для  своей  страны  как  можно
больше... пусть меня за это даже забросают камнями, я запланировал еще ряд
шагов. Да-да, в сторону исламского мира.
     Глаза посла вспыхнули на  темном  лице,  как  костры  в  ночи.  Голос
прервался, он едва выдавил:
     - Еще?
     - Можете не сомневаться.
     - И... насколько далеко вы зайдете?
     - Далеко, - ответил Кречет твердо. - Настолько, сколько  потребуется,
чтобы вернуть русским утраченную гордость.
     Взгляд   его   был   тверд.    Серое    лицо    напомнило    памятник
героям-панфиловцам: такой же гранит, такая же угрюмая стойкость.
     - Господин президент...
     - А если русский человек сможет говорить с богом напрямую, -  добавил
Кречет  с  легкой  усмешкой,  но  глаза  оставались   жестокими,   -   без
посредников,  как  разговаривает  с  Аллахом  любой  мусульманин,  то  это
прибавит ему гордости и достоинства.
     Чашка в руках посла дрогнула, пара капель сорвалась  через  край.  Он
спохватился, отхлебнул, улыбнулся, кофе - настоящий мокко, узнал,  вежливо
и церемонно поклонился:
     - Господин президент, я искренне сожалею, что не смогу завтра быть  в
Кремле на приеме. Я вспомнил, что у меня есть срочное личное дело... дети,
знаете ли, растут быстро! А с ними растут и проблемы. Я здесь, они  там...
Словом, я сегодня вечером вылетаю к себе на родину, улажу  семейные  дела,
тут же вернусь.
     Кречет кивнул, они прекрасно понимали друг друга.
     - Поклон вашему гарему, - сказал Кречет на прощание.
     Посол в шутливом отчаянии развел руками:
     - Господин  президент!..  Не  наступайте  на  больную  мозоль.  Коран
разрешает иметь четыре жены... не сотни, как многие считают в  Европе,  но
разрешение не есть предписание!.. Я бы обеими руками "за", но моя жена,  с
которой прожил уже двадцать девять лет, почему-то против!
     После его ухода Кречет быстро встал, толкнул дверь в мою комнатку:
     - Не заснули?
     Я чувствовал, как мои губы вздрагивают:
     - Да, с этим заснешь...
     - Страшновато?
     - Еще как!
     - Каков прогноз?
     - Трудно сказать сразу...
     - Но все же?
     - Он сегодня же будет в Эль-Риаде, - сказал я медленно. Перед глазами
встало сияющее лицо, расширенные глаза посла. -  Ни  факсу,  ни  шифровкам
такое не доверит. Слово дал, так что расскажет только  султану,  вероятно,
уговорив того не приглашать на совет членов семьи. Семья там - не  жены  и
тещи, а две сотни принцев, которые занимают в стране все должности.
     - Знаю, - нетерпеливо отмахнулся Кречет. - Что ответит султан?
     -  Это  лучше  спросить  астрологов...  Молчу-молчу!  Я  их  сам   бы
перевешал. Султан, понятно, тут же захочет каким-то образом выразить  свою
радость. Обычай делать дорогие подарки  пришел  с  Востока,  скупой  Запад
перенял его с большим скрипом и очень  нескоро...  А  так  как  Саудовская
Аравия, как и все арабские страны, не сидит в долгах по  уши...  напротив,
сами одалживают, причем, не столько из-за высокого процента, а сколько  из
личной симпатии, уважения, почтения, благодарности...
     - Перестань перечислять достоинства, которые мы потеряли,  -  прервал
он нетерпеливо, сам не заметив, как перешел на "ты", а я,  который  всегда
ревниво следил, чтобы мне не тыкали, решил пропустить мимо  ушей,  Кречета
трясет нервная лихорадка, глаза выпучились, как у морского рака.
     - Словом, султан, скорее всего, предложит выстроить в Москве в  любом
месте, которое мы укажем, самую красивую мечеть Европы. И самую дорогую.
     - Гм...
     - А что?
     - Да так, ничего. Продолжайте, Виктор Александрович.
     - Это лично от султана, - сказал я, - либо от верховного имама. Ну, а
через недельку-другую... Нет, это не Европа, они среагируют раньше, к  вам
на прием попросится их посол...
     - Посол?
     - Ну, не сразу же направлять к вам своего министра финансов?
     Кречет наконец откинулся на  спинку  кресла.  Лицо  расслабилось,  он
шумно  выдохнул  воздух.  Пальцы,  застывшие  на  пустой  чашке,  медленно
опустились на скатерть.
     Я наблюдал за ним  из-под  приспущенных  век.  Президент  все  же  не
выглядит на самом деле настолько  крутым  и  жестким,  какой  нужен  такой
стране, да еще для такого  крутого  поворота.  Нужен  дикарь,  свирепый  и
безапелляционный. Чтобы мог при случае и войска вывести на улицу:  плевать
на мировое содружество! На самом деле так оно само называет  себя,  другие
же страны, тот же огромный исламский мир, называют это мировое содружество
другим словом, более точным. Главное, чтобы Кречет успел сделать. А  потом
оценки могут разойтись. При постройке Петербурга погибло в болотах  народу
в десятки раз больше, чем на Волго-Доне, Петр  Великий  истребил  половину
населения страны, но недобрым словом поминают только  сталинские  стройки.
Правда,  Беломорканал,  как  и  Волго-Дон  не  засыпали,   пользуются.   А
Петербургу даже вернули прежнее название.

     Глава 26

     Обед нам подали в кабинет, Кречет не хотел терять времени на хождение
в столовую, а я с мурашками по спине понял, что теперь меня невзлюбят даже
те, кто  относился  нейтрально.  Даже  вид  сказочно  пахнущих  куропаток,
зажаренных в своем соку, улучшил настроение слабо.
     Правда, когда  я  потыкал  вилкой  хрустящую  корочку,  она  послушно
лопалась, выпуская  струйки  пряного  запаха,  то  в  желудке  квакнуло  и
запрыгало совсем как Хрюка,  что  видит  на  краю  стола  кусочек  жареной
печенки.
     Кречет ел быстро, мелкие косточки хрустели на крепких зубах,  успевал
поливать соусом из аджики и чеснока, потому, наверное,  и  не  целуется  с
послами, говорил напористо:
     - Издавна была формулировка для русского  государства:  самодержавие,
православие, народность. На что уж казались незыблемыми, но  сумели  же  в
семнадцатом отказаться от самодержавия? И ничего... Наоборот, именно тогда
взросло могучее объединение под  названием  Советский  Союз.  Права  людей
нарушались  -  да,  но  другие  страны  уважали  и  побаивались.  Что   от
самодержавия избавились не зря, это и по другим видно,  в  других  странах
уже ни царей, ни  королей,  кое-где  только  остались,  но  это  так,  для
цирка... А что наши монархисты великих князей привозят, в задницы их... не
за столом  будь  сказано,  целуют,  так  это  тоже  цирк...  Так  же  пора
пересмотреть и с православием.
     Он сказал  просто,  но  я  ощутил  за  словами  всего  напористого  и
железного Кречета страшное напряжение. А жует хоть и быстро,  но  вряд  ли
заметит, если я вместо куропатки подложу на его тарелку свои кроссовки.
     - Думаете, пора? - спросил я осторожно. - Пора... по-серьезному?
     Кречет ответил с яростью:
     - Вы в своей книге доказывали, что  еще  князь  Владимир  должен  был
принять ислам!
     - Да, но на книгу внимания не обратили...
     - Кому надо было, тот обратил, - сказал Кречет  сумрачно.  -  Как  вы
тогда уцелели, ума не приложу. Правда, уже тогда всем  было  до  лампочки,
каждый спасал себя, свою шкуру, а попутно сдирал с ближнего рубашку, не до
идей было...
     - Вы уверены, что пора?
     - Пора, - отрезал  Кречет.  -  Упустим  этот  момент,  опять  засосет
болото. Сейчас страна чувствует себя настолько униженной,  что  готова  на
что угодно. Но упустим  момент  -  и  либо  какой-нибудь  ловкач...  могут
найтись и  половчее  нас?...  сумеет  всучить  позолоченную  пилюлю,  либо
произойдет еще хуже...
     Он  умолк,  запил  абрикосовым  соком.  Кадык  дергался,  перекачивая
содержимое стакана в желудок.
     - Что хуже?
     - Народ привыкнет, - буркнул он мрачно. -  Это  и  есть  хуже  всего.
Привыкнет, что можно жить в дерьме и по шею, а не только  по  колени,  как
жили раньше, или до пояса, как живем сейчас.
     Промочив горло, он жестикулировал отрывисто, говорил коротко,  словно
рубил гвозди на наковальне. Желваки вздулись рифленые, тяжелые. Я  добавил
про себя, что момент хорош еще и тем, что в главном кресле  оказался  этот
злой и решительный человек. Не политик, тот бы лавировал по мелочам. Да  и
возражаю Кречету только затем, чтобы он настоял на своем. Сам же вижу, что
пора. Упустить это удачное время, болото  засосет  еще  глубже,  а  оттуда
выбраться сил уже не хватит...
     - И еще одно, - сказал он резко, но  с  некоторым  усилием.  -  Черт,
может  быть,  я  свалял  дурака?  Словом,  я  разрешил  местному  обществу
мусульман... нет, не всероссийскому, а пока только московскому,  проводить
наказание своих же мусульман по их законам. Завтра на Манежной  площади  в
двенадцать часов.
     - По законам шариата?
     - Да.
     Я сказал, чувствуя  как  между  лопаток  пробежала,  топая  холодными
лапами, гадкая ящерица страха:
     - Я об этом не слышал. Ни по телевидению, ни по радио...
     - Я тайком, по телефону. Дело рискованное! Кто знает,  какую  вызовет
огласку. Пустим пробный камешек.
     Я предположил:
     - Телевизионщики обидятся. Особенно этот... как его... ну, который на
заставках своей передачи вместо великих  деятелей,  поместил  себя,  гордо
идущего по Красной площади... Ну, с тупой такой, но наглой мордой и жирным
голосом...
     Кречет поморщился:
     - А, этот... Надо бы как-то этого дурака отстранить от таких передач.
Что за черт, какой-то комментатор,  подумать  только,  который  ничего  не
делает, не производит,  а  только  пересказывает  где  что  случилось,  по
значимости начинает превосходить  членов  правительства!  Только  в  нашей
стране, где все вверх ногами...
     - Завопят, что нарушаем свободу слова. Им же сейчас свобода!  Как  ни
посмотришь, они сами себя только показывают. То режиссеров, то операторов,
то вообще своих уборщиц и швейцаров поздравляют.
     - Доберемся, - сказал Кречет раздраженно. - Дерьмо, конечно, но  пока
руки не доходят. А потом как-нибудь сяду,  просмотрю  десяток  передач,  а
затем  вымету  это  обнаглевшее  дурачье...   И   плевать,   какой   формы
собственности телеканалы... Так что скажете о публичной порке?
     - Интеллигенция поднимет крик, массмедики раздуют в скандал, их легко
повернуть в любую сторону, если польстить, назвав умными... Ну,  а  народ,
естественно, будет доволен. Мужикам подавай цирк, женщины начнут  кричать,
что нам бы такой ислам, чтоб мужикам пить запрещали... А вы ведь президент
простого народа?
     Кречет сказал с укоризной:
     - И вы туда же...  Кстати,  еще  один  рискованный  шажок.  Я  принял
предложение из Арабских эмиратов о строительстве мечети в Москве.
     - Арабских?
     Он усмехнулся:
     - Ну, не татарской же епархии. Или того страшнее - узбеков,  таджиков
или вообще тех, кого называют черными. А арабы вроде бы и не черные. Они -
арабы. И хотя на самом деле еще чернее, но раз уж они на базарах наших  не
торгуют...
     - Наших женщин не совращают легкими деньгами, - добавил я ему в тон.
     - Это для народа главное, -  согласился  Кречет.  -  Если  бы  мечеть
начали строить татары, то тут же в мои окна полетели бы  булыжники!..  Или
не полетели? А арабы... гм, они иностранцы. Вон Макдональдсов понастроили?
И мечеть строят иностранцы. Богатые к тому же. У нас перед богатыми  шапку
ломают даже коммунисты.
     Я покачал головой с сомнением:
     - Вот так сами вдруг и предложили?
     Он отмахнулся:
     - Нет, конечно. Через третьих лиц им  пошла  информашка,  что  мы  не
стали бы возражать... Понятно, что для них  это,  как  если  бы  англичане
предложили  нам  построить  рядом  с  Вестминстерским  дворцом   дом-музей
Ленина!.. Уже ответили, что срочно вылетает группа инженеров, но чтоб  наш
мэр  не  беспокоился:  рабочих  наймут  местных,  платить  будут  щедро...
Главное,  чтобы  пока  все  шло  под  знаком  выравнивания  межрелигиозных
отношений. Нельзя, чтобы кто-то допер раньше времени.
     - А если догадаются почитать мои книги? - сказал я осторожно.
     - Не догадаются. А прочтут, так не  поймут.  А  если  и  поймут,  что
совсем уж дико, то совсем не так и не то, что вы писали... Это же  Россия!
К тому же они ж политики, трех пальцев на руке не сосчитают!
     Я подумал, спросил обеспокоено:
     - А мэр Москвы? Вы его лучше знаете.  В  последнее  время  он  набрал
немалую силу...
     Кречет отмахнулся:
     - Он носит маску крепкого хозяйственника, но на самом деле он и  есть
добротный хозяйственник. Надо для блага Москвы - свечку в церкви  поставит
и даже  перекрестится,  хоть  справа  налево,  хоть  слева  направо,  хоть
наискось.  Надо  для  молодежи  -  Майклу  Джексону  руку  пожмет  и  даже
поцелуется, хоть потом три дня отплевываться будет. Если ему сказать,  что
султан Брунея поставит на одной из центральных площадей самую  красивую  в
мире мечеть за свои деньги, то султана тут же посвятит в почетные  пионеры
или во что теперь посвящают...
     - В почетные москвичи.
     - А ежели шах Ирана на свои деньги построит  в  Москве  жилой  массив
где-нибудь в Жулебино, то наш мэр и ему пионерский галстук повяжет,  а  из
Корана первую суру на память прочтет при вручении ключей!
     Марина скользнула в кабинет все так  же  неслышно,  взгляд  ее  падал
только на стол, ни к чему вроде бы не прислушивалась, только розовые  ушки
однажды шевельнулись как у зверька, когда Кречет говорил о самой  красивой
а мире мечети на Красной  площади.  Она  быстро  собрала  грязную  посуду,
исчезла. Я понял, что из обслуживающего персонала сюда допускалась  только
она.
     -  Есть  шанс,  -  сказал  Кречет  с  надеждой,   -   что   поддержит
интеллигенция. Я говорю о настоящей, ее не так видно, как  эту  горластую,
что со свечками в руках лезет в первые ряды молящихся,  отпихивая  локтями
старух, только бы оказаться рядом с мэром, что тоже крестится и кланяется,
крестится и кланяется...
     - Полагаете, и мэр дурак?
     - Не знаю. Я ж говорю, он лучший из всех хозяйственников, каких знаю.
Если бы Краснохарев заупрямился,  не  стал  бы  со  мной  работать,  я  бы
предложил эту работку нашему мэру. Сейчас его  положение  обязывает  зайти
даже в публичный дом, если такой появится в его городе,  а  вот  другие...
Помните старый  анекдот  про  сельского  священника  и  парторга?  Парторг
говорит: батюшка, на завтра дай из церкви стулья в красный уголок,  у  нас
партсобрание. Не дам, говорит священник, в  прошлый  раз  перепились,  все
стулья заблевали. На это парторг: если не дашь стулья, я в твоем хоре петь
не буду. Ах так, говорит священник, а я  тогда  тебе  монашенок  для  утех
твоих гостей из области  присылать  не  буду!  Парторг  обалдел  от  такой
наглости, говорит угрожающе: батюшка, ведь  за  такие  разговоры  можно  и
партбилет на стол положить!.. Так вот настоящую  интеллигенцию  раздражает
чересчур плотная смычка церкви с властью. Как раздражает и  обязательность
посредника между человеком и богом.
     - Но у нас так всегда было.
     - Ну, не скажите... Цитируя ваши книги, скажу, что в язычестве каждый
мог говорить со своим богом и без волхвов. Это уже потом,  когда  Владимир
опрометчиво  выбрал  христианство...  да  еще  православную  ветвь!..   Мы
только-только избавились от порочной системы выборщиков,  начали  выбирать
президента страны напрямую, как губернаторов, мэров и  прочих  чиновников,
это придает какое-то чувство гордости... мол, впервые не слепое стадо,  но
в  религии...  вернее,  в  церковной  иерархии  все  тот  же  опостылевший
посредник. Только и того, что раньше твою исповедь сообщал приставу, потом
в райком, а теперь  хрен  каким  структурам,  но  сообщает,  это  в  самой
структуре церкви, в ее подчиненности светской власти!
     Я помолчал, сказал нерешительно:
     - Уверены, что настоящая интеллигенция поддержит ислам в России?
     - Настоящая - да. Если, конечно, ей объяснить, что такое ислам.  Беда
в том, что настоящая интеллигенция никогда не  играла  роли  в  России.  А
сейчас, в наше рыночное время горлохватов, они и вовсе забились в  уголки,
жалкие и растерянные. Одни тихо  мрут  от  голода,  кто-то  кончает  жизнь
самоубийством, кто-то с головой уходит в мистику, буддизм...
     - Так на кого же опираться? Не на танки же?
     Тот ответил медленно:
     - На молодежь. Любую революцию всегда делали молодые.

     Он умолк, глаза смотрели в одну точку, но их фокус сходился далеко за
стеной.  Я  молчал,  не  решаясь  прервать  тяжкие  раздумья  не   столько
президента, как в самом  деле  могучего  гиганта,  что  взвалил  на  плечи
тяжесть такого решения. Я что, я только высказал  и  обосновал  интересную
идею. А за осуществление  не  отвечаю.  Как  Карл  Маркс  не  отвечает  за
строительство коммунизма в России.
     На  экранах  включенных  телевизоров  мелькали   кадры,   красовались
попзвезды, на одном двое сдержанных  англичан  на  могилах  своих  матерей
торжественно и строго клялись, что никогда в  жизни,  никогда-никогда,  не
будут пользоваться телевизионными трюками. После паузы, когда они постояли
со скорбно склоненными головами над могилами матерей, в их руках  возникли
роскошные букеты, которые они так же торжественно положили на могилки.
     Я ощутил, как сами  собой  стискиваются  кулаки.  При  этом  всеобщем
осмеивании, нарушении клятв,  неизбежно  появится  жажда  верности  слову,
клятвам, а при сегодняшней распущенности маятник  обязательно  качнется  в
другую сторону. Уже качнулся. Кречет пришел к власти на подъеме  тех  сил,
которых  в  разные  века  называли  пуританами,  аскетами,   коммунистами,
фашистами, религиозными фанатиками... И все клички неверны, потому  что  в
основе  каждого  лежало  стремление   души   возвыситься   над   чрезмерно
обнаглевшей плотью.  Бунт  души.  Пусть  даже  такой  кровавый,  как  путь
Савонаролы, который есть не что иное, как Христос, которого не  распяли...
Да, если бы Христа тогда не распяли, он  жил  бы  так,  как  Савонарола  и
кончил бы так же страшно...
     Я тихохонько встал, бесшумно  придвинул  стул  и  вышел,  направляясь
обратно в малый зал, где трудилась вся команда. Похоже,  общество  созрело
для перемен более глубоких, чем политика или экономика. Внезапно хлынувшей
порнухой, чернухой, сексуальной и  бисексуальной  свободой  в  самом  деле
объелись до тошноты. Но все еще не видят связи между тремя мушкетерами или
Айвенго, которыми восхищаемся и которых любим, и  между,  скажем,  всякими
там чернозадыми, вроде чеченцев, узбеков, таджиков и прочих чушек. А  ведь
эти чернозадые исповедуют в быту те же законы, на которые  мы  поплевываем
презрительно как на дикие пережитки прошлых веков, и которыми  восхищаемся
в мушкетерах! Честь, верность слову, достоинство, один  за  всех,  все  за
одного...
     Народ, будь это грузчики или академики,  еще  не  понимают,  что  уже
созрели. Надо только провести так, чтобы эти законы пришли  к  нам  не  от
всяких там чушек, что торгуют на базарах  апельсинами,  а  от  благородных
арабов,   наследников   Синбада-морехода,   Гарун-аль-Рашина,    Али-бабы,
Шахерезады.
     Вообще-то Кречет в той же ситуации, в какой оказался князь  Владимир.
Принять христианство от Византии, врага, это словно бы признать поражение,
но если взять у Болгарии...
     Марина быстро стучала по клавиатуре. Экран я не видел, только  на  ее
милое лицо падал трепещущий свет  базы  данных.  Она  улыбнулась  мне  как
старому другу, поинтересовалась:
     - Ну как, скоро мне надевать паранджу?
     Я поинтересовался, колеблясь:
     - Наш президент держит вас в курсе?
     - Если не меня, то кого тогда? - спросила она весело. - Мы с ним  еще
с военного городка вместе. Я тогда пришла по вольному найму. С тех пор...
     Я удивился:
     - Вы знаете так много...  Значит  ли,  что  и  вы  поддерживаете  эту
безумную идею частичной исламизации России?
     Она засмеялась:
     - Почему нет?
     - Но тогда, - сказал я осторожно, тщательно выбирая слова, -  как  же
насчет  ущемления  женских  прав...  Все-таки  законы  ислама  к  женщинам
строговаты...
     Она покачала головой, в глазах прыгали искорки:
     - Зато мужчины станут  мужчинами,  а  не  мужиками.  Я  знаю,  Платон
Тарасович рассказывал, как вы его  мордой  о  стол...  Ну,  когда  он  вас
обозвал мужиком! А нам всем так хочется, чтобы мужчина был силен и горд...
Многим женщинам эта эмансипация уже поперек горла. Впятеро больше  работы,
больше грязи, тревог, ответственности, а прав что-то не  заметно!  К  тому
же, самое главное, вы  преувеличиваете  это  закрепощение.  Вон  в  Турции
женщины не ходят в чадре, а глава правительства - женщина!  Да  еще  какая
красивая и женственная!
     - Ну, это верно...
     Она улыбнулась дружески:
     -  У  нас  равноправие,  но  что-то  я  не  видела,  женщин  в  нашем
правительстве. Честное слово, я всерьез за ислам. Свободы для женщин будет
не меньше, чем сейчас. В исламе течений тоже хватает! Прибавится еще одно:
русский ислам. Со своими особенностями. К тому же речь шла не о тотальной,
а только о частичной исламизации... Верно?
     Я пробормотал ошарашенно:
     - Ну, в общем-то...
     Она засмеялась:
     - Не надо делать такие большие глаза! Я знаю, что я ничего, но почему
я обязательно должна быть дурочкой?

     Глава 27

     Кречет вошел в зал через пару  часов,  подтянутый  и  бодрый,  словно
собирался  принимать  парад.  Яузов  дернулся  встать,  но  чертыхнулся  в
полэтажа и лишь выпрямился как на параде.  Остальные  умолкли  и  ждали  в
почтительно государственных позах.
     Марина поставила перед  президентом  графин  с  оранжевой  жидкостью.
Коган сморозил что-то о горилке с перцем,  а  Яузов,  будучи  знатоком  по
горилке всех видов, посмотрел выразительно и постучал по лбу, на что Коган
тут же сказал: "Войдите", а потом: "Ладно, сиди,  я  сам  открою".  Стенки
графина сразу запотели, там на глазах начали вздуваться мелкие  блистающие
шарики.
     Кречет бросил на середину стола листок. Ноготь со  стуком,  словно  в
самом деле коготь кречета, припечатал бумажку с полированной поверхности.
     - Этот листок... Кто бы мог подумать, что движение  коммунистов,  так
исковерканное и униженное, имеет какое-то будущее...
     - Что за бумажка? - спросил Краснохарев носорожисто.
     - Отчет. Ну тех самых отделов, которые не спускают  глаз.  Количество
коммунистов все время сокращалось, разумеется, за счет вымирания стариков.
Но вот наметилось замедление процесса... Еще с прошлого года. А в  этом  в
их ряды вступило молодежи больше, чем ожидали сами коммунисты. Из тех, кто
не помнит тех страшных лет, а лишь по идиллическим рассказам деда,  да  по
самим лозунгам, прекраснее возвышеннее которых не  найти  на  всем  свете.
Слышали от старых коммунистов:  свобода,  справедливость,  от  всякого  по
труду, каждому по потребностям... Романтическим душам  это  близко.  Их  я
тоже числю в своих сторонниках, хотя они об этом не подозревают...
     Коган сказал злорадно:
     - Сторонники? Да они с вас первого шкуру спустят!
     - Сторонники, - подтвердил он со  вкусом.  -  Жаждут  сделать  Россию
сильной и гордой!.. Надо их перехватить у коммунистов.
     - Как?
     - Не знаю. Сказать правду о наших планах - разорвут в клочья.  Они  ж
еще не понимают, что коммунизм пока еще невозможен. А вот...
     Наступила пауза, глаза многих повернулись в мою сторону. Мол, раз  уж
президент оказывает вам, дорогой, непонятное  предпочтение,  то  объясните
что надо делать нам, простым и неглупым министрам:
     - Тогда, - предложил я, - сперва надо громко и уверенно выложить  все
козыри. Не всем, а пока  этим,  молодым  и  горячим.  Мол,  Россия  станет
сильной и богатой, снова встанет во главе... по крайней  мере  -  половины
мира, даст достойный ответ НАТО... а потом таким  это  тихоньким  голоском
прошептать, каким образом это может получиться. Конечно, взрыв  будет,  но
все же часть уже  будет  подготовлена  идти  на  жертвы.  К  тому  же  это
молодежь! Еще часть сочтет  это  великолепной  дерзкой  выходкой,  вызовом
старому   обществу,   своим   родителям,   школе,   институту,   проклятым
преподавателям, что ходят в церкви и целуют руки попам.
     Пока они переглядывались, привыкли обсуждать все неспешно,  чтобы  не
наломать дров, не колхозом все-таки руководят, а страной, Кречет сказал  с
кривой усмешкой:
     - Я уже пять лет как не пью. Нет, я не трезвенник, но я непьющий. Это
две  большие  разницы,  как  говорят  на  телевидении.  Когда  я   впервые
встретился с руководителями страны, я ужаснулся их  тупости,  пустоте,  их
беспробудному пьянству... И тогда впервые подумал  в  страхе:  почему  эти
тупые люди управляют такой огромной страной? Почему они вообще  управляют?
Не потому ли,  что  умные  и  совестливые  люди  шарахаются  от  политики,
брезгают ее, как грязным делом?.. Вот и добрезговались!..
     Коган хихикнул, я понял его намек, что  фразу  Кречета  можно  понять
двояко.
     Яузов прорычал с задумчивым видом, ни к кому не обращаясь:
     - С  другой  стороны,  мы  настолько  изголодались  по  героике,  что
начинаем героизировать бандитов, гангстеров, наемных убийц! Что  ни  фильм
про японскую мафию...
     - Якудзу, - подсказал всезнающий Коган.
     Яузов покосился на него недобрым глазом:
     - Знали бы  вы,  Сруль  Израилевич,  так  финансы,  как  американские
боевики! Эти якудзы уже сплошь рыцари без страха и упрека. На самом  деле,
обыкновенные бандиты, но всем так опостылела серая  жизнь,  где  "Не  будь
героем" норма, что уже и бандиты - нечто светлое и романтичное...
     - Да, - согласился Коган очень серьезно, - самое время  посмотреть  в
сторону ислама...
     Кто-то хихикнул, а Кречет заговорил  медленно  и  горько,  все  снова
притихли, слушали.
     - Мне каждый  день  на  стол  кладут  разные  сводки...  Из  двадцати
миллионов мусульман, проживающих в России, процент пьющих  ничтожен.  А  в
странах ислама это вообще сведено к  нулю.  В  странах  ислама  фактически
отсутствует преступность.  Нет  проституции...  Да  что  там  перечислять!
Древний Арабский Восток переживает вторую молодость. А Россия стремительно
дряхлеет, догоняя Запад. Но нам  повезло,  что  мы  голодные  и  в  драных
штанах. Сытая страна не способна ни на подвиги, ни на  великие  свершения.
Она просто живет... и стремится сохранить свое безмятежное  существование.
Ей не нужны перемены. А мы сейчас в таком унижении, в таком позоре...  что
готовы на все, только бы снова вернуть себе гордость, смыть позор с  имени
русских!
     Коган сказал осторожно:
     - Ох, Платон Тарасович... страшно мне.
     - От перемен?
     - От вашего голоса.
     - Еще не привыкли?
     - Не успеваю. С каждым днем звучит все страшнее.
     По лицам собравшихся я видел, что министр финансов лишь выразил общее
мнение. Кречет громыхнул:
     - Радоваться надо!.. Нам повезло жить в  такое  время,  когда  страну
можно повернуть в любую сторону. Сытую корову с места не сдвинешь,  а  вот
Россию... Спасибо западным странам, со своим НАТО у наших  границ  сделали
то, чего не  смогла  бы  никакая  наша  пропаганда.  Люди,  что  все  годы
Советской власти смотрели на Америку с надеждой, теперь звереют на глазах.
И готовы на все, только бы обломать ей рога.
     Коломиец сказал задумчиво:
     - Здесь примешивается и извечная неприязнь бедных к богатым... но  вы
правы: отношение к Западу резко меняется. Но что вы задумали? Я  чувствую,
что-то очень опасное.
     - Очень, - признался Кречет. - Но сперва я хочу напомнить первые годы
перестройки. Помните  так  называемую  гласность?..  Наконец-то  разрешили
опубликовать запрещенные романы Солженицына, опубликовали всего  Гумилева,
Северянина, даже мемуары белых генералов... И что же?  Все  были  поражены
тем, что ничего не произошло. Небо не  рухнуло,  гром  с  ясного  неба  не
прогремел,  солнце  как  светило,  так  и  светит.  Ну,   опубликовали   и
опубликовали.  Раскупили,  прочли,  поставили  на  полки.  А   на   работу
по-прежнему ходить надо, кормить семьи надо, одеваться и обуваться, ходить
в кино, сидеть перед телевизором!
     Яузов подвигался в кресле,  словно  зацепил  задницей  гвоздь,  зажал
покрепче и  теперь  мучительно  вытаскивает,  стараясь  не  показать,  чем
занимается, одновременно отвечая президенту:
     - Не юли, Платон Тарасович. Чувствуем, что на  этот  раз  небо  может
рухнуть.
     - Не рухнет, - возразил Кречет. - Вся незыблемая  твердыня  Советской
власти - вот  уж  была  твердыня!  -  рассыпалась  без  следа,  а  мир  не
перевернулся.  Сейчас  мы  просим  чуточку   подвинуться...   православную
церковь, и мир тоже не перевернется. Хотя, признаю, церковь  сидит  в  нас
крепче, чем сидела Советская власть. Но опять же, сидит лишь  потому,  что
другой человек не знает!.. Коммунисты запрещали все другие партии, а  наша
церковь запрещала все другие церкви,  костелы,  мечети,  храмы,  пагоды...
хрен его знает, что там есть еще.
     Коломиец проговорил осторожно и предостерегающе:
     - Вы очень правы, Платон Тарасович... Вы очень правы!  Церковь  сидит
крепче Советской власти.
     - Это только кажется, - возразил Кречет.  -  Была  бы  церковь  жива,
разве бы терпела засилье в нашей жизни колдунов, астрологов,  ясновидящих,
магов, прорицателей?.. Ведь это ее прямые  враги!  Когда  вижу  порнуху  и
всякую дрянь на  экранах,  спрашиваю  себя:  почему  церковь,  имея  такие
огромные богатства, не профинансирует ни одного фильма? Где действовали бы
не маги-чернокнижники, а святые угодники... или как  их  там,  пусть  даже
рыцари, что искали Грааль, или о попах, что  исцеляют  прикосновением  или
молитвой?.. Да потому, что церковь только существует. Но не живет!.. А  на
хрена нам такое образование, что только числится, а не возвышает души,  не
трудится над человеком?..
     Я осторожно вставил:
     - Наша церковь приносит нам  колоссальнейший  вред  не  тем,  что  не
работает над человеком, а что не позволяет работать другим. Это вы  хотели
сказать?
     Кречет кивнул:
     - Спасибо. Да, это собака на сене. Сам не гам и  другому  не  дам.  А
именно церковь отвечает за состояние души, как вон Коган  отвечает  за  их
кошельки. Но с Коганом ясно: пашет. А не будет пахать  -  заменим.  А  еще
лучше - повесим.
     - А что скажет... народ? - спросил я, на миг самому стало неловко  от
такого вопроса, но Кречет уже кивнул понимающе.
     - Народ?.. А что сказало это стадо, когда рушили  их  святыни,  а  их
самих загоняли в Днепр, заставляли отрекаться даже от своих имен, а взамен
насильно давали непонятные на иудейском, греческом?..  Сейчас  этот  народ
уверен, что имя Иван - русское, Христа считает  своим  богом,  в  молитвах
просит бога Израиля помочь, спасти... Будет так же точно кланяться Аллаху.
Может быть, даже лучше.
     - Гм,  я  не  точно  выразился...  Не  народ,  а  те,  кто  стоит  за
православным народом. Церковники.
     Кречет выдержал многозначительную паузу:
     - Есть кое-какие идеи. Даже не идеи - разработки.
     - Но...
     - Православию придется потесниться, - сказал Кречет жестко.
     Странно, мы уже много раз слышали эти слова, но  сейчас  всех  обдало
холодом. Похоже, президент в слово  "потесниться"  вложил  более  жестокий
смысл.
     В гробовом молчании Коган вскрикнул, посмотрев на часы:
     - Ого! Опять за полночь! Жена меня убьет.
     - Скажи, что это я виноват, - предложил Кречет великодушно.
     - Я всегда так говорю, - сообщил Коган и  отбыл  с  хитрой  жидовской
мордой.

     Когда я открывал дверь, Хрюка ломилась с той  стороны.  Едва  открыл,
она  выпрыгнула,  вильнула  хвостом  и  тут  же  помчалась  по   коридору,
оглянулась уже у лифта.
     - Виноват, виноват, - закричал я, - с меня штраф!
     Бедная  собака  едва  дождалась  пока  медлительный  лифт  сползет  с
четырнадцатого, а тут еще на девятом подсел какой-то тип, вроде бы  не  из
нашего дома, местных знаю хотя бы в лицо.  Он  жалко  улыбался,  некоторые
даже очень сильные люди панически боятся собак,  а  когда  лифт  открылся,
Хрюка выскочила пулей, я выбежал следом, и больше незнакомца не видели.
     Несчастная зверюка раскорячился недалеко от крыльца, на ближайшем  же
газоне, из-под нее вытекала такая огромная и горячая лужа, что даже  я  со
стыдом и жалостью удивился, как столько помешалось в одной собаке.
     Погуляв, вернулись, и только тогда  обнаружил,  что  код  набирать  в
полутьме вовсе нет необходимости, кодовый замок сломан, а пружина со двери
сорвана.
     Когда-то  консьержка  сидела  круглые  сутки,  но   теперь   старушка
показывается  только  утром,  когда  народ  выбегает  на  работу,  да   на
час-другой в то время, когда  возвращается.  И  сейчас,  глядя  на  пустой
подъезд с настежь распахнутой дверью, я впервые ощутил, что как-то неуютно
и даже тревожно.
     В квартире, Хрюка попробовала взобраться на колени. Я отстранил, но с
неловкостью, ребенок не  понимает,  почему  вчера  можно  было,  а  сейчас
нельзя.
     - Охраняй, - сказал я вполголоса. - Помнишь, тебя обучали охранять?
     Она помахала хвостом, уверяя, что загрызет  даже  соседей,  если  они
попробуют спереть пакет, на котором нарисована собака.
     За компьютер я сел, невольно  прислушиваясь  к  голосам  в  коридоре.
Наконец разозлился на собственную трусость,  каждый  из  нас  когда-то  да
умрет, включил телевизор, все-таки музыка, углубился в работу.
     Когда далеко за полночь вырубил пентюль, Хрюка  уже  лежала  на  моем
месте и отчаянно притворялась, что крепко спит, что будить ее бессовестно,
что она такая маленькая и жалобная, что если  ее  тронуть,  то  это  будет
преступление больше, чем оставить в России православие...
     - Хватит притворяться, - сказал я. - Брысь, свиненок!
     Когда жена уезжала на дачу, Хрюка наловчилась ночью прокрадываться на
ее место. Спала смирно, тихонько, но, разомлев и начиная вживаться в  свои
собачьи сны, подрыгивала  лапами,  пиналась,  я  просыпался  раздраженный,
сгонял безжалостно. А потом научился не пускать в постель  вовсе.  Хотя  и
каждый раз с боем.

     Утром, когда вывел ее на прогулку, консьержки уже не было,  а  вместо
замка болталась пустая железная коробка. Хрюка, не  обнаружив  собак,  все
гуляют раньше, быстро сделала все дела, за скорость она  получала  по  два
фролика, а когда вернулись к  подъезду,  туда  как  раз  подрулила  черная
машина.
     Володя опустил стекло, помахал жизнерадостно:
     - Не торопитесь, я могу ждать хоть до вечера!
     - Размечтался, - ответил я.
     Я думал, приеду  если  не  первым,  то  одним  из  первых,  но  когда
переступил порог кабинета, там уже сидели почти все из команды президента.
Мне показалось, что я  ударился  лбом  о  стену  напряжения  и  сдержанной
вражды. На меня смотрели искоса, кивали  холодно,  никто  не  подошел,  не
поздоровался за руку. Что  ж,  я  сам  не  люблю  эту  дикарскую  привычку
ощупывать друг другу ладони, выискивая, нет ли там  камня  и  уверен,  что
пора с нею расставаться.
     Когда вошел Кречет, все встали, как школьники при появлении  учителя,
а Краснохарев, не садясь, заговорил с неловкостью:
     - Платон Тарасович, у нас один вопрос вызывает недоумение...
     - Всего один? - усмехнулся Кречет.
     - Да, пока что один... Но достаточно важный.
     Остальные кивали очень серьезно и торжественно. Кречет развел руками:
     - Нападайте.
     Он бросил быстрый взгляд в мою сторону, многое понял,  собрался,  как
перед прыжком в прорубь. Лицо стало каменным.
     - Ислам  слишком  уж  стремительно  укрепляется  в  России,  -  начал
Краснохарев. - Не скажу, чтобы я очень был пристрастен к  церкви...  хотя,
признаться, раз в месяц бываю, положение обязывает, даже руку целовал и не
отплевывался... хотя микробов там от всяких юродивых и бомжей... гм...  но
ислам все же чужд... Я понимаю, что вы действуете во благо России.  Но  во
благо действуют и те, кто призывает повесить нас  на  стенах  Кремля,  как
предателей Отчизны, как изменников СССР... Во благо  дерутся  между  собой
коммунисты и монархисты, либералы и грушечники...
     - Грушечники?
     - Ну, эта партия, что груши околачивает, но к власти рвется...
     - Тогда это мичуринцы, - поправил все знающий Коган.
     Кречет недовольно морщился, наконец прервал:
     - Простите, Степан Викторович, давайте сразу отвечу. Оставим  простую
мысль,  что  России  нужен  подъем,  иначе  она  умрет.  Еще  более  нужен
немедленный ответ Америке, что уже без всякого прикрытия  рвется  к  нашим
богатствам. Второе - строительством одной-единственной мечети в Москве, да
еще очень дорогой и красивой, автоматически обеспечиваем  тыл  со  стороны
огромного исламского мира. А с Западной Европой и так отношения испорчены.
К тому же там все равно католицизм, который ненавидит православие  больше,
чем  исламизм.  Пример,  кого  Америка  и  Европа  поддерживали  во  время
конфликта  православных  и  мусульман  в  Сербии?..  Даже  такой  пустячок
решается автоматически, как обойти хохлов!
     - А хохлы при чем?
     - Они уж точно не позволят построить мечеть  в  Киеве!  И  тем  самым
отрежут себя от необъятного исламского мира.  А  натовцам  хохлы  и  на...
словом, не очень нужны.

     Глава 28

     Он умолк на полуслове, ибо дверь распахнулась с  такой  легкостью  во
всю ширь, словно была из тонкой фанеры. Не вошел, а  вбежал  Мирошниченко,
пресс-секретарь президента. Кречет резко  повернулся,  в  глазах  страх  и
ярость:
     - Стряслось что?
     - Узнали!
     - Кто? Что узнали?
     - Газетчики!.. Уф, проклятые души... Где-то что-то просочилось, а они
во всех газетах!..
     Он пыхтел, отдувался, вытирал распаренное лицо красным платком. Глаза
пугливо бегали по лицам. По кабинету  пронесся  холодный  ветерок.  Кречет
прогремел люто:
     - О чем узнали?
     - Что черные будут строить свою поганскую мечеть на Красной  площади!
Напротив  Василия  Блаженного!..  Дескать,  тот  храм  Кречет  тронуть  не
решился, но разрешил снести Исторический музей, на его  месте  на  кровные
деньги народа построит мечеть для чушек чернозадых.
     Кречет смотрел, набычившись, губы  сжал  так,  что  стали  похожи  на
капкан для волка.
     - Твари...
     - Еще какие, - согласился Мирошниченко торопливо, - но дело  сделали.
Шум поднялся страшный. Уже заявили протесты  разные  партии,  организации,
движения, объединения! Когда успели? Будто заранее знали. Вот-вот  к  тебе
заявится патриарх всея Руси. Я слышал, рвет и мечет.
     Кречет скривился:
     - А ему что не так? Страшится конкуренции?
     - Ну, понятно.
     - С чем придет, с тем и уйдет, - бросил Кречет. - У  него  нет  права
являться ко мне, когда изволит, а встречи со мной придется  ждать  месяцы.
Да, гвалт начался... Конечно, большинство кричит потому,  что  есть  повод
покричать о президенте-идиоте, им наше православие до лампочки, но в целом
такой ор может стоить падения акций...
     Коган заметил едко:
     - Их обрушили результаты выборов. Куда уж ниже! Разве что будем еще и
доплачивать, чтобы купили...
     - Кто продаст, - сказал Кречет, - скоро пожалеет. Инвестиции будут.
     - Откуда?
     - Жду.
     - Рассчитываете, что арабы сделают шаг навстречу?
     Кречет прошелся взад-вперед, руки заложил за  спину,  но  если  такая
походка у Когана вызывала у меня ассоциации с зэками, то у Кречета  только
расправлялись плечи, а грудь выпячивалась, он становился чем-то похожим на
командира штрафного батальона.
     - На кого можем рассчитывать?
     Мирошниченко понял вопрос правильно:
     - Интеллигенция вас по-прежнему ненавидит и страшится. Но в  одном  с
вами согласна...
     - НАТО?
     - Да. То, что пошли на такое сближение с исламским миром,  только  бы
выставить щит против наступления США на  европейском  континенте,  вызвало
споры, но все же... все же немалая часть стала на вашу сторону. Это первый
случай с начала перестройки, когда Дума заодно с президентом. Причем,  вся
Дума! Удивительно, но  и  коммунисты,  и  соколы,  и  зеленые,  и  вся-вся
оппозиция, что дерется друг с другом, а сообща  -  с  президентом,  сейчас
едины в одном: натовцам надо обломать рога.
     - А народ?
     Мирошниченко сдвинул плечами:
     - Редкий случай так называемого единства. И простой народ, и  ученые,
и гуманитарии - все хотели бы, чтобы НАТО провалилось  сквозь  землю.  Ну,
почти все. Даже если придется чуть-чуть затянуть пояса.  Но  только  чуть,
ибо уже и так от ветра  за  стену  держатся.  Если  для  этого  надо  лишь
позволить в Москве и еще двух трех городах по мечети... причем, арабы сами
воздвигнут,  а  нашим  еще  и  заплатят...  я  говорю  о  строителях,   то
большинство говорит, что президент хоть и держиморда, но  умные  советники
сумели как-то втемяшить в его тупую голову...
     Кречет смерил его неодобрительным взглядом:
     - Так и говорят?
     - Ну, не все, - замялся Мирошниченко, - но я знаю таких...
     - Я тоже знаю вашу семью, - буркнул Кречет.
     Вслед  за  Мариной  вошли   две   девушки,   расставили   тарелки   с
бутербродами, а Марина, как старшая, неторопливо разлила по чашкам горячий
кофе. Краснохарев жадно потянул  ноздрями,  широкими,  как  у  породистого
бегемота, ухватил бутерброд  побольше.  Он  с  каждым  днем  держался  все
раскованнее, ибо генерал оказался не совсем унтером, работать  не  мешает,
экономические реформы строевой подготовкой заменить пока не  решился,  уже
хорошо.
     Я посмотрел на Кречета вопросительно:
     - Господин  президент...  То  вы  ссылаетесь  на  мнение  народа,  то
надсмехаетесь над ним, как говорит наш министр культуры.
     - А что? - бодро возразил Кречет. - Народ понимает, как надо,  только
делать лень. Когда я стаскиваю его с печи, ворчит и ругается, но понимает,
что так надо. Детей они еще  могут  заставить  мыть  руки,  чистить  зубы,
ходить в школу, а кто заставит их?
     Коган сказал значительно:
     - Отец народа!
     Кречет, набычившись, смотрел, как министр финансов кладет в крохотную
чашку кусок сахара за куском, ставя страну в зависимость  от  сахароносной
Украины:
     - Я еще не встречал еврея, чтобы не измывался  над  президентом.  Эх,
построить бы тебя, Коган, в две шеренги... а еще лучше - вывести  в  чисто
поле, поставить к стенке да шлепнуть к вашей богоматери!
     - Она не наша, а ваша, - ответил Коган ничуть не обескураженный, -  а
займов Запад не даст, если вот так бедного еврея к стенке, да еще в чистом
поле в три шеренги квадратно-гнездовым способом...
     - Запад - только одна из  четырех  частей  света,  -  ответил  Кречет
медленно. Он взял чашку, поднес к губам. - А мы открыты  всем.  На  Западе
сейчас просто хотят жить. Как можно легче, как можно проще, без усилий. Не
сушить мозги на проблемами... США - это  настоящее  торжество  демократии!
Торжество чаяний народа.  А  народу,  как  мы  знаем,  всегда  плевать  на
высокое, благородное, возвышенное...  Для  цивилизации  не  страшно,  хотя
печально, что целый народ оказался в тупике, не страшно и то, что еще один
народ обречен на вымирание и поглощение другими... но  недопустимо,  когда
этот народ пытается свой образ скотской бездумной жизни распространить  на
другие народы!
     Я проигнорировал бутерброды, налегал на сладкие пирожные, у  меня  от
сладкого мозги работают лучше.  Поперхнулся  горячим  кофе,  когда  Кречет
заметил:
     - Что-то наш футуролог молчит, если не считать этого странного треска
и визга за его ушами...
     Я торопливо прожевал, заговорил сипло, постепенно прочищая горло:
     - Началось с того дня,  когда  заявили,  что  каждый  человек  -  это
собственный мир, это целая вселенная. Заявлено было в политических  целях,
чтобы всякие там кречеты не обращались с людьми как с винтиками,  чтобы  в
мире  наконец-таки  утвердился  закон,  при  котором  человеческая   жизнь
признавалась драгоценной, невосполнимой, и что,  мол,  с  потерей  каждого
человека все человечество  теряет  невосполнимо  много...  Понятно,  чтобы
выровнять, надо перегнуть в другую сторону. Перегнули.  Утвердили.  Теперь
жизнь каждого труса, подлеца, хуже того  -  преступника,  считается  столь
драгоценной, с потерей которой человечество... и так далее.
     - Верно, - буркнул Яузов. - Хоть  вы  не  служили,  а  рассуждаете...
Да-да, рассуждаете.
     - Спасибо, - поблагодарил я. - С обществом то же  самое.  Обществами!
Сектами. Группами. Сексуальными меньшинствами. И прочим-прочим.  По  нашей
нынешней логике нельзя разрастающуюся раковую опухоль  лечить,  а  уж  тем
более - оперировать, ибо  нарушение  прав  человека  и  т.д.  Пусть  лучше
подохнем все, все  человечество,  но  зато  останемся  верны  принципам...
забывая, что нет вечных принципов, нет непогрешимых, ибо  иные  времена  -
иные правы. Тот мир, который  знаем,  разрушен.  Я  говорю...  о  главном.
Включая  телевизор,  человечек  смотрит   фильмы,   где   наемные   убийцы
оказываются благородными  героями,  где  проститутки  чище  и  возвышеннее
простых честных женщин, где правда на стороне бандитов... Вы этого еще  не
заметили?
     Яузов сказал сумрачно:
     - Для меня это значит лишь, что криминальный мир подчинил себе уже  и
все СМИ, литературу, кино.
     Коган предложил очень серьезно:
     - Р-р-р-р-растрелять бы  парочку  писателей,  а  то  и  киношников...
Всяких там лауреатиков каких-то Оскаров или Ник.
     - И что вы предлагаете? - спросил Кречет сумрачно,  на  выпад  Когана
внимания не обращал, какой из него еврей, если не в оппозиции.
     Я развел руками:
     - Не хочется выглядеть дураком, но все же могу порекомендовать только
наш курс. Петр прорубил окно в Европу, но оттуда  сейчас  воняет  страшно.
Пора прикрыть, а прорубить окно на Восток. Оттуда во все щели и  так  веют
свежие чистые ветры.
     - Не простудиться бы, - сказал Коган намекающе.
     - Лучшее средство от насморка, - сказал Кречет холодно, -  гильотина.
Что ж, поехали дальше.
     - Чуть помедленнее, кони, - сказал Коган уже совсем серьезно, -  чуть
помедленнее!

     Краснохарев неспешно вытирал рот,  он  все  делал  неспешно.  Глубоко
спрятанные глаза под нависшими  надбровными  дугами  иногда  поблескивали,
будто там безуспешно чиркали зажигалкой без бензина.
     - А что скажет Илья Парфенович?
     Министр ФСБ пожал плечами:
     - Пока ничего.
     Краснохарев сказал с неудовольствием:
     - Как-то странно  отвечаете,  Илья  Парфенович.  Вы  как-никак  перед
светлым... ну, я в переносном смысле, ликом президента. А  вас  спрашивает
народ... в нашем, так сказать, если так выразиться, лице.
     Министр ФСБ буркнул:
     - Это не дело - раскрывать наши тайны. Здесь  болтун  на  болтуне.  А
болтун...
     - Находка для врага, - выпалил все знающий Коган.
     - Вот-вот, -  согласился  министр,  -  коган  на  когане  ездит,  все
коганами кишит, а я вам тут  все  выложу?  Могу  сказать  только,  что  их
разведка что-то задергалась. Вчера  по  Интерполу  выдали  крупную  партию
наркотиков,  что  через  нашу  страну  пойдет,  сегодня  утром   поступила
информация по  каналам  американской  разведки,  что  какие-то  террористы
готовятся перейти горы в Таджикистане...
     Коган воскликнул:
     - Так это же здорово!  Когда  шпионы  не  дерутся,  а  помогают  друг
другу...
     Министр покачал головой:
     - Такие подарки неспроста. Когда  вот  так  изо  всех  сил  оказывают
услуги, я начинаю оглядываться. То ли стукнут, то  ли  не  хотят,  чтоб  я
принял услуги другого...
     Краснохарев звучно крякнул:
     - Тепло.
     Кречет спросил напряженно:
     - Вы хотите сказать,  что  там,  за  бугром,  в  их  мозговом  центре
стратегических сценариев, учтен и  такой  вариант...  который  почти  всем
россиянам кажется немыслимым?
     Министр замялся, его взгляд  отыскал  меня,  в  нем  была  просьба  о
помощи.
     - Он кажется немыслимым и американцам, - ответил я за него.  -  Почти
всем...  кроме  небольшого,  как  вы  говорите,  мозгового  центра.  А  те
наверняка просчитали и этот. Сперва как некую интеллектуальную  игру  типа
"А что, если...", а потом сами насторожились, ибо расстановка сил  в  мире
сразу бы изменилась. Их хваленая Америка оказалась бы в заднице, а Россия,
получив приток золота в этот тяжкий период  перехода,  быстро  вернула  бы
себе былую экономическую, военную и  интеллектуальную  мощь.  Да  что  там
вернула! Понятно, что исламская Россия  стала  бы  в  десятки  раз  мощнее
бывшего СССР, ибо если приказы компартии человек выполнял из-под палки, то
заветы Мухаммада в самом деле находят отклик в сердце...
     Кречет нахмурился, пальцы нервно барабанили по столу:
     - Все же никак не решусь объявить шире...
     - Что пугает на этот раз?
     - Да все та же наша русскость. Все-таки само имя - Магомет, то  бишь,
Мухаммад.
     Я улыбнулся, чувствуя, что улыбка получилась горькой:
     - Ну и что? Был еврей Иисус, будет араб Мухаммад. Оба семиты.  Правда
странно, что антисемитизм направлен только  против  евреев?..  По  крайней
мере Мухаммад не настаивает, чтобы ему молились.
     Он все еще хмурился:
     - Националисты заедят. Надо чаще напоминать, что если уж свою русскую
веру в русских богов променяли на чужую веру в еврея Иисуса, по почему  не
поменять эту чужую веру на другую чужую? Мало ли что предыдущая прижилась,
притерлась. Пожалуй, стоит даже  Русскому  Национальному  Союзу  подкинуть
деньжат на пропаганду.
     - Тогда уж и материалов для пропаганды, - посоветовал я. - А то такое
городят!
     - Слушали? - полюбопытствовал Кречет.
     - Слушал, - признался я без тени смущения. - Все-таки в молодости сам
переболел, как корью. Ребята хорошие, искренние. Уже  тем,  что  верят  во
что-то и борются, в сотни раз лучше дебилов, что только и мечтают  как  бы
побалдеть, расслабиться, оттянуться... А что верят не в то и борются не за
те идеи, так это пройдет с расширением кругозора.

     Глава 29

     Марина заглянула в дверь:
     - Господин президент, к вам просится Кленовичичевский.
     Яузов проворчал:
     - Повадился...
     -  Часто,-  поморщился  и  Краснохарев.  -  Все-таки  дистанцию  надо
держать, Платон Тарасович. Нельзя, чтобы к  вам  вот  так,  как  в  буфет.
Все-таки вы президент, а не хвост  собачий...  Да,  президент  все-таки...
Да...
     Кречет в это время наставлял Коломийца:
     - Трудно выбить из головы простого человека, что православие  и  Русь
это не синонимы. Но вы с сегодняшнего дня начните атаку по всем  средствам
массмедия. Мол, была Русь языческая, потом стала христианской, затем может
стать исламской, буддистской или еще  какой...  Мне,  честно  говоря,  все
равно. Лишь бы Русь была сильна, богата,  чтоб  друзья  уважали,  а  враги
боялись. Это твердите, твердите, твердите!.. Новый  доводов  не  надо,  их
забудут, а то еще думать над ними надо...
     Коган задумчиво морщил лоб:
     - Как же звали Геббельса?.. Иохим?.. Нет... Еркаим?...
     - Нахаим, - подсказал Яузов услужливо. - А  то  и  просто  Абрам  или
Сруль.
     Кречет холодно покосился на них, больно развеселились,  хотя  передых
от  мозговой  атаки  дать  пора  бы,  продолжал   Коломийцу   с   той   же
настойчивостью:
     - Твердите, что Россия останется Россией, даже если станет  исламским
государством!  Только  это  будет  могучая  и  богатая  Россия.   Сильная,
яростная, одухотворенная единой идеей. И, что жизненно важно, к нам хлынут
золотые реки  из  Саудовской  Аравии,  Кувейта,  Йемена,  других  арабских
стран...
     В кабинет вошел Кленовичичевский в сопровождении Марины.  Убедившись,
что Кречет не передумал, и правозащитника пока в шею не надо, она исчезла,
а Кречет, прервав себя на полуслове, распахнул объятия:
     - Здравствуйте, здравствуйте,  Аполлон  Вячеславович!..  Вы  как  раз
вовремя, у нас пауза... Когда мозги начинают плавиться, мы берем  тайм-аут
и смотрим на Когана с Яузовым...
     - А теперь посмотрим на вас, - сказал Коган быстро, а Яузов, едва  ли
не впервые в жизни соглашаясь с евреем, сумрачно кивнул.
     - Вы уж простите, - заговорил Кленовичичевский, он искательно смотрел
во все стороны, раскланивался, улыбался робко и растерянно. - Я  же  вижу,
что на самом деле оторвал вас от  государственных  дел!  Вы  думаете,  как
свершить  экономическое  чудо,  а  я  то  с  уголовниками,  то  с  правами
беженцев...
     - Экономическое чудо? - переспросил Краснохарев с недоумением.
     - Экономическое чудо, - вздохнул Коган.
     - Ну да, - сказал Кленовичичевский, не уверенный, что его  поняли,  -
Как в Чехии, скажем.
     Кречет сказал почти покровительственно:
     - Экономическое чудо  Чехии  потому  и  чудо,  что  к  власти  пришел
человек, который при коммунистах сидел в лагере. Вацлав Гавел, тот  самый,
несгибаемый... А у нас те чистые души, что попали в лагеря, даже не  могли
вернуть потерянные квартиру, работу, а у власти оказались те же,  кто  был
там и раньше, а героями перестройки... тут их назвали  гражданами  средней
порядочности, стали те, которые и при Советской власти не  бедствовали,  а
умело хапали, хапали, хапали, как сын и внук Кондрата Красивого,  пока  не
оказались у руля страны.
     Кленовичичевский, который явно думал так же, но не говорил никогда из
опасения,  как  бы  не  подумали,  что   напоминает   о   своих   заслугах
пострадавшего лагерника, улыбался с неловкостью, мялся, сказал чуть ли  не
просительно:
     - Так захотел народ.
     - В Чехии народу не успели всобачить знамя, - объяснил Кречет.
     - Всобачить...
     - Да-да, всобачить. А у нас всегда успевали. Если не  удавалось  свое
личное со своим портретом, то хотя бы одного из своей команды. Так было на
заре  перестройки,  когда  старые  идолы  рушились,  а  толпе  попеременно
подсовывали "невинно  пострадавших"  от  жестокой  руки  Сталина:  Кирова,
Бухарина, Зиновьева... Не скоро доперло, что  это  такие  же  мерзавцы!  А
пострадали потому, что вступили  в  схватку  за  власть  с  более  сильным
пауком. А вот соратников помельче навязать удалось...
     - Кого вы имеете в виду?
     - Да  ладно,  будто  не  помните,  что,  к  примеру,  нынешние  глава
Азербайджана или глава Грузии... да только ли они?... при Советской власти
были главами КГБ? А что творил КГБ, помните... А  те,  кто  в  самом  деле
искренне дрался за перемены, попали в лагеря, а если вышли живыми, то  так
тихо реабилитированными, что даже свои квартиры вернуть обратно не  могут!
Ах, вам удалось? Но ведь только по  заступничеству  международного  Фонда,
Рональда Рейгана... Так и мрут эти  чистые  души  бомжами.  А  на  знамени
оказалось имя лауреата всех  Ленинских,  Сталинских  и  прочих  госпремий,
создателя смертоносного оружия, которым мы угрожали всему миру... Все  еще
подлое время, Аполлон Вячеславович?
     Кленовичичевский покачал головой. Улыбался по-прежнему очень вежливо,
как умеют улыбаться только очень тихие стеснительные  люди,  но  в  глазах
было несогласие:
     - Нет, время замечательное. Это мы не всегда... Честно говоря, у меня
целый ворох ходатайств, жалоб, просьб, замечаний о вопиющих нарушениях...
     Он суетливо начал вытаскивать из портфеля листки, мы все с брезгливой
жалостью наблюдали, как выкладывает на стол, а  Кречет  сам  взял  сверху,
быстро пробежал глазами, поморщился:
     - Аполлон Вячеславович!.. Право, мне  неловко  за  вас.  Что  значит,
защитить  права  потомственных  москвичей?..  Это   вроде   потомственного
дворянства? А все остальные - грязное быдло?
     Кленовичичевский протестующе выставил ладони:
     - Это просто жалобы от крупных групп москвичей, что они десятилетиями
живут в коммуналках, а приезжие получают квартиры...
     -  И  должности,  -  отрезал  Кречет,  -  и  посты  в  правительстве,
бизнесе!.. Я не понимаю  вас,  Аполлон  Вячеславович!  В  прошлый  раз  мы
говорили об антисемитизме, как это нехорошо, а  потомственные  москвичи  -
это и есть антисемиты, только гораздо хуже и страшнее. Для  них  враги  не
только евреи, а все, кто приехал в Москву и каторжанится в тех местах,  от
которых эти  коренные  воротят  нос:  в  метро,  на  дорогах,  транспорте!
Москвичи и так получали всего больше и лучше, чем любой  житель  глубинки:
питание, образование,  лечение,  все  театры,  знаменитости.  Если  хотите
оградить свой город от приезжих, работайте на стройках,  на  рытье  метро!
Нет, для этого выписывали лимитчиков, а теперь  -  наемных  работников  из
обнищавшей Украины.
     Правозащитник нервно дергался, пытался возразить, но выдавил только:
     - Вы преувеличиваете...
     - Я? - изумился Кречет. -  Я  еще  не  сказал,  что  в  целях  защиты
интересов населения России от обнаглевших антисемитов... вы  уж  подберите
другой термин, пожалуйста, чтобы  обозвать  этих  потомственных  москвичей
правильно, антисемиты перед ними - овечки, так  вот,  в  интересах  защиты
возродить бы практику сто первого километра! И не  только  уголовников,  а
всю дрянь, что роется в помойках или выпрашивает деньги  возле  магазинов,
только бы не работать. А взамен, чего не было в  старой  практике:  станем
приглашать в Москву умных и талантливых, которые там в глубинке уперлись в
потолок, а потенциал еще не исчерпан. Ну, пока в тех городах  не  настроим
всяких там научных центров с аппаратурой.
     Правозащитник смотрел с ужасом:
     - Но это же нарушение прав...
     - А я полагаю, что защита. Правда, я защищаю честных и  работящих.  А
вы - лодырей  и  ворье.  Согласен,  у  них  тоже  есть  права,  но  почему
отказываете в правах остальным?
     Кленовичичевский сказал растерянно:
     - Вы все ставите с ног на голову.
     - Наоборот, - бодро откликнулся Кречет. - Это стояло на голове, а все
привыкли. Привилегии, привилегии, привилегии... Работникам ЦК,  секретарям
обкомов и горкомов, коренным москвичам... За что москвичей  ненавидели  по
всей России так же, как ненавидели райкомовских  работников!  А  я  только
ставлю с головы на ноги... А это что за просьбы о помиловании?  В  прошлый
раз уже... Нет, высшая мера пока сохранена.
     Кленовичичевский отшатнулся, словно его ударили.  Лицо  Кречета  было
злое, как у волка. Ни говоря  ни  слова  Кленовичичевский  собрал  бумаги,
встал и  пошел,  сгорбившись  к  дверям.  Кречет  провожал  его  тоскующим
взглядом, словно едва удерживал  себя,  не  давал  догнать  и  извиниться,
принять все условия защиты прав убийц и садистов-маньяков.
     В дверях Кленовичичевский повернулся, сказал сдержано:
     - Простите великодушно. Я был не прав, вторгаясь на важное заседание.
Я понимаю, я был совсем не вовремя. Еще раз извините.
     Это прозвучало как пощечина. Дверь закрылась,  а  мы  сидели  злые  и
опозоренные, пристыженные.

     В это утро  Кречет  выглядел  измученным,  глаза  ввалились,  а  щеки
запали, как у беззубого старца.  Серая  нездоровая  кожа  плотно  облегала
череп, толстый и массивный. Я невольно подумал, что Кречет был бы неплохим
воином в первобытное время: от удара по голове дубиной только в недоумении
оглянется: что за шутки?
     - Ничего страшного, - успокоил он, - просто не спал ночь.
     - Что-то стряслось?
     - С попами беседовал.
     - Высшими?
     - Я президент или нет?
     - Президент, президент, - поспешно сказал я.  При  всей  неприязни  к
церкви, я все-таки главу церкви называл  патриархом,  а  рангом  пониже  -
митрополитами. Даже архиереев от простых деревенских священников  отличал.
Правда, больше по одежке и размеру кадильниц. - Решились сказать?
     - Решился? - удивился он. - Пришлось!
     Я смотрел с сочувствием. В самом деле, как  еще  на  ногах  держится.
Спросил осторожно:
     - Рассказать пришлось... многое?
     - Все, - ответил он зло.
     - Ого!
     - А что еще оставалось?
     - Так приперли к стене?
     - Еще и руки держали.
     - Представляю... Как приняли?
     Он хмыкнул, я начал узнавать прежнего, хоть и помятого,  но  все  еще
непробиваемого Кречета. Глаза его хитро сощурились:
     - А по накатанной. Как десяток лет назад партаппаратчики.
     - Должно было пройти еще глаже, - сказал я осторожно, -  ведь  у  них
был пример перед глазами.
     Он кивнул:
     - Вообще-то так и получилось. Это я так, со страху...  Больно  крутой
поворот, вот и  надрожался  заранее.  А  что  дрожать?  Вся  громада  СССР
рухнула, а уж, казалось, насколько незыблема!.. Так  что  владыка  церкви,
как и положено, уходит в частную жизнь, ему сан не  позволяет  становиться
муллой, а быть патриархом  с  остатками  паствы  не  желает...  это  после
настоящего величия! А с остальными было еще проще.  Как  и  работников  ЦК
партии их больше интересовало,  куда  пойдут  деньги  партии...  то  бишь,
церкви. Честно говоря, основные разговоры вертелись вокруг этих денег.  Но
и здесь обошлось. Я пообещал, что все золото останется в их руках.  Только
им придется из работников Политбюро перестроиться в бизнесменов, банкиров,
коммерсантов... Тьфу, совсем голова кругом идет  -  в  работников  ислама.
Марина, две чашки крепчайшего кофе! Без сахара.
     Марина переспросила, не веря ушам:
     - Совсем?
     - Совсем, -  буркнул  он.  -  Чтоб  вкус  был  погаже.  Итак,  Виктор
Александрович, с ними в основном улажено. Почти  все  высшие  попы  станут
муллами, им все равно, лишь бы золото  церкви  осталось  с  ними.  Правда,
младшие священники могут возроптать, среди них  немало  честных,  искренне
верящих в свое дело. С десяток высших чинов церкви решили все  же  уйти  в
мирскую жизнь. При условии,  конечно,  что  им  достанется  кусок  жирного
пирога при разделе.
     В комнату постепенно прибывали члены команды, здоровались уважительно
и с некоторым испугом, вид Кречета заметили все. Коган посматривал на меня
так, словно это я отделал президента.
     Я переспросил осторожно:
     - Все же не верится, что все прошло так гладко.
     - Какое там гладко? - рыкнул Кречет. - Но они приперли меня к  стене,
а я припер  их.  Сказал,  что  дело  уже  решенное.  Припугнул,  что  меня
поддерживает армия. Мол, начнут мутить народ, я  введу  войска  в  города,
начну расстрелы. Испугались, не за народ, за свои шкуры. А потом  я  выдал
главное... Мол, я самый ярый  патриот  Руси,  потому  не  хочу  чернозадым
уступать даже мечети. Да, будет ислам, но это будет  русский  ислам!  И  я
хочу, чтобы даже в мечетях служили русские  священники.  Пусть  называются
муллами, как угодно, но чтоб нашенское.  Вот  тут  крики  начали  стихать,
пошли уже разговоры. Пусть с воплями, обвинениями в предательстве, но  все
же разговоры. Все-таки мы все патриоты... если  на  это  не  надо  тратить
денег.
     - И времени, - добавил я.
     - И усилий, - подбросил Коган издали. Он раскрыл папку с бумагами, но
жадно прислушивался к нам.
     - Словом, в конце концов, уже под утро, когда все устали  и  охрипли,
состоялся  наконец  деловой  разговор.  В  целом,  соглашение  достигнуто.
Церковь я обезвредил. На свою сторону, естественно, перевербовать не  мог,
но на это рассчитывать было бы глупо. Просто согласилась  развалиться  как
православная, с тем, чтобы захватить позиции в исламе.
     - Для некоторых, - сказал я, - самых честолюбивых, это как  раз  шанс
быстро взлететь на самую вершину. Верховным  муфтием  России  могут  стать
намного быстрее, чем продвижение от архимандритов до митрополитов, а затем
к заветному креслу патриарха.
     Он усмехнулся:
     - Я на это  намекнул.  Так  это,  вскользь.  Смотрю,  у  наших  попов
глазенки  загорелись.  Потом  начали   тайком   оглядывать   друг   друга,
прикидывать силы. Уже смотрят, в кого вцепиться. А я еще  подлил  масла  в
огонь, скорбно посетовав... не улыбайся, я могу скорбно посетовать,  когда
очень  надо!..  что  православный  мир  маловат,  а  вот  исламский...  Им
откроются  возможности  общаться  с  богатейшим  и  необъятным   Востоком,
арабскими странами, Африкой, всем исламским миром. Гляжу,  уже  не  только
глазки горят, а и слюнки потекли.
     Вошла Марина с большим подносом. Ароматный бодрящий  запах  потек  по
комнате. На тарелочке громоздились исполинские бутерброды. Кречет довольно
каркнул, ухватил в обе руки. Ел быстро, как  изголодавшийся  волк,  только
что не рычал. Кофе пил большими глотками, морщился, обжигаясь,  бутерброды
исчезали моментально.
     - Конечно, - сказал он ядовито, - кое-кто из высших чинов  церкви  не
хотел в ислам по другой причине...
     - Какой?
     - Какие могут быть серьезные причины в  стране,  живущей  по  законам
экономики? Правильно, экономические. Наши попы  беспошлинно  ввозят  из-за
рубежа водку и сигареты, а ислам им эту лавочку прикроет.
     Звякнул телефон внутренней службы.  Кречет  снял  трубку,  я  услышал
твердый голос Чеканова, деликатно встал, чтобы не подслушивать, отошел.
     Сквозь приоткрытую дверь видно было, как  в  приемный  зал  вдвинулся
неспешный Яузов, мирно беседуя  с  Коломийцем.  Огромный  и  грузный,  как
носорог, Яузов двигался как огромный сытый сом, Коломиец шел как  балерун,
изящно и красиво, голову вежливо  склонил  к  плечу,  выслушивая  министра
обороны, но глаза были отсутствующие.
     - Когда дурак сожрет что-то ядовитое, - громыхал Яузов, -  его  можно
напичкать  дорогими  лекарствами,  свозить   на   анализы,   задействовать
ультрасовременную аппаратуру и приставить к его загаженной постели  лучших
профессоров. Наша страна не смогла переварить коммунизм, а  сейчас  Кречет
сунул ей два пальца в рот, чтобы выблевалась, да  еще  и  ставит  ведерную
клизму. Жестоко? Да. При нынешнем уровне медицины... мировом уровне!.. это
негуманно. Дико даже. Но если  у  нас  нет  ни  техники,  ни  денег?  Пока
главное, чтобы наш дурак выжил. А там будут и техника,  и  деньги,  и  все
остальное.
     Коломиец морщил аристократический нос:
     - Вы считаете...
     - Мы опоздали с терапией, - грохнул Яузов так, что  на  далеком  окне
вздрогнули жалюзи, а скрытые телекамеры явно изменили угол съемки. - Да  и
денег нет на лекарства, чтобы остановить гангрену. В  нашем  случае  проще
прижечь рану каленым железом, как делали наши предки, иначе дрянь  поразит
все тело. Конечно, достанется  и  здоровой  ткани,  останется  безобразный
шрам. Гуманитарии и правозащитники поднимут вой о нарушении прав.  Но  они
видят только отдельных людей, а страны не видят. Для них Россия  -  только
территория. Я бы их только за это...
     Он умолк, поперхнувшись гневом, но  огромный  кулак  сжался  с  такой
силой, что окажись в нем все правозащитники, от  них  остались  бы  только
шкурки, а по полу расплылась бы лужа.
     Коломиец раскланялся с Мариной, церемонно пропустил министра  обороны
первым, то ли потому, что  армия  всегда  идет  впереди  культуры,  то  ли
потому, что в двери снова открыта только одна створка.
     Пришел  Забайкалов,   несколько   дней   его   не   видели,   все   в
загранпоездках,  следом  прошмыгнул  Коган,   а   Краснохарев   явился   в
сопровождении неизменно молчаливого и смирного Усачева.
     После приветствий,  Краснохарев  раскрыл  папку,  брезгливо  перебрал
бумаги и заговорил так, словно только что сделал открытие:
     - Мы привыкли, что США борется с СССР, но  на  самом  деле  вовсе  не
пытались  разрушить  Советский   Союз,   а   всячески   поддерживала   его
существование!  Как  вы,  господин  президент,  громогласно  осудив  акции
украинских националистов... гм... Штатам  был  выгоден  русский  гигант  с
загнивающей экономикой, что медленно уступал им первенство, потом  уступил
вовсе, но все еще бодро твердил о  паритете...  По-настоящему  там  начали
страшиться нас только сейчас. У нас и природных богатств вагон и маленькая
тележка, и стратегическое положение на шарике исключительное,  и  мозги  в
голове, а не там, где у американца. Если же пустим все на  рельсы  обычной
экономики, то в самом деле дипанем, то  есть,  догоним  и  перегоним.  Вот
почему они, понимая это гораздо лучше нас самих, всячески придвигают  свои
базы к нашим границам!
     - Значит, там верят в быстрый взлет России?
     Я сказал осторожно, видя, как у всех загорелись глаза:
     - Они предполагают и  такое.  У  них  заготовлены  десятки  сценариев
развития России. От нынешнего президентского, до теократии... если кто  не
знает этого слова, тут все военные, то поясняю - правление церкви!
     - Как в Ватикане? - спросил любознательный Коган.
     - Как в Израиле, -  огрызнулся  я.  -  Явно  предусмотрены  и  другие
варианты. По одному из них, достаточно вероятному, а то и  не  по  одному,
Россия может в кратчайшие сроки явить экономическое чудо. А второй гигант,
даже мирный, им все равно страшен. Хочется быть  единственным  силачом  на
земном шаре. Тогда американский обыватель будет спать спокойно, а  главное
- сыто взрыгивая, учить другие страны,  как  жить  без  забот,  не  сушить
науками голову,  расслабляться,  балдеть,  оттягиваться  в  сексуальной  и
бисексуальной свободе.
     - Наш народ уникален, - сказал Кречет с некоторым  удивлением.  -  Он
выбрал меня, хотя знал, что я не поведу его в сладкую Америку.  Знал,  что
прикрою порнуху на телевидении и в прессе, урежу языки  лживой  массмедии!
Знал, что жизнь станет жестче... и все же выбрал! Почему?
     Все молчали, а Коган произнес с двусмысленной улыбкой:
     - Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...
     - Ну, всю понять никто и не пытается, но  кое-что  уяснить  можно.  К
примеру, наш народ не может  просто  жить  и  поживать,  как  говорится  в
сказках. Ему нужна цель, нужны идеи, нужно то, к чему  бы  стремился  всей
душой, за что воевал бы до последней капли крови, за  что  мог  бы  отдать
жизнь. Хорош я  или  плох,  но  я  единственный,  кто  не  обещал  сложных
экономических схем, постепенного улучшения экономического климата...
     - А кто пообещал застрелиться, - добавил  Коган  серьезно.  -  Платон
Тарасович, а не думаете, что избрали только ради этого?
     Кречет фыркнул:
     - Для этого надо ждать четыре года? Я всегда ездил без охраны.
     - А сейчас?
     Кречет смерил его сытенькую фигурку мутным  недобрым  взором,  словно
бык мальчишку в роли матадора:
     - И не мечтайте.
     - Да я что, я ничего, - сказал Коган поспешно. И добавил  невинно.  -
Интересуюсь просто.
     - Интересуетесь, - прорычал Кречет. - То-то я вижу  из  газет  разные
сплетни о нашей кухне. И все  "из  достоверных  источников"!  Поймаю  этот
достоверный источник, повешу за причинное место на кремлевской стене!.. На
обозрение туристам, мол, вон вам права человека по имени Коган.  Так  вот,
народ избрал президента, который поставит  четкую  и  ясную  цель.  Укажет
смысл жизни. Не отдельному человеку, конечно, я не  настолько  обнаглел  -
философы не дают ответа! - но ясную цель обществу, стране, государству.
     - А это что, легче? - снова удивился Коган.
     - Не знаю, - ответил Кречет, - зато дорожка накатана. У нас  не  было
эпох, когда бы страна не жила единой идеей. То ли сбросить хазарскую дань,
а потом - татаро-монгольскую, были сражения за выход к южным морям,  затем
-  за  окно  в  Европу,   за   Советскую   власть,   за   коллективизацию,
электрификацию, индустриализацию, химизацию... Последняя  страстная  идея,
которой жила страна - освободиться от этой Советской власти!
     - И что же?
     - Освободилась.  Но  оказалось,  что  вот  так  просто  существовать,
заботясь только о животе и том, что еще ниже, не может. Русскому  человеку
нужна цель не только для себя, самого драгоценного, но и для всей  страны.
Ибо каждый из нас все еще чувствует себя ее частицей. Ну, не  каждый,  это
загнул, но все же таких массы, в то время как в США едва  ли  наберется  с
десяток патриотов. Да и тех считают придурками.
     Яузов горестно вздохнул:
     - У нас тоже.
     - Да, бойкие мальчики с телекамерами, у которых мозгов меньше, чем  у
таракана в ляжке, уже поработали...
     - Они не сами, - возразил Яузов. - Их направляет могучая  рука.  Чья?
Если бы Илья Парфенович не грел пузо на Гавайских островах, мы бы эту руку
вырвали вместо с плечом.
     Министр ФСБ встрепенулся:
     - Гавайские острова... это в Мытищах или за? Я отдыхаю там. У тещи. А
где отдыхаете вы?
     Яузов бросил язвительно:
     - Я вообще не отдыхаю! Работать надо.
     - Значит, так работаете, - сказал министр понимающе.

     Глава 30

     Хрюка потеребила за ухо, я  сонно  отмахнулся,  но  солнце  пробивало
тонкие веки легче, чем орк огненными стрелами полотняную рубашку.
     - Встаю, встаю... Могла бы кофе смолоть...
     Хрюка  прыгала  вокруг,  взвизгивала,  едва  дождалась,  когда  уберу
постель, чтобы всласть поваляться на диване,  с  наслаждением  вбирая  мой
великолепный запах, елозила на спине, извивалась, визжала  и  молотила  по
воздуху лапами.
     Почти не раскрывая глаз, я нащупал кофемолку, всыпал зерен, на  ощупь
воткнул  вилку  в  розетку,  а  когда  зерна  загремели,   превращаясь   в
крупнозернистую пыль, едва не заснул стоя. Потом вздрогнул,  когда  черная
пена поднялась над краем джезвы, едва не проворонил, поспешно снял, а пока
одевался, пена опустилась, кофе настоялся, я перелил в чашку, где уже  был
сахар - не понимаю, как без сахара, - пил, обжигаясь, кивнул Хрюке.
     Уже у лифта нацепил ей  ошейник,  а  поводок  небрежно  обвязал  себе
вокруг пояса. На  поводке  выводил  ее  щенком,  но  девочка  росла  такой
послушной и понятливой, ласковой, что все старушки на лавочке  у  подъезда
восторгались какая она умная, вежливая, со всеми здоровается, и поводок  с
того времени брал по традиции: а  вдруг  встретим  строгого  законника  из
милиции, который начнет настаивать на поводке.
     Внизу в подъезде  Хрюка  радостно  поздоровалась  с  консьержкой,  на
крыльце  поприветствовала  вилянием  хвоста  двух  жильцов,  что  тут   же
расплылись в улыбках, начали сюсюкать, дальше  крохотный  зеленый  пятачок
между домами, а в заключение маленький  тур  к  "Пушкинской",  где  раньше
удобно было гулять  во  дворе,  но  теперь  там  выстроили  громадный  дом
улучшенной планировки, место сократилось, однако некоторые  собачники  все
еще заходили туда...
     Там был железный забор, ворота на огромном висячем  замке,  я  дважды
лихо перелез на ту  сторону,  но  Хрюка  на  все  команды  "Барьер"  ловко
прошмыгивала под забором, да еще и подбегала за фроликом. Мол, я же умная,
зачем перепрыгивать, когда так проще?
     Я привык, что любой прохожий, глядя на Хрюку, расплывается в  улыбке.
Собака с висячими ушами, морда веселая,  гоняет  голубей  и  носит  палку,
потому не запрещал убегать далеко, все равно через  шоссе  не  побежит,  а
дорогу к дому знает.
     И сейчас, когда она скорчилась как  кенгуру,  попыхтела,  я  спокойно
направился обратно к дому. Хрюка поспешно начала носиться  по  кустам,  ей
всегда кажется, что гуляем мало,  я  же  брел  неспешно,  подставляя  лицо
солнечным лучам.
     У нашего дома с десяток машин, я не разбираюсь в марках, помню только
общий рисунок. Перед подъездом тесно, каждый норовит встать так,  чтобы  и
ближе к дому, и можно выехать свободно, и в результате долгих  притирок  и
выяснений кто во сколько выезжает на работу, кто когда  приезжает,  машины
стояли в три ряда, но к консьержке обращались совсем  редко,  когда  нужно
было выехать на машине в непредвиденное время и приходилось искать  хозяев
загородивших машин.
     Так вот, все машины стояли в привычном порядке, я и помнил по  форме,
а еще больше, по цветовой гамме, и когда вдруг подъехала еще одна, большая
и вместительная, я ее, скажем так, заметил. Вышли двое, третий остался  за
рулем, чего раньше не случалось. Обычно, если кто приезжал в гости, то шли
все, а если оставались ждать хозяина, то оставались тоже все, вызывали  по
телефону.
     Эти  двое  разом,  двигаясь  очень  синхронно,  словно  отражались  в
зеркале, вышли мне навстречу, загородив дорогу к  дому.  Один  взглянул  в
упор холодными глазами, быстро и прицельно, словно взял на мушку:
     - Виктор Александрович?
     - Верно, - ответил я.
     Сердце тревожно стукнуло, но вообще-то  не  испугался,  не  успел,  с
возрастом реакция замедляется не только на  женщин,  смотрел  спокойно,  а
этот холодноглазый добавил:
     - Вам придется поехать с нами.
     - Ого, - сказал я. - А позвольте ваши документы?
     - Вам покажут, - сказал он властно, его пальцы  протянулись  ко  мне,
сейчас возьмет за локоть так, что хрустнут кости...
     Еще издали я видел, как со всех ног к нам мчится Хрюка.
     - Да? - спросил я холодно. - А вы знаете, что есть существа,  которым
на ваше удостоверение...
     Он тоже увидел Хрюку, а как  профессионал  он  знал  лучше,  что  это
человеку можно сказать "Не будь героем", и  тот  охотно  спустит  брюки  и
подставит  зад,  но  собак  не  испугать  ни  ножом,  ни  пистолетом,   ни
удостоверением НКВД. Даже болонка отважно защищает хозяина...
     Он отпрыгнул за машину, сунул руку под полу пиджака,  второй  мужчина
сделал то же самое, а я кинулся со всех ног в  образовавшийся  проход.  До
подъезда оставалось всего два десятка шагов, я еще ждал выстрела в  спину,
но вокруг люди, на детской площадке мамаши с детишками, двое автолюбителей
копаются в машинах, задрав капоты, еще пара жильцов вышла за покупками...
     Дверь подъезда по случаю летней жары распахнута, я видел,  как  Хрюка
обогнала с удовольствием, одним прыжком одолела  три  ступени,  исчезла  в
темном провале.  Я  вбежал,  больно  ударившись  плечом  о  косяк,  сердце
сжималось в смертельной тоске, лифты в нашем доме неспешно-финские...
     Лифт стоял  внизу,  дверь  приглашающе  раскрыта!  Хрюка  уже  сидела
внутри, пасть распахнута, показывая  устрашающе  огромные  белые  зубы.  Я
влетел, с разбегу ударился в стену, стукнул по серии кнопок, дверь тут  же
неспешно задвинулась, я успел увидеть в проеме двери черную тень  бегущего
человека, но двери сомкнулись, лифт подумал и  с  финской  неторопливостью
пошел наверх. Глаза привыкли к полутьме, я отыскал нужную кнопку, вдавил и
держал, словно ее уже пытались выбить изнутри.
     Хрюка сидела, толстая, как кабан, смотрела выжидательно.
     - Спасибо, - сказал я сквозь сиплое дыхание, - ты мое чудо.
     Она поймала фролик на лету, вильнула обрубком хвоста, благодарила, но
всем видом уличала, что я зажилил еще два этих  чудесных  сухих  хрустящих
колечка размером с орешек.
     - Лови, - сказал я. - Рад, что ты не послушалась этих старух...
     Недавно Хрюка, заприметив, что я всякий раз, подходя к лифту, нажимаю
торчащую  из  стены  какую-то  штуковину,  сама  встала  на  задние  лапы,
обнюхала, потом потрогала лапой. Лифт включился, пошел к нам, я  похвалил,
и с тех пор она с удовольствием  вызывала  лифт.  Правда,  в  самом  лифте
терялась перед множеством  кнопок,  но  в  холле...  Потом  запротестовала
консьержка, мол, после  прогулки  собака  пачкает  лапами  кнопку  вызова,
пришлось запретить Хрюке вызывать лифт  внизу,  но  зато  она  по-прежнему
вызывала его к нам на четырнадцатый этаж.  Но  сейчас,  видя  что  строгая
консьержка отсутствует, она все-таки вызвала лифт!
     И, к счастью, лифт стоял внизу. Мне оставалось лишь с разбегу вбежать
в распахнутые двери за миг до того, как они захлопнутся.
     Ввалившись в квартиру, я бросился к телефону:
     - Алло?.. Это Никольский. Сергей Сергеевич, меня только что  пытались
какие-то люди увезти.
     Серьезный голос Чеканова произнес:
     - Успокойтесь, Виктор  Александрович.  Скажите  все,  что  запомнили.
Номер, внешность, как одеты...
     - Откуда я знаю, - возразил я. - В машинах разбираюсь меньше,  чем  в
нумизматике.  Двое  громил...  или  горилл,  если  хотите,  вышли  мне  на
перехват, а третий оставался за рулем. Один довольно настойчиво  предложил
поехать с ними.
     Слышно было, как мой голос звучит в каком-то помещении, явно чтобы не
терять времени на пересказ, уже забегали, пустили кого-то  вдогонку,  если
есть кого перехватывать.
     - Хорошо, - сказал он, когда я закончил. - Что удастся,  то  сделаем.
Понятно, вы больше вникаете во внутренний мир человека, но в  нашей  жизни
надо бы хоть малость обращать внимание и на рожу. Бьют все-таки по ней.
     - А внутренний мир уже выбили, - огрызнулся я и повесил трубку.

     Машину за мной подали как обычно, но судя  по  виду  Володи,  он  уже
знал. Даже машину вел иначе, совсем как домохозяйка после трех  уроков,  а
дорогу выбирал осторожно, будто в каждой выбоине видел мину, а то и фугас.
     Перехватил мой взгляд, пояснил:
     - Теперь лучше менять маршруты.
     - Так серьезно?
     - Просто на всякий случай, - объяснил он весело.
     Однако у входа нас встретила усиленная охрана, и я понял, что веселье
было напускное. А когда начали работу, Кречет выбрал момент, кивнул мне  и
мы подошли к министру МВД:
     - Что-нибудь по делу Никольского?
     Тот взглянул на меня в упор своими рыбьими глазами:
     - Пусто. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Странно, ведь
машину, судя по описанию  Виктора  Александровича,  должны  были  заметить
десятки человек!.. Конечно, все заняты своими делами, но все же...  Боятся
бандитских разборок? Вообще-то  Виктор  Александрович  ведет  с  их  точки
зрения загадочный образ жизни. На  работу  не  ходит,  квартиры  почти  не
покидает, а из его квартиры  иногда  доносится  стрельба,  крики  и  стоны
жертв... И вообще в этом деле есть маленькая неясность...
     Кречет насторожился:
     - Что?
     - Я знаю с какой скоростью передвигаются ребята подобных служб. А вы,
простите, не в такой форме, чтобы их обогнать... так сильно. Да-да,  я  не
сомневаюсь в вашим отменных мужских качествах... я уже  наслышан...  гм...
даже фото у нас  растиражировали...  как  пример,  естественно,  как  надо
поступать в подобных ситуациях, это будет преподаваться  в  особых  школах
ФСБ как "метод Никольского"... но, простите, обогнать их т а к н а м н о г
о...  Вы  говорите,  вбежали  в  подъезд,  вызвали   лифт...   Даже   если
предположить, что лифт уже стоял внизу, что бывает крайне редко, по закону
зловредности он всегда в самой дальней точке, где бы вы  ни  находились...
Так вот, учитывая с какой неспешностью двери  распахиваются,  словно  лифт
мучительно колеблется, стоит ли беспокоиться...
     Он говорил мягким убаюкивающим голосом, и я  чувствовал  себя  глупо.
Начни объяснять, что мне собака вызвала лифт, поднимут на смех, это  будет
еще почище тех фотографий, что уже стали учебным  пособием  для  секретных
агентов в ихнем НКВД.
     Кречет смотрел вопросительно. Я вздохнул:
     - Как в том анекдоте: вы будете смеяться, но лифт вызвала собака.
     Кто-то хохотнул, министр МВД вскинул брови, а Кречет нашелся первым:
     - Понятно, у вас собака телохранитель?..  Современный  телохранитель!
Без всяких там бросаться на пистолет, хватать за горло...  Мол,  давай  не
будем героями, хозяин. Лучше смыться.
     Министр кивнул, не спуская с меня внимательных глаз:
     - Скорее  всего,  она  вызывала  лифт  для  себя,  чтобы  вскочить  в
квартиру, запереться и названивать в милицию. Вы  просто  успели  вскочить
прежде, чем закрылась дверца. Верно?
     - Так точно, - признался я удрученно. - Вы настоящий сыщик.
     - А на компьютере она вам еще не печатает?
     - Я ж не президент, - огрызнулся я. - Может быть, только играет, - да
и то, когда я на  работе.  В  "DOOM",  "Quake"  и  всякие  там  стрелялки,
мочилки. Стратегические вряд ли.
     - Стратегические не всякий министр потянет, - хмыкнул Кречет.
     Министр оглянулся:
     - Позвольте?
     Кречет кивнул, и он  отошел  в  сторонку,  бросил  несколько  слов  в
сотовый телефон. Глаза смотрели в одну точку, словно уже вызвал к  себе  в
кабинет на ковер  и  допытывался,  как  это  их,  матерых  профессионалов,
провела какая-то собака с необрезанными ушами?
     Кречет взял меня под руку, голос был натужно веселый:
     - Мерзавцы, пытались вас похитить и вывезти на подводной лодке!
     - Или на томагавке, - ответил я.
     - Да, или  крылатой  ракете,  -  согласился  Кречет.  -  Когда  мозги
уплывают, это страшно.  Даже  хороший  писатель  выдает  продукцию  равную
небольшому заводу, особенно если его переводят за рубежом, а валюта идет в
нашу страну.  Хороший  ученый  вообще  неоценим...  Кто,  как  не  ученые,
придумали такую прочную танковую броню, самые  мощные  в  мире  вертолеты?
Хороший ученый  стоит  танкового  соединения,  а  то  и  малого  ракетного
комплекса!
     Но и голос звучал не совсем весело, и  глаза  оставались  тоскливыми.
Бочком подошел Коломиец. Глаза у  него  были  как  у  Кречета,  но  еще  и
тревожными:
     -  В  Думе  ожидается  буря.  Там  уж  слышали  о   выступлениях   по
телевидению... этих мулл... или муллов, как правильно?  Завтра  намечается
такое по Москве!... А сегодня депутаты поставят вопрос о доверии.
     Кречет сказал нехотя:
     - Придется придти.
     - Стоит ли? Вам достанется.
     - Попытаюсь что-то сказать.
     - А есть что?
     - Буду придумывать на ходу.
     - Зря, - сказал Коломиец сожалеюще. - Только раздразните.  Они  видят
только свои кресла, свои оклады, квартиры, дачи... Вы  замахнулись  на  их
благополучие! Там двое-трое на вашей стороне, но что они могут?
     Что они могут, подумал я отчаянно. Видеть одно, мочь - другое.  Видят
и в других странах, что катятся в пропасть, но сделать  ничего  не  могут,
ибо видят единицы... а простому народу  от  президента  до  грузчика  надо
хлеба и зрелищ! Отчаянный крик Мико Цунами... или как его там, ну, который
лауреат Нобелевской премии, что призвал к возрождению доблести и чести,  а
потом, чтобы хоть как-то заметили его отчаянный призыв в жиреющей  стране,
сделал вид, что поднимает мятеж, и сделал себе харакири!..  Увы,  даже  не
поняли, страна быстро тупеющих идиотов. Хотя  пока  еще  гордятся  стойким
характером своих предков, еще не плюют на них  за  идиотские  с  их  точки
зрения правила долга, справедливости, верности и чести. Но  скоро  плевать
начнут.
     Кречет вскоре отбыл, а мы  наблюдали  по  телевизорам,  как  началось
заседание Думы. Камеры крупным планом показали надменное  лицо  Кречета  в
окружении двух-трех соратников, отвечающих за контакты с Думой.
     Даже здесь, в большом кабинете Кречета, мы чувствовали запах вражды и
озлобления, что пропитывал воздух необъятного зала Думы. За нашими спинами
невозмутимый Краснохарев отложил бумаги, снял очки,  изредка  пользовался,
если шрифт мелок, подсел к нам и уставился на экран.
     Председательствующий Гоголев после  короткого  вступления  дал  слово
Анчуткину, депутату  от  фракции  рабоче-крестьянских  тружеников.  Камеры
показали как круто сбитый Анчуткин поправил волосы ежиком  и  почти  бегом
устремился к трибуне. Без раскачки, предисловий, он сразу выбросил  вперед
руку, словно копьем протыкая злого дракона, выкрикнул бешено:
     - Мы присутствуем... мы присутствуем  при  самом  мерзком  злодеянии,
какое только могли представить! Нет, даже представить не могли!.. Вон  там
сидит человек, у которого нет ничего святого!.. Предать  церковь,  предать
веру...  это...  это...  я  не  подберу  слов   для   такого   гнуснейшего
преступления! Это хуже, чем преступление! Это святотатство!!!
     Собравшиеся согласно гудели, пошли выкрики, угрозы. Кречет  покосился
на Чеканова. Судя по встревоженному лицу начальника охраны,  тот  тоже  не
очень надеялся на своих людей. Кречет поднял руку, как школьник на уроке.
     Гоголев воззвал в микрофон громко:
     - Слово просит президент. Предоставить ему слово?
     Голоса раздались со всех сторон:
     - Предоставить!
     - Нет!
     - В шею предателя!
     - Пусть скажет!
     - Долой жидохохла!
     Мы слышали, как в  полумраке,  Марина  опустила  жалюзи,  пробормотал
озадаченный Коган:
     - Жидомасоном был, евроукраинский ремонт делал... может быть, и я уже
жидохохол?
     Крики становились все яростнее. Кречет снова поднял руку,  Гоголев  с
трудом утихомирил шум, предложил компромиссное:
     - Говорите с места.
     - Да, преступление, - проговорил Кречет,  ему  протянули  передвижной
микрофон, но все уже услышали,  как  могучий  голос  президента  сломался,
пустил петуха. Это было так непривычно для бравого генерала, что шум начал
затихать. На него смотрели с враждебным изумлением. Кречет  повторил  чуть
тверже: - Да, преступление... Не преступление то,  что  ваш  Анчуткин  под
шумок приватизировал себе заводик и три  магазина,  не  преступление,  что
открыл счет в швейцарском  банке...  Это  при  его-то  зарплате  депутата!
Да-да, у меня есть доказательства... Не  преступление,  что  и  сейчас  на
своей загородной даче устраивает оргии с малолетними... теперь  это  разве
преступление?.. И пусть на наши деньги - кто теперь  не  ворует?..  И  что
среди малолеток, которых он пользует, ваши  дочери  и  даже  мальчики,  но
сейчас это не преступление, а всего лишь  сексуальное  меньшинство,  перед
которым надо  расшаркиваться!  Но  зато  преступление  -  позволить  вашим
соседям по дому построить и себе церковь! У вас их десять  тысяч  в  одной
Москве, пустые стоят, а им нельзя построить даже одну! Только потому,  что
их церковь называется мечетью!
     Чеканов тем временем раздавал листки, их выхватывали так  жадно,  что
едва не падали через спинки кресел. Сразу бросались читать, пошла  ругань,
выкрики. Чеканов швырнул в избранников всю пачку. Листки  подхватывали  на
лету, началась давка. Кто-то проталкивался из толпы, за плечами  болталась
сумка с крупной надписью "ТВ-6".
     - Хороший ход, - сказал напряженно Коган, он чуть перевел дыхание.  -
Но это займет их лишь на время.
     - А мы и живем от отсрочки до отсрочки, - заметил за  нашими  спинами
мудрый Краснохарев, - как раньше от получки до аванса.
     Кречет в сопровождении недремлющего Чеканова и охраны встал и пошел к
выходу. Из ложи для прессы щелкали фотоаппараты, кричали, но гранат  никто
не бросал пока.
     -  За  работу,  -  велел  нам  Краснохарев  на   правах   главы   еще
несформированного кабинета, - Сейчас приедет злой, горячий... Надо  Когана
выставить встречать, пусть на нем зло сорвет.
     - Почему меня? - завопил Коган.
     - Потому что Христа распял, - сказал Краснохарев наставительно.
     Коган вздохнул, наморщил лоб:
     - А может и лучше, если ислам?

     Глава 31

     Сказбуш поморщился:
     - Вам сказано - за работу? А то раскаркались под руку...
     - Не получается? - поинтересовался Коган.  -  Над  чем  ломаете  свою
энкэвэдэшную голову?
     - Церковь, - ответил Сказбуш тоскливо. -  Мое  дело  шпионов  ловить,
коганов выявлять, а я тут... Заново переживаю распад  СССР!  Помните,  как
одни члены  Политбюро  стали  владельцами  крупнейших  банков,  тем  самым
сохранив власть, но вдобавок получив возможность не таиться с  оргиями  на
правительственных  дачах?  Другие  вовсе  не  оставили  власть,   а   лишь
перестроились, как члены  Политбюро  КПСС  Ельцин,  Алиев,  Шеварднадзе...
Кто-то не стал перекрашиваться в демократы, остался верен, вроде  товарища
Зюганова или Ампилова. Теперь по тому же сценарию проводим церковников.
     - А золото церкви?
     Он усмехнулся наивности министра финансов:
     - То же самое, что  и  с  золотом  партии.  Уже  выданы  лицензии  на
открытие трех новых банков, как раз проверяю. Не знаю, кто  их  возглавит:
сами владыки или подставные, но это  будут  кр-р-р-р-р-рупные  банки!  Сто
тысяч МММ не вывернуло бы столько кошельков  у  нищих  и  убогих,  сколько
сумела церковь. Это будут  гиганты,  с  которыми  старым  банкам  придется
считаться.
     Коломиец подсаживался то к одному, то к другому, мне показалось,  что
он чем-то сродни мне,  тоже  не  находит  места  в  напряженно  работающей
команде, но когда я заглянул в его листки, увидел,  что  министр  культуры
хоть и не Геббельс, но идеи Кречета претворяет  в  жизнь  довольно  умело,
виртуозно  даже.  Учитывает  человеческие  слабости,  в  том  числе  такие
чувства, в которых люди признаются очень неохотно.
     Увидев мои внимательные глаза, вздохнул:
     -  Пока  взрыва  нет,  потому  что  даже  массмедики  всю  правду  не
разнюхали.
     - А что знают?
     - Только то, что исламу дали больше свободы. Каждый ощетинивается уже
только потому, что исламу дано столько, сколько и церкви. Народ взъярится!
С исламом слишком долго воевали...
     - Это верно, - вздохнул я.
     - Вы знаете, я родом с Украины... Подобная проблема  возникла  там  в
период войн с Польшей. Их дружба-вражда длилась столетиями, поверите ли...
     - Поверю, - ответил я без улыбки.
     - А потом Польша сумела наложить лапу на Украину,  подчинила,  начала
теснить православную веру, насаждать католицизм. И тогда  часть  украинцев
приняла  католическое  вероисповедание.  Но  приняли  только  лучшие  и...
худшие. Первые,  потому  что  увидели  преимущество  католицизма,  правда,
незначительное, вторые - из угодливости перед  сильным,  по  натуре  своей
подлые, желающие получить преимущества перед земляками, упорными в  родной
вере... А вот подавляющее большинство  украинцев  шли  на  кровь  и  муки,
только бы не уступить веры своей православной! Не потому, что она лучше, а
потому она лучше, что  своя.  А  католицизм  плох  уже  тем,  что  ляхи  -
католики.
     Я невесело засмеялся:
     - Что не мешает им люто ненавидеть москалей, хотя братья по вере.
     Коломиец подумал, вдруг оживился:
     - Кстати, а здесь  есть  золотое  зерно!  В  давнем  споре  России  с
Украиной первая  сразу  получит  колоссальное  преимущество.  Почище,  чем
месторождения нефти, которых на Украине нет.
     - Как это? - спросил я, хотя уже догадался, что имел в  виду  министр
культуры.
     - А то, что Украине труднее отказаться от православия! Слишком  долго
вела борьбу за выживание с турками да  татарами.  Те  силой  принуждали  к
исламу! А с другой стороны Украину теснили поляки со  своим  католицизмом.
Так   что   Россия   сразу   обретет   статус   не   только    наибольшего
благоприятствования для всего исламского мира, но и сюда  потекут  золотые
реки Арабского Востока, здесь ведь колоссальные невостребованные мощности!
Здесь  космические  корабли,  здесь   сверхсовременные   самолеты,   здесь
гениальные умы... которым недостает  только  малость  денег,  чтобы  явить
всему миру чудеса как в технике, так и в медицине, и в... словом, всюду. И
все это будет принадлежать исламскому миру.
     Он повторялся, многие повторялись, но я понимал, что  эти  несчастные
души, взвалившие на  себя  такой  страшный  груз,  трепещущие  под  грузом
ответственности, и должны повторять и повторять одни и те же доводы,  пока
сами не поверят, пока не срастутся с ними, пока эти непривычные идеи, хотя
и верные, войдут в их мир и приживутся там.
     - Нашему миру, - согласился я.
     Он вытер мокрый лоб, сказал убеждающим голосом, словно репетировал на
мне речь:
     - Ведь это все равно будет Россия! Только не  сегодняшняя  жалкая,  а
могучая. И не просто могучая, а снова идущая во главе  могучего  лагеря...
пусть не социалистических стран, а намного более сильных и сплоченных.
     Я сказал с нарочитым сомнением в голосе:
     - Ну так сразу во главе...
     - Во главе! - возразил он живо, и я понял,  что  министр  культуры  к
схватке за идею готов.
     Краснохарев, при  всей  углубленности  в  бумаги,  все  видел  и  все
замечал. Не поднимая головы, пробурчал:
     - Вы там, того... Китай учтите!.. Китай - это страна...  Там  китайцы
живут!.. Учитываете?.. Их как муравьев... Если попрут...
     Коломиец внезапно хихикнул:
     - Старый анекдот вспомнил... Спрашивает золотая рыбка  хохла:  говори
три желания, все исполню!. Подумал, отвечает: хочу, чтобы Китай  напал  на
Финляндию. Будет сделано,  отвечает  золотая  рыбка.  Что  еще?..  Подумал
хохол, почесался и  говорит:  хочу,  чтобы  Китай  напал  на  Финляндию!..
Сделаем, говорит рыбка. Теперь  давай  третье,  последнее  желание.  Опять
хохол думал, морщил лоб, наконец  говорит:  хочу,  чтобы  Китай  напал  на
Финляндию!.. Тут уж рыбка не вытерпела,  спрашивает:  что  же  тебе  финны
такого плохого сделали?.. А ничо, говорит хохол, зато китайцы по  москалям
туды-сюды, туды-сюды... А в самом  деле,  Филин  Сычевыч,  как  при  новом
раскладе сил с Китаем?
     Забайкалов нехотя поднял голову, оглядел  нас  мутным  после  долгого
сидения перед экраном компьютера взглядом. На его  и  без  того  обрюзгшем
лице, полном презрения к недоумкам, появилось  отвращение.  Мутные  глазки
из-под тяжелых век оглядели нас так,  будто  нас  прислали  помыть  пол  в
коридоре, а мы тут умничаем, как вся прислуга.
     - Не стыдно? - пророкотал он, словно далеко  за  городом  прокатились
последние отголоски грома.
     - А что? - обиделся Коломиец. - Соотношение  сил  изменится  в  мире!
Дурак тот, кто не воспользуется что-то хапнуть под шумок в неразберихе.
     Забайкалов снова неторопливо смерил его взглядом  с  головы  до  ног,
будто прикидывал где у того мозг,  какого  он  размера  и  в  каком  месте
находится:
     - Вы ведь государственные люди!.. А говорите как люди с улицы.
     - А что, - спросил Коломиец, - а что не так?
     Он оглянулся за поддержкой на Краснохарева, но  тот  хранил  слоновью
неподвижность и молчание. Забайкалов сказал с великим отвращением:
     - Эти же умельцы, которые подвигают к нашим границам танки, время  от
времени запускают в уши тупых обывателей какую-нибудь дрянь  вроде  угрозы
со стороны Китая или еще что-то подобное. А Китай только потому и  остался
цел и сравнительно силен, что по его древним законам, которым десять тысяч
лет,  ни  один  китайский  солдат  не  должен  находиться  вне   китайской
территории! Так Китай жил тысячи и тысячи лет. С чего бы он вздумал менять
такую доктрину... или, как вы говорите  дипломатическим  языком,  хапануть
под шумок, если  она  доказала  проверку  временем?  Давно  исчезли  более
молодые империи Египта, Монголии, Македонии, Парфянское царство  и  всякие
там хетты, вавилоняне и римляне. Это они время от времени  расширяли  свои
империи так, что гибли от обжорства. А Китай живет. Как раз только потому,
что ни одного китайского солдата нет на чужой территории!
     Коломиец хлопал глазами, но обиды на его лице  не  было.  Он  министр
культуры, ему в политике ошибаться можно, да и вообще, как я  заметил,  он
был человек не обидчивый, а  свои  ошибки  признавал  сразу  и  охотно.  А
Краснохарев, который больше политик, чем  культурник,  подвигался,  сказал
задумчиво:
     - Из этого можно сделал вывод неоднозначный...
     - Ну-ну?
     - Мы  подорвались,  когда  расширились  до  безобразия,  это  понятно
теперь. Хотя можно было спросить у китайцев, мы с ними дружили.
     Коломиец сказал, ничуть не обескураженный:
     - А еще лучше у хеттов, римлян, македонцев...
     - Верно, - сказал Краснохарев веско, -  но  мы  задним  умом  крепки.
Однако подорвется и тот,  кто  напирает  на  наши  границы.  Верно,  Филин
Сычевич?
     Но Забайкалов уже набрасывал очередной текст секретного  договора,  а
на недоумков, которые мыслят на уровне  нормального  человека,  просто  не
обращал внимания.
     Громко и  очень  настойчиво  зазвонил  красный  телефон.  Все  начали
оглядываться друг на друга, тогда Краснохарев, как самый  старший,  поднял
трубку:
     - Алло?
     - Степан Викторович, -  послышался  в  напряженной  тишине  командный
голос, - как идет работа?
     -  Продвигаемся,  -  ответил  Краснохарев  осторожно,  -  вот   Коган
интересуется, какую ветвь принимать, шиитскую или суннитскую?
     Голос произнес с неодобрением:
     - Когану только  бы  раскол  внести...  Ислам  был  един,  пока  один
еврей... запамятовал его имя, нарочно принял ислам, придумал  муннитизм...
правильно я назвал?.. и тем самым расколол исламский мир так, что начались
драчки между собой  и  сразу  прекратили  победное  наступление  по  всему
миру... С этим определимся попозже. Для исламского мира важнее, чтобы пала
еще одна твердыня христианского мира, чем то, кто построит мечеть  первым.
Думаю, у нас будут представлены те и другие. И править легче, когда они не
вместе... Между прочим, сунниты и шииты  как  бы  ни  враждовали,  но  это
грызня собак в стае. Когда же появляется христианский  волк,  то  все  псы
дружно бросаются на волка.
     В тишине щелкнуло, Краснохарев  некоторое  время  почтительно  держал
трубку возле уха, потом положил с великой  осторожностью.  Когда  массивно
повернулся к нам,  взгляд  был  полон  государственной  строгости,  а  мне
почудилась в нем строгость аятоллы.

     Кречет явился взвинченный, как  после  короткого,  но  злого  боя  на
ринге. Краснохарев почтительно положил перед ним список:
     - Вот ряд товарищей, которых можно рекомендовать... по тем критериям,
как вы хотели. В коррупции незамечены...
     Кречет быстро просмотрел, против некоторых фамилий ставил галочку или
знак вопроса, против других два или даже три. Иные вычеркивал решительно и
жестко.
     Мирошниченко  неслышно  скользнул  в  кабинет,  положил   справа   от
президента стопку с бумагами. Почтительно  ждал,  пока  президент  наложит
визу, заглядывал через плечо:
     - А почему не привлечь этого... ну, героя, который  бомбил  афганских
повстанцев из своего суперсовременного  самолета...  не  глядя,  с  высоты
десять тысяч метров!.. да и то ухитрился дать себя сбить? Все-таки  звезду
Героя не снимает...
     - А, этот... - пробурчал Кречет, он наконец заметил  бумаги,  пальцем
проверил их толщину, вздохнул, его рука быстро забегала, оставляя подпись,
но я видел с какой скоростью его глаза сканируют текст. - Который политик?
Человек бы, а тем более - профессиональный военный, после  той  неудачи  с
обороной Белого Дома пустил бы себе пулю в лоб. Зато сохранил бы уважение.
А так... он тут такое разведет! И по судам затаскает.  Нет,  он  уже  себя
показал. Да и цену той звезды они оба... он да Брежнев... снизили,  скажем
так.
     Мирошник одним глазом заглядывал в список:
     - А вот этот... третий снизу? Он силен.
     Кречет брезгливо качнул головой:
     - Нет, этот подонок не  подойдет.  Хотя  как  политик,  хорош.  Умен,
изворотлив,  умет  говорить,  по  трупам  близких  пройдет  и  бровью   не
поведет... Лучше бы, конечно, этого... как его, ну, внука того мужика, что
Польшу делил с Гитлером, а потом начинал войну. Он всегда стоял на парадах
возле Сталина по правую руку. Или по левую. Словом, рядом. Этот не то, что
псевдоним, даже фамилию знаменитого деда не взял! Хотя это  помогло  бы  в
карьере... Сам всего добивается, подлец! Чистюля. Но к нам сам не  пойдет,
респектабельность бережет.
     Мирошниченко оглядел себя с недоумением, весь от Кардена, Версаччи  и
еще других престижных фирм, хоть вместо манекена за стекло витрины:
     - А чем мы не... Ну, вы понятно, будто под мостом ночевали,  но  есть
же здесь и приличные люди!
     - Репутация у меня не та, - объяснил Кречет с улыбкой.  -  А  теперь,
значит, и у вас подмочена. Склонность к авантюрам наличествует уже в  том,
что со мной якшаетесь.
     К  ним  прислушивались,   Забайкалов   от   своего   стола   прогудел
глубокомысленно:
     -  Это  сейчас.  А  другие  ломают  голову,   не   проявили   ли   мы
прозорливость, поставив все на такого черного коня.
     - Почему коня? - удивился Кречет.
     - Не могу же президента назвать лошадкой, да еще темной?.. - объяснил
Забайкалов. - Тут, знаете  ли,  разные  ассоциации  возникнут  даже  у  не
футуролога. А конем в самый раз.
     Кречет сказал понимающе:
     - Мол, на таком пахать и пахать? А он в президенты пролез?  Ладно,  я
вам всем припомню... Итак, что у нас с главной операцией?
     - Церковь собирается устроить грандиознейший  из  праздников,  сказал
Коломиец осторожно. - По поводу двух тысяч лет со дня рождения Христа...
     - Праздник, - недобро улыбнулся Кречет, - мы все в дерьме по  уши,  а
им - праздник! Страна голодает, а они фейерверки  будут  пускать...  Ну  с
кадилами, они у них вместо щутих. Паству свою благословлять... Черт,  само
слово-то какое оскорбительное: паства!.. Стадо, которое пасут. Поп  -  это
пастух, пастырь по-ихнему, а мы - овцы, агнцы. Что хошь с нами делай...  А
это что?.. А, сводка о... Что за черт! Цифры верные?
     - Перепроверено, - поклялся Мирошниченко.
     - Хорошо, - произнес Кречет с угрозой, - забегали!..  Вот  и  говори,
что все зависит от общественной формации, а от личности -  ничего.  Стоило
только по стране узнать результаты выборов, так  производительность  труда
увеличилась почти в полтора раза!.. А в министерствах и прочих  шарашкиных
конторах - впятеро. Мичуринцы!
     - Страх - тоже двигатель экономики?
     - По крайней мере ворье приструнит. Настоящих воров это не остановит,
но присмиреют любители тащить чужое, чувствуя безнаказанность. А  таких  у
нас девяносто девять процентов.
     Забайкалов пересел за стол к  президенту,  слушал,  сказал  рокочущим
баском:
     - Господин президент, на мой взгляд, все еще недостаточно говорится о
целях НАТО. Рекламу женских прокладок  за  день  вижу  раз  двенадцать,  а
выступление  наших  пропагандистов...  скажем  так,  разъяснения,  услышал
только однажды. А очень важно твердить, что если в средние века войны  еще
могли начинаться за идею, за веру, за  отвоевание  Гроба  Господня,  то  в
практичный двадцатый век воевали только по причинам  экономическим.  Нужна
территория, нужна нефть, нужны природные богатства других стран...  Россия
- самая богатая природными ресурсами страна в мире. У нас самая  громадная
территория. Нефти больше, чем в арабских странах, золота и алмазов больше,
чем в ЮАР, леса... да ладно, сами знаете!.. А под боком голая Европа,  где
нет ни одного дерева, которое росло бы само  по  себе,  не  было  посажено
человеком. И где уже давно нет ни угля, ни нефти,  ни  черта  нет.  А  вот
Европа  посматривает  на  наши  земли  голодными   глазами,   Америка   же
подзуживает, поддерживает деньгами, войсками, сколачивает военный  союз  и
спешно, пользуясь нашим временным упадком, спешно продвигает свои армии  к
нашим границам. Это надо твердить, твердить!
     - Я прослежу сам, - пообещал Кречет.
     - Господин президент, стоит упомянуть про уверения НАТО  не  нападать
на Россию. Понятно, что намерения и  интересы  здесь  расходятся.  И  тоже
понятно, чему НАТОвцы отдадут предпочтение: обещанию не нападать  или  все
же жажде захватить наши богатства.
     - Спасибо, -  кивнул  Кречет.  -  Их  обещание  не  нападать  слишком
напоминает мне нашу молодость, когда постепенно  раздеваешь  какую  и  все
твердишь, что ей нечего опасаться, что не трону, что это просто так... Уже
совсем разденешь, а все успокаиваешь, что не трону, мол...
     - Да, - согласился Забайкалов. - Теперь нас поимеют похлеще, якс  вы,
Платон Тарасович, ту спелую дуру.
     Кречет поморщился, он общался не только со спелыми  дурами,  но  лишь
пожал плечами:
     - Я что, я по благородному... Даже свет выключал, как было принято. А
нас поимеют скоком, у всех на виду. Всей  Европой!  А  то  и  всякими  там
япониями, мексиками и даже кореями... Не так ли, Степан Бандерович?..  Что
вы там стоите у дверей, как сирота?
     Коломиец развел руками:
     - Да подевреиваю Когана. Вопрос к нему есть, а у него живот схватило,
убежал...
     - Под... под... чего? - не понял Кречет.
     Коломиец огляделся по сторонам, приглушил голос:
     - Не могу же сказать, что поджидаю? Как-то  неловко  по  отношению  к
коллеге. Вдруг обидится? Не скажет,  но  обидится?  С  министром  финансов
шутки плохи! Вдруг зарплату задержит, как шахтеру?.. А с НАТО вы  гадостно
правы, Платон Тарасович. Серость и тупость наступают по всему  миру.  Чего
стоит, когда НАТО высаживается то в Африке, то в Сербии, то  в  Албании!..
Да, волнения утихают, наступает покой... Не скажу -  могильный,  но  покой
сытого  тупого  скота  со  жвачкой  во  рту.  Американский  покой,   силой
навязанный всему миру!.. Беда в том, что таких же ленивых в  любом  народе
все же большинство. А большинству без разницы какая  власть,  какая  вера,
как Отечество называется на этот раз... Лишь бы жвачка, лишь  бы  работать
поменьше, а получать побольше. Меня страшит, что и у нас, в  России,  если
поставить этот вопрос на голосование... на референдум, как теперь говорят,
то простой народ может  проголосовать  за  то,  чтобы  отдать  всю  страну
Америке, просить ее высадить у  нас  миротворческие  силы!..  Мол,  и  при
демократах голодаем так же, как  голодали  при  коммунистах.  Авось,  хоть
американцы наведут порядок!.. Забыли, что наводить порядок  призывали  еще
Рюрика, а потом то немцев, то французов, то евреев...
     От стола справа донесся мощный вздох Яузова:
     - От коганов все беды! Кстати, где он носится?

     Глава 32

     В дверь заглянула Марина:
     - Кленовичичевского пустить?
     Кречет поморщился:
     - Что-то зачастил.
     - У вас к нему какое-то особое расположение, - сказала Марина.  -  Но
если скажете, поставим его на общую очередь и только в часы приема.
     Кречет махнул рукой:
     - Ладно, зови. Он не наглый, не злоупотребляет. Он и так переламывает
себя, ибо ходит просить не для себя, для других. Он из тех, кто для себя и
щепки не возьмет.
     Я с любопытством наблюдал как Кленовичичевский вошел и приближался  к
столу всесильного президента, на лице смущение, что мешает государственным
делам, в то же время убежденность в правоте, лагеря и  перестройка  только
показали, что был прав он, а не президенты, тогда называемые генсеками,  И
сейчас его долг гражданина поправлять, подсказывать, даже терпеть  окрики,
но стараться на благо общества.
     - Что на этот раз? - поинтересовался Кречет.
     - Пираты, - виновато объяснил Кленовичичевский, словно  пиратили  его
собственные сыновья. -  Нас  могут  внести  в  черные  списки  стран,  где
государство совсем не борется с пиратством! А это значит санкции...
     Многих передернуло, санкции больно бьют и по богатым странам, а нищую
вовсе прикончат.
     - Так уж плохо? - спросил Кречет.
     - Ужасно, - подтвердил  Кленовичичевский.  -  Надо  принять  закон  о
пиратстве. Пираты,  книжные  или  какие  еще,  самый  большой  бич  нашего
общества!
     Кречет устало заметил:
     - Послушать Когана, так самый  большой  бич  -  отсутствие  финансов,
послушать Яузова - проклятые демократы  и  евреи,  развалившие  страну.  А
оказывается - пираты.
     - Но во всем мире...
     - Во всем мире пираты уже отпиратились и стали банкирами.  А  наши...
Эти защитники демократии постепенно переходят на легальный бизнес.
     Коломиец дернулся в благородном возбуждении:
     - Защитники демократии? Мы не хотим с ними иметь ничего общего. Какие
они защитники?
     Кречет видел, что все подняли головы, смотрят на него. Перевел взгляд
на меня, едва заметно  подморгнул,  мол,  буду  ссылаться  на  ваши  дикие
суждения:
     - А кто, по-вашему,  отстоял  демократию,  когда  танки  гэкачэпистов
штурмовали Белый Дом?
     Кленовичичевский растерялся:
     - Но это всем известно... Демократы!
     Кречет горько засмеялся:
     - А истина-то лежит на  поверхности!  Да  только  замечать  никто  не
желает. Именно книжные пираты, спасли демократию! Они отстояли Белый Дом!
     Уже  не  только  Кленовичичевский  смотрел   ошарашенно,   только   я
помалкивал, ибо Кречет цитировал мою  статью  в  неприметном  журнале  для
футурологов.
     - Не видите?.. Да разве с приходом перестройки и гласности хлеба  или
мяса стало больше? Или дешевле? Или товаров? Мы все обнищали, мы  с  хлеба
на воду перебиваемся!..  Единственное,  что  улучшилось,  заметьте  -  это
книги. Да, всю жизнь по стране шел стон, что нельзя купить хорошую  книгу.
Обязательно надо было доставать по  блату.  Или  покупать  из-под  полы  у
спекулянта на книжном  рынке,  рискуя,  что  тебя  вместе  с  ним  сцапает
милиция! Не так?
     - Так, но...
     - Какие "но"? Книжные пираты завалили прилавки именно  теми  книгами,
которые  вы,  и  мы,  всю  жизнь  мечтали  купить!  И  Булгаков  в   любых
количествах, Цветаева, Пастернак, Ахматова, Гумилев, высокая  классика,  и
фантастика, и детектив, и порнуха, и ужастики... И все это, опять же  всем
известно, что немаловажно, книжные пираты ни рубля не запросили для  этого
у правительства. Обернулись сами, заняв деньги у населения на подписки, но
сразу же насытили рынок!.. Только в этом и сказались рынок  и  демократия.
Все остальное: дикие цены, разруха, пожрать нечего,  старое  донашиваем...
да что там, все было против... кроме книг!
     - Ну да...
     - И этой капли свободы оказалось  достаточно,  чтобы  перевесить  все
горы озлобленности из-за нищеты во всем остальном.  Ибо  люди,  выходя  на
улицы, видели по книжным  лоткам  демократию  в  действии!..  Видели  все:
рабочие, инженеры, школьники, студенты, пенсионеры, солдаты,  ворье...  И,
несмотря на то, что не было ни  хлеба,  ни  мяса,  ни  молока,  все  равно
голосовали за рынок, ибо видели его плоды!..  А  эти  плоды  быстрее  всех
успели вырастить именно книжные пираты. Да, только благодаря им люди пошли
защищать Белый Дом, ложились  под  танки!  Не  из-за  пустых  же  обещаний
сделать жизнь счастливой? Эти обещания слышим всю жизнь.  Тем  более,  что
обещания счастливой жизни при рынке раздают те же  члены  Политбюро  КПСС,
которые  обещали  коммунизм  за  двадцать  лет,  каждой  советской   семье
отдельную квартиру к 2000-му году... А  вот  книги  люди  увидели.  Обилие
книг! Невероятное изобилие. И сравнительную дешевизну,  ибо  как  цены  ни
кусались, но цены на книги упали до цен на пачку  сигарет,  даже  до  цены
проезда на метро! Было ли так раньше?
     Коган уже  вернулся,  весь  зеленый,  как  огурец,  рожа  унылая,  но
вслушивался с блестящими глазами, при первой же возможности вклинился:
     - С пиратами вы абсолютно  правы!..  У  них  вообще  есть  склонность
спасать державы. А вон Англию так вовсе вывели во владычицы морей! Но  наш
народ... Илья Парфенович, не надо корчить рожу, или это она у  вас  вообще
такая... Наш русский народ впервые ощутил гордость, когда разрешили всякие
там кооперативы. Представьте, что инженер после вуза лет десять должен был
пахать, пока станет просто инженером, а  еще  десять  -  зав  сектором.  К
пенсии он мог стать заведующим отделом. И вдруг - свобода!  Открывай  свои
фирмы, называй себя  хоть  сразу  управляющим,  хоть  директором,  хоть...
голова кружится - президентом! И неважно, что вся фирма - это он сам и его
голодная кошка, но зато  заказывает  визитки  и  предлагает,  где  золотом
написано "Генеральный директор" такой-то!
     Кречет кивнул:
     - Подлый прием, но удачный. Ни рубля не было затрачено на пропаганду,
а массу энергичного народа,  который  на  самом  деле  и  определяет  лицо
страны, является зачинщиком всяких бунтов и переворотов, сразу привлек  на
свою сторону. Правда, теперь многие уже поняли,  что  звание  генерального
президента или генералиссимуса на хлеб  не  намажешь,  но  все  же  гордое
звание остается... И остатки надежд... Так что, Аполлон  Вячеславович,  вы
задумали стоящее и своевременное дело. Пираты были необходимы на  каком-то
отрезке времени, но теперь их надо переводить  в  легальный  бизнес.  Даже
насильно, чтобы от налогов не увиливали. Разработайте проект, приносите.
     Кленовичичевский ушел, счастливый, что на этот раз все  было  принято
сразу, без споров и крика, а Краснохарев сказал понимающе:
     - Мог бы и готовый  взять...  Хотя  бы  за  основу!  Ладно,  создадим
комитет по подготовке, несколько подкомитетов, начнут согласования, то  же
мне,  а  там  пиратство  безболезненно  вырастет  в  бизнес.  Меня  другое
интересует... Что  скажет  наш  Илья  Парфенович  по  поводу  этих...  что
переводили свои копеечки за  рубеж?  У  них  там  целые  замки  закуплены,
золотые туалеты во всех квартирах.
     Глава ФСБ, не удивляясь неожиданному запросу, раскрыл свой лаптоп, но
заглядывать не стал, заговорил тихим бесцветным голосом,  от  которого  не
только у меня по спине побежали мурашки:
     - При нынешнем развитии Интернета... никакая  пластическая  операция,
никакое изменение внешности не позволит скрыться... Я уж не говорю о таком
пустяке, что как ни меняй рожу, но кости черепа остаются все те же. А чтоб
заполучить рентгеновский снимок, не обязательно  глотать  пыль  больничных
архивов.  Достаточно  пройти   таможенный   контроль   или   даже   просто
воспользоваться самолетом. Но теперь есть и более  изощренное  средство  -
Интернет!
     - Ну-ну, что это за штука? - спросил Краснохарев.
     - К примеру, человек едет на курорт. В  компьютер,  в  целях  лучшего
обслуживания, заносят все привычки, вкусы, что  предпочитает  из  меню  на
завтрак, что на обед, и т.д. и пр. Даже если кости черепа каким-то образом
сумеет заменить, что пока невозможно, то с привычками и  вкусами  сложнее.
Как ни скрывай, где-то да проскочит... А  Интернет  дает  доступ  к  таким
данным любому человеку. Вообще-то, Платон Тарасович, это  такое  тотальное
наблюдение за человеком и обществом, что волосы встают дыбом!
     Кречет взглянул мельком:
     - Да у тебя и вставать-то нечему.
     - Не на голове, - обиделся Сказбуш. - Да и не обязательно волосы. Так
что вот список...
     Кречет мельком взглянул на листок:
     - И что с ними?
     - Вот этот... у него счет в Швейцарии, выяснить  не  удалось,  но  не
меньше ста миллионов  долларов.  Вчера  умер  от  сердечного  приступа.  А
этот... он на продаже  армейского  барахла  хапнул  полтораста  миллионов,
после  чего  скрылся  в  Нидерландах,  вчера  разбился  в  автокатастрофе.
Всмятку. Этот, который третий снизу, был убит при ограблении в Ковентри...
     - Когда? - поинтересовался Кречет.
     - Сегодня утром, в восемь утра.
     Кречет взглянул на часы:
     - Гм, хорошо работает информация. Там еще без четверти восемь,  а  мы
уже знаем, что стряслось.
     Сказбуш, смутившись, развел руками:
     - Никак не привыкну к этим часовым поясам.
     В запавших глазах Кречета блистало грозное веселье:
     - Какой-то мор на сбежавших за рубеж казнокрадов! Это крохи, конечно,
но пусть другие чувствуют. Я не мой предшественник, у меня не поворуешь. И
цацкаться не буду. Пусть потом на мою могилу  наплюют  правозащитники,  но
десяток-другой воров перестреляю без суда  и  следствия,  хоть  кто-то  да
присмиреет.
     Сказбуш мельком взглянул на грозного президента:
     - Да уже и так началось... Кого при задержании, кого  при  попытке  к
бегству.
     - Давно началось?
     Сказбуш развел руками:
     - Как стали известны результаты выборов президента.
     Кречет взглянул остро:
     - И что?
     - Это, конечно же, совпадение, - поспешно добавил Сказбуш, -  я  так,
привязываюсь к событию, а не дате.
     Яузов прорычал:
     - Ничего, эту дату запомнят! Еще как запомнят.

     Мирошниченко прикрыл трубку ладонью:
     - Господин президент, посол на проводе. Говорит, дело очень срочное!
     Кречет смотрел подозрительно:
     - Звонок из Брюсселя?
     - Из Вашингтона.
     Кречет нехотя взял трубку:
     - Ну?
     В мембране послышался грубоватый размеренный голос посла:
     - Господин президент, здравствуйте. Похоже, у меня появилась  надежда
на радостную новость...
     - Только надежда?
     - Да, но если она оправдается,  то  намечается  некоторый  перелом...
Тьфу-тьфу, что это я привычно осторожничаю!  Не  перелом,  а  как  бы  его
назвать... Словом, из штаб-квартиры в Брюсселе дали понять, что готовы при
некоторых условиях остановить продвижение НАТО к востоку...
     Кречет зло фыркнул:
     - При некоторых условиях?
     -  Да,  но  мне  конфиденциально  дали  понять,   что   условия   эти
минимальны... Более того, чисто символические. Я просто боюсь поверить!  А
от нас только требуется, чтобы в кратчайшее время состоялась ваша  встреча
на высшем уровне с главами государств...
     - Членов НАТО? - спросил Кречет подозрительно.
     -  Ну  да,  дабы,  так  сказать,   окончательно   закрепить   границы
существующего мира.
     Злая усмешка осветила мрачное лицо генерала.
     - Господин посол, - сказал он ровно, - я  благодарю  за  новость.  Но
пока что говорить о встрече не могу, занят. Так и передайте.
     Из трубки донеслось полузадушенное железными пальцами генерала:
     - Но, господин президент!..
     - Так и передайте, - бросил Кречет уже строже. - Поговорим о  встрече
позже.
     Он опустил трубку на рычаг осторожно, словно опасаясь спугнуть удачу.
Хотя, как я видел, это не удача, а успех. К  которому  Кречет  карабкался,
едва не теряя на каждом шагу шкуру.
     - Спешат, - сказал я осторожно.
     - А что это значит? - он умолк, давая договорить мне.
     - Вы знаете.
     - Все скромничаете! Не хотите сказать вслух, что пока все  идет,  как
было  предсказано  в  ваших  работах...  Значит,  в   их   сценариях   был
предусмотрен и такой невероятный вариант. Иначе не  отреагировали  бы  так
быстро.
     - Невероятный для нас, - сказал я. - А они его учитывали... как самый
опасный для себя.

     Я очнулся от дум, чувствуя некоторое  неудобство.  В  салоне  удобно,
тепло, сухо, но за окном проплывают  дома  незнакомые,  а  улица  выглядит
как-то не так. Не сразу понял, что едем не привычной уже дорогой, а Володя
держится несколько напряженно. В  голове  тут  же  прокрутились  сцены  из
фильмов  о  похищениях,  киллерах,  террористах.  Я  спросил   как   можно
будничнее:
     - А чего не по Тверской?.. Пробки или дорогу размыло?
     Он даже не шелохнул бровью.
     - Положено.
     - Почему? Простите, я человек гражданский...
     - Замечены передвижения, - произнес он так же буднично, как  и  я.  -
Маленькие такие подвижки... Ничего определенного, но никто не хочет ни  на
мину напороться, ни поймать пулю с крыши.
     - Ого, - сказал я, - настолько серьезно?
     - А что, думаете, если президентом Кречет, так и никто не решится?
     - Это Россия, - ответил я. - Здесь на все решаются.
     - Через Сретенку не проехать, - сказал он уже охотнее, -  это  точно.
Там митинг, какого не знали со времен перестройки. Люди озверели,  вот-вот
вломятся через кремлевские ворота.
     - А со стороны Кузнецкого Моста?
     - Там разгулялись сторонники Русского единства. Вчера еще была  драка
с либералами. Их лидер объявил себя истинно православным, теперь бьется за
святую церковь, как  вчера  бился  за  предоставление  московских  квартир
депутатам.
     Лицо его было лицом молодого разочарованного старика, который повидал
столько гадостей, что больше ничему не верит.
     Когда впереди показался памятник Долгорукому, я сказал:
     - Здесь и высади.
     - Но президент велел к самому дому...
     - Мой дом соседний. Не боись, еще светло, никто  не  обидит.  Видишь,
сколько везде милиции?
     Он хмыкнул, мол, как раз милиция и обидит, но  смолчал.  Футуролог  с
воза, кобыле легче.
     - Завтра во сколько? - спросил он, притормаживая.
     - Как обычно.
     Возле памятника Долгорукому толпа была впятеро больше, чем в  прошлый
раз. На душе было тревожно, слишком быстро язычники захватывали позиции, а
церковь совершенно не борется, хотя тысячу лет тому  залила  кровью  Киев,
утверждая свою власть, а потом еще несколько сот лет искореняла язычество,
капища жгла, а людей казнила...
     В прошлый раз было три оратора, теперь уже пятеро сменяли друг друга,
новенькие  были  поувереннее,  умелее  в  словесных  баталиях,  постепенно
оттесняли  зачинателя,  перехватывая   власть   в   новой   складывающейся
структуре.
     Правда, все те же крики о  древности  Руси,  великой  славе  предков,
арийском происхождении...
     Эх, ребята, мелькнуло у меня брезгливо-жалостливое. Не там ищете! Это
сейчас доказываете друг другу, что вся цивилизация пошла из Руси,  которая
тогда называлась не Русью, а как-то по другому, скажем,  Месопотамией  или
Вавилоном, что хетты - это хатты, предки славян, что  троянцы  -  славяне,
как и шумеры, но потом, с ростом своих же раскопок в книгах,  поисках  еще
более древних корней, с разочарованием узнаете, что как ни крути, а  немцы
или арабы имеют более давнюю историю. А уж про  евреев  или  ассирийцев  и
говорить нечего. Но силы уже уйдут, вам  останется  только  признать  свое
поражение и угрюмо отойти в сторону.
     Но почему так заклинились на древних корнях?  Разве  не  важнее,  кем
будут наши внуки, чем кем были наши деды? Брехня, что  не  зная  прошлого,
нельзя предвидеть будущее. Красивая фразочка, что с натяжкою была верна  в
эпоху, скажем, Древнего Рима. Тогда из прошлого древних египтян, мидийцев,
греков можно было извлечь уроки. Те же восстания рабов,  набеги  варваров,
хвостатая звезда в небе... Но в прошлом не было движения зеленых, атомного
оружия, Интернета, всемирного телевидения и прочих штук,  что  так  меняют
жизнь. А кто не успеет, тот получает огрызок от яблока, как вон те идиоты,
что подставили мне свою красотку.
     Я очнулся от  невеселых  дум,  рядом  подпрыгивали  и  кричали  хвалу
Сварогу крепкоплечие ребята.  Коротко  постриженные,  в  глазах  отвага  и
желание отдать себя чему-нибудь высокому.
     Я поинтересовался:
     - А как насчет ислама, ребята?
     Один, постарше, даже не парняга, а солидный мужик лет сорока, оглядел
меня с неприязнью:
     - На кой нам вера чернозадых?
     - Так Кречет берет ее не у чернозадых, - пояснил я. -  У  благородных
арабов, что Синбады-мореходы и Али-бабы.
     Парни нас не слушали, а этот мужик отмахнулся рассеянно:
     - Нет, это не по нас... Арабы такие же семиты, как и эти, пархатые.
     Я внимательно посмотрел на него, все понял, сказал  проникновенно,  с
отеческой укоризной:
     - Как ты не понимаешь... Прародитель евреев Авраам, старый и  мерзкий
богач, обманом поимел бедную, но красивую и благородную служанку, а  потом
подло выгнал из дому. Она ушла через пустыню, едва  не  погибла,  прямо  в
жарких песках в муках родила, ребенка нарекла Измаилом, от  него  и  пошел
род арабов... наших арабов. Если тебе Христа жалко,  то  бедную  мать  еще
жальче, а бедный ребеночек так мучился без воды в жаркой пустыне!..
     Его  глаза  загорелись,  он  раздул  грудь,   а   усы   встопорщились
воинственно.
     - Вот как? - сказал он мстительно. - Как  они,  подлые,  поступили  с
нашей богородицей... как, говоришь, ее зовут?
     - Агарь, - подсказал я.
     - Агарь, - повторил он раздумчиво. - А чо, хорошее имя. И  совсем  не
жидовское! Даже лучше, чем Мария. Ах они сволочи!.. Нашу мать-богородицу в
пустыню!..  Беременную!..  Это  почище,  чем  родить  в  яслях  в  богатом
городе!..  Ах  мерзавцы!..  Ах...  Мужики!!!  Идите  сюды,  я  вам   такое
расскажу...
     Я поспешно отошел, затерялся в толпе, потом вышел к бровке  тротуара.
Непонятно зачем сделал это, скорее  всего  из  простого  хулиганства,  что
живет в каждом мужчине. А может потому,  что  люблю  на  ходу  придумывать
разные идеи, находить решения... Но  беда  наша  в  том,  что  вот  так  в
шуточках может родится что-то страшноватое. Для тебя это только игра  ума,
сказал, посмеялся над дурнями и забыл, а на  завтра  можешь  проснуться  в
мире, где придуманное тобой стало явью...

     Глава 33

     Зло исчезло как понятие. Кинотеатры  заполнены  фильмами,  где  мафия
благороднее полицейских, наемные убийцы - благородные герои,  грабители  -
милые  и  добрые  люди,  проститутки  нравственнее  нормальных  работающих
женщин... Вряд ли все это можно объяснить происками мафии, что все  купила
и выпускает фильмы о себе как сама хочет, не всех режиссеров можно купить,
дело в самой утрате ценностей...
     Но это касается только американских фильмов и книг,  а  также  стада,
что идет у них на веревке: мелких стран Европы да покоренной Японии. Но  у
нашей стране полное молчание об исламской культуре. Переводим  вьетнамские
романы, мамбоюмбиные, но только  не  тех  стран  с  богатой  и  древнейшей
культурой, где еще в обиходе понятия долга, чести, благородства,  верности
слову.
     Одним из признаний,  что  человек  перестает  карабкаться  по  крутой
лестнице совершенствования стал гнуснейший по сути лозунг: принимайте меня
таким, каков я есть! То есть, не требуйте от меня, чтобы я  был  лучше.  Я
хочу остаться таким, каков есть: в соплях, грязный,  ленивый,  учиться  не
хочу, утруждать себя ничем не желаю.  Я  просто  хочу  жить  и  все  время
получать удовольствия. Без усилий. Даром.
     Это после той системы воспитания человека,  характерной  для  прошлых
поколений!  Системы,  которая  и  дала  взлет  нынешней  науки,   техники,
искусства... Но теперь пришло поколение, которое жаждет лишь  пользоваться
готовым. Не проливать семь потов, создавая ...
     Но это на Западе. На Востоке в силу медленности прогресса  или  более
крепких нравственных устоев, та старая система еще сохранилась. Восток  по
большому счету прогрессивнее Запада, здесь  говорю  о  США,  что  не  имея
корней богатой культуры,  так  и  не  поднялись  к  ней.  Все  эти  творцы
компьютеров,  магнаты  Голливуда  -  это  все  же  те  простые  фермеры  и
землекопы, которые высадились на дикие земли американского  континента.  И
запросы их такие же простые, как и раньше: выжить, поесть  вволю,  сделать
баб как можно более доступными... А от умных книг голова болит! При  слове
"культура" рука к кольту не тянется, от нее просто отмахиваются,  а  то  и
удивленно поднимают брови: что, мол, вы получили со своей  культурой?  Ваш
народ наше кино смотрит, наши компьютеры покупает, нашу жвачку жует...
     Размышляя, я  открыл  дверь,  привычно  отшатнулся  к  косяку,  Хрюка
налетела на меня мощно, прыгала и пыталась не то лизнуть  в  лицо,  не  то
просилась  на  ручки.  И  тут  же  отбегала,   словно   звала   к   обеду,
останавливалась и приглашающе виляла обрубком хвоста.
     - Что, чашку опрокинула? - поинтересовался я.
     Слова замерли у меня на  языке.  На  кухне  сидел  огромный  мужчина,
поперек себя шире, в руках держал раскрытый пакет с  фроликами.  Видя  мое
остолбенелое лицо, объяснил словоохотливо:
     - Собака у вас, прелесть!.. Я вообще-то их побаиваюсь, но от вашей  в
восторге. Вот уж в самом деле друг человека.
     За моей спиной прозвучал другой голос, чуть ироничный:
     - Даже собаки предают... А что говорить о людях?
     Мужчина на полголовы выше меня, в плечах шире и  массивнее,  стоял  в
проходе, загораживая дверь на площадку. Руки его были  в  карманах  плаща,
это в такую-то жару, словно пальцы сжимали рукояти двух пистолетов.
     Я чувствовал, как  сердце  начинает  колотится  чаще,  но  страха  не
чувствовал, а только лихорадочно-дурацкое возбуждение. Хрюка бросилась  от
меня к мужчине с фроликами, он бросил ей еще пару колечек, сказал строго:
     - Все! Пришел хозяин. Если на то пошло, я вообще не имею  права  тебя
кормить. Но и ты, если говорить  уж  правду,  не  должна  брать  у  чужого
человека.
     Хрюка виляла хвостиком, уверяя, что она в самом деле  друг  человека,
особенно, если у того в руках коробка с  фроликами.  Я  прошел  на  кухню,
налил себе воды из кувшина с очистителем,  с  наслаждением  выпил,  только
тогда повернулся к незнакомцам:
     - Полагаю, мне бесполезно спрашивать у вас удостоверения?
     Мужчина, который кормил Хрюку фроликами, засмеялся, показав в  улыбке
крупные редкие зубы:
     - Вы правы!.. Говорят, вы всегда правы, хотя сперва никто  не  верит.
Ну, я, как видите, верю. Меня зовут  Василием  Васильевичем  Васильевым...
сейчас, по  крайней  мере.  А  это  мой  большой  друг  и  коллега,  Павел
Викторович. Фамилия, как догадываетесь, тоже Иванов. С ударением на втором
слоге.
     - Что угодно? - спросил я сухо.
     Сел у окна, потому что этот мерзавец сидел  на  моем  любимом  стуле.
Тот, который назвался Ивановым, да еще с ударением на втором слоге, сел  в
проходе, руки были по-прежнему в  карманах.  Я  насмешливо  улыбался.  Оба
профессионалы, из бывших борцов или боксеров, каждый совладает с  десятком
таких, как я, да еще и запугает!
     Васильев сказал проникновенно:
     - Как вы догадываетесь, здоровые силы страны не оставляют  вас  своим
вниманием.
     У него в самом деле был здоровый вид,  только  здоровье  мы  понимали
по-разному. На широком, как сковорода, лице не  видно  не  было  ни  одной
мысли, ведь в здоровом теле - здоровый дух, но все  знают,  что  на  самом
деле - одно из двух. Даже лоб закроешь одним мизинцем младенца,  а  близко
посаженные глаза выбьешь  одним  пальцем.  Как  такой  стреляет,  надо  же
бинокулярное зрение?
     - Я слушаю,  слушаю,  -  сказал  я.  -  Вы  вломились,  чтобы  что-то
потребовать. Или напугать. Так говорите, пугайте. Или мне можно позвонить?
     - Куда? - поинтересовался Васильев.
     - В милицию, конечно.
     Васильев улыбнулся  такой  наивности.  Мол,  что  такая  мелочь,  как
милиция, когда мы из таких сфер, откуда  даже  на  ФСБ  плюем  с  высокого
дерева, гадим с заоблачного насеста.
     - Рановато, - сказал он мягко.
     - А что, потом можно?
     - Когда уйдем, - ответил он и по  моим  глазам  понял,  что  допустил
промашку. Теперь знаю, что намеревались оставить  меня  в  живых.  Это  не
значит, что оставят в  самом  деле,  но  такое  намерение  было.  -  Если,
конечно, придем к соглашению...
     - Сомневаюсь, - ответил я холодно.
     - Почему?
     - Я не буду иметь дело с  людьми,  которые  вот  так  заходят  в  мою
квартиру.
     Он развел руками:
     - Уж простите великодушно,  мы  в  самом  деле  поступили  не  совсем
вежливо.
     - Не совсем!
     -  Но,  согласитесь,  у  нас  выбора  не  было.  Поговорить  с   вами
необходимо, а иначе к вам ни на какой козе не подъедешь.
     Я бросил с той же холодностью, сам удивляясь внезапному спокойствию:
     - На этой - тоже.
     - Как знать. Вы, такой противник тоталитарного режима,  как  решились
сотрудничать с таким человеком?
     Я усмехнулся:
     - Можно подумать, что вы - демократы.
     - Демократы, - подтвердил он. - Куда большие,  чем  Кречет.  Но  и  у
демократов должны быть силовые службы,  секретные  службы,  и  так  далее.
Иначе, сомневаюсь, чтобы демократические системы Запада продержались  хотя
бы сутки! И как  демократы,  мы  хотим  больше  знать  о  тайном  кабинете
Кречета.  Вы  сами,  Виктор  Александрович,  отказались  от  более  легкой
возможности сотрудничать с нами...
     Краем глаза я уловил усмешку  на  квадратном  лице  второго.  Правда,
кисловатую. Возможно, он лично долго  и  старательно  ставил  видеокамеры,
предвкушая километры жуткой порнухи.
     - Вы  ошиблись,  ребята,  -  сказал  я  сдержанно.  -  Я  из  старого
вымирающего мира. Меня не купить, не запугать. Не потому, что я  такой  уж
герой, а так воспитан...
     - Комсомолом? - переспросил иронически.
     - Временем, - ответил я холодно. - Вам не понять, сосунки.  Это  ваше
"Не будь героем!", не для меня. Я могу подойти и дать  любому  из  вас  по
роже. И плевать, что застрелите или покалечите.  Останавливает  меня  лишь
то, что я... просто не могу подойти и ударить просто так. Сдачу  -  другое
дело. Не могу ударить даже мерзавцев, которые вторглись в мою  квартиру  и
начинают издеваться. Но это будет скоро...
     Улыбка исчезла с лица Васильева. Я видел, как посерьезнел  и  Иванов.
Васильев примиряюще вскинул руки:
     - В наши намерения не входит ссориться с вами, Виктор  Александрович.
Мы не гангстеры, не рэкетиры. Все, что мы хотим, сотрудничества...
     - Вы два мерзавца, - сказал я. - После того,  как  я  понял,  что  вы
такое и откуда, я просто сейчас вызову милицию.
     Я сделал движение к телефону. Иванов тут же опустил руку на трубку, а
в руке Васильева неуловимо быстро возник пистолет. Большой, явно  тяжелый,
с удлиненным рылом. Черное дуло смотрело мне в лицо.
     - Я этого делать не советую, - сказал он. Лицо его искривилось,  я  с
холодком понял, что все же выстрелит. Им нужно было мое сотрудничество, но
если ни шантаж, ни прямая  угроза  не  помогают,  то,  чтобы  скрыть  свой
приход, им придется меня убить.
     - Стреляйте, - сказал я. - Вы - двое мерзавцев.
     Васильев пристально смотрел мне в лицо.
     - Я вижу, - заметил он, - вы не пугливы.
     - А чего пугаться? - ответил я мирно. - Я большую часть жизни прожил.
Годом раньше, годом позже... Все  мы  умрем.  И  вы  умрете,  несмотря  на
молодость. И дети ваши умрут. Как и внуки. И  нефть  истощится,  и  Солнце
погаснет, и Вселенная свернется так же просто, как и взорвалась. Так  что,
зная это, какая разница, что у вас в руках: пистолет или конфетка!
     Он смотрел пытливо, старался прочувствовать то, что сказал  я,  чтобы
понять и настроиться на ту же волну разговора, и тут лицо начало бледнеть.
Напарник смотрел на него с  удивлением.  А  этот  мотнул  головой,  сказал
внезапно охрипшим голосом:
     - Да, если с позиций вечности...
     - С этих, - согласился я.
     - Тогда ваше бесстрашие понятно. Оно есть равнодушие.  Но  при  таком
равнодушии... не все ли равно вам, кто победит в  нашей  мелкой  микробной
борьбе на крохотном глиняном шарике, что несется через бездны космоса?
     Пистолет  чуть  опустился,  но  все  равно  следил  за  каждым   моим
движением. Глупо, они и  без  пистолетов  могли  справиться  со  мной,  не
отрывая глаз от телевизора.
     - Почти, - ответил я брезгливо. -  Но  вы  меня  задели,  а  это  мне
неприятно. Потому и ваши доводы я отвергаю заранее. Если пришли  стрелять,
стреляйте. Я вас запомнил, ребята. А у Кречета руки длинные.
     Оба чувствовали себя неуютно.  Даже  если  я  упаду  с  простреленной
головой, то дело на этом не кончится. У Кречета в самом деле руки длинные.
Он расценит как оскорбление, что убили его советника.  И  в  любом  случае
воспримет как вызов. Всю страну, если надо, и Австралию перевернет, но  их
отыщет.  Но  самое  главное,  они  должны  были  добиться  моего  согласия
сотрудничать...
     - Виктор Александрович, - сказал Васильев почти  умоляюще.  -  Да,  я
выстрелю, вы это знаете. И я это знаю. Но, как патриоты, мы не  хотели  бы
терять такого выдающегося ученого, как вы!
     Я внимательно всмотрелся в его лицо:
     - Вы, случаем, не сын Веры Павловны?
     - Нет, - ответил он с недоумением и вместе с тем настороженно.
     - Гм, - протянул я разочарованно, - теперь я вижу,  что  вы  в  самом
деле не ее сын...
     Он смутно ощутил что я его  только  что  обозвал  очень  культурно  и
замысловато, не то сукиным сыном, не то похуже, но для  меня  важнее  было
определить его ай-кью.
     Васильев сказал мягко:
     - Виктор Александрович, вы  уж  простите,  что  пришлось  вот  так...
Поверьте, мы компенсируем эти маленькие  неудобства  и  волнения  самым...
скажем так, надлежащим образом.  Просто  вы  не  откликнулись  на  попытки
завязать с нами контакты, нам пришлось действовать более настойчиво.
     Я с трудом наклонился, чтобы поправить шнурки, тяжело дышал. Когда  я
разогнулся, лицо мое устрашающе побагровело, а если учесть, что я  к  тому
же изо всех сил задерживал дыхание и напрягал мышцы, вид у меня был таков,
словно вот-вот хватит удар, и я скончаюсь прямо на месте.
     Он посмотрел на меня с беспокойством:
     - Вам ничего не нужно? Я принимаю валокордин,  но  на  всякий  случай
ношу и чуть покрепче... Нет? Но только кивните, если понадобится. Так вот,
Виктор Александрович, я представляю группу демократов, очень обеспокоенных
за судьбу страны.
     Он выждал, ожидая реакции. Я пожал плечами:
     - Я должен ахнуть? Но сейчас любой грузчик или проститутка  обсуждают
как  остановить  НАТО,  выплатить  валютный  долг,  вернуть  сверхдержаву.
Нередко лучше депутатов.
     Он слегка улыбнулся:
     - Верно, верно. Но я должен был представиться? Как вы  догадываетесь,
мы ищем подходы не только к вам. Кречет  уже  закольцован  нашими  людьми.
Глава государства - особый случай. Кречет к вам прислушивается особенно...
Наши эксперты спешно прочли ваши труды, у них волосы встали  дыбом.  Вы  в
своих футурологических изысканиях зашли так далеко...
     - Правда?
     - Виктор Александрович, ваши работы опасны. Опасны тем  что  выглядят
убедительно. Как выглядело убедительным сотни лет построение коммунизма...
до тех пор, пока наконец не попытались его  построить.  К  несчастью,  это
случилось в России. Я патриот, Виктор Александрович, и тоже предпочел  бы,
чтобы его попытались построить в США! Тогда бы это они сейчас  лизали  нам
ноги, а в своих валютных киосках меняли деревянные доллары на рубль десять
тысяч к одному. Ваши книги не переведены на английский?
     - На англицский нет, - ответил я.
     - Жаль... Иван Иванович, - обратился он ко второму, - может  отстегем
пару миллионов долларов на перевод и издание трудов господина  Никольского
в США.  Массовым  тиражом.  Авось,  клюнут,  начнут  экспериментировать  с
экономикой, моралью, политикой...
     Он улыбался, но в голосе звучала надежда. Я с  некоторым  сочувствием
подумал, что он в самом деле патриот и дерется не ради  денег.  Денег  уже
нахапал, а то и просто приватизировал при перестройке пару-другую алмазных
или золотых приисков.
     Иванов без улыбки покачал головой:
     - Не пройдет.
     - Деньги же есть!
     - Деньги что, но как будто вы не знаете Америку.
     Васильев вздохнул, плечи опустились:
     - Увы, знаю... Практичный народ. На небо и не смотрят, раз  из  звезд
нельзя делать доллары. А под ноги - да, цент можно найти. А  если  русский
прошел, то  и  сотенную...  Да,  ваши  работы  опасны  только  для  нашего
сумасшедшего народа. Пытались построить  коммунизм,  могут  и  еще  что-то
учудить... А нам, Виктор Александрович, хочется спасти страну!
     Я не стал напоминать, что страну спасают все. Еще никто не признался,
что хочет ее погубить. Но страна почему-то тонет все быстрее.
     Он понял, развел в стороны широкие белые ладони:
     - Понимаю, это неубедительно. Давайте зайдем  с  другого  конца.  Для
постепенных реформ без потрясений нужна спокойная  страна.  Я  сам  прочел
ваши труды, где вы убедительно доказывали, что такие вроде  бы  устаревшие
понятия,  как  честь  и  достоинство   необходимы   для   выживания   рода
человеческого. Но с другой стороны,  возрастает  и  опасность  со  стороны
гордых людей! В то время как приземленными народами,  которые  уже  забыли
такие понятия, управлять гораздо легче. Они понятнее, предсказуемее. В  то
же время они так же изобретают, совершают научные открытия,  строят  самые
лучшие в мире компьютеры... которые  жадно  покупают  гордые  народы,  они
запускают ракеты к Марсу, они живут счастливо и,  повторяю,  предсказуемо.
Это жизненно важно как для полиции, так и для правительства.  Такой  народ
проще вести по пути прогресса, ибо его не заботит ничего, кроме желудка  и
тех органов, что ниже.
     Я заметил:
     - Вы же сами презираете такие народы.
     - Я русский, - печально улыбнулся он. - Конечно же, в  какой-то  мере
презираю... Но я политик, я хочу, я просто жажду, чтобы мой  народ  догнал
западные, встал с ними  в  ряд...  Что  делать,  в  нашем  мире  побеждают
прагматики,  а  не  романтики.  Презираемые  прагматики...  нет,  уже   не
презираемые. Прагматик с толстым бумажником выглядит убедительнее в глазах
любой  женщины.  Романтики  хороши  на  час,  но   жить   предпочитают   с
прагматиками.
     Я слушал невнимательно, доводы  давно  известны,  только  облекает  в
разные формы, а повторяет все то же:
     - Если я откажусь, - спросил я прямо, - меня убьют?
     Он словно бы даже смутился от такого прямого вопроса:
     - Вы же умный человек, Виктор Александрович... Да что там  умный,  вы
мудрый,  все  понимающий  раньше  других.  Вас  просто  необходимо   будет
устранить... чтобы об этом разговоре никто не узнал, да и  разговаривал  с
вами без маски, а меня знают многие. Но самое главное, что Кречет потеряет
такого неоценимого помощника, а также тот шанс, что на ваше  место  сумеем
продвинуть нашего человека. Президентов  не  обязательно  убивать,  Виктор
Александрович! Достаточно надежно закольцевать.
     - Спасибо за прямоту, - сказал я. Сердце мое всколыхнулось  только  в
первые минуты, теперь стучало ровно, даже вяло. Ни страха, ни  возбуждения
я не испытывал. Возможно потому,  что  инстинкт  сохранения  жизни  сказал
сонно: а чего  рыпаться?  Ты  уже  продлил  свой  род.  Двое  детей,  трое
внуков... Можно и обрубить старую ветвь,  чтоб  не  тянула  зазря  сок  из
земли, не застила солнце, не занимала место в  квартире.  -  Спасибо...  Я
думаю, вы догадываетесь о моем ответе.
     Он смотрел внимательно, в глазах была настоящая печаль:
     - Гордость... Мальчишечья гордость! В таком возрасте... Странно, ведь
жертвенность больше присуща молодежи, хотя  только  бы  жить  да  жить,  а
старики, что уже одной ногой в могилке, больше цепляются за жизнь.  Честно
говоря, я ждал решения мудрее.
     - Каждый считает себя мудрее других, - ответил я холодно.

     Глава 34

     Разговаривая с ними, я тяжело пыхтел, изображая отдышку и нездоровье.
Когда мне было пятнадцать лет, я двадцатилетних считал стариками, а  когда
мне стукнуло двадцать, как вот этому крепышу, я был уверен, что сорок  лет
- это конец, дряхлость. Сейчас мне за пятьдесят, уже  не  скачу  козликом,
но, честно говоря, и раньше не скакал, а дочку поднимаю на плечи и ношу по
комнате так же, как носил ее тридцать  лет  тому,  когда  у  нее  было  не
нынешние восемьдесят...
     Хрюка внезапно соскочила с дивана, понеслась к двери.  Боксеры  из-за
своего купированного хвоста восторг выражают вилянием всем задом. Сейчас я
видел только зад, что энергично  заходил  из  стороны  в  сторону.  Следом
раздался звонок в дверь.
     Васильев и Иванов переглянулись. Васильев велел шепотом:
     - Ни звука!
     Хрюка бросилась на дверь, тупые когти со скрипом проехали по  обивке.
В дверь позвонили снова, Хрюка нетерпеливо взвизгнула. Доносились  голоса,
звонивший был не один.  Хрюка  верещала  все  громче,  метнулась  ко  мне,
сообщая, что в дверь звонят, там люди, кто-то принес  косточку,  ее  будут
чесать и гладить...
     - Тихо, - повторил Васильев, - сейчас уйдут.
     Сквозь тонкую дверь слышно было, как на площадке  топтались,  сопели.
Голоса звучали приглушенно, но  настойчиво,  словно  спорили.  Послышалось
царапанье, будто открывали дверь. Васильев  поспешно  встал,  отступил  за
холодильник. Иванов нахмурился, торопливо поднялся со стула. Руки его  все
еще были карманах плаща.
     Дверь скрипнула, зад Хрюки  исчез,  голоса  стали  громче,  смех,  на
пороге кто-то словно с кем-то дрался,  это  Хрюка  прыгала  к  кому-то  на
грудь, обшаривала в бешеном темпе карманы, обыскивала сумки.
     В прихожую ступил, оглядываясь по сторонам, Леонид.  В  руке  у  него
была коробочка зипа. Оглядываясь, где  положить,  он  взглянул  в  сторону
кухни, глаза его округлились:
     - Виктор Александрович?.. Ребята, я ж говорил он дома!.. Хрюка и так,
и эдак объясняла...
     По взмаху его руки  в  прихожую  ввалились  Богемов,  Марина,  что  в
прошлый раз танцевала голой, с нею милая  симпатичная  девушка,  ее  видел
впервые...  Шумные,  веселые,  богемные,  все  наперебой  теребили  Хрюку,
тискали. Леонид сказал виновато:
     - Я занес тебе, как обещал, твой зип! Большое  спасибо...  Мы  сейчас
уезжаем на дачу, а зип вдруг понадобится...
     Он умолк на полуслове, из-за холодильника вышел Васильев. Сердце  мое
оборвалось. Эти холодные профессионалы вполне могут перестрелять всех.  Им
что один,  что  пятеро.  Разве  что  побоятся,  что  на  площадке  остался
кто-то...
     Иванов, словно прочел мои мысли, вышел из комнаты, но,  вместо  того,
чтобы  приятно  раскланяться,  знакомясь,  сразу  же,  отстранив   гостей,
выскочил  на  площадку,  тут  же  вернулся.  Никого,  сказал  он   глазами
напарнику. Дверь закрыл, подпер ее спиной и снова сунул руку в карман.
     Леонид сказал настороженно:
     - Виктор Александрович... Извините, что мы помешали  вашей  беседе...
Но все-таки, если это не тайна, это ваши сотрудники?
     Я напрягся, потому что человек, назвавшийся  Ивановым,  уже  встал  в
боевую стойку для быстрой стрельбы. Вроде ничего в нем не изменилось, но я
видел неуловимое напряжение, предельную готовность, что не  может  длиться
долго, а должна разрядиться быстрыми точными выстрелами в  упор,  точно  в
голову.
     Ответить я не успел, медленно заговорил Васильев:
     - Сотрудники... это слишком громко. Всего лишь телохранители. Но  раз
уж вы здесь, оставляем Виктора Александровича на ваше попечение.
     Он кивнул  Иванову.  Тот  наклонил  голову,  защелка  замка  негромко
хлопнула. Наверное,  это  был  замок,  не  может  же  щелкать  так  громко
предохранитель или что у них там на пистолетах, у профессионалов.
     Я выдохнул воздух, стараясь сделать  это  как  можно  незаметнее.  Не
стали стрелять...  Возможно,  как  мафиози,  не  имеют  права  убивать  не
замешанных людей? Мафия только потому и  выжила,  что  разбирается  только
друг с другом. Если в перестрелке  убивают  случайного  прохожего,  такого
изгоняют из организации... Вздор, это лишь в итальянской мафии, да и то  в
старой. А в русской ухлопают всех вокруг и глазом не моргнут. А тем более,
эти, что пострашнее любого мафиози...
     Леонид сказал язвительно:
     - Ну и охраняют вас, Виктор Александрович!
     - Да уж, - ответил я пересохшим горлом.
     Леонид сказал, извиняясь:
     -  Вы  уж  простите  за  вторжение.   Наверное,   теперь   это   надо
прекратить!.. Все-таки вы советник президента, у вас могут  быть  какие-то
секреты. Мне бы не хотелось во что-то вляпаться.
     - Да какие секреты, -  отмахнулся  я  вяло.  -  Долго  ли  пробуду  в
советниках? Ты ж меня знаешь. Ребята, я сам только что вошел. Так что если
поставить кофейник, кто-нибудь смелет кофе... вон в той банке, я возражать
не стану... особенно, если кто-то еще и сунет мне бутерброд побольше.
     Леонид что-то почуял неладное,  суетился  и  распоряжался  на  кухне.
Богемов и обе девицы охотно захлопотали. Явно уже  знали,  что  это  кухня
самого советника президента, завтра пойдет  треп  по  знакомым.  Новенькую
опекал Богемов, но она улыбалась на всякий случай  и  Леониду,  а  по  мне
скользнула оценивающим взглядом, явно сомневаясь в моей готовности задрать
ей подол, но все же намекнув взором, что советнику президента  препятствий
не будет.
     Богемов и Леонид затеяли спор, кем лучше  пройти  "Diablo-2":  воином
или колдуном, Марина возмутилась,  попробовала  им  навязать  разговор  об
искусстве. Я поймал взгляд новенькой, спросил:
     - Как вам нравится наше общество?
     - Нравится, - ответила она и улыбнулась так чисто  и  светло,  словно
тургеневская девушка. - Поразительно, никто не говорит о работе  и  низкой
зарплате!
     Я ухмыльнулся:
     - А где вы работаете?
     Не сгоняя с личика улыбку, она ответила светло:
     - Секретарем-референтом в крупной фирме.
     Понятно, подумал я,  сразу  представив,  как  начальник  между  делом
пользует ее на кресле, нагнув у своего стола, поставив посреди кабинета, а
в отсутствие начальника это же проделывают и его замы. Она ответила прямым
взглядом, без смущения деревенской  простушки,  но  и  без  вызова  наглой
москвички: ну и что? Зато моя зарплата втрое выше, чем у других. Да и  кто
сказал, что мне это так уж не нравится?
     Да я что, удивился я. Просто пожалел, что я не  твой  начальник.  Она
дружески улыбнулась,  я  ощутил,  как  между  нами  протягивается  ниточка
понимания. Еще молодая, кожа чистая, без единой морщинки, но  уже  мудрая.
Впрочем, женщины взрослеют раньше нас.
     Богемов покосился на включенный телевизор. Там в это время человек  в
маске не то рассказывал о своих гнусных преступлениях, не то признавался в
мазохизме и просил его понять, но  толпа  зрителей  в  аудитории  слушала,
роняя слюни, а телеведущий носился вокруг с микрофоном, млея  от  счастья,
что сумел так ловко повысить рейтинг передачи.:
     - Неужели еще есть идиоты, - удивился Богемов, - которые  верят,  что
вон тот в маске в самом деле пришел и рассказывает свои  тайны?..  Прошлый
раз вовсе уголовник какой-то...
     Леночка сказала обиженно:
     - Почему нет? Я такая идиотка.
     - Ты зато очень красивая, - сказал Богемов серьезно, - а я  говорю  о
тех, кто обязан быть умным. Как будто можно сохранить в тайне, кто  входит
в комнату, одевает маску,  а  потом  снимает!.  Можно  установить  скрытые
телекамеры, а если телевизионщики воспрепятствовали бы, их можно  привлечь
за соучастие и укрывательство преступников...
     Леонид прогудел добродушно:
     - Да ясно же, что это только трюк. Артисты  разыгрывают  роли,  чтобы
идиоты сидели у экранов и восхищались  отвагой  родного  телевидения...  В
России дурачья до конца века точно  хватит!  И  еще  на  пару  тысячелетий
останется... Мы пошли, Виктор Александрович! Не будем вам мешать.
     После их ухода я проделал нелепейшую вещь, что могла придти в  голову
лишь такому психопату, как я, которому только что совали под нос пистолет.
С детектором, который мне три дня тому вручил Чеканов, я прошелся по  всей
квартире, даже вышел на балкон.
     Но жизнь, похоже, штука еще нелепее. Я обнаружил сразу три жучка:  на
кухне за батареей, за диваном и возле балконной двери.
     Я сел, не обращая внимания на возмущенный свист чайника. Кто из  этой
компании успел побывать во всех трех местах?

     Глава 35

     Чеканов  выслушал  молча,  глаза  сверлили  меня   с   настойчивостью
жука-короеда, которому плевать какому из  Людовиков  принадлежало  кресло.
Задал пару вопросов, но в ответы  не  вслушивался.  Похоже,  наш  разговор
записывается, а потом аналитики вслушаются в мои  ответы,  чтобы  поймать,
где я солгал и с какой целью.
     - Мы усилим охрану, - пообещал он.  -  Вами  начинают  интересоваться
даже больше, чем, скажем, Коганом или Яузовым. Странно, да?
     - Глупые они, - согласился я.
     - Просто вы  человек  новый,  -  объяснил  он  снисходительно.  -  На
остальных досье собрано ой-ой-ой!.. А с вами еще  непонятно,  что  на  вас
действует. Слишком неожиданно вы оказались в команде  президента.  На  вас
нет ни строчки...

     Усачев,  я  уж  думал  что  никогда  не  раскроет  рот,   подошел   к
Краснохареву, сказал стеснительно:
     - Архиепископ Ростовский больно крут...  Как  бы  не  начал  кампанию
против ислама, не дожидаясь решения Москвы.
     Сказбуш работал поблизости, буркнул:
     - За такие дела можно и поплатиться.
     -  Как?  -  спросил  Краснохарев  саркастически.  -  Партийный  билет
отобрать?
     - Партийный не партийный... но погоны с мерзавца  сорву!  -  пообещал
Сказбуш. - В сержанты разжалую.
     Краснохарев пожал плечами:
     - А что, если ему  на  это  плевать?  Он  такими  церковными  суммами
ворочает...
     - Из нашего  ведомства  так  просто  не  выходят,  -  сказал  Сказбуш
значительно. - Даже выйдя  на  пенсию,  каждый  остается  нашим  служащим,
связанным присягой. Но я не думаю, что дело дойдет до шума. Он тоже хорошо
знает, что на  него  у  нас  компромата  многовато.  А  если  какой-нибудь
борзописец  насчет  публиковать  сенсационные  материалы,   что   такой-то
церковный чин пьянствовал и развращал малолетних - у нас есть  и  фото,  и
видеозаписи, - что однажды сбил автомобилем старушку и скрылся...
     Он начал распаляться гневом, ноздри бешено задергались. Усачев сказал
торопливо:
     - Я думаю, что он предпочтет  начать  свое  дело  уже  без  прикрытия
церковной рясы. Пара миллионов у него есть?
     Сказбуш оскорбленно фыркнул:
     - У его  помощников  по  десятку  миллионов  долларов  в  швейцарских
банках! А у него... признаюсь честно, так не удалось вызнать. Он уже тогда
начал к чему-то готовиться.
     - Тогда с ним помех не будет, - согласился Краснохарев.  -  В  чем  я
действительно не уверен, что женщины чадру наденут! А публичные казни  все
же ушли в прошлое...
     Кречет поднялся во весь могучий рост, с хрустом потянулся.  Смех  его
был веселым и заразительным:
     - Похоже, никто из вас так и не прочел книги Виктора  Александровича!
А зря. Он пятнадцать лет тому это описывал, даже то, что Россия  придумает
свою веточку ислама. Почему только сунниты или шииты? А если  выбирать  из
этих двух, то все равно там сотни дорожек...  Исламский  мир  отнесется  с
пониманием, если в России ислам будет не совсем таким,  как  в  Саудовской
Аравии. Я рассчитываю на вас, дорогой Виктор Александрович!
     Я поежился:
     - В чем?
     - А кому еще  разрабатывать  идею,  которую  мы  осуществляем?  Вы  и
придумаете ислам российского толка. Мы будем одновременно  и  в  исламском
мире, и останемся самобытной  Россией  с  ее  особенностями.  Это  устроит
всех... кроме тех, кто продвигает НАТО к нашим границам!
     Сказбуш, переглянувшись с Яузовым, сказал все тем же тихим голосом:
     - Да, это не устроит. Если раньше разведчика снабжали ампулой с ядом,
то теперь всем понятно, что сопротивляться аресту не будет, а на первом же
допросе выложит все, что знает. Потому при задании ему сообщаем как  можно
меньше.
     Кречет покачал головой, а наивный Коломиец переспросил:
     - И такие все?
     - Мир таков, такова  и  разведка.  Потому  такими  страшными  кажутся
исламисты! Они не растеряли эти "устаревшие" понятия. Для спецслужб  всего
мира страшнее всего исламские террористы, ибо такой борец  за  идею  может
совершить терракт, а потом с чувством исполненного долга  застрелиться.  А
диверсанты других стран не пойдут  на  опасное  дело,  если  им  не  будут
гарантированы по крайней мере два безопасных пути отхода...  А  спецслужбы
по охране прежде всего перекрывают пути отхода, это проще всего.
     Мирошниченко все подкладывал Кречету листки на  подпись,  тот  быстро
проглядывал, подписывал, некоторые комкал и молча бросал в корзину.
     - А, вот это, - объяснил Мирошниченко, - полный список священников...
правда, высшего ранга, что готовы принять ислам... При  условии,  конечно,
что их, как первых, зачислят в высшие иерархи мусульман.  Гм...  я  думаю,
что верховный имам всех мусульман на это  пойдет.  Даже  с  удовольствием.
Больше чести обратить высокий  чин,  чем  простого  человека.  А  истинные
мотивы... Религия - давно такая же политика, как  и  парламент  или  Дума.
Есть же простаки, что верили царям, генсекам, президентам,
     - Но-но, -  прикрикнул  Кречет.  -  Меня  и  эти  достают  со  своими
шуточками, так и ты туда же?
     Оробевший  пресс-секретарь  захлопнул  рот  со  стуком,  словно  пес,
поймавший крупную муху.
     - А что, я ничего...
     - Как с казачеством?
     - Самые последние сведения, - заговорил Мирошниченко очень  серьезно,
- не очень-то... Это же самое преданное власти, преданное  до  кликушества
сословие! Умом, правда, и раньше  не  отличались,  главными  достоинствами
были храбрость, верность слову, понятиям чести, славы. Потому  там  сейчас
жаркие споры... кое-где перешли в драки, а то и вовсе берутся  за  оружие.
То, что ислам  поднял  голову,  рассматривается  как  оскорбление,  Честно
говоря,  в  ряде  станиц  вы,  Платон  Тарасович,  хоть  и  позволили   им
вооружаться, но уже объявлены врагом  не  больше,  не  меньше,  как  всего
русского   народа,   конечно   же   -   православного,    богобоязненного,
уничижающегося. Но  то,  что  президент  объявил  войну  бандитам,  мафии,
проституции, наркомании, что первым заговорил о чести, доблести,  служению
Отечеству... Да и оружие позволил  иметь  одним  росчерком  пера!  Словом,
раскол прошел не по сословиям казаков, а по их сердцам. Самый болезненный,
куда болезненнее, чем в гражданскую...
     Он был очень серьезен, тишина стояла  почти  гробовая.  Кто-то  шумно
вздохнул, застеснялся и быстро опустил  голову.  Кречет  криво  улыбнулся,
лицо было бледным, страдальческим, но сказать ничего  не  успел,  в  дверь
заглянула Марина. Она по старой привычке предпочитала сообщать все  лично,
хотя на ее столе стояли  переговорники,  селекторы,  компьютеры  и  прочие
сложнейшие средства связи.
     Ее лицо было встревоженное:
     - Прибыл генерал Сагайдачный. Рвет и мечет. Что делать?
     - Я его жду, -  ответил  Кречет.  Его  лицо  помрачнело.  Он  коротко
взглянул на нас, поколебался, махнул безнадежно рукой. - Зови.
     Дверь распахнулась, словно ворвался штурмовой танк. Генерал задыхался
от ярости, устрашающе огромный, широкий в плечах, грузный, как танкер,  но
все еще без живота, красное лицо было  искажено,  на  лбу  вздулись  синие
жилы.
     - Почему, - рыкнул он люто, и жалюзи зазвенели тонко-тонко, -  почему
мне не выдали мой лист?.. Я сказал, что ухожу из армии!!!
     Кречет поспешно увел его хитрыми маневрами подальше от нас, в  другой
угол зала, но генерал так орал и взревывал, да и Кречет не  умел  шептать,
что мы, притихшие как мыши, слышали каждое слово.
     - Панас Назарович, - заговорил он льстиво, - ты мой  первый  и  самый
дорогой учитель!.. Я не посмел бы вмешаться... это олухи из  канцелярии...
Я все узнаю и поправлю... Ты же знаешь, как я тебя люблю и чту...
     Он юлил перед ним, как молодой Дорошенко перед Сагайдачным,  потомком
которого без сомнения был этот разъяренный гигант. Он рыкнул:
     - Так позвоните сейчас!
     Он обращался на "вы", но не из почтительности, все это чувствовали, а
явно не желая возвращаться к более теплым отношениям  военного  учителя  и
ученика.
     - Все сделаю, - заверил Кречет. - Прости, голова трещит от  дел...  А
что случилось?
     Генерал задыхался от ярости:
     - Ты еще спрашиваешь?.. Отечество продал!.. Веру нашу!..
     - Я похож на торговца? - спросил Кречет.
     - Тогда так отдал, предатель!
     - Отечество я не предавал, - ответил  Кречет,  мы  все  ощутили,  что
голос его стал тверже. - Ты знаешь, что Отечество я не продал. А жизнь  за
него положу, тоже знаешь. Знаешь!
     Сагайдачный прохрипел, на красном  мясистом  лице  выступили  крупные
капли пота:
     - Но веру! Веру нашу!
     - И вера останется  на  месте,  -  заверил  Кречет.  -  Разве  гетман
Сагайдачный вместе с татарами не ходил в походы на Польшу и Россию?  Разве
Богдан Хмельницкий не получил от польского короля золотую саблю с надписью
"За храбрость" за ударный  поход  на  Москву?  А  с  ними  опять  же  были
татарские полки, что  исповедовали  ислам!..  Что  с  того,  что  в  твоих
воздушно-десантных будут и мусульмане?.. Разве они плохо дрались с  твоими
частями, когда те вошли в Афганистан? А в Чечне?
     Сагайдачный смахнул пот огромной ладонью, мы видели, как сверкнули  в
воздухе мелкие капельки. Глаза навыкате смотрели с яростью,  дышал  шумно,
огромный и странно поджарый, несмотря на исполинский вес.
     - Мы только-только начали перенимать западный опыт, - прорычал он.  -
Американские инструктора приехали...
     Кречет сказал неожиданно резко:
     - Ты с этой верой... и западничеством... Знаешь, что во всей  русской
армии уже никто не закроет грудью дзот, не бросится со связкой гранат  под
танк, не кинется с факелом в пороховой  погреб,  только  бы  не  дать  его
врагу?.. Так же, как не  бросались  американцы.  Никогда.  Им  жизнь  была
дорога! А вот воины ислама бросаются на  дзоты  и  с  гранатами  под  наши
танки!
     Генерал рыкнул:
     - Бьют американцы твоих воинов ислама!
     - Издали. Крылатыми ракетами. А лицом к лицу кишка тонка.  Исламскому
воину честь дороже жизни, как было когда-то в русской армии... Я говорю  о
той русской, что еще до советской... У них сила  духа  выше!  Да  что  там
выше. У них она просто есть, а у американцев - нет. Как вообще у  западных
армий. Как нет теперь и у нашей. Это счастье наше, дурак, что мы  все  еще
на распутье. Что можем выбирать! Были бы мы сыты - выбирать трудно, а  вот
голодным и босым...
     Генерал сказал люто:
     - Бред! Я сказал, что  я  ухожу  из  такой  армии...  где  белобрысых
превращают в чернозадых!
     Кречет сделал большие глаза:
     - Как это? По-моему, они так и остаются белобрысыми.  И  русскими!  А
скажи, чем тебе еврей Иисус лучше араба Мухаммада?
     Генерал покраснел, раздулся так, что я уж подумал  тревожно,  как  бы
бравого вояку не хватил инфаркт. Он задыхался от ярости, сопел, рычал, изо
рта брызгала слюна, но слов не находил, ибо если правду говорят,  что  все
украинцы - антисемиты, там  для  этого  почва  была,  то  генералу  трудно
ответить, кроме того, что Иисус не еврей, а скиф, а скифы, как известно  -
древние украинцы.
     Кречет воспользовался моментом, заговорил быстро, убеждающе:
     -  Принятие  ислама  -  не  поражение,  а   победа!   Я   уже   велел
пропагандистам поработать, но они - олухи... Умов среди них нет.  Привыкли
брать интервью у шлюх, класс потеряли. Ладно,  сами  кое-что  придумаем...
Одну важную вещь удалось протолкнуть. С Чечней.
     Генерал выдавил сквозь стиснутые зубы:
     - Черт бы тебя побрал с этими чернозадыми... Знаешь ведь!
     - Так вот, в общих  чертах  я  уже  договорился  с  исламским  миром.
Конечно, по неофициальным каналам. Они готовы принести Чечню в жертву!
     Генерал отшатнулся:
     - Как это?
     - Мы не только вольны делать с нею, что возжелаем,  но  ряд  арабских
стран официально поддержит. Кое-кто даже пошлет вспомогательные отряды или
добровольцев. Главное не в численности, а в самом факте. Об этом раструбим
в газетах, покажем по телевидению. Мол, исламский  мир  против  бандитской
Чечни... А сами пошлем туда танки, бросим самолеты, обрушим  артиллерию...
Пусть смешают все с землей, нам теперь на Запад оглядываться  не  надо.  А
нашим мужикам и бабам по  всей  России  надо  показать,  что  блюдем  наши
интересы. Интеллигенция, конечно же, осудит, но у  нас  той  интеллигенции
уже не осталось...
     Сагайдачный наконец перевел дух,  но  смотрел  озадаченно.  Потом,  к
нашему изумлению, сказал сумрачно:
     - Это не совсем честно.
     - Верно, - согласился Кречет. - Но это наша большая заноза.
     Сагайдачный буркнул:
     - Я тебе не совсем верю. Но если это правда... то свиньи мы.
     Кречет кивнул:
     - Еще  какие!  Сволочи.  Но  в  интересах  дела  лучше  сделать  хоть
по-свински, но по-нашему. Я уже отдал приказ по войскам...  неофициальный,
конечно. Пленных по возможности не брать, иностранных  корреспондентов  не
допускать. Нам теперь плевать  на  Европу,  на  США!  Будут  настаивать  -
пристрелить втихомолку. Спишем на несчастные случаи. Подорвались, мол,  на
минах.
     Из взгляды встретились. Лицо Кречета было как  высечено  из  гранита.
Если бы мы  не  видели  его  в  моменты  сильнейшей  усталости,  президент
показался бы все таким же несокрушимым, железным, самоуверенным.
     - И... когда? - спросил Сагайдачный еще неверяще.
     - При первом же поводе!
     - А каков должен быть повод? Гнилые апельсины продадут на  московском
рынке?
     Кречет посмотрел на него сумрачно:
     - Стоило бы. Но мы дождемся обещанных террактов.
     Сагайдачный потоптался в раздумье. Коломиец, стараясь помочь Кречету,
подошел тихонько и пригласил  командующего  воздушно-десантными  на  чашку
кофе. Сагайдачный посмотрел на него дико, как на умалишенного,  отмахнулся
и пошел к двери. Когда  он  исчез,  мы  услышали,  как  из  груди  Кречета
вырвался глубокий вздох. Похоже, президент страшился, что  бравый  генерал
вспомнит о своем желании послать армию к такой матери.
     Мирошниченко выждал, пока топот подкованных сапог затих в  отдалении,
хотя в торжественной тиши  кремлевских  кабинетов  такое  слышно  за  пару
верст, сказал нерешительно:
     - Господин президент, тут еще один запрос...
     - Ну-ну?
     Мирошниченко поморщился, нукать позволительно только на лошадь, да  и
то ленивую, но терпел,  все-таки  президент  из  генералов,  а  не  людей,
объяснил сдержанно:
     - Уже третий случай на границе... Исчез гражданин Нигерии. Все поиски
не дали результатов. А неделю  тому  исчезли  сразу  трое.  Тоже  граждане
Нигерии. Или не Нигерии? Словом, оттуда, где пальмы, обезьяны и Лимпопо. А
чуть раньше пропал еще один. Все-таки граждане  дружественных  нам  стран!
Уже запрашивают и официальные органы...
     Кречет вскинул брови:
     - Что-то новенькое. А при каких обстоятельствах?
     Сказбуш сухо заметил из своего угла:
     - Я кое-что слышал. При таможенном досмотре у них нашли героин.  Чуть
ли не по мешку. Во всех трех случаях. Но наши прошляпили при аресте, а  те
парни, видать, крутые, тут же смылись.
     - Поиски ведутся? - поинтересовался Кречет.
     Сказбуш развел руками:
     - Людей недостает. Да и куда те денутся в чужой стране?
     Кречет пристально посмотрел на министра.  Я  почувствовал,  что  даже
самые тщательные поиски не дали бы результатов. По крайней мере, сбежавших
мафиози вряд ли нашли бы живыми.
     - Ладно, - отмахнулся Кречет. - Еще пару таких случаев, и  река,  что
течет через наши границы, превратится в ручеек. Надо  только  организовать
утечку информации. Пусть самый болтливый проговорится газетчикам... Кто  у
нас  любит  покрасоваться  перед  телекамерами?  Степан   Бандерович,   вы
сболтнете, а потом, испугавшись, попросите держать все в тайне. Ну,  чтобы
сразу во все газеты.
     Коломиец красиво выпрямился:
     - Я самый болтливый? Да я как рыба об лед!
     - Вы самый красивый и обаятельный, - утешил Кречет.  -  Фото  и  теле
гигиеничный.
     Мирошниченко поглядел на одного, на другого, сжалился:
     - Давайте, сболтну я. Мне легче. И так рвут на части.

     Глава 36

     Странно, такая собачья жизнь, когда на каждом углу надо оглядываться,
пугала, но в то же время и приятно щипала нервы.  Все-таки  все  мы,  даже
самые одухотворенные, произошли от обезьян, да не тех макак,  что  прыгают
по веткам, а от крепких громил, что жили в пещерах и голыми руками  давили
всяких там пантер.
     Сердце  начинало  прыгать,  когда  вблизи  проезжала  машина,   когда
двое-трое крепких мужчин проходили вблизи. Хрюку переучивать  не  стал  на
собаку-телохранителя, поздновато, да и пусть остается  тем  милым  зверем,
добрым и ласковым, страшным только с виду, да и то издали.
     Конечно, даже президентов стреляют  снайперы,  но  меня  стрелять  не
станут. Постов не занимаю, жгучих тайн не  ведаю.  Если  кому-то  все  еще
нужен, то не только живым, но и с желанием сотрудничать.
     Почти  полночь,  пора  хотя  бы  посмотреть  на  чудо  ноут-буковской
техники, но едва я протянул к нему руку, раздался звонок:
     - Алло?
     - Папа, - донесся голос дочери, - как  хорошо,  ты  ложишься  поздно.
Послушай, я записала Дашеньку в секцию каратэ!
     - Что? - изумился я.
     - В секцию каратэ, - крикнула она громче. Из  трубки  рвались  хрипы,
далекая музыка. - Теперь после бассейна я буду ее возить еще и в секцию...
Что ты скажешь?
     Образцовая дочь, она всякий  раз  советовалась  со  мной.  Правда,  я
никогда не перечил, все равно сделает по-своему, но это и  сохранило  нашу
дружбу:  я  не  перечил,  а  она,  обжегшись,  вспоминала  мой  сдержанный
комментарий, понимала, что отец все-таки  был  прав,  сердилась,  затевала
новую глупость, я снова не возражал, только комментировал, и снова история
повторялась и повторялась...
     - Что я скажу? - удивился я. - Ты знаешь мое отношение ко  всей  этой
ерунде. Но ребенку надо в самом деле чаще  бывать  на  людях.  Нельзя  всю
жизнь прожить, общаясь только с мамой, папой,  бабушкой  и  Интернетом.  В
секции привыкнет к общению...
     Конечно,  дочь  ждала  других  слов,  помолчала,  чуть  надулась,  но
переломила себя и сказала весело:
     - Я рада, что ты одобряешь!  Пусть  растет  ребенком,  который  умеет
постоять за себя.
     - Пусть, - согласился я.
     Она чмокнула в трубку, я  услышал  щелчок  и  частые  гудки.  Каратэ,
подумал я насмешливо. В доме напротив тоже есть такая секция,  только  для
взрослых. Вечерами вижу через окна, как  с  дикими  экзотическими  воплями
тренируются эти хорошие недалекие люди. Не то, чтоб уж  совсем  тупые,  но
настолько наивные, что всякий раз  покупаются  хоть  на  йогу,  гербалайф,
похудение без усилий, выращивание волос на лысине или очередное  восточное
единоборство.
     Тоже веяние времени, подумал зло. Веяние  времени  здесь,  в  Европе,
Америке, а теперь и в России. Когда-то в печати, еще в шестидесятых годах,
было сообщение об эксперименте по передаче образов на  расстояние.  Группа
американских ученых поднялась на Тибет,  а  другая  на  атомной  подводной
лодке выплыла на середину Тихого океана и легла на  дно.  После  чего  под
наблюдением  комиссии  начался  эксперимент  с  картами  Зенера.  А  потом
подсчитывали  количество  совпадений,  но  не  столько  выясняли   процент
случайного совпадения, сколько всех потрясал факт, что передача велась  на
таком расстоянии! И с таких мест!
     И неважно, что  результатов  не  было,  об  этом  как-то  и  говорить
непристойно, а вот то, что с вершины Тибетских гор! На  атомную  подлодку!
На дно Тихого океана!.. Восторженные придурки не замечают, что это  то  же
самое, когда фокусник выходит в роскошном халате,  расшитом  звездами,  на
голове высокий колпак, тоже со звездами,  он  говорит  громким  голосом  и
делает таинственные пассы... И экзотический халат, и позы, и  внушительный
голос служат для того же, что и атомная подлодка на дне океана.  Пока  что
ни один из телепатов не добился передачи образов из комнаты в комнату,  но
кому нужен факт? Гораздо впечатляюще выглядят атрибуты!
     Понятно, что в этих секциях восточного единоборства  выгоду  получают
только  инструктора.  За  хорошую  прибыль  можно  и  попритворяться,  что
умираешь от боли, когда на тренировке неуклюже  хватает  один  из  богатых
учеников. Но эти  восточные  с  их  нелепыми  позами  и  кривлянием  будут
привлекать своей таинственностью и обещанием невероятных источников  силы,
что не обещает известное самбо. Самбо  так  же  незрелищно,  хотя  так  же
эффективно, как современное фехтование. А восточные  единоборства  так  же
красочны, как мушкетер со шпагой. Но поставь современного шпажиста  против
тех мушкетеров, что подпрыгивают и так замедленно  и  красиво  размахивают
шпагой, что за это время современный фехтовальщик проткнет его триста раз,
сходит пообедает, а потом вернется и еще раз ткнет.
     Да, именно наше трусливенькое мышление, что боится усилий  привело  к
расцвету  этой  декоративной   чепухи.   Популярность   всяких   восточных
единоборств объясняется просто. Если, чтобы стать боксером или  самбистом,
нужно каторжанить себя в изматывающих тренировках, проливать реки соленого
пота, рвать жилы, расшибать суставы, то в  восточных  единоборствах...  по
крайней  мере  так  подают  хорошо  зарабатывающие  на  этом  инструктора,
достаточно  просто  Расслабиться,   Прочувствовать   Единение   С   Миром,
Сосредоточиться...  и  так  далее,  и  вот  вы  уже  супергерой,  а   силы
достаточно, чтобы перевернуть мир! Здесь не только русский Ванька, что  не
слезает с печи, но и американский Ванька купится. Как  же,  лежа  получить
все и еще малость сверху! Без усилий! Надо только сосредоточиться.
     А в  наше  сравнительно  благополучное  время  до  проверки  дело  не
доходит. Закончивший курсы ай-кидо ходит с убеждением, что за свои доллары
он  получил  безграничную  силу  и  способность  смолоть  в  муку   любого
противника.
     Ну, если все же случается, что  встретится  кто-то  в  подворотне,  а
незадачливый айкидошник ни  бэ,  ни  мэ,  ни  кукареку,  то  всегда  можно
объяснить, что не сумел или не успел сосредоточиться. Это как с притчей  о
Христе: верь - и ты  пойдешь  по  воде!  Но  сколько  другие  не  пытались
пройтись по воде... ха, так они ж недостаточно верили!
     Я невольно опустил взгляд на свои расплюснутые в суставах пальцы.  Мы
не знали этих штук. Если надо было научиться поднимать тяжелую штангу,  то
часами выжимали двухпудовые гири, наращивая мышцы без всяких стероидов,  а
когда наши женщины захотели сбросить вес, они просто меньше жрякали.
     Но не объяснить... Ведь  каждый  верит  лишь  тому,  во  что  хочется
верить. Если один говорит, что надо лишь как следует расслабиться и  ты  -
силач,  ясновидящий,  телепат...  а  другой  брякнет   про   изнурительные
тренировки,  институт,  аспирантуру,  докторантуру  -  то   понятно   куда
отправится простой человек, считающий себя умным: в спортивный зал или  на
диван!
     С приятелем Дашеньки, восьмилетним  Димой,  было  проще.  Однажды  он
спросил меня, какую жвачку лучше жевать, а я посоветовал ту, которую  жуют
его любимые Шварцнеггер, Сталлоне, Ван Дамм... Он заново пересмотрел  кучу
фильмов, но ни разу не увидел их со жвачкой, зато все злодеи  и  гангстеры
жевали, жевали, жевали... С того дня он не возьмет жвачку даже под угрозой
порки. А вот со своей внучкой сложнее...

     В распахнутые балконные двери  воздух  вползал  пусть  и  свежий,  но
горячий, как будто належался на барханах Сахары. Я живу на  четырнадцатом,
сверху еще два, так что с крыши ко мне забраться трудновато, и летом дверь
распахнута всегда. Правда, слегка докучают автомобильные сигналы,  уличный
шум, но это слышишь только весной, потом привыкаешь, даже визг тормозов  и
вопли дворников ухо не воспринимает.
     В холодильнике пусто как в морозилке, так и на  полках.  Главное  же,
нет ни пива, ни хотя бы соков или фруктовой воды.
     - Сиди дома, - сказал я Хрюке. - Я быстро.
     Она обиженно запрыгала, показывая возмущенно, что я же всегда брал  с
собой.
     - Что-то ты начинаешь ребятами интересоваться, - пояснил я.
     В самом деле повязать, что ли, думал я, спускаясь в лифте.  Пять  лет
девке, всякий раз ложная щенность, страдает без  детей,  организм  требует
выполнения программы. Только не с породистым боксером,  потом  щенков  два
месяца кормить и вытирать за ними, замучаешься, да и  пристроить  всех  не
просто: народу самому есть  нечего,  не  до  собак,  так  что  повязать  с
какой-нибудь мелочью вроде пуделя, щенков сразу утопить, а Хрюка потоскует
малость, затем успокоится уже совсем, а ложные щенности прекратятся, как у
существа, выполнившего программу...
     Сильные руки ухватили меня, казалось, со всех сторон. Ноги оторвались
от земли, я ощутил, что меня  запихивают  в  машину.  Руки  придержали,  я
ожидал, что зажмут рот, а то и заклеют широкой лентой, но то  ли  ленты  у
наших спецслужб не нашлось, то ли хорошо знали, ученый со странным  именем
"футуролог" слишком горд, чтобы орать: "На помощь!"
     Колеса взвизгнули, машина сорвалась с места, как пуля,  но  народ  не
повел и глазом. Если жигуленок или москвичок, а иномарки и должны носиться
быстро, не зря же деньги уплочены.
     Мужской голос слева из полутьмы пророкотал довольно:
     - Все возможности не предусмотреть. Верно, Виктор Александрович?
     Я ответил вопросом на вопрос:
     - Какие возможности?
     - Вы не подозревали, но  вас  охраняли  по  меньшей  мере  трое.  Они
старались не попадаться на глаза и вам,  что,  признаться,  затрудняло  им
работу, зато облегчило нам.
     Я осторожно покосился по  сторонам.  После  яркого  солнечного  света
глаза  привыкали  медленно,  мы  выехали  на  магистраль,  прежде  чем   я
определил, что шофер мог бы играть в старом профессиональном хоккее, когда
еще не одевали шлемов: лицо в шрамах, нос  перебит,  сам  крепок  и  вздут
мышцами, справа и слева такие же плотные горячие тела, твердые, как  будто
в бронежилетах от горла до колен.
     Мужчина слева, постарше, похож на капитана хоккейной команды, а то  и
на тренера, сказал с облегчением:
     - Похоже, что вы не предупредили охрану о своем походе в булочную.
     - А надо было? - спросил я.
     - Непростительная оплошность, - сказал мужчина  со  знанием  дела.  -
Правда, нам это все равно бы не помешало.
     - Олухи, - добавил второй, что от меня  справа,  -  наши  ребята  уже
гнались бы.
     А шофер, которому бы только молчать в тряпочку, подбросил весело и  с
горделивостью:
     - Сравнил!
     В его голосе было столько презрения, что я сразу понял, меня похитили
ребята  из  элитных  частей.  И  сейчас  настолько  уверены  в   полнейшем
превосходстве, что вовсю ляпают языками, как корова хвостом, хотя  пленник
не обязательно глуп столько, чтобы  не  вслушаться  в  голоса,  интонации,
оттенки.
     Или знают, что уже ничего не могу, мелькнуло в  голове.  Либо  убьют,
либо в стране переворот случится раньше, чем я выберусь из их лап.
     -  Расслабьтесь,  -  посоветовал   мужчина,   похожий   на   капитана
хоккеистов, - курите если хотите.
     - Спасибо, не курю, - ответил я.
     Шофер хохотнул:
     - Кто не курит - оттягивает свой конец, а кто курит...
     Я понял, что он вполне мог бы точно так же крутить баранку  в  машине
президента. А вожак сказал с насмешливым удивлением:
     - Ого, какая у президента команда! Сам президент бросил пить,  а  его
взвод пошел еще дальше. Сухого закона не ожидается?
     - Нет, - ответил я. - Но рвать ноздри и рубить головы  за  курение  -
это на грани принятия.
     - Это в Турции рубили головы, - возразил собеседник. - И оставляли на
кольях с трубками в зубах! А в России только били кнутом, рвали ноздри и -
в Сибирь-матушку. Рад, что вы не теряете чувства юмора. Честно  говоря,  я
ожидал обычной истерики, угроз, попыток сторговаться.
     - Я вообще неожиданный человек,  -  сообщил  я.  -  Вы  еще  со  мной
наплачетесь.
     Машина неслась в левом  ряду,  навстречу  опасно  близко  проносились
встречные автомобили. Мужчина с усмешкой покосился на меня, но  я  резонно
полагал, что шофер потому и лихачит, что умеет ездить, и шерсть от  страха
на мне не поднялась.
     - Может быть, - согласился он, теперь  уже  неожиданно  для  меня.  -
Говорят же, после веселья наступает похмелье. После смеха  -  слезы...  Но
пока что нам в самом деле весело. Но, вообще, должен сказать,  что  вы  не
пугливы.
     - Это просто знание, - сказал я холодно.  Поймав  его  вопросительный
взгляд, пояснил со злорадством. - Я нужен не только живым, но и  в  добром
здравии, даже в хорошем настроении. Потому вы должны лизать мне  сапоги...
ну, ладно, кроссовки,  вилять  хвостом  и  всячески  уверять,  что  просто
приготовили мне приятный сюрприз, а  впереди  ждут  баня,  коньяк,  спелые
девки, чемодан с пачками долларов...
     По  тому,  как  он  смешался,  я  понял,  что  этот  дурак  собирался
предложить мне весь этот нехитрый набор. Шофер фыркнул, похоже,  не  любил
своего вожака, и тот вынужденно пробормотал:
     - Я только из группы захвата. Разговаривать с вами будут другие.

     Над головой промелькнула широкая  эстакада  окружной  дороги.  Москва
осталась позади, автомобиль несся  еще  быстрее,  здесь  широкая  бетонная
лента была пуста, если сравнивать с запруженными московскими  улицами.  По
ту сторону разделительной полосы проскакивали навстречу  такие  же  мощные
машины, отечественные терялись среди импортных чудовищ.
     Дважды мы пронеслись мимо поста ГАИ на той же скорости,  но  никто  в
нашу сторону и глазом не повел, все явно нарушали скоростной  режим,  лишь
новичок соблюдает скорость на хорошей да еще пустынной дороге. К  тому  же
гаишники охотнее останавливают пошарпанные жигуленки, с них можно  содрать
хотя бы червонец, а из мерседеса могут  показать  дуло  автомата  и  очень
вежливо спросить адресок, по которому проживает семья такого храброго.
     Потом  свернули  на  дорожку,  такую  же  ухоженную,  но  узкую,  два
автомобиля разъедутся, но не три. Мне стало  совсем  неуютно  в  роскошном
салоне.  Не  видать  вывески:  "Частное  владение,  вход  воспрещен",   но
чувствуется, что здесь не только вход воспрещен посторонним, здесь  сперва
стреляют, потом закапывают, а вопросы не задают вовсе.
     После трех поворотов,  когда  машина  резко  замедляла  ход,  впереди
показался двухэтажный особняк с  мансардой.  Далеко  вынесенный  забор  из
толстых железных прутьев, ограждал со  всех  сторон,  по  углам  подсобные
строения, больше похожие на сторожевые будки.
     Мы вынужденно медленно проехали вдоль ограды, подставляя левый бок. И
дорожка нарочито  узенькая,  и  ворота  поставлены  так,  что  если  и  не
позволяют хозяевам врубать газ прямо в гараже  и  мчаться  до  Москвы,  то
облегчают жизнь в другом, намного более важном.

     Особняк  приближался   роскошный,   в   три   этажа,   с   колоннами,
надстройками, не  дача,  а  настоящее  имение,  стилизованное  не  то  под
боярскую усадьбу, не то под подобие замка.
     Я заметил на деревьях, что стояли по краям,  миниатюрные  телекамеры.
Когда приблизились к крыльцу, там на верхней ступеньке стояли двое. Оба  в
хорошо сшитых костюмах, крепкие ребята, которые с одинаковым успехом могли
работать как в органах, так в мафии.
     Один что-то коротко бросил в сотовый  телефон,  явно  старший,  когда
машина остановилась у крыльца,  спустился  и  открыл  дверцу.  Его  цепкий
взгляд сразу остановился на мне:
     - Прекрасно!.. Инцидентов не было?
     - Будут, - пообещал я.
     Сзади ответил голос:
     - Спят!.. Они там больше озабочены поисками новых мест.  Кречет  всех
разгонит...
     Парень протянул мне руку, но я выбрался, игнорируя его  помощь,  хотя
сопел и хватался за поручни, дышал тяжело. Сразу вокруг меня  образовалась
тесная коробочка, я мог идти только  на  крыльцо.  Подчинился,  на  каждой
ступеньке морщился, на ступеньку ставил только правую, а левую подтягивал,
хватаясь за перила.
     Меня сопровождали и в широком  холле,  там  мужчина  со  звездами  на
погонах поднялся с кресла:
     - Виктор Александрович?
     Я холодно промолчал. Провожатые  сопели  неподалеку.  Мужчина  сказал
доброжелательно:
     -  Я  полковник  Терехов,  начальник  охраны.   Чьей?   Ну,   скажем,
командующего мотострелковыми частями генерала Покальчука. Вам  придется  в
моем обществе провести всего несколько  минут.  Ему  уже  сообщили,  едет.
Заходите вот в эту комнату, располагайтесь...
     Я шагнул через порог, грудь моя невольно поднялась, набирая  побольше
воздуха, задержал вдох, не желая расставаться  с  восхитительно  свежим  и
прохладным,  настоянном  на  запахах  хвои  и  папоротников,  кондиционеры
работают во всю мощь,  окна  герметичны,  не  выпустят  ни  одну  молекулу
очищенного воздуха, а сюда не впустят,  не  очистив,  не  облагородив,  не
обработав, не охладив...
     Это была гостиная, с множеством кресел и тремя длинными  диванами,  в
дальней стене громадный камин, кованная решетка, на  стенах  вперемешку  с
портретами  висят  охотничьи  трофеи:  головы  кабанов,  медведей,  лосей.
Невольно вспомнил Кречета, тот признался, что охоту терпеть  не  может.  В
людей стрелял, но стрелять в беззащитных зверей не может.
     Начальник охраны, назвавшийся полковником  Тереховым,  вошел  следом,
притворил дверь. Голос был жизнерадостным и доброжелательным:
     - Чайку, кофе... Или фруктовой водички?
     - Лучше валидол, - буркнул я.
     Диван был рядом, я повалился в кожаное сидение,  вздохнул  с  великим
облегчением. На лице моем, надеюсь, отразилось это  отчетливо,  что  такая
трудная дорога подошла к концу.
     Посреди гостиной, как и принято, свободное  пространство,  в  дальнем
углу от камина небольшой стол, три легких стула, на столе цветы в  изящной
вазе. Кажется, даже ноут-бук, судя по форме,  сейчас  закрыт.  Возле  вазы
огромная массивная пепельница в виде большой толстой  жабы  с  распахнутой
пастью.
     Полковник поставил на стол кофейник, пачку сахара, вытащил  из  шкафа
две чашки. Обернулся:
     - Я сготовлю кофе, пока подъедет шеф. Если вскипит раньше, то  выпьем
вдвоем.
     - А пока меня свяжете?
     Он ухмыльнулся:
     - Нашим ученым и так слишком часто  связывали  руки.  Только  в  этом
Америка нас и обогнала...

     Глава 37

     Пока кофейник разогревался, этот Терехов раскрыл  ноут-бук,  едва  ли
хуже того, что подарил мне президент, потыкал корявым пальцем по клавишам.
Я видел, как отсвет  экрана  упал  на  его  лицо.  Глаза  медленно  теряли
настороженность. В одном месте даже изогнул губы,  словно  лицо  пробовало
улыбнуться, но проще было бы улыбнуться акуле.
     - Футу...ролог, - сказал он медленно. - Черт, что это за профессия?
     Я смолчал, а его глаза  сканировали  невидимый  мне  экран.  Судя  по
бликам, пошли даже фото или видеозаписи, затем снова на суровое лицо  упал
ровный свет, какой бывает только, когда высвечивается текст на белом поле.
     - В школе освобождался от физкультуры, - пробормотал он с презрением,
- в армии не служил... Я бы таких истреблял вовсе. Только породу поганите!
Почему от армии отвертелся?
     Я буркнул:
     - А что, это выведать не удалось?
     - С помощью этих малюток нам известно все, - он почти бережно  провел
пальцем по краю ноут-бука. - Здесь сказано, что  с  детства  одолела  куча
болезней. Порок сердца, еще какая-то хреновина... вот вовсе неизлечимая...
     Он покосился на меня одним глазом как хамелеон, словно опасаясь,  что
я умру прямо сейчас, и его начальство не увидит результатов его трудов.  А
то и лычки сорвут.
     - А это... - он по складам произнес длиннейшее название, что  звякало
и  грюкало,  будто   скелет   доисторического   ящера   тащил   за   собой
двадцатиметровый хвост, грюкая позвонками. - Черт, язык сломаешь. Что это?
     - Откуда я знаю.
     Он хмыкнул, посмотрел как будто я только что выкопался из могилы.
     - Но здесь написано, что болезнь неизлечима.
     - Раз написано, значит так и есть.
     Я защищал написанное, все-таки сам пишу и хочу, чтобы мне верили,  но
в его глазах появилось опасение, что я  сейчас  закопаюсь  обратно.  Палец
ткнул в клавишу, судя по движению, в Page  Down,  всмотрелся  в  следующую
страницу. Я наблюдал за ним, на его лице появился уже страх, что я кончусь
прямо сейчас, операция сорвется, а меня, может быть, вовсе  не  собирались
убивать вот так сразу.
     - Не понимаю, - пробормотал он, глаза его не отрывались от экрана.  -
Здесь сказано, что лечение не проводилось... Зубы - да, верхний  правый  -
пломба, трижды... клык - трижды... что за клиника? Три  пломбы  за  год  в
одном и том же зубе?
     - Особая Литфондовская, - ответил я неспешно. Как и везде, куда берут
по блату. Не за умение работать, а по связям...
     Он кивнул с угрюмым видом.
     - С этим теперь покончено.
     - Ой ли?
     - Экономика, - объяснил он, словно я был  тупым  школьником.  -  Всяк
будет вынужден работать.
     - А мы что, уже не в России?
     Я наклонился, с болезненной гримасой потер лодыжку.  Он  наблюдал  за
мной с беспокойством:
     - Что-то не так?
     - Подагра, - ответил я со стоном. Задержал дыхание, напрягся, а когда
с усилием разогнулся, лицо мое было багровым от прилива крови. Он  смотрел
с нарастающим беспокойством, я внезапно подумал, что он уже из  поколения,
которое не знает, что такое подагра, апоплексический удар, грудная жаба  -
все это именуется как-то иначе. И  слово  "подагра"  звучит  загадочнее  и
страшнее, чем инсульт или инфаркт.
     - Вы,  того...  расслабьтесь,  -  сказал  он  жалко,  -  вам,  может,
лекарство какое?
     - Терафазопсиходедитоксин бы, - простонал я.
     - Есть только  аспирин,  -  ответил  он  дрогнувшим  голосом.  -  Еще
анальгин... может быть.
     Я слабо отмахнулся,  встал  с  великим  трудом,  медленно  передвигая
ногами и шаркая, подошел  к  окну.  Спиной  чувствовал  его  встревоженный
взгляд, сказал слабо:
     - Сейчас отдышусь... Свежий воздух...
     - Окна закрыты герметически, - ответил  он  торопливо,  -  тут  везде
кондишен...
     - Хорошо, - пробормотал я, не оборачиваясь. - То-то  показалось,  что
здесь прохладнее... Вы делайте кофе, делайте...
     - А вам... можно?
     - Нет, сердце не то, но запах бодрит.
     Я  почувствовал,  когда  он  повернулся  и  начал   разливать   кофе.
Оглянулся, он наполнял чашку тонкой струйкой, внимательно следя,  чтобы  в
коричневой струйке не появилась черная, чашка уже полна на две трети, надо
спешить, и я бесшумно схватил жабу,  в  самом  деле  тяжелая,  как  булава
Муромца.
     Он ощутил движение воздуха, начал оборачиваться,  металлический  край
ударил не в затылок, как я намеревался, а в  висок.  Тихо  хрустнуло,  его
тряхнуло, будто я ударил оглоблей по молодому клену, колени подогнулись  и
он начал опускаться на  пол.  От  второго  удара  он  завалился  навзничь,
раскинув руки. Я на  всякий  случай  с  размаха  ударил  ногой  в  голову,
ощущение такое,  словно  вместо  футбольного  мяча  ударил  по  гранитному
валуну.
     Странно, я почти убил человека, но ни малейших угрызений  совести,  а
только злость и желание двинуть ногой и в зубы.  Может  быть,  со  мной  в
самом деле собирались только разговаривать, предложить огромные деньги  за
сущие пустяки, вроде чуть-чуть сместить свои советы вправо или влево, но я
так привык к независимости, что у  меня  шерсть  встает  дыбом  при  одном
намеке, что кто-то пытается что-то навязать мне силой. Хоть золотую  гору,
хоть принцессу в гарем, хоть новую компьютерную игру.
     Присев на корточки, я вытащил из его кобуры пистолет. Теперь в ладони
была недобрая тяжесть. Лишь однажды держал нечто  подобное.  Тогда  начали
продавать газовые пистолеты, я и купил в  ларьке.  До  сих  пор  не  знаю,
исправен он был или нет, выстрелить ни разу даже для  проверки  не  успел:
через месяц ко мне ввалилась шумная компания подгулявших друзей, сыграли в
карты, компьютера у меня тогда еще не было, заря перестройки, я не утерпел
и показал пистолет, все ахали и восхищались, он долго переходил из  рук  в
руки, потом пили еще пиво, в холодильнике отыскались две  початые  бутылки
вина, снова в карты, а когда гости ушли, то пистолет, скорее всего,  тогда
и накрылся. Обнаружил пропажу только через месяц, когда хотел показать еще
кому-то.
     В соседней комнате послышался скрип стула. Я снял  с  предохранителя,
так же и на газовом, взял обеими руками.  Неудобно,  да  и  жабу  пришлось
положить, а я ей доверял больше, чем  пистолету,  которым,  в  отличие  от
жабы, еще не пользовался. Это из кольта стреляют небрежно от бедра,  а  из
современных пистолетов с вытянутой руки, уже никто не держит небрежно  как
наганы герой гражданской.

     На поясе полковника  остались  страшноватые  ножи,  но  я  даже  хлеб
отрезал либо косо, либо криво, даже если реклама  обещала,  будто  отрежут
сами...
     С порога я невольно бросил взгляд в сторону распростертого тела.  Как
и всякий дурак, чересчур верил в мощь техники. Врачи вовсе  не  боги.  Три
четверти поступают в  медвузы  по  блату,  протекции  или  из  соображения
престижности. Понятно, какие из них врачи.  Остальные  заняты  карьерой  в
медицинском мире.  А  безнадежно  больные  выкарабкиваются  сами,  без  их
помощи. Кто голоданием, кто травами, что сыроедением, кто йогой, но  всяк,
кто выжил, не только  выглядит  моложе  своих  лет,  но  и  в  самом  деле
биологически моложе.
     И все же, напомнил я себе здраво, стрелять я не  умею  вовсе.  Нож  в
руках держал только на кухне, но вряд ли кто-то ляжет на кухонный  стол  и
будет ждать, пока я его буду пилить, как хлебный батон.

     Дюжий  десантник  сидел  у  экрана  компьютера  и  неумело  палил  из
гранатомета в летающих  тварей.  Попал  в  того,  что  подбежал  вплотную,
зверюгу  разнесло  в  клочья,  но  сразило  осколками  и  могучего   Дюка.
Выругавшись, он начал сначало, но гранатомет не сменил,  так  что  прибьет
сам себя снова. Такому придурку надо набирать на клавиатуре DNKROZ,  режим
бессмертия, но все равно не отыщет дверей...
     Подойти  и  шарахнуть  жабой  не  смогу,  заметит  мое  отражение   в
полированной мебели. Стрелять? Нехорошо в спину, но этот супермен получает
за свою работу в десять раз больше, чем я,  ученый  мирового  класса.  Она
считается у него опасной, потому и платят.  Никто  не  принуждал  идти  на
такую работу, мог бы крутить болты на ЗИЛе, там получают меньше, да  и  ту
задерживают, но остался бы цел...
     Я надавил на спусковой крючок. Напрягся, ожидая отдачи,  но  пистолет
молчал, а палец мой так и остался  на  курке.  Я  нажал  снова,  но  курок
остался на месте.
     - Идиот, - сказал я громко. - Так тебе никогда не добраться  даже  до
второго уровня.
     Он повернулся как ужаленный. Руки в развороте вскидывали  автомат,  я
успел увидеть перекошенное лицо, Меня тряхнуло, я ощутил страшный  удар  в
лицо, в глазах вспыхнул ослепительный свет. Скулу жгло, потом  из  темноты
выпрыгнула комната, огненные мухи все  еще  летали,  медленно  угасая,  по
стене сползал на пол парень в десантном комбинезоне. Во лбу  зияла  дырка,
кровь потекла тонкой струйкой, остановилась, и только  тогда  я  ощутил  в
своей руке все ту же недобрую тяжесть проклятого пистолета, что чудовищной
отдачей шарахнул мне по морде.
     Я пощупал скулу, на пальцах осталась кровь. Выходит,  чтобы  удержать
современный пистолет, нужны мускулы.
     Я нагнулся за его автоматом, ремень прижат плечом к стене.  Выдернуть
не удалось, я присел на корточки, кое-как освободил, взял в руки, стараясь
вспомнить по фильмам как с ним обращаться.
     Сердце колотилось как  бешеное,  в  висках  стучало.  Когда  раздался
грохот, я лишь вскинул недоумевающе голову, словно сидел в читальном  зале
Ленинки, а меня позвали к телефону,  от  двери  с  грохотом  понесся  веер
стальных пуль, на головой засвистело так, что ветром дернуло клок волос.
     Руки мои затряслись, отдача автомата качнула назад. К счастью, уперся
спиной в стену, в ушах грохот,  в  проеме  раскрытой  двери  дергался  под
градом пуль рослый мужчина в десантной куртке и с черной маской  на  лице.
Мне почудилось, что крики и стоны слышны  еще  где-то,  дальше,  но  когда
догадался снять застывший палец с курка, патроны  в  рожке  кончились,  на
пороге лежал изорванный пулями человек, который  ворвался  профессионально
правильно, с ходу полоснул веером пуль на уровне груди или  живота,  не  в
состоянии угадать, что мой то  ли  возраст,  то  ли  сидячий  образ  жизни
заставит сесть на корточки только для того, чтобы поднять с пола автомат.
     Опустошенный автомат я оставил, даже не взял у второго, позарившегося
на высокие оклады и романтику. У  него  из  сумки  косо  торчали  еще  два
запасных рожка, зачем-то перевязанные изолентой.
     Вторая половинка широкой  двери  изрешечена  пулями  так,  что  стала
ажурной, как  вологодские  кружева.  Я  поднял  свою  жабу,  все  не  могу
расстаться, перешагнул труп, в коридоре  ощутил,  как  кровь  застывает  в
разгоряченном теле. Когда я палил, не в силах остановиться, то  нашинковал
пулями и двоих, что профессионально стояли за дверью, прикрывая первого.
     Кровью были забрызганы стены, залит пол. Один еще был  жив,  пробовал
отползать, но из перебитого пулями тела хлестали струи толщиной в палец. А
где же ваши бронекостюмы, парни, подумал я со стесненным сердцем.
     Десантник уперся головой в стену, но руки еще судорожно двигались, то
ли полз, то ли уже плыл. Его голову обтягивала черная маска, теперь я  был
рад, что не вижу лица, а то, если окажется не матерый волк, все знающий  и
все повидавший, а молодой парень, до конца жизни буду видеть его укоряющие
глаза.
     С бронежилетами  в  порядке,  понял  наконец,  вот  какая  необъятная
фигура. Только в руках у меня был не автомат,  а  бронебойное  страшилище,
танки бы им подбивать...
     Я поспешил по коридору, чувствуя и стыд, что грязной обувью по теплой
человеческой крови, и желание поспешно пошаркать подошвами о чистый ковер.
     Точно, стекла  тройные.  Для  звукоизоляции,  как  я  слышал,  и  для
поглощения шума. Ну, тут вряд ли шум, разве  что  изнутри  надо  заглушать
крики, но такие стекла, наверное, и прямое попадание пули не заметят.
     Я быстро мазнул ладонью по выключателю, пусть кондишен  отдохнет,  на
кухне открыл все газовые горелки на полную  мощь,  прислушался  к  ровному
ядовитому шипению. Теперь надо уносить ноги.
     За окном темнела громада автомобиля. Того  самого,  на  котором  меня
привезли. Огромный, черный, вместительный, с черными стеклами.  Опять  же,
настолько не разбираюсь в  автомобилях,  что  не  могу  отличить  мерс  от
бээмвэ, тем более, не прикасался к рулю.
     Ощущая страшную беспомощность, я начал прокрадываться  в  коридор.  В
руках кроме жабы держал пачку с сахаром, захватил со стола. Из-за поворота
падала тень, я понял, что парень стоит ко мне спиной, смотрит через окошко
в сад.
     Это только человек, напомнил я себе. А я тоже человек.  Он  моложе  и
сильнее, потому  уверен  в  себе  настолько,  что  готов  советовать,  как
излечить рак, освоить космос, провести реформу денег. К тому же знает, что
я в  комнате  с  его  грозным  полковником,  бывшим  чемпионом  страны  по
кикбоксингу.
     Я вскинул жабу над головой. Звук удара был резок,  Кречет  не  совсем
прав, человека тоже бить жалко, что-то неправильное, будто  одна  частичка
крови сжирает другую,  но  лучше  все-таки  пусть  сожрет  та,  что  более
разумная, я отступил, дал телу упасть, переступил и выбежал на крыльцо.
     Машину, у счастью, в гараж не загоняли. То ли меня повезут дальше, то
ли кто-то вот-вот уедет, я быстро  и  ловко,  как  механик,  обслуживающий
профессиональные гонки, откинул капот машины.  Но  на  этом  мои  познания
кончились. С трудом отыскал крышку на баке, к счастью, другой просто  нет,
высыпал сахар. В детстве читал, что так от  погони  спаслись  не  то  дети
капитана Гранта, не то красные дьяволята.
     Пачку не бросил, скомкал и сунул в карман.  Запоздало  вспомнил,  что
неплохо бы захватить ноут-бук,  там  могут  оказаться  интересные  данные.
Поколебался, махнул рукой,  почти  бегом  вернулся,  ухватил,  сладковатый
запах газа щипал глаза и сжимал грудь.
     Когда я подбегал к выходной двери, десантник,  которого  я  звезданул
бедной  жабой,  внезапно  зашевелился,  застонал.  Его   рука   замедленно
двинулась к голове, но отыскал ее только со второй попытки. Глаза с трудом
нашли меня, направленный ему в лицо пистолет он игнорировал:
     - Чем ты меня саданул?
     Он оглядывался совсем обалдело. Похоже, на  занятиях  ему  объяснили,
что бить будет только он, а остальные будут падать и жалобно вопить.
     - Жабой.
     Он пробормотал, перекашиваясь, словно отражение в кривом зеркале:
     - Ничего себе жабы пошли... Я уж думал, граната  рванула.  А  что  же
случилось с нашими каратэ, кун-фу?
     - То же, - объяснил я любезно, - что и с дзю-до, джиу-джитсу, кетчем.
Парень, ты вляпался в плохое дело.
     Он смерил меня все еще мутным взглядом, но когда его глаза скользнули
по моей разбитой скуле, в глазах появилось сомнение:
     - Я видел вас по телевизору.  Или  то  были  не  вы?  Вы  из  команды
президента. Наверное, начальник охраны?
     - Меня захватили и привезли сюда как пленника. Значит, здесь измена.
     - Ого!
     - Выбирай, - предложил я. - Либо я  тебя  свяжу  и  оставлю  здесь...
убивать не буду, так что выбирать можешь свободно... либо  ты  уходишь  со
мной. Честь ладно, но спасешь хотя бы шкуру.
     Взгляд его чуть прояснился, хотя весь перекашивался от боли в голове.
Похоже мозги у него все же были, иначе что там сотряснулось.
     - Особые агенты зря не убивают, - пробормотал он, - так что я  не  из
страха... Просто это похоже, как тогда ГКЧП... я  пацаном  бегал  защищать
Белый Дом... Что прикажете делать, сэнсэй? Или лучше вас по званию?
     - По званию не нужно, - торопливо сказал я, он понимающе кивнул, явно
расценил как сверхвысшую группу секретности, - водить, надеюсь, умеешь?
     - Первый класс!
     - Подгони-ка  вот  тот  газик,  -  велел  я.  -  Дело  сделано,  надо
убираться.
     Он оглянулся,  но  в  доме  было  тихо.  Плотно  заделанные  окна  не
пропускали  не  только  воздуха...  или  газа,  но  и  треска   автоматных
очередей..
     - Погони... не будет?
     - Не будет, - успокоил я.
     - Понятно, - прошептал он. Посмотрел с  боязливым  уважением,  кивнул
робко на мощный автомобиль с черными стеклами, в котором меня привезли.
     - Прикажете взять этот?
     - Не стоит.
     Он осмелился сказать робко:
     - У бээмвэ мотор мощнее.  Нас  догонят.  Или  будете  отстреливаться?
Конечно, с вашим умением...
     Я отмахнулся с великолепным благодушием:
     - Футурология против  убийств  без  необходимости.  Они  ведь  просто
работают. Как и мы. Пусть гонятся.
     - Но...
     - Через две сотни семнадцать метров, - объяснил я  снисходительно,  -
мотор заглохнет. И что бы ни делали...
     - Понял, - сказал он виновато. - Они останутся живы.
     Да черт с ними, подумал я, нам бы остаться.

     Глава 38

     Парень быстро завел машину, лихо подогнал к дверям. Я влез на  заднее
сидение, тяжелый автомат оттягивал руки.  Парень  озабоченно  оглядывался,
явно порывался спросить, не ранен ли я, но не мог же я сказать, что просто
запыхался, сердце вот-вот выскочит, уже тяжело таскать собственные уши,  а
тут еще этот автомат, рожок с патронами.
     Внезапно далекие ворота начали быстро  раздвигаться.  По  ту  сторону
стояли два огромных длинных автомобиля, черных, с непроницаемыми стеклами.
Я еще смотрел, раскрыв рот, как десантник вжался в сидение, согнулся,  как
кенгуренок в утробе, и я, опомнившись, тоже вжался как можно ниже.
     Автомобили на хорошей  скорости  подъехали  к  парадному  входу.  Все
восемь дверей двух подъехавших  машин  открылись  быстро  и  одновременно.
Выскочили четверо, зорко и настороженно огляделись. Я чувствовал,  как  их
пронизывающие взоры пробежали по мне, щекоча кожу  как  ядовитыми  жвалами
сколопендр.
     Из машины довольно  быстро  вылезли  еще  трое,  немолодые,  грузные,
уверенные  в  себе  мужчины.  Такими  я  раньше   представлял   министров.
Перекинулись  парой  слов,  быстро  направились  к   дому.   Телохранители
двигались, умело прикрывая со всех сторон, хотя кто бросится с ножом? А от
пули снайпера не спасет целая армия телохранителей.
     - Очки  надо  носить,  парни,  -  пробормотал  я,  видя,  что  добычу
просмотрели. - А если стесняетесь, то линзы...
     Один из телохранителей, то ли слишком подозрительный, то  ли  получив
такой наказ, вдруг направился к нашему автомобилю. Я наблюдал за ним краем
глаза:
     - Черт, только его тут недоставало...
     - Уезжаем? - прошептал десантник. Он согнулся  так,  что  зубами  мог
нажимать педали.
     - Давай, - сказал я. - Жми.
     - Ворота закрыты, - предупредил он. - А их не  вышибешь,  там  прутья
толщиной в руку...
     - Что-нибудь придумаем.
     Мотор не взревел,  но  зашелестел  достаточно  слышно.  Телохранитель
дернулся, ускорил шаг, его рука метнулась к кобуре под мышкой. Я глазом не
успел моргнуть, как мой десантник выстрелил левой, правой уже крутил руль,
ноги топтались по педалям.
     Машина сдвинулась с места, телохранитель отшатнулся, в руке  появился
короткий автомат, но на груди возникло красное пятно.  Водитель  выстрелил
еще раз, начал поворачивать машину.
     С крыльца немедленно открыли  стрельбу.  Трое  генералов,  так  я  их
называл  для  себя,  распахнули  дверь  и  стремглав  бросились  вовнутрь.
Телохранители, прикрывая их собой, открыли бешеную  стрельбу,  но  даже  я
знал, что пистолеты и такие автоматы годны для прицельной стрельбы  только
в тесной комнате, на два десятка шагов уже не попасть, а тут сотня...
     Пули загрохотали по крыше. Я инстинктивно прикрыл  руками  украденный
ноут-бук. Мой десантник выругался и, разворачивая машину к воротам, быстро
выпустил всю обойму в сторону дома.
     Мы неслись к воротам, когда  сзади  нас  догнала  волна  ослепляющего
света, оранжевого, багрового, потом мощный кулак сжатого воздуха ударил  с
такой мощью, что  десантник  с  воплем  отчаяния  завертел  руль,  пытаясь
удержать машину на дорожке.
     Сзади на месте роскошного особняка  поднимался,  медленно  и  страшно
разрастаясь, огромный багровый гриб, очень похожий на ядерный. Из  выбитых
окон вылетали длинные струи огня и дыма, горящие куски не то мебели, не то
человеческих  тел.  Крыши  не  было,  только  странно   багровые,   словно
раскаленное железо, стены, даже земля вокруг горела и дымилась.
     Сквозь стекло будки было видно, как  охранник  метнулся  к  телефону.
Десантник высунул через боковое окно автомобиля руку с автоматом:
     - Эй, парень!..
     Тот обреченно опустил трубку. Лицо было белее мела. Я крикнул:
     - Отвори ворота. И до приезда людей из охраны  президента  никому  не
отворяй.
     Он судорожно закивал, еще не  веря,  что  остался  жив,  а  десантник
погрозил ему пистолетом, явно стараясь услужить:
     - И чтоб никаких шуточек! Ты меня знаешь.
     Ворота открылись с такой скоростью, словно их отстрелили, как  крышки
над стратегическими ракетами в шахтах.  Десантник  уверенно  гнал  машину,
молчал, лишь когда впереди показалась широкая автострада, вдруг сказал:
     - Это я виноват.
     - Что?
     - Не надо было, говорю, отстреливаться. Вы ж не хотели, чтобы и  этих
всех... И так всю нашу команду положили. Я ж вижу по вам, что врукопашную!
Да и стрельбы не слышал.
     - Гм, - сказал я.
     - Хотя не понимаю, - продолжал он с озадаченностью  профессионала,  -
как вы атомную  затащили!..  Вас  же  привезли  связанным,  а  на  объекте
взрывчатки не было...
     Я буркнул угрюмо:
     - Забудь. Они знали, на что шли.
     Он кивнул, соглашаясь. Я внимательно  осматривал  панель,  снял  одну
штуку, надеясь, что это  вычурный  телефон,  кнопки  подходят,  только  их
побольше. Потыкал пальцем, из мембраны донеслось хрипловатое:
     - Алло?
     - Это Никольский, - сказал я торопливо. - Срочно Чеканова!
     Через несколько долгих мгновений послышался торопливый голос:
     - Чеканов у телефона. Где вы, Виктор Александрович?
     Я покосился на десантника, и вместо того, чтобы заорать  в  истерике,
сказал как можно хладнокровнее:
     - Пошлите людей на объект... на дачу генерала Покальчука.
     По звукам из мембраны слышал, что несколько человек уже  сорвалось  с
места, а какие-то машины, что в нашем районе, сейчас круто разворачиваются
и с воем мигалок несутся в нашу сторону.
     - Сделано, - сообщил он торопливо. - Где вы?
     - Сейчас буду, - буркнул я.
     - Что с вами? - крикнул он чуть тише. - А, вы не можете говорить?
     - Приготовьте два кофе из запасов президента, -  сказал  я.  У  моего
десантника ухо вытянулось в мою сторону на полметра, и я добавил. - И пару
больших бутербродов... Нет, лучше дюжину.
     - Сделаем! Что-то еще?..
     - Да. И две ложки сахара.
     - Две... ложки?
     - Ложечки, - поправил я. - Чайные! Ладно, размешаю сам.
     Голос в трубке был торопливый, услужливый. То ли Чеканов думал, что я
помешался, то ли был уверен, что я несу какую-то чушь под дулом пистолета.
     - Все сделаем.
     - Я сейчас прибуду, - добавил я. - Если нужны подробности,  то  пусть
Марина кофейник не выключает.
     Десантник покосился на коробочку сотового телефона, я небрежно  сунул
ее в бардачок, спросил уважительно:
     - Канцелярия самого президента?
     - Она самая.
     - Ого... А вы в самом деле начальник охраны?
     - Бери выше, - сказал я с неудовольствием. - Я футуролог.
     - Футуролог? - переспросил он. - А это ниже черного пояса или... как?
     Я посмотрел на него с отвращением:
     - Конечно, "или как". Ты, сынок, весь ниже пояса. Я профессор!
     - А-а-а-а, - сказал тот с превеликим уважением.  Машина  неслась  как
стрела, я не сразу вспомнил, что все мастера рукопашного  боя,  перешедшие
на преподавание, именуют себя профессорами, но  поправлять  уже  не  стал,
надо было следить за дорогой. Судя по уважительным взглядам, что бросал на
меня этот айкидошник или кунфуист, непонятная степень  ставила  меня  выше
любого черного пояса или  супермастера  по  ай-мать  ее-до.  -  Тогда  да,
конечно... Что прикажете делать, сэнсэй?
     - Гони прямо в Кремль.

     Парня увели, меня заверили, что к нему репрессий  не  будет,  а  меня
сразу же  отправили  в  малый  зал  к  Кречету,  где  он  работал  сам.  Я
чувствовал,  как  с  каждой  минутой  в  расшибленном  месте  расплывается
огромный безобразный кровоподтек, и когда я переступил порог, Кречет  даже
отшатнулся:
     - Виктор Александрович!..
     - Господин президент, - сказал я  недружелюбно,  -  я  как-то  работу
футуролога представлял иначе...
     Он быстро обогнул стол, взял меня за плечи, всмотрелся, в глазах было
сочувствие, но заверил меня бодро:
     - Вы как никогда похожи на ученого с мировым именем!
     - Как вы на президента, - согласился я злобно.
     - Пожалуй,  это  повод  увеличить  вам  оклад,  -  предположил  он  с
преувеличенной деловитостью. - Попробуем  провести  это  через  Думу.  Ну,
чтобы не обвиняли в  растранжиривании  государственных  средств!  Конечно,
придется   рассказать   перед    двумя-тремя    подкомитетами    некоторые
подробности... Как, говорите, добывали сведения у княгини?
     - К такой правде страна еще не готова, - ответил я  мрачно.  -  Лучше
оформить прибавку как полевые, таежные, сверхурочные. Будто не знаете, как
это делается!
     Он сказал задумчиво:
     - Так делается, да? Гм... Надо  в  Академию  Наук  послать  налоговую
инспекцию... Марина, где же кофе?
     Марина вошла раньше, чем оборвался его вопль. На подносе было  четыре
чашки, а бутербродов горка высотой с минитауэр. Кречет  вскинул  брови,  я
пояснил:
     - Это я заказывал. На себя и на того парня.
     Марина сказала сочувствующе:
     - Может быть вам укол сделать?
     - От столбняка? - я почувствовал, что в самом деле начинаю злиться. -
Или, чтобы не взбесился? С  вами  взбесишься!  Оставьте,  пусть  заживает.
Платон Тарасович, я спер  ноут-бук,  пусть  хорошенько  покопаются.  Пусть
особых секретов там не будет,  но  многое  можно  понять  и  по  косвенным
данным.
     - Расскажите, - попросил Кречет, - как все было.

     После моего рассказа, на диво короткого и серого, он долго смотрел на
меня задумчивым, совсем не генеральским взглядом:
     - Не могу поверить, Виктор Александрович!
     Я развел руками:
     - Я тоже.
     - Но вы... истребили всю охрану Покальчука!
     - Ну, Платон  Тарасович,  это  было  частью  удачей.  Но  страшновато
другое.
     Он насторожился:
     - Что?
     - Никаких угрызений совести, -  ответил  я  медленно.  Перед  глазами
встали картины схватки. По спине пробежал  озноб,  но  не  потому,  что  я
стрелял в живых людей, а что меня самого  могли  убить  или  ранить.  -  И
сейчас не чувствую. Помню, умер котенок... Я  плакал,  когда  закапывал  в
саду. А сегодня пульс участился только из-за этого чертова  автомата,  что
весит как гранатомет.
     - Он и бьет как гранатомет, - утешил Кречет. - Только потому вы живы.
На этих ребятах такие бронежилеты!..  Мы  как-нибудь  поговорим  на  такие
умные темы, Виктор Александрович, но сейчас давайте работать. Одно  скажу:
мы стремимся вернуть те кодексы, когда человеку будет совестно не то,  что
выстрелить в другого человека, но даже сказать обидное слово.
     - Тогда меня совесть загрызет.
     Он развел руками, сомневался, что меня она даже  укусит,  еще  раз  с
видимым удовольствием оглядел мой заплывший глаз, разбитую скулу:
     - Вас еще не видели Яузов и Коган?
     - Нет.
     - Покажитесь, - посоветовал он.
     - С чего ради?
     - У них был трудный день. Я сорвался,  наорал...  Пусть  хоть  что-то
будет радостное за день.

     Остаток дня я доработал, а в лихорадке и суматохе нашей работы  почти
забыл про разбитую скулу. Тем более, что личный лекарь президента все-таки
вколол мне какую-то гадость, жжение прекратилось, я ощутил себя бодрее,  а
заживление, как меня заверили, пойдет как на собаке. Да не породистой,  те
изнеженные, а на простом двортерьере.
     Только когда поздно вечером я, почти ничего не соображая, выходил  из
здания к поджидавшей меня машине, меня догнал Чеканов:
     - Вы уж простите, Виктор Александрович, что так случилось!
     - Да ладно, - отмахнулся я. -  Я  же  сам  виноват,  обязан  был  вам
позвонить. Вы предупреждали.
     - Но все же, - не сдавался он. - Я должен был  предусмотреть  все.  И
даже  вашу  ученую  недисциплинированность,  рассеянность...  Но,   честно
говоря, вы нас всех повергли в шок, Виктор Александрович!.. Я слышал,  что
вы что-то вроде современного Ломоносова! Или Пифа... Пифагора, вот. Раз  -
и любая проблема у вас уже без одежки. Бери и пользуй.
     - Мне далеко до Ломоносова, - сказал я скромно, - тот  ломал  по  две
подковы разом. А Пифагор так и вовсе трехкратный чемпион Олимпийских игр в
кулачном бою!
     Я чувствовал, как он смотрит вслед  с  открытым  ртом.  Похоже,  этот
бывший чемпион мира по  боксу  в  самом  деле  великих  деятелей  науки  и
культуры представляет такими,  какие  те  на  школьных  портретах!  Зря  я
брякнул непотребную правду. Народ, как говорится, до нее не созрел.

      * ЧАСТЬ 3 *

     Глава 39

     Кречет сказал очень серьезно:
     - Виктор Александрович, я  не  могу  вам  приказывать,  так  как  вам
удалось отвертеться от армии... Много дали  в  лапу?..  А  то  бы  призвал
сейчас, одел бы погоны: встать-лечь, упал-отжался... Даже не могу  просить
какое-то время не выходить из дома. Понимаю, собачке надо гулять,  вызывая
справедливый гнев соседей своими кучками под их окнами... Но на  некоторое
время я пересажу вашего шофера за руль своего автомобиля. Черт, надо будет
заказать еще хотя бы один...
     - А в чем будете ездить вы? - удивился я.
     - На танке.
     - По Москве? - удивился я. - Прорвалось все-таки генеральское!
     Он засмеялся:
     - Здорово бы! Но пока только по танкодрому, затем - по ровному такому
полю. Маневры! Надо посмотреть  наши  мускулы,  сможем  ли  показать  зубы
НАТО... Пока только лаем, но  пусть  видят,  что  можем  и  куснуть,  если
загонят нас в угол. А они уже почти  загнали...  Нам  нечего  терять,  как
прозорливо сказал по этому поводу великий Блок.
     - Надолго?
     - Дней пять, не больше. А то и два-три. За это время, надеюсь, ничего
не случится. Хотя, конечно, пахнет порохом... Не от границ, а из-под двери
любого кабинета.
     Я пытливо посмотрел ему в лицо:
     - Вы полагаете, что мне  настолько  опасно  оставаться?  Тогда,  быть
может, отправиться с вами?
     Он подумал, отрицательно качнул головой:
     -  Так  будут  учебные  танковые  бои...  Правда,   стреляют   только
холостыми, но грохота и дыма как на Везувии. Даже у меня потом с неделю  в
ушах как в Елоховской, а моя голова чугунная, хоть лоб и  медный...  Да  и
Мирошник пусть не сидит. А то оклад о-го-го, а неделю жить на халяву? Нет,
пусть он и возит, а ваш  Володя...  у  него  оклад  поменьше,  пусть  пока
пошабашит к зарплате. Они все шабашат.
     Глаза его оставались серьезными.

     Кленовичичевский примостился на стульчике возле двери, терпеливо ждал
Кречета. Марина принесла и ему чашечку кофе, он рассыпался  в  извинениях,
не хотел мешать, просил не обращать на него ни малейшего внимания.
     Команда трудилась за круглым столом, но небольшие столы  появились  и
поехать и остаться? Мог  ли  опубликовать  диссидентский  рассказ,  стихи,
даже Коломиец умел попадать пальцем по клавишам, а Коган и Мирошниченко не
расставались вовсе. Сейчас Мирошниченко сидел  за  самым  дальним  столом,
загораживая спиной экран, что-то высматривал  секретное,  подсчитывал.  На
столе Когана два компьютера, он переводил взор с одного экрана на  другой,
сличал, хватался за голову, нервно колотил по клавиатуре.
     Сказбуш писал, писал, наконец с отвращением отшвырнул листок:
     - Черт... Нам так хочется победы  русским,  что  черт  знает  за  что
цепляемся! Кулибин наш - всем Архимедам архимед - ладно, русские  слоны  -
самые толстые на свете - пусть, русские часы -  самые  быстрые  в  мире  -
стерпим, но уже с восторгом говорим, что  наша  русская  мафия  заполонила
Америку, Европу, что она  самая  крутая  и  жестокая,  что  теснит  других
подонков... Тьфу!
     Краснохарев поднял  голову  от  своих  расчетов,  затуманенные  глаза
медленно сходились в фокусе:
     - Святая правда, Илья Парфенович!.. Раз приехал из России,  значит  -
русский? Знаем, какие русские  понаехали!  Разрешение  на  выезд  брали  в
Израиль, мол, на родину, а все как один оказались в Бруклине, там  ослиной
мочой бензин разбавляют, да мацу без сертификатов продают!
     Коломиец услышал смешок, с недоумением поднял голову, понял, сказал с
пафосом:
     - Как вы правы, Илья Парфенович! Я,  со  стороны  работника  культуры
скажу, что порнозвезды  уже  заседают  в  парламенте,  дочери  профессоров
мечтают о работе проституток, гомосеки уже не просто тоже люди, а чуть  ли
не лучшая часть человечества, ибо ломают старую мораль общества... В  кино
миллионеры  женятся  на   профессионалках-проститутках,   наемные   убийцы
оказываются лучше и порядочнее, чем добропорядочные граждане...  Бог  мой,
до чего же евреи довели мир!
     Они посмотрел на Когана, но тот упорно игнорировал  окружение.  Перед
ним на экране компьютера высвечивались колонки цифр, пальцы Когана  бегали
по клавишам калькулятора. Я ревниво покосился на  заставку,  так  и  есть,
министр финансов по  Интернету  влез  в  свежие  документы  Международного
Фонда,  копается,  сличает  со  своими  записями.  Ничего  секретного,  но
протоколы еще не получены, а он спешит увидеть первым.  Еще  вчера  просил
программистов связать его то с той программой, то с другой, а сегодня  уже
сам... То-то морда сонная, глаза красные, явно днем работает как  министр,
а по ночам учится на хакера.
     Сказбуш шумно вздохнул, хотел было углубиться в расчеты, но  разминка
показалась короткой, да и что за разминка, если не получил  ответный  пас,
подумал, сказал глубокомысленно:
     - Любой мусульманин принадлежит всему исламскому миру.  Что-то  вроде
советского человека, который дома как в  Белоруссии,  так  в  Армении  или
Чувашии. Потому страны ислама так помогают друг другу, потому  в  Чечне  и
Таджикистане сражаются люди разных стран лишь потому, что  помогают  своим
единоверцам... Когда русский Иван Петров, мусульманин, приезжает  в  Иран,
Кувейт или Арабские Эмираты, он приезжает к себе домой, на родину, это его
страны тоже! Родины даже. А вот в России все еще  чужак,  хотя  за  Россию
проливал кровь.
     - Вроде евреев, - согласился Коломиец понимающе.  -  Те  везде  дома!
Либо их Христу кланяются да  молят  бога  Израиля  их  помиловать...  либо
президент еврей... надо бы к Кречету присмотреться...
     - Гм, у него нос расплющен, челюсть сломана, переносица  перебита,  -
возразил Сказбуш, - значит, не еврей. Вон какой визг Коган  поднял,  когда
ты ему палец дверью прищемил? Чуть в оппозицию не перешел!
     Чувство юмора у министра культуры было на уровне Эйнштейна, тот  тоже
не мог придумать ничего остроумнее, чем показать  язык  или  фигу.  А  сам
хохотал  громко  и  с  удовольствием,  когда  кто-то   поскальзывался   на
апельсиновой корке.
     Хлопнула дверь,  стремительно  вошел  Кречет,  подтянутый  и  хищный,
словно уже выбрал жертву. С порога поймал, о чем речь,  хохотнул,  добавил
что-то по адресу министра финансов.
     Кленовичичевский поглядел  на  Кречета  с  опасливым  осуждением,  на
Когана бросил сочувствующий взгляд, полный скрытой  поддержки.  У  него  с
юмором еще слабее, чем у Коломийца, и он  взглядом  давал  понять  Когану,
что, мол, не все в России так  думают,  здесь  кроме  кречетов  хватает  и
голубей. Терпи, когда-нибудь и эту гнусную диктатуру свалим. Не  понимает,
что если бы Кречет был антисемитом, то от всех Коганов в пределах окружной
дороги остались бы  только  быстро  высыхающие  мокрые  пятна,  Коган  это
прекрасно понимает, потому на каждую издевку президента  и  его  генералов
отвечает двумя, благо люди с погонами кормят не одно поколение остротами и
анекдотами.
     И Коган, и министры таким нехитрым способом  быстренько  отдыхают  от
мозговой атаки. Слегка погавкались, и снова мозги как новенькие. Я сам  из
"небритых героев", "героев без фразы", как называли наше поколение: "слова
их порою грубы, но самые лучшие книги они в рюкзаках хранят", потому  меня
не  коробит,  когда  Кречет  называет  Когана  жидовской  мордой,  а   тот
всесильного президента - держимордой. Если бы они хоть на миллионную  долю
процента так думали или считали, что тот,  кого  обзывают,  может  принять
всерьез, то раскланивались бы с преувеличенной  любезностью,  даже  грубый
Кречет раскланивался бы, умеет  же,  видно,  раскланиваться  умеет  каждый
полуинтеллигент или даже грузчик, а  вот  не  раскланиваться  надо  уметь,
здесь шик, умение и высшее уважение к собеседнику, его уму и пониманию.
     Я слышал, как Коган вздохнул:
     - Жизнь так коротка, а сколько гадостей успевают наделать кречеты!
     Кречет подтвердил:
     - Потому что свобода! Уже говорим все, что думаем. Жаль,  думаем  еще
кто чем.
     Краснохарев  сдержанно  хмыкнул.  Сам  по  своей   тяжеловесности   и
медлительности шуточками бросался крайне редко, да и вряд ли родил бы хоть
одну удачную, но слушал с удовольствием.
     Кленовичичевский заговорил  ровно,  в  голосе  слышалась  и  странная
настороженность, и отчаянная надежда, что  президент  все-же  поступит  не
так, как о нем говорят, а верно и справедливо:
     - Господин президент... У меня есть сведения,  что  в  наших  тюрьмах
дожидаются расстрела двести семьдесят человек.
     Кречет кивнул:
     - Верно. Но это вовсе не секретные сведения.
     - Господин президент, высшая мера отменена почти во всех странах! Нас
не принимают в Совет Европы только потому, что у нас все еще...
     - Да знаю, - перебил Кречет. - Но  разве  в  Штатах,  на  которые  вы
молитесь, смертной казни нет? Ничего, наша мафия еще год-два поработает  в
этой мирной Европе, так там не то, что смертную казнь, там  вовсе  военные
режимы введут!.. А у нас, дорогой  Аполлон  Вячеславович,  смертной  казни
ожидают только законченные убийцы. Те, кто совершил по несколько  убийств.
Не случайных, а намеренных.
     Кленовичичевский развел руками. Жалобные глаза за выпуклыми  стеклами
очков часто-часто замигали.
     - Господин президент! Из этих законченных убийц, так  их  называют  в
прессе, тридцать пять процентов - всего лишь  законченные  алкоголики.  Не
просто пьющие, а алкоголики! Безнадежно больные. И еще тридцать  процентов
убийц - это  психически  больные  люди.  Вы  уверены,  что  они  заслужили
смертную казнь?
     - Уверен, - ответил Кречет, непоколебимый, как утес на Волге.
     - Их нельзя казнить. Их надо лечить!
     - Почему?
     - Так поступают во всем мире, - сказал Кленовичический твердо.
     - Во всем ли?
     - Если не считать слаборазвитые страны с диктаторскими режимами.
     - Такие как США, Китай, - сказал  Кречет  без  улыбки.  -  Они  своих
преступников казнят без жалости!
     Я видел, что  министры  на  Кленовичичевского  смотрят  с  любовью  и
жалостью. Он прав, абсолютно прав, но все мы живем не на  Марсе,  где  все
поют, а зимы не бывает.
     Сказбуш решил придти  на  помощь  Кречету,  или  же  просто  не  смог
сдержаться:
     - А почему этих самых алкоголиков и  психически  больных  мы  обязаны
лечить?..
     Кленовичичевский задохнулся от  возмущения.  Смотрел  остановившимися
глазами, а Кречет сказал ровно:
     - Ребята, подготовьте указ. У нас нет денег, чтобы  штат  профессоров
нянчился с убийцами, излечивая их от  мании  убийства.  И  нет  миллионов,
чтобы тратить на таких, когда в стране дети недоедают, учителя  сидят  без
зарплаты, а нормальные здоровые  люди  содержат  этих  убийц,  сумасшедших
психопатов...  Вы,  дорогой  Аполлон  Вячеславович,   живя   на   облаках,
заботитесь о правах этих убийц... А я, президент, увы, находясь на грешной
земле, забочусь о тех людях, которых  эти  мерзавцы  убили.  И  они  будут
расстреляны!
     Кленовичичевский отшатнулся, словно его ударили.  Лицо  Кречета  было
злое, как у волка. Кленовичичевский бледнел, но в то же время в его лице и
фигуре словно бы пробуждалось странное достоинство. Он  выпрямился,  брови
приподнялись, придавая лицу гордое и слегка  надменное  выражение.  Темные
круги под глазами придавали вид солидного государственного деятеля  старых
времен,  когда  правители  все  были  красивыми  и  благородными,   а   не
раскормленными боровами.
     Хрипловатым  голосом,  бесцветным  от   усталости,   но   однако   же
исполненным непривычного достоинства он произнес:
     - Господин президент, я вынужден выйти из состава вашей команды.
     Кречет спросил со встревоженным любопытством:
     - Что-то случилось?
     - Я выхожу, - повторил Кленовичичевский, - только это имеет значение.
     Кречет участливо и серьезно поинтересовался:
     - Аполлон Вячеславович, вы можете сказать причину?
     -  Я  не  согласен   с   вашими   методами   правления,   -   ответил
Кленовичичевский твердо. - Я считаю их диктатурой. Вы нарушили все  права,
до которых могли дотянуться.
     Глаза Кречета были серьезные,  смотрел  он  с  симпатией  и  грустью.
Развел руками:
     - Я понимаю вас, Аполлон Вячеславович. Все же примите мое признание в
глубоком уважении. Если даже мы не сможем  работать  вместе,  то  хотя  бы
давайте  сохраним  чисто  человеческие  отношения.  Как-нибудь  за  чашкой
кофе...
     Кленовичичевский прервал:
     - Простите, господин президент. Мне,  скорее  всего,  скоро  придется
скрываться в подполье. А когда попадусь... у вас, уверен,  будет  отличная
сыскная служба, какая чашечка кофе у заключенных?
     Он  с  достоинством  поклонился,  повернулся  и,  провожаемый  нашими
взглядами, пошел к двери. Я  ощутил  недосказанное,  что  Кленовичичевский
удержал из вежливости, но что и так читалось по его походке, по  старчески
сгорбленной спине: вряд ли даже удастся побыть заключенным. При  диктатуре
просто: убит при задержании, застрелен при попытке  к  бегству...  Хорошо,
если не скажут, что убит в пьяной драке собутыльником.
     Когда дверь закрылась, Кречет вздохнул,  тяжело  опустился  за  стол.
Преодолевая странное оцепенение я заставил себя раскрыть рот:
     - Чечня...
     Кречет  поднял  голову,  злой  и  взъерошенный,  словно  волк  с  еще
вздыбленной шерстью:
     - Что?
     - Чечня, - повторил я  настойчиво.  -  Проклятая  ненавистная  Чечня.
Помните, как всех наших тряхнуло, когда даже на иннагурации их  президента
на праздничных столах стояли только минеральная вода и кока-кола?
     - Ну? - повторил он почти с угрозой.
     Я поморщился:
     - Вам  бы  извозчиком,  господин  президент...  Если  хотя  бы  часть
населения  примет  ислам,  то  ровно   на   столько   уменьшится   процент
алкоголиков. И пьяниц. И вообще - пьющих. Уже не Горбачев будет следить за
соблюдением сухого закона, на котороый всем наплевать, а  сам  Аллах,  что
все видит, от которого не укроешься.
     Он вздохнул:
     - Доживем ли? К мусульманству чересчур враждебное  отношение,  потому
что мусульманство, мол, это вера врага. В России  из  каждых  десяти  войн
девять были со странами ислама! Но  если  появятся  русские  мусульмане...
подумать только - русские мусульмане!.. Хотя их уже немало. Но, как это ни
дико, первыми русскими мусульманами стали военнопленные, что познакомились
с исламом либо в Афганистане, либо у чеченцев. Приняли ислам не для  того,
чтобы облегчить себе участь, кто мешал тут  же  отказаться,  оказавшись  в
глубинах  России?  Но  упорно  соблюдают  предписания  ислама,  выдерживая
насмешки и преследования  со  стороны  тупых  и  злобных  обывателей.  Мне
положили вчера на стол сводки,  сколько  молодых  русских  парней  приняло
ислам... Мало, согласен. Но, что удивительно, никто не  отрекся!..  Ладно.
Сегодня день тяжелый. Надо успеть многое, а с полудня я улетаю на маневры.

     Глава 40

     Где-то перед обедом Когана вызвали, он ушел, волоча ноги как  дряхлый
старик, пропадал недолго, а  потом  дверь  кабинета  распахнулась,  словно
ворвался регбист, морда Когана сияла так, что его можно  было  подвешивать
вместо люстры.
     - Господин Кречет, - выпалил он, вытягиваясь по-военному,  -  с  вами
настойчиво добивается встречи группа финансистов международного фонда!
     Кречет  вскинул  голову.  Покрасневшие  от  недосыпания  глаза   были
раздраженные:
     - Какого черта?
     Коган помялся:
     - Сведения непроверенные... Но  есть  слушок,  что  хотят  предложить
большой кредит под крайне низкий процент.
     Кречет, морщась, потер  виски  ладонями,  тряхнул  головой,  стараясь
придти в себя после второй бессонной ночи:
     - И это все?
     Коган развел руками. За кредиты дрались,  их  добивались,  предыдущий
президент едва ли не в зад целовал даже финансовую мелочь  Запада,  только
бы кинули от щедрот пару миллионов  под  любой  процент,  а  этот  тупарь,
солдафон, унтер, даже не повел бровью.
     - Есть еще слушок... - сказал он запинаясь, - еще менее вероятный...
     - Ну-ну, телись быстрее.
     - Поговаривают, что группа  финансистов...  самых  крупных...  желает
инвестировать в нашу промышленность некие суммы...
     Кречет отмахнулся:
     - Суммы-то не плевые?
     - Не вышепчешь, - признался Коган.
     - В шею, - распорядился Кречет. - Впрочем,  в  шею  не  надо.  Сбреши
что-нибудь о занятости президента. Ты  у  нас  теперь  почти  Геббельс!  С
Коломийцем шепчетесь? А я встречусь с ними после возвращения из Перми.
     Коган дернулся, лицо пошло пятнами.
     -  Господин  президент,  вы  не  поняли...  Это  колоссальные  суммы!
Настолько колоссальные, что я даже не знаю... Я бы  сказал,  что  за  этим
что-то  стоит  страшное,  если  бы  и  министр   экономики,   и   директор
Центробанка, и все-все наши виднейшие экономисты не завопили в один голос:
надо брать! Обеими руками. Даже зубами вцепиться.
     Кречет неспешно поднялся, распрямился во весь  рост.  Хрящи  в  спине
затрещали, словно кистеперая рыба превращалась в человека. Из полированной
поверхности стола смотрела угрюмая опухшая  харя.  Скажи,  от  бессонницы,
кивнут, но про себя всякий подумает:  с  перепоя  мается  президент.  Ишь,
дорвался до власти. Теперь баб гребет, жрет от пуза, по сто бочек  коньяка
за ночь выжирает... Скоты. По себе меряют.
     - Утопающий хватается за соломинку, - ответил он загадочно.
     Коган кивнул, он знал, что утопающий схватится и  за  гадюку,  но  по
президенту выходило, что утопает вовсе не он, не Россия, а эти  финансисты
Международного фонда? Или даже те, кто за ними стоит?
     Марина вошла без стука, как входила всегда, сказала негромко:
     - Господин президент...
     Кречет дернулся:
     - Что стряслось?
     - Машина ждет. Прикажете задержать самолет?
     - Нет, иду, - ответил он сердито. - Еще и ты со своими шуточками!  Не
подкрадывайся так. Когда-нибудь застрелю ненароком.
     Коган окинул его оценивающим взором. Что-то президент нервничает так,
что подпрыгивает при каждом шорохе.
     Мирошниченко торопливо подбежал к Кречету:
     - Только одну минутку! Только одну!
     - Давай, - бросил Кречет нетерпеливо. Он  бросил  быстрый  взгляд  на
часы, поморщился. - Только без своих преамбул!
     Мирошниченко выпалил:
     -  Нужно  создать  партию  молодых  мусульман!  А  что?  Я  готов  ее
возглавить. Приму ислам, то  да  се...  Понятно,  будут  выборы,  но  если
поработать, то выбирают все-таки того, кто все начал. Да и  в  партбюро...
или просто, бюро, выбирают членов инициативной  группы.  Можно  назвать  к
примеру: "Молодая Россия! Или "Россия молодая".
     В кабинете наступило ошарашенное молчание, ибо  Мирошниченко  говорил
без  улыбки,  он  вообще  никогда  не  улыбался,   придавленный   нелегкой
обязанностью верно информировать общественность о жизни и деятельности т а
к о г о президента.
     Кречет оглядел его критически:
     - А что?.. Бороду отпустишь... как, растет?.. А то больно белобрысый,
не видно. Чем бреешься?.. А  вообще-то,  когда  зеленую  повязку  оденешь,
будет смотреться неплохо. Все девки за тобой побегут...
     Мирошниченко сказал, подбодренный:
     - Только надо для начала деньжат  подкинуть!  На  проведение  съезда,
аренду помещения...
     Но Кречет уже в дверях отмахнулся, указал на Когана, исчез за дверью.

     Нет, был еще один момент до его отлета. Я вышел в библиотеку,  что  в
соседнем здании, Кречет как  раз  садился  в  машину.  Опять  без  охраны,
чудовищно беспечный, словно та великая миссия, которую взвалил  на  плечи,
должна охранять его сама.
     - Господин президент, - сказал я, - на дорожку вам  один  штришок  из
истории.
     Он остановился, держась за дверцу машины.  По  виду  его  понял,  что
мыслями он уже среди ревущих танков.
     - Их истории России?
     - Нет, Чечни.
     Он передернулся, сделал движение сесть в машину, но я бросил коротко,
и он остановился:
     - Чечня была христианской. Православной! Вы не знали?.. Тихой  такой,
богобоязненной. Но где-то лет двести тому... нет, меньше, чеченцы решились
сменить православие на ислам. И вот мы имеем дело с  народом,  у  которого
характер изменился тоже... В какую сторону, знаете.

     Итак, Кречет отбыл на маневры, где-то под  Пермью,  там  ровные,  как
танкодромы,  места,  по  сибирски  просторные,  а  вокруг  леса  -   залог
секретности. Уже на следующее утро я заметил охрану.  Была  и  раньше,  но
сейчас заметил  даже  я,  привыкший  замечать  только  сдвиги  в  сознании
отдельных  народов,  и  групп  населения,  не  мельче   чем   сотня-другая
миллионов.
     Хрюка была  счастлива,  потому  что  то  один  прохожий,  то  другой,
отзывались на ее призыв поиграть, это были крепкие мужчины,  и  хотя  один
был одет как банкир,  а  другой  как  панк-рокер,  но  все  выглядели  как
опровержение расхожей глупости, что  банкиры  толстые,  а  панки  -  хилые
наркоманы.
     Когда мы с Хрюкой возвращались, машина Кречета уже стояла у подъезда.
Мирошник чуть опустил стекло, помахал мне рукой. Я  показал  жестами,  что
сейчас отведу своего страшного зверя, налью воды и  сразу  вернусь.  Видно
было, как он развел руками, мол, не  торопитесь,  вы  ж  люди  творческие,
особые, вам законы или уставы не писаны, вы  можете  и  задержаться,  если
вдруг идея забрезжит или муза позвонит...
     Конечно, даже если бы пришла гениальная идея, я все равно бы  не  сел
за работу, если меня ждет машина. То ли синдром бедности, то ли чрезмерная
вежливость, но я быстро затолкал Хрюку в квартиру  и  тут  же  вернулся  к
лифту.
     Мирошник развел руками:
     - Я не думал, что ученые поворачиваются быстрее каскадеров!
     Доехали без приключений, у входа через Боровицкую  пропуск  проверили
очень тщательно, дальше Мирошник гнал машину, насвистывая. Ни прохожих, ни
машин, Кремль для зевак закрыт, везде правительственная тишина и  чистота,
только у самого  здания,  где  мы  заседаем,  остановилась  бетономешалка,
рабочие сбрасывали на асфальт желтую тяжелую кашу, двое спешно огораживали
изящными заборчиками. Все  суетились  преувеличенно  быстро,  старательно,
все-таки для правительства стараются, надо бы на лапу премию кинуть...
     Мирошник скривился, машина дернулась и свернула за здание ко  второму
входу, что в древние века был для челяди и  опричников.  Сейчас  там  тоже
мрамор, блеск, только место тесное, но что есть советники президента,  как
не челядь в старом понимании?
     Вечером, собираясь уезжать, я открыл дверцу, ноут-бук держал бережно,
дабы  не  стукнуть  о  бронированную  дверцу,  вряд   ли   он   такой   же
бронированный, как эта дверца... и  не  сразу  заметил  мелькнувшие  тени.
Могучие руки как железными тисками сдавили плечи, я очутился в машине, тут
же салон наполнился жаркими сильными телами. Мирошник  хрипел,  схваченный
сзади за горло. Суровый голос произнес так, словно клацал затвором:
     - Все, уезжаем.  Сделаешь  неверное  движение,  Кречет  недосчитается
одного советника.
     Мирошник сопел ненавидяще, но взгляд его в мою сторону  показал,  что
если президент и готов расстаться с кем-то из помощников, то не с этим,  и
не таким образом.
     - Куда ехать? - пробурчал он угрюмо.
     - Выезжай из Кремля... Прямо через Боровицкие. И не пытайся  подавать
эти дурацкие знаки! Вокруг наши люди. И у входа, и даже охраняют ворота.
     Машина двигалась медленно, Мирошник тяжело  дышал,  ему  тоже  в  бок
уперлось дуло пистолета, как и в мой. А может это был не  пистолет,  ствол
вроде бы слишком длинный и толстый.

     На выезде из Кремля человек, что сидел сзади, что-то бросил часовому.
Тот вытянулся и взял под козырек. Его тяжелый взгляд ненавидяще прокатился
по мне, как бульдозер по выставке  в  Измайловском.  Мирошник  угрюмо  вел
машину. Он тоже понял, что охрана  ворот  на  стороне  заговорщиков,  ехал
мрачный, брови сдвинулись на переносице. На его честном лице было написано
крупными буквами, что он собирается как-то  драться,  спасать  меня,  дать
себя убить, но не дать тем торжествовать победу над живым...
     Голос сзади произнес:
     - Как видите, все эти ухищрения с  охраной  зряшные.  У  нас  слишком
длинные руки. Ваш Кречет одинок! А наши люди везде.
     - Кречета вам не достать, - сказал я.
     Голос сказал довольно:
     - Вот и хорошо, что на  маневрах!  Завтра  соберется  Государственная
Дума, президента объявят низложенным.
     - У него армия...
     - Кречет не так крут и  свиреп,  как  старается  выглядеть.  И  каким
подает себя на людях. На самом деле он не выступит против  Думы,  ибо  это
гражданская война. Он заскрипит зубами, но... поражение примет.
     Я сам едва не заскрипел зубами, ибо этот  мерзавец  прав.  Кречет  не
станет проливать кровь обманутых людей,  даже  если  они  его  потащат  на
виселицу.
     - Мы все знаем, что такое поражение для Кречета, - сказал я.
     - Пуля в лоб, - согласился он. - По  крайней  мере  наши  руки  будут
чистыми. Он сам обещал пустить пулю в лоб.
     - Но пистолет будет в вашей руке.
     - Разве Россия не дороже?
     Я промолчал, ответ  очевиден,  а  машина  вылетела  на  автостраду  и
неслась, нагло включив мигалку. Вперед выехала еще одна, расчищая дорогу и
как бы принимая на себя удар, тоже с мигалкой, огромная и  мощная,  почему
такие называют легковыми?
     Глаза мне  не  завязывали,  отсюда  вывод,  что  живым  выпускать  не
собираются. Разве что получив гарантии, что буду работать только  на  них,
хотя даже не представляю, чтобы такие гарантии вообще существовали.
     Асфальт блестел, отражая город в перевернутом виде. Я и днем не очень
ориентируюсь, а ночью город совсем другой, незнакомый, таинственный.
     Навстречу неслась лавина огней, вырастали до немыслимых  размеров,  а
когда казалось, что мы сольемся в  одной  вспышке,  огни  исчезали  где-то
позади, а навстречу вспыхивали новые и новые. Машин не видно, только  огни
и мутные  размытые  силуэты,  молочные  шары  дорожных  огней,  светящиеся
странным неземным светом дорожные  знаки  и  форма  гаишников  и  дорожных
рабочих.

     Промелькнула тень от окружной дороги, но автострада  не  стала  хуже,
только сузилась, а через  полчаса  пошли  одинаковые  дома,  типичные  для
подмосковных городов, только на тротуарах людей в одежде  защитного  цвета
было больше, чем в гражданской.
     Наконец впереди дорогу перегородил шлагбаум. Тонкий, символический, а
на лавочке возле будки сидел старичок с газетой.  Подслеповато  поднял  на
нас глаза в толстой оправе, старенький и сгорбленный, этакий  энкэвэдэшник
двадцатых, который если и заметит, что что-то не так, то все же пропустит,
но у следующего шлагбаума нарушителя встретит взвод автоматчиков,  а  сама
рейка полосатая будет не из сосновой палки, а из железнодорожного  рельса.
Хоть и выкрашенная в тот же цвет.
     - Привет, Семеныч, - сказал мужчина уважительно.  -  Скажи  по  линии
всем. Везде отбой. Удача!
     По тому, как разговаривал, я понял, что старик сторожил, а то и лично
расстреливал проклятых белых генералов и всяких там шпиенов,  к  поиску  и
расстрелу  которых  призывал  дед  нынешнего  Кондрата  Красивого,  лидера
оппозиции.
     Потом проселочная дорога,  меня  даже  убаюкало.  Очнулся,  когда  из
темноты вынырнул бесшумный, как призрак, пятнистый охранник, даже  рожа  в
зеленых пятнах, мгновенно окрылись  дверцы,  мне  посветили  фонариками  в
глаза так, что ослеп и даже оглох, а когда нещадный блеск исчез, в темноте
долго летали огненные мухи. Машина двигалась, меня прижимало то к  правому
охраннику,  то  к  левому,  а  впереди   возникали,   подсвеченные   снизу
плазменными огнями, странные металлические конструкции, чудовищно толстые,
непонятные.
     Пахло железом, бензином, мазутом, чем-то едким, а еще  я  чувствовал,
как весь  воздух  здесь  пропитан  запахами  патронов,  пороха,  оружейной
смазки.
     Ночь смотрела как огромное черное дуло. Я чувствовал,  как  на  руках
шевелятся волосы, вздуваются "гусики", Впереди был чужой  враждебный  мир,
жестокий и нечеловечный.
     Нас остановили еще дважды. Правда,  лишь  заглядывали  в  окна,  даже
документы не спрашивали. Стоило намотать  на  ус,  что  меня  похитили  не
простые шавки, этих знают в лицо. Хорошо знают, иначе так не  вытягивались
бы во фрукт или фрякт, как это у них называется.
     Дорога становилась все ухоженнее. Такое бывает только в  местах,  где
дворника за неряшливо убранную территорию можно заставить  собирать  мусор
зубами, а за косой взгляд - "встать-лечь",  "упал-отжался",  а  потом  еще
ползком по грязной луже.
     Наконец впереди вырос высокий забор, ворота  металлические,  огромные
массивные, без всяких ажурных штук. Часовой посветил нам в лица фонариком,
впервые  потребовал  документы.  Старший  протянул  пластиковую  карточку,
бросил несколько слов, похожих на пароль, часовой исчез, видно  было,  как
разговаривает по телефону. Затем ворота неспешно пошли в стороны. Карточку
не вернул, похоже - одноразовая...
     Навстречу  поплыли  приземистые  сооружения,  чуланы,  ангары,  затем
просторное белое поле из бетонных плит. На  вышках  вспыхнули  прожекторы.
Яркий свет залил бетонное поле, к тому  же  узкие  лучи  мерно  обшаривали
территорию, высвечивая каждую пылинку.
     Пока ехали, яркий  луч  дважды  прошелся  по  машине,  и  она  словно
вспыхивала, свет был мертвенно ярок, как  лазерная  горелка.  Остановились
перед  массивным  зданием,  крыша  таяла  в  беззвездном  небе.  Мирошника
вытащили, увели, а старший бросил мне небрежно:
     - С ним будет все в порядке. Мы зря не переводим ценный материал.
     - Да ну?
     - Мы за Россию, - сказал он, - и этот шоферюга за Россию. Пусть лучше
умрет, защищая ее... если придется, чем погибнет здесь глупо и бездарно.
     Он указал на ступеньки. Сзади и с боков я  слышал  уверенное  дыхание
крепких мужчин. Они стояли так плотно, что я не смог бы  сдвинуться  и  на
ширину ступни.
     Я выдохнул, против лома нет приема... окромя другого лома, а какой из
меня лом против этих?
     Коридор был по-казарменному прост, бравые десантники на  каждом  шагу
ощупывали нас придирчивыми взглядами, в глазах читалось  желание  показать
на этих штатских свое знание приемов, даже ходили  молодцевато,  расставив
руки в стороны, будто им мешали прижиматься к бокам горы мускулатуры.
     Меня привели в комнату, больше похожую  на  больничную,  так  же  все
стерильно белое, чистое, даже стол, стенные шкафчики  и  стулья  -  белого
цвета. И так же все дышит металлом и пластиком.  Дверь  даже  не  прикрыли
кожей или деревом: так и блистала  тусклым  металлом,  неприятно  толстая,
массивная. На окне - толстые железные прутья в палец толщиной, хотя по  ту
сторону окна бетонное поле военного аэродрома или  еще  чего-то  подобного
недоброго.
     По ту сторону решетки буднично проехал приземистый  бронетранспортер,
зеленый с желтыми пятнами, словно  ящерица  Сахары.  Чуть  дальше  сновали
автопогрузчики,  но  опять  же  не  привычные,  какие  видишь  на  складах
магазинов, а огромные, жутковатые, словно могут не только грузить, но  еще
охотнее ткнут страшными стальными рогами.
     Даже изредка мелькавшие фигурки солдат  выглядели  из  другого  мира:
более живого полного сил. На бронетранспортер  и  страшноватые  погрузчики
они обращали не больше внимания, чем я дома обращаю на велосипеды.
     Над зданием с ревом пронесся, прибивая к земле  все  звуки,  огромный
самолет странной формы. Исчез, только пугающе часто хлопало вслед,  то  ли
рвались снаряды, то ли  схлапывались  воздушные  волны  при  гиперзвуковом
переходе.
     Там же за окном, как за стеклом гигантского аквариума,  проплыл,  как
огромная акула, бронетранспортер, хищный и легкий, стремительно  вытянутая
вперед узкая морда высматривала, на кого бы наброситься.
     Прожектора мерно обшаривали поле невероятно резкими  лучами,  похожие
на марсианские боевые машины. Мир был  страшен  и  нереален,  а  сновавшие
зеленые  фигуры  казались  выходцами  из   других   миров:   в   пятнистых
комбинезонах, кое-кто с накрашенными, как у зебр, рожами.
     От обилия этих зеленых фигур казалось, что мы на дне моря.
     Десантники откозыряли и ушли, а старший поднял трубку телефона, номер
не набирал, сразу бросил коротко:
     - Полковник Терещенко!.. Объект доставлен.
     Некоторое время он слушал в горделивой позе,  потом  на  его  суровом
лице проступило раздражение. Долго слушал, наконец сжал губы, бросил  сухо
"Слушаюсь" и положил трубку.
     Я поинтересовался:
     - Обстоятельства поменялись? Может быть, отвезете обратно?  Извинений
не требую, понимаю, во всей стране такой бедлам, спрашивать не с кого.
     Он посмотрел неприязненно:
     - За вами сейчас приедут.
     - Кто?
     Он неожиданно усмехнулся, ответил почти дружелюбно:
     - Не знаю. Просто Кречет своим отъездом дал такие возможности! Завтра
его отстранят в Думе, а на маневрах, похоже, ожидается тоже сюрприз... Все
мечутся, торопятся, все планы полетели  кувырком,  потому  что  вдруг  все
стало ближе. Вас должны были ждать здесь, но это отсрочка всего  минут  на
пять-десять. Располагайтесь, ждите...
     Он пошел к двери, но вдруг хлопнул себя  по  лбу,  широко  и  недобро
ухмыльнулся:
     - Впрочем, чтобы вам не было скучно эти пять минут...
     Я слушал, как он говорил по телефону совсем другим голосом.  И  когда
дверь за ним захлопнулась, я уже чувствовал, кому звонил и что хотел.

     Глава 41

     Буквально через пару минут дверь распахнулась,  открыв  за  нею  двух
дюжих охранников с автоматами,  вбежала  Стелла.  Автоматчики,  ухмыляясь,
заперли  за  ней  дверь.  Я  слышал,   как   грюкало,   словно   задвигали
средневековые засовы.
     Стелла с восторженной ненавистью смотрела на меня:
     - Наконец-то вы попались, мерзавец!
     - Почему с такой ненавистью? - удивился я.  -  По-моему,  мы  неплохо
провели время. Как вы и хотели, ваши снимки обсуждают  во  всех  коридорах
власти. О вашей фигуре самые лестные отзывы... Что же еще?
     Ее глаза блестели, как две яркие звезды в темную ночь,  а  голос  был
подобен шипению крупной и очень красивой змеи:
     - Мерзавец! Ты опозорил меня. Но...
     - Напротив, - заверил я. - Я поднял рейтинг.
     - Мерзавец...
     - Какой бедный запас у нынешних князей, - сказал я понимающе. - Да  и
понятно,  вырождение...  Можно  бы  сказать:   негодяй,   подлец,   дурак,
нехороший, хитрый, чересчур умный, замечательный...
     Она  сперва  кивала,  но  когда  кивнула  и   на   последнем   слове,
спохватилась, огляделась по сторонам, но в казарменной простоте где  найти
канделябр, в просторечии именуемый  подсвечником,  чтобы  врезать  мне  по
морде или хотя бы шарахнуть между ушей.
     - Мерзавец, - повторила уже упавшим голосом,  ибо  сразу  вот  так  в
голове, где вместо рассудка кипит ярость, не попадались  другие  слова,  -
как ты мог так поступить с женщиной!
     - Красивой женщиной, - кивнул я. - Но что делать, если в  нашем  мире
теперь без рекламы не пробиться?
     Она снова задохнулась, но смогла только выдавить дрожащим  от  ярости
голосом:
     - Мерзавец...
     - Еще какой, - согласился я.  -  Все  мужчины  мерзавцы,  но  если  я
мерзавец наибольший, то и... гм... Вот  что,  дорогая  Стелла.  Все  ж  вы
влезли в очень грязное дело. Этим бравым парням ничего не  грозит  даже  в
случае победы Кречета, они лишь выполняют приказы. Да и  ничего  не  знают
кроме своих автоматов. А вы это знаете слишком хорошо.  Скажу  прямо,  вам
тоже отсюда не уйти.
     Я говорил серьезно, устало, с видом умудренного, опытного, немолодого
человека, который все знает и все понимает. А то, что президент  буквально
уговорил меня  стать  его  советником,  это  знали,  придало  моим  словам
убедительную чугунность.
     - И нам доступно вероломство, - сказал  я  просто.  -  С  демократами
жить, по-дерьмократьи выть. Но Кречет сказал, что пустит  пулю  в  лоб,  и
пустит. А способен ли кто-то из ваших на это?.. У меня нет времени,  но  я
сам пущу себе пулю в  лоб,  если  не  удастся  наша  попытка...  возможно,
последняя в России!.. восстановить гордость русского народа, заветы  долга
и чести, которые помнило дворянство... тем более, князья, и которых вы  не
найдете среди этих дерьмократов.
     Она слушала с остановившимися глазами, потому что я ей не врал, и все
наводящие обо мне справки знали, что я вообще не вру.
     - Мне не жаль моей жизни, - сказал я, -  я  из  того  поколения,  для
которых честь и достоинство все еще что-то значат. По крайней мере  больше
собственной жизни. Как значили когда-то для  князей.  Так  в  ком  из  нас
больше голубой крови, во мне или  в  этом  вашем  полковнике...  как  его,
Терещенко?
     - Зачем ты мне это говоришь? - бросила она зло.
     - Потому, что у тебя еще есть шанс, - ответил я серьезно. - Уходи! Со
мной или без меня, но уходи. Эти люди - прагматики, как все демократы. Для
пользы дела им тебя удобнее убрать... убить, если  все  еще  не  понимаешь
простого народного языка. И они это сделают.
     - А вы?
     - В России - ответил я, мои уши уже ловили звук шагов,  -  раньше  не
били ногами лежачего, не били ниже  пояса,  не  стреляли  в  спину...  Это
называется каратэ, но точнее назвать современным миром демократии!
     Далеко хлопнула дверь.  Зловеще,  с  металлическим  оттенком.  Стелла
подняла на меня прекрасные глаза, в них было хорошо разыгранное колебание:
     - Мне надо подумать...
     - Когда?
     Шаги приблизились к двери. Я повернул Стеллу к себе  спиной,  ухватил
за ворот платья. С застежками никогда не умел ладить, даже  теперь,  когда
на смену  сложным  крючкам  пришли  простейшие  застежки:  стоить  поддеть
пальцем, лифчики слетают, как отстреленные ступени ракеты, но у меня  даже
они застревали, и теперь я попросту рванул. Стелла охнула, дверь  неспешно
отворилась.
     Через порог шагнул Терещенко.  Глаза  его  расширились,  он  икнул  и
уставился на обнаженную до пояса  Стеллу.  Она  в  растерянности  даже  не
пыталась закрыться ладонями, обе груди вызывающе торчали в стороны.
     Он еще не отрывал глаз, когда я изо всех сил двинул его дверью. Глухо
стукнуло, он отлетел в другой конец комнаты. Я заспешил  за  ним,  присел,
кряхтя, вытащил из его кобуры пистолет.
     Терещенко застонал и открыл глаза, здоровенный мужик,  пальцы  сперва
метнулись к голове, там темные  волосы  начали  намокать  от  проступившей
крови, морщился. Я приставил дуло пистолета к его боку:
     - Тихо. Ни звука.
     Он смотрел на меня неверяще:
     - Вы не посмеете...
     - Я? - удивился я. - После того, что я сделал с дачей Покальчука?
     Его зрачки расширились, а губы посерели. Осевшим голосом прошептал:
     - Там был взрыв подземной газовой магистрали...
     - Точно, - согласился я. - Только я выбрался, а остальные...  Правда,
могли  бы  выжить,  если  бы  не  пули  из  моего  автомата...  А   сейчас
промахнуться труднее.
     Он посерел уже весь, на лбу выступили капли пота. Прошептал в страхе:
     - Вам отсюда не выбраться!
     - Так что теряем? - спросил я почти весело. - Нам жизнь не дорога,  а
вражьей милостью мы гнушаемся!
     Он понял правильно, что я говорю о себе и президенте, который  обещал
пустить себе пулю в лоб, ствол пистолета упирался ему в бок, я  постарался
давить сильнее, чтобы чувствовалась рука сильного мужчины, хотя от  усилий
кисть затекла, а ладонь уже вспотела.
     - Что... что вы хотите?
     Он был сломлен, этот червяк, живущий по современным законам "не  будь
героем". Безропотно, как русский солдат под дулами автоматов чеченцев,  он
вскинул руки и медленно поднялся.
     - Руки опусти, - велел я. - Опусти, но не дергайся. Сейчас мы  выйдем
отсюда. Ты держись так, словно мы уже о чем-то договорились...
     Стелла прервала:
     - Это не сработает. Никто не уполномочен вывести или  вывезти  вас  с
базы. Во-вторых, любой заметит, что его ведут под пистолетом.  Как  бы  вы
пистолет не прятали.
     - Верно, - согласился я. - Ты со мной или как?
     - Лучше бы "или как", - буркнула она, - но мне очень хочется увидеть,
как вас подстрелят!
     Терещенко трясло как в лихорадке, зубы стучали. На  меня  оглядывался
как на страшного камикадзе, а я в самом деле вдруг ощутил, что понимаю тех
русских офицеров... да и не только русских, а всех стран, среди которых не
было только американских, которым казалось позорно кланяться пулям, что  в
атаку шли только во весь рост, что  предпочитали  рискнуть  напороться  на
пулю, чем пройти по грязной луже...
     Машина, как я видел из окна, все еще оставалась у крыльца.  Терещенко
обомлел, поняв наконец, на что я решился, вскрикнул:
     - Вам ни за что отсюда не вырваться!
     - А кто сказал, что я хочу вырваться?
     Он весь был раскрытый рот:
     - Но...
     Он все еще таращил глаза на  машину  президента,  когда  я  со  всего
размаха опустил рукоять пистолета ему на затылок. Никогда в жизни  не  бил
человека по голове... пистолетом, не знал,  как  дозировать  удар,  потому
ударил посильнее. Хрустнуло, словно проломил яйцо страуса  или  динозавра.
Терещенко без звука грудой блестящих тряпок и погонов рухнул на пол, а  на
рукояти остались красное, липкое, даже прилипли волосы.
     Я гадливо вытер о неподвижное тело, убил так убил, хорошие  люди  как
мухи мрут, Высоцкий и до половины не дожил, а этих совсем не жалко, их  на
земле семь миллиардов.
     Мы вышли в коридор, Стелла на ходу запахивала разорванное  платье.  Я
кивнул, сюда, повернул, затем толкнул дверь, оказался в небольшой комнате.
Не потому, что запомнил дорогу или твердо знал, что так надо идти,  а  все
то же чутье, люди предсказуемы, строят одинаково как муравьи или того хуже
- пчелы.
     В комнате один офицер уныло тыкал пальцем  в  клавиатуру,  мучительно
разыскивая буквы, словно они были чертами и резами. На экране  простенький
"Лексикон", хотя монитор семнадцатидюймовый, а  процессор  -  Пентиум-200,
судя по огоньку.
     Я поднял пистолет. Офицер вдруг встал, зевнул, прошел к столу  дальше
и взял в руки большую коробку.
     - Эй, - сказал я негромко.
     Он нехотя повернул голову, краем глаза увидел Стеллу в разорванном на
груди платье, рожа пошла в стороны, как у чухонского кота, но когда увидел
направленный ему в лицо пистолет, рожа разом вытянулась,  как  у  тульской
козы. Я старался держать нацеленным в глаз, ибо так страшнее,  хотя  какая
разница куда ударит пуля: в лоб или глаз.
     - Очень медленно, - произнес я негромко, - очень медленно иди к столу
и положи то, что в руках.
     Он, как большая рыба в плотной воде, повернулся, сделал  два  шага  и
остановился перед столом. Пакет все еще был в руках. Вроде  бы  ничего  не
замышляет, слишком ошеломлен, но почему...
     Черт, он же ждет, что я зайду сзади  и  быстро  обыщу  его.  Так  это
профессионально похлопывая по бокам, ногам, даже заведу их за грудь...  Ну
да, если опущусь, чтобы проверить, нет ли пистолета или ножа  привязанного
к лодыжке, коленки хрустнут так, что он подумает, будто я выстрелил. Да  и
подняться будет не просто.
     - Клади, клади, - произнес я как можно снисходительнее, - то, что при
тебе,  пусть  останется.  Помни  только,  если  подумаешь   дернуть   хоть
пальцем...
     Он побледнел, на лбу выступили крупные капли.  Похоже,  он  предпочел
бы, чтобы я отобрал весь арсенал. Страшно знать, что палец уже до половины
нажал курок, а черное дуло смотрит тебе в затылок.
     - Я все сделаю, - прошептал он умоляюще. - Я сделаю  все!  Только  не
стреляйте...
     Я не стал спрашивать, где его офицерская честь, какая  честь  о  мире
демократии, только выразительно посмотрел на Стеллу,  вот  видишь,  сказал
требовательно:
     - Ключи.
     Он замялся:
     - Они у старшего...
     - У тебя есть запасные, - сказал я уверенно. Он сам мимикой  и  тоном
подсказал, что ключи у него есть, даже  не  в  сейфе,  не  в  столе,  а  в
кармане. - Быстрее!
     Пистолет чуть приблизился к нему. Офицер отшатнулся, пальцы дрожали:
     - Я сейчас... сейчас!.. Они у меня  в  правом  верхнем  кармане!..  Я
сейчас их достану!.. Только не стреляйте!.. Я лезу за ключами!
     Ключи начал вынимать так медленно, что я едва не  гаркнул,  чтобы  не
спал на ходу. Он  так  панически  боялся  выстрела,  что  двигался  как  в
сверхзамедленной киносъемке.
     Я жестом велел  повернуться,  ударил  рукоятью,  уже  не  так  мощно,
подхватил со стола ключи и был у двери раньше, чем тело  рухнуло  на  пол.
Стелла выскользнула следом.
     Ночь  чернее  дегтя,  звезд  нет,  а  страшные  прожекторы,  что  как
слепящими лазерными  лучами  обшаривают  территорию  базы,  выхватывая  из
темноты марсианские конструкции, делали тьму еще гуще, страшнее.
     По всему полю царила неразбериха и  радостная  суматоха.  Похоже,  до
последней минуты никто не верил, что Кречет решится в  такое  опасное  для
него время отправиться на маневры. Переворот готовился с учетом того,  что
надо бороться здесь, суметь преодолеть страх перед свирепым  генералом,  а
сейчас, когда кот далеко, на столе пляшут даже самые трусливые мыши.
     Похоже, я рассчитал в самом деле все точно. За исключением того,  что
именно перепутает Терещенко, и что  не  так  поймет  глава  переворота.  В
результате, когда мы выбрались за ангар, туда подъехал джип, сзади  сидели
двое, в одном я едва угадал Терещенко, его перевязанная  голова  белела  в
ночи как капустный кочан, но второго различить не мог,  хотя  был  уверен,
что с ним уже встречался и разговаривал.
     - Вы уверены, что похищение не заметили?
     - Уверен. Тот ученый дурак слишком независим...
     Я ощутил толчок острым локотком в бок.
     - Это про вас.
     Я буркнул:
     - Не обязательно.
     - Он сказал "ученый дурак"!
     - Мало ли у нас ученых.
     - Ученых немало, а вот...
     Она не договорила, что страна наша богата талантами, я зажал ей рот и
дернул  назад.  По  тому  месту,  где  мы  только  что  были,  промелькнул
ослепляющий свет прожекторов. Даже в тени  я  хлопал  глазами,  мучительно
стараясь как можно быстрее вернуть нормальное зрение
     Пригибаясь,  я  бросился  к  машине,  в  темноте  смутно  поблескивал
металлический бок. В последний миг  что-то  метнулось  к  моей  голове,  я
отпрянул, но запоздал: в  глазах  взорвалась  вспышка  белого  плазменного
света, даже под  опущенными  веками,  боль  разлилась  такая  острая,  что
заломило в висках, а в черепе застучали молоты. Я прижал  ладонь  ко  лбу,
горячая струйка поползла между пальцами.
     Стелла прошептала из угольной черноты:
     - Что с тобой? Ты где?
     Я раздраженно мотнул головой, перекосился от новой боли:
     - Сейчас...
     Двадцать лет назад стоило бы моргнуть пару раз, и все  прошло  бы,  а
сейчас еще целую минуту заползал в машину,  скорее  угадывая,  что  я  уже
внутри, чем видя хоть что-то  вокруг.  Стелла  явно  не  понимает,  почему
двигаюсь так замедленно, она ж первая оказалась у  машины  и  даже  дверцу
распахнула мне навстречу... об острый край которой я шарахнулся  так,  что
кровь уже заливает глаза. Да, ладно, все равно темно.
     Стелла возбужденно ерзала, словно добывала огонь трением.  В  темноте
рассмотрел блестящие глаза, в которых были восторг и злое восхищение:
     - А вы хоть управлять умеете?
     - Не похоже?.. Вы угадали, - согласился я. -  Эти  бульдозеры  не  по
мне.  Другое  дело,  компьютер.  Там  я   умею   даже   на   сверхзвуковом
истребителе...
     Я чувствовал, как при кодовом слове  микрофоны  приготовились  ловить
каждое  мое  слово,  тут  же  передавать  сервомоторам.   Зажегся   тихий,
приглушенный свет, который не  слепит,  но  дает  возможность  видеть  все
отчетливо. С колотящимся сердцем я мазнул пальцами по  панели  управления,
не уверенный, что там ключ зажигания, сказал "Поехали", и  мотор  заурчал,
стена справа медленно поползла назад.
     Я ухватился за руль,  крутить  баранку  все  умеем,  а  Стелла  вдруг
спросила:
     -  Я  не  понимаю,  почему  вы,  холодный  и  расчетливый,  как   ваш
компьютер... почему вдруг решили тащить из этого опасного места и меня?  Я
вам не друг. Скорее, напротив...
     Я чувствовал, какой ответ она ждет, но еще не было  случая,  чтобы  я
ответил то, что от меня ждут.
     - Искали одного, - объяснил я любезно. - А когда прошли два  силуэта,
в нашу сторону даже не посмотрели.
     Всю дорогу дальше я чувствовал ненавидящий взгляд. На самом же  деле,
им все равно ловить одного или двоих: любой посторонний уже враг. Я и сам,
если честно, не знал,  зачем  взял  с  собой,  даже  уговаривал.  Наверное
подсознательное: на миру и смерть красна. А на глазах красивой  женщины...
а она просто прекрасна, все время  держишь  грудь  колесом,  спину  прямо,
говоришь красивые мужественные вещи, а душа не успевает уползти  в  пятки,
ибо  надо  красиво  и  мужественно  улыбаться,  отпускать   остроты,   это
неистребимо, перед самками мы всегда лучше, чем в одиночестве...
     - Отсюда не вырваться!
     - Да,
     - Это военная база!
     - Будто здесь не русским духом пахнет, - ответил я.
     - Ну и что? Сейчас здесь будет самый главный, не слышал?
     Я не стал объяснять очевидное, что с  поправкой  на  наше  славянское
мышление, тот скажет не то, а Терещенко вовсе не поймет,  но  сочтет,  что
все понял. Прибудет не сюда, к тому  же  опоздает.  Так  что  у  нас  есть
шанс...
     - А как его звать? - спросил я как можно небрежнее.
     Она ответила таким же шепотом, что не знает, но  я  спросил  не  зря,
вслушивался во все шесть ушей: верхние, средние и особенно внутренние, так
что едва заметную заминку уловил, уловил...

     Глава 42

     Мы только начали набирать скорость, как двое выросли перед машиной. Я
увидел в их руках автоматы... черные дула нацелены прямо в меня. Они  даже
не делали знаков,  чтобы  я  остановился.  Я  видел,  как  автоматы  мелко
затряслись в их руках. По стеклу застучало, словно частый крупный град бил
по железной крыше.
     Стелла закричала в страхе.  Я  ожидал,  что  стекло  либо  разлетится
вдрызг, насмотрелся в фильмах, либо пойдет белой  частой  паутиной,  через
которую уже не увидеть дорогу,  но  стекло  оставалось  прежним,  я  успел
заметить только две-три царапины.
     - Во стекла, - удивился я. - Что-то не слыхал про них в рекламе.
     - В какой рекламе? - закричала она. - Ты спятил!
     - Хотя какая реклама, - пробормотал я. - Я не смотрю телевизор... А в
компьютерные игры пока всобачивать не научились.
     - Кого?
     - Рекламу.
     Я даже ощутил удовлетворение, что мои любимые компьютерные  игры  вне
этой заразы, а следом удивился, что  могу  думать  хоть  мельком  о  таких
пустяках. С возрастом притупляется чувство опасности,  все  воспринимается
не так остро, не так ярко.
     Помню, еще сын как-то с раздраженным удивлением спросил, почему это я
так угадываю, куда он на самом деле ходил и что делал. Я  тогда  промямлил
нечто об отцовской мудрости, жизненном опыте, сослался даже на свою работу
футуролога. Не мог же признаться, что  сам  был  пятнадцатилетним,  творил
глупости, при воспоминании о которых и сейчас краснею или  почти  краснею,
врал тупым родителям, что задержался у друга, что вместе  делали  уроки...
Потому я всегда буду видеть  сына  насквозь,  предугадывая  поступки,  ибо
навсегда останусь старше на двадцать пять лет.
     Эти ребята с автоматами тоже по меньше мере вдвое  моложе.  Я  просто
чувствовал с высоты своего жизненного опыта, где в какой  момент  окажется
кто-то из них. У них намного  лучше  реакция,  но  я  насквозь  вижу  этих
существ с их простейшими реакциями...
     - Простейшие, - повторил я себе, - просто простейшие.
     Отогнал мысль, что  из  такой  простейшей  амебы  со  временем  может
развиться такой гигант, как я сам, иначе дрогну, не смогу вот так круто  и
безжалостно...
     Машину тряхнуло, я гнал ее, избегая прожекторов, а следующие, которые
выскочили с оружием, были уверены,  что  я  буду  проскакивать  в  сторону
ворот, только там оставался просвет, но если бы я знал, как управлять этим
чудовищем, я бы так и сделал. Туда бросились две машины, метнулись люди, а
я пустил машину влево.
     - Ну давай, - сказал я хрипло, - вывози...
     Не зря я дружил с компьютерами. Этот либо правильно меня  понял,  что
это относится не к колесам, либо просто  посочувствовал,  но  сквозь  визг
тормозов и шелест шин я услышал длинный треск, словно разорвали  новенькую
простыню.
     Обе машины покрылись черными точками, стекла брызнули во все стороны,
как мелкие льдинки. Одна страшно вспыхнула багровым огнем  полыхнуло  так,
что смело троих людей. Остальные с оружием в  руках  бежали  наперерез,  я
сжался в комок, машину тряхнуло, под колесами  был  отвратительный  хруст,
чмоканье. Мы пронеслись, даже в салоне я чувствовал запах горелого мяса.
     Они снова самоотверженно пытались закрыть единственный  проход,  а  я
глупо и бесцельно погнал машину по кругу, не понимая, как остановиться. Из
здания напротив часто-часто засверкал в  глаза  солнечный  зайчик,  но  по
крыше застучало словно градом. Я догадался, что это  за  град,  мой  палец
метнулся к клавише "автонаводка", затем "пуск",  машину  слегка  тряхнуло,
откуда-то из-под радиатора... или из-под фар выметнулась струя огня.
     Она оборвалась в окне здания, откуда блистали вспышки. Там полыхнуло,
из всех шести окон выметнулись огненные струи, вынося с собой рамы,  ворох
бумаг, но по машине уже не  стучало.  Я  выждал,  когда  машина  по  кругу
проносилась мимо загородившего дорогу бронетранспортера, нажал "Пуск".
     Взрыв  подбросил  бронетранспортер  в  воздух.  На  землю  грохнулись
искореженные дымящиеся обломки. Горели и  дымились  человеческие  тела.  Я
сцепил зубы, поймал в прицел и дважды выстрелил этими  ракетами,  птурсами
или как их там. Обломки бронетранспортера  вынесло  с  дороги,  я  наконец
ухватил руль, стиснул зубы и сказал умоляюще:
     - Давай, вывози!.. Ты же знаешь, я с вашим племенем дружу...  Будущее
за вами. Слава роботам!..
     Машина послушно повернула, мягкая и бесшумная, как атомная  подводная
лодка, понеслась угрожающе быстро, я боялся прикоснуться к педали, с  моим
умением она сразу остановится как вкопанная,  а  я  вылечу  через  лобовое
стекло.
     Из дома выскочили с автоматами наперевес шесть или  семь  человек.  Я
сжался, стукнул по клавиатуре, сидение тряхнуло, впереди машины, как  и  с
боков  заблистал  прерывистый  плазменный  свет,  похожий   на   свет   от
электросварки. Машина на миг потеряла управление,  я  увидел  стремительно
вырастающую  стену,  но  машина  выровнялась  сама,  а   все   люди,   что
загораживали дорогу, были сметены стальным градом, что иссек их  вместе  с
бронежилетами, разорвал, разбросал куски...
     Что-то шлепнулось на капот, и исчезло, на  ветровом  стекле  остались
красные брызги. Встречный ветер размазал, затем вытер  начисто,  но  перед
моими глазами все еще стояла оборванная по локоть рука с чем-то  наподобие
уродливого автомата.
     Мы неслись по ухоженной дорожке, ворота заперты, а человек в  будочке
пригнулся, по  крыше  застучало.  Я  поспешно  ткнул  пальцем  в  клавишу,
понимая, что надо было сделать это раньше, раньше...
     Из-под машины вспыхнуло, а будочка и ворота вспыхнули и разлетелись в
стороны, словно они были из  спичек,  а  великан  ударил  по  ним  палкой.
Противотанковые  ракеты,  к  счастью,  снесли  и  часть  забора  вместе  с
воротами, иначе мы в этой обезумевшей  машине  точно  бы  всмятились:  она
искала чего бы еще разнести, а меня  бросало  на  сидении,  как  воздушный
шарик в руке Винни-Пуха.
     Стелла вдруг завизжала:
     - Останавливай! Останавливай! Они загородили дорогу!
     Уже почти на свободе, за воротами этой военной  базы  поперек  дороги
быстро  разворачивался  огромный  трейлер.  А  бордюры  таковы,  что   без
подъемного крана не перескочить.
     - И так тесно, - процедил я, - идиоты...
     - Что вы делаете?
     - Я? - удивился я. - Ничего. Это все эта  взбесившаяся  машина.  Бунт
робота.
     - Она вам подчиняется!
     - Я коллаборационист.
     Я ощутил толчок, словно машину на кратчайший миг  придержали.  Из-под
колес или из-под фар, не знаю,  выметнулись  две  дымные  струи.  Разметая
искры, они молниеносно очутились у гигантского трейлера.
     Там был мощный взрыв, красная стена огня  и  дыма  рванулась  во  все
стороны, машину тряхнуло, в следующее мгновение нас внесло в кровавый  ад,
где был визг, треск, шипение...
     Мы выметнулись из огня и  дыма  раньше,  чем  успели  испугаться.  На
панель падал быстро исчезающий отблеск багрового зарева,  словно  огромное
солнце заходило на черном небе.
     Машина вылетела на бетон  дороги.  На  плечи  падало  такое  огненное
зарево, словно мы все еще находились в адовой печи. И тут, -  о,  чудо!  -
запищала коробочка телефона. Я схватил:
     - Алло?
     В невозмутимом голосе Чеканова слышалось напряжение:
     -  Это  вы,  Виктор  Александрович?  Что-нибудь  случилось?  Я   ждал
возвращения машины...
     - Уже возвращаемся, - перебил я. - Срочно вышлите  людей  на  базу...
как ее... военную, что  в  направлении  Ярославского...  Там  сейчас,  все
горит, но вы кое-что найдете...
     Голос в трубке стал серьезным:
     - Виктор Александрович! Что случилось?
     - Поторопитесь, - бросил я.
     Я отключил связь, хотя из  мембраны  неслись  писк  и  вопли.  Стелла
смотрела  на  меня  большими  испуганными  глазами.   Брови   взлетели   в
неподдельном страхе, глаза расширились, а рот открылся для крика, но так и
остался. Мне в таком случае сказали бы,  чтобы  закрыл  рот,  а  то  трусы
видно, но я ей не сказал, не думаю, что  у  нее  такие  же  отвратительные
трусы, подмигнул и прибавил газ.
     - Кто вы? - вскрикнула она. - Джеймс Бонд на пенсии?
     - Дед майора Пронина, - ответил я.
     Машина двигалась в  черной  тени  вдоль  высокого  бетонного  забора,
подсвеченного по вершине багровым заревом. Небо тоже стало  багровым.  Все
прожекторы теперь лихорадочно шарили по территории базы, я видел,  как  по
ту сторону ограды к небу рвутся багровые языки  пламени.  Явно  приходя  в
себя, Стелла красиво смерила меня взглядом:
     - На деда не тянете. По крайней мере, на деда майора.
     - Я замаскировался, - объяснил я. - Вас куда подбросить: в органы или
сразу в тюрьму?
     - А другого варианта, - спросила она тихо, - у вас нет?
     Я подумал, поколебался, я все же  не  на  государственной  службе,  а
советник - это как бы даже не работник, а так, сегодня  пришел,  а  завтра
могу не являться, и потому из меня вырвалось как бы само по себе:
     - По-моему, ваша квартира по дороге.
     - Да, - ответила она тихо.
     - Вот и прекрасно, - решил я. - Я чувствую  слюни  этих  мерзавцев  у
себя на спине. У вас горячую воду еще не отключили?
     Она искоса посмотрела в мою сторону, еще не совсем веря:
     - У меня и шампунь есть.
     - Не собачий?
     - Почему собачий?
     - Когда кончилось мыло, а выйти в магазин было лень, я два дня  мылся
собачим.
     - Не собачий, - ответила она уже живее. - И щетка есть.
     - Мочалка?
     - Мочалки давно не  выпускают,  -  ответила  она,  ее  носик  забавно
морщился. - Теперь особые массажные щетки. Ну,  не  совсем  такие,  какими
коней скребли ваши чапаевцы... хотя, как мне кажется, вам  привычнее  была
бы такая... Я покажу...
     Наконец показалась дорога, по которой мы приехали  из  города.  Сзади
через стекла по нашим головам все еще метались багровые зловещие отблески.
Я пожал плечами:
     - Кто теперь верит рекламе? Все брехня.  Я  с  Украины,  а  хохол  не
поверит, пока не пощупает.
     Машина резко затормозила. Стелла вскинула прекрасные глаза:
     - Вы что, такой романтик, что вам надо на дороге?..  Или  стрельба  и
кровь так возбуждают?
     - Еще как, - заверил я. -  Водить  умеете?  Это  легче,  чем  красиво
ездить верхом. Садитесь за руль. Через минут  двадцать  будет  развилка...
простите, я думал про вас,  дорогу  запомнил  плохо.  Езжайте  потихоньку,
встретите людей президента. Я присоединюсь к вам позже.
     Дверца распахнулась легко, хотя по ней палили  черт  знает  из  чего,
могли повредить. Меня догнал возмущенный вопль:
     - А сейчас ты куда?
     - Ты правильно поняла, - крикнул я уже из темноты, - хочу возбудиться
еще... В моем возрасте это не помешает.
     Горящие столбы на месте ворот были  хорошим  ориентиром.  К  тому  же
дальше полыхали еще два здания,  к  небу  рвались  багровые  столбы  огня,
странно сплетенные в канат или девичью косу, тугие и быстрые, верх терялся
к черном небе. Видны были человеческие фигурки. Даже отсюда различил,  что
пожарная машина  подъехала  только  одна,  а  остальной  народ  бестолково
суетился с крохотными  огнетушителями,  которыми  не  загасить  и  носовые
платки. К тому же, похоже, от старости даже не шипели.

     Глава 43

     Часовой, громадный парень в зеленом маскировочном комбинезоне, теперь
красно-зеленый, как мексиканская ящерица на  задних  лапах,  повернулся  к
пожару и напряженно всматривался в бушующее пламя.
     Я вынырнул у него за спиной, гаркнул рассерженно:
     - Стоишь? А там ловят диверсантов! Может, они мимо тебя  пробегали?..
Трое в черном?
     Часовой побелел, затрясся:
     - Нет!.. Клянусь!
     - Тогда быстрее! - крикнул я еще нетерпеливее.  -  Беги  вон  к  тому
зданию, перекрой дорогу.  Кто  чужой  -  стреляй,  потом  спрашивай!..  Да
автомат не забудь!!!
     Он вихрем выбежал, на ходу передергивал затвор. Лицо было  испуганное
настолько,  что  сейчас  ему  даже  сам  Терещенко   покажется   чужим   и
подозрительным.
     Рабы, подумал я с отвращением. Семьдесят лет... нет,  тысячу,  считая
от принятия христианства, уже привыкли, что на нас накричат. Это чувство в
крови. Кто кричит, тот и прав. В смысле, что у него больше прав.

     Часть  военных  спешно  занималась   пожаром,   погрузчики   деловито
растаскивали обломки. Я подивился  сколько  за  пять  минут  можно  набить
техники - ломать, не строить! - сам перебегал от тени к тени, сейчас  даже
охрана  носится  с  огнетушителями,  не  до  бдения,  наконец  из  темноты
выступило массивное здание, в котором я угадал штаб-квартиру заговорщиков.
На ней ничего не написано, только цифры,  угадал  и  все,  но  голову  даю
наотрез, что именно здесь центр, здесь сейчас глаза заговора.
     Окна зарешечены, но по  случаю  летней  жары  распахнуты  настежь.  Я
пригнулся, послушал, но мешал треск раздираемого металла в  двух  десятках
шагов. Там резали и растаскивали остатки бронетранспортера. Возле  другого
окна голоса грубые, просто охрана. Слышно каждое слово, но опять слова  не
те, эти я знаю, только нехорошо, что по моему адресу такие грубости...
     Послышались крики, я увидел огромный грузовик с  брезентовым  тентом,
длинный  и  страшноватый,  злобномордый,  как  все  военные  грузовики   с
усиленными моторами и шасси.
     Солдаты быстро откинули задний борт, грузовик задом подали к  воротам
склада поблизости, оттуда начали таскать длинные ящики. Длинные яркие лучи
время от времени выхватывали из тьмы зеленые фигуры, снова теряли,  словно
смахивали с экрана, я зыркал во  все  стороны,  вовремя  заметил,  как  из
штаб-квартиры вышли двое высших, судя по наглому виду, офицеров.
     Беседовали тихо, я слышал только  мат  и  сопение  солдат,  таскающих
ящики, но хуже того - из здания  вывалилось  пятеро  дюжих  с  автоматами,
настороженные и бдящие, явно охрана.
     Офицеры беседовали неспешно, двигались в  мою  сторону.  Я  оглянулся
прежде чем пятиться, там полыхало, погрузчик оттаскивал  длинную  железную
штуку,  раму  бронетранспортера,  загородил  дорогу,  к  тому   же   огонь
разбрызгивался, освещая  пусть  не  так  ярко,  как  прожектора,  зато  не
порциями.
     В одном из офицеров я наконец узнал Терещнко, он  ухитрился  напялить
на белый кочан зеленую каску. Оба  приближались,  приближались,  а  меньше
всего я хотел бы попасть в руки Терещенко:  пристрелит  со  злости,  потом
будет оправдываться. Второй вышагивал  молча,  Терещенко  перед  ним  явно
прогибался. Шансов остаться незамеченным  не  было,  я  быстро  подошел  к
машине, прорычал, подражая Кречету:
     - Долго копаетесь!.. Побыстрее!
     С трудом задрал ногу на железную ступеньку, влез  в  машину  и  начал
принимать ящики. Плечи сразу заныли, в ящиках будто гранатометы, а  скорее
всего так и есть, а эти усердные  идиоты  с  готовностью  начали  подавать
справа и слева, заторопились, накричал на свою голову, пришлось  торопливо
хватать и бегом относить вглубь кузова.
     Когда подошли Терещенко и  тот,  второй,  я  как  раз  схватил  ящик,
опустив голову пониже, чтобы лицо оставалось в тени,  пробежал  в  темень,
там погромыхал ящиками, будто укладывая  поудобнее.  Это  был  критический
миг, ибо кто-нибудь из солдат мог вскочить  в  кузов,  выслуживаясь  перед
подошедшим начальством, начать складывать ящики самому, а мне посоветовать
перевести дух на свежем воздухе.
     Спасло наше непочтение к старшим, расхлябанность вообще, и особенно -
в армии. Даже в виду подошедших офицеров солдаты не торопились  влезать  в
кузов, где надо таскать ящики, согнувшись в три погибели.
     Я краем  глаза  наблюдал  из  темноты.  Терещенко  с  другим  военным
задержались,  обсуждая  количество  боеприпасов,  поглядывали   в   кузов,
стараясь в  полутьме  сосчитать  ящики,  я  стискивал  зубы  и  стонал  от
бессилия, но затем они сдвинулись за кузов, я тут же подбежал  к  краю  и,
хотя мышцы стонали от натуги, бодренько  ухватил  ящик  и  бегом  отнес  к
стопке, словно спеша наверстать упущенный темп. Мол, сам же его и задал...
     Укладывать тщательно не было ни  времени,  ни  сил,  ближе  к  кабине
образовалась дыра, я выбивался  из  сил,  задыхался,  соленый  пот  выедал
глаза, а сердце билось так, что вот-вот вылезет изо рта.
     Наконец у входа в сарай стопка ящиков закончилась,  солдаты  побежали
вовнутрь. Я почти без сознания отковылял вглубь кузова, упал в щель  между
кабиной и ящиками, грудь вздымалась, как земля при  землетрясении.  Слышно
было, как солдаты подтащили новые, кто-то стукнул днищем, один  выругался,
не обнаруживая меня:
     - Ага, смылся!.. Такие они все, начальники...
     - Наверное, из депутатов. Вчера тут трое суетились...
     - Давай-давай, - согласился второй.
     - А этот "давай" в Москве... сам знаешь, чем подавился.
     - Зато здесь новый народился. Ладно, я полезу, у тебя зад тяжеловат.
     Слышно было,  как  он  легко  взапрыгнул  на  край,  быстро  и  ловко
укладывал ящики, потом соскочил, звякнул борт, зашелестел  брезент.  Стало
темно, как в лисьей норе.
     Черт с  вами,  подумал  я  обессиленно.  Больше  не  могу  и  пальцем
шелохнуть. Я же не Пифагор, современные ученые спортом только в  теннис...
Да и то фотографируются с ракетками в руках, а не играют.
     Мотор гудел, я чувствовал покачивание, потом  меня  прижало  ящиками,
ага, поворачивает, а вот сдает  назад,  пятится...  Зад  задирался,  ящики
заскрежетали и угрожающе задвигались, грозя обрушиться.
     - Руки поотбивать тем, кто так складывает, - пробурчал  я,  торопливо
уперся плечом, потом и спиной, ящики двигались и пытались защемить хотя бы
клок рубашки, желательно - с мясом.
     Затем пол выровнялся, машина некоторое время  ползла  словно  ощупью,
наконец  остановилась.  Сердце  еще  колотилось,  я   чувствовал   желание
выглянуть, где мы, но сил не было шевельнуть и пальцем.
     Очень неспешно меня начало прижимать к ящикам, одновременно я  словно
бы слегка потяжелел. Будь мне восемнадцать, не заметил  бы,  но  сейчас  и
штаны тяжелые, ломал голову, что бы это значило, машина явно стоит,  мотор
не гудит, кузов не потряхивает, колеса не стучат...
     Дыхание никак не выравнивалось, я ощутил, что  дышу  даже  словно  бы
чаще, чем в разгар погрузки. В глазах потемнело, пульс участился. И  когда
едва не потерял сознание, в  мозгу  промелькнула  мысль:  летим!  Грузовик
загнали в грузовой самолет!
     Я лег, кровь равномернее пошла по  телу,  Я  старался  дышать  ровно,
только удивлялся, в самом ли  деле  самолет  поднялся  так  высоко,  не  в
кислородных же масках сидят летчики, это ж не истребитель... либо  я  сдаю
совсем, скоро без палочки на ступеньку не взберусь.
     Невольно вспомнил анекдот про мужика и ступеньки, но запекшиеся  губы
лаже не дрогнули, зато тряхнуло всего, потом еще и еще. Наконец сообразил,
что еще и продрог так, что не выговорю  четырехсложное  слово,  разве  что
трех, да и то вряд ли.  Грудь  вздымалась  чаще,  а  глаза  закатились,  я
задыхался, тело начало остывать так стремительно, что уже  не  продрог,  а
замерз, заколел, превращаюсь в сосульку, остываю так  быстро,  что  сердце
вот-вот остановится.
     Сквозь грохот крови в ушах слышал  надсадные  хрипы.  Во  рту  ощутил
теплое и соленое,  сглотнул,  но  кровь  пошла  еще,  больше,  потекла  по
подбородку. Похоже, лопаются  легочные  пузырьки,  или  что-то  еще,  меня
раздувает, как глубоководную рыбу на мелководье, лопну, как  пузырь,  куда
плеснули кружку крови...
     Затем сквозь грохот  в  голове  и  треск  в  ушах  ощутил,  что  чуть
полегчало. Одновременно пол слегка  накренился.  Самую  малость,  но  явно
самолет неспешно идет на снижение.
     Черт с вами, подумал озлобленно. Пусть снова в ваши руки, на  миру  и
смерть красна, все же лучше, чем  помирать  от  удушья,  как  крыса  между
ящиками.

     Самолет тряхнуло, еще и еще, потом я ощутил ровное подрагивание, явно
бежит по бетонной дорожке, а у меня нет сил даже шевельнуться, не то,  что
встать...
     - Вставай, - просипел я вслух. - Вставай, скотина... Никто не  должен
знать, что тебе что-то трудно.
     Конечно, для доктора наук, мирового футуролога не так уж и важно, как
он выглядит, но я знаю не одного профессора, который гордится  стойкой  на
кистях...  или  ушах  больше,  чем  своими  открытиями.  У   одного,   сам
присутствовал, когда поздравляли с  присуждением  премии  имени  Архимеда,
отмахнулся и с гордостью  рассказал,  что  вчера  поддался  на  провокацию
подруги его внучки, задрал ей все-таки подол...
     Пол подо мной последний раз тряхнуло, затем  наступила  сравнительная
тишина. Со стоном, цепляясь за мужское самолюбие, я поднялся, борт  машины
качался, как борт яхты, меня мутило, перед глазами из  темноты  постепенно
выступали ящики, потом лязгнуло, сквозь щели неплотно  закрытого  брезента
пробился лучик света. Послышались голоса, неожиданно громко рявкнул мотор.
Меня прижало к стенке, грузовик съехал по пандусу  резко,  промчался,  уже
сам гремя тугими колесами по бетонному покрытию.
     Я  не  поверил  своим  ушам:  поблизости  раздался   голос   Кречета!
Спотыкаясь о ящики, протиснулся вперед, и когда с железным лязгом опустили
задний борт, я лишь на миг  прикрыл  глаза  ладонью  от  яркого  света.  В
десятке шагов Кречет раздает указания группе военных!
     Придерживаясь за борт, я тяжело соскочил на землю. От холода  трясло,
губы стали как оладьи, я не мог выговорить ни  слова.  Два  сержанта,  что
опустили борт, вытаращили глаза. Я видел, как Кречет немедленно повернулся
в нашу сторону. Я приветственно помахал ему рукой:
     - Я... передумал... насчет маневров.
     Слова  давались  с  трудом.  Трое  подтянутых   солдат   в   униформе
десантников синхронно сдвинулись, закрывая президента со всех  сторон.  Их
глаза пронизывали меня насквозь, а пальцы дергались к  коротким  тупорылым
автоматам.
     -  Виктор  Александрович!  -  выкрикнул  Кречет  в   ужасе.   -   Что
стряслось?.. Вы в таком виде!
     На лбу я чувствовал здоровенную шишку, а пока  выбирался  из  ящиков,
задел ссадину, кровь поползала на бровь.
     - Это все... ваши... реформы, - выдавил я, сотрясаясь всем телом.
     - Но что...
     Не отвечая, я повел глазами.  Из  кабины  пилотов  к  Кречету  спешил
подтянутый, не узнать, Терещенко. Живот  подобрал  грудь  как  у  курского
петуха, глазами преданно ел верховного  главнокомандующего,  из-под  каски
выбивался, напрашиваясь на орден, кусок окровавленного бинта.
     Не сразу в блестящей толпе военных выделил меня. Все видели,  как  он
вздрогнул, будто от меня ударило током. Бледный, как мертвец, рука на  миг
дернулась к кобуре, но он уже был из современных, когда  даже  военные  не
хотят быть героями, да что  там  героями,  воевать  не  хотят,  только  бы
жалование да беззащитных солдат побольше в услужение...
     Он отдернул руку и сказал быстро-быстро, глотая целые слова:
     - Я расскажу!.. я  все-все  расскажу!..  Я  лишь  выполнял...  я  сам
ничего!
     Телохранители, еще ничего не поняв, но поддавшись чутью, как  собаки,
уже закрыли президента со всех сторон, а черные стволы  непомерно  длинных
пистолетов смотрели во все стороны, как иглы гигантского ежа.
     Кречет повернулся ко мне. Телохранители косились на меня враждебно  и
недоверчиво. Я с трудом поднял руку, тяжелую, как бревно, отмахнулся:
     - Да можно...  и  не  расспрашивать.  Расстреляйте  и  закопайте  как
собаку...
     Терещенко схватили под руки, он  обмяк  и  начал  повизгивать,  брюки
внизу потемнели, мокрое пятно поползло по штанине. Уверенный,  что  его  в
самом деле сейчас расстреляют, он жалобно вопил, закладывал всех и вся,  и
пока его втаскивали в блиндаж, он  клялся,  что  только  исполнял,  а  сам
пальцем не шелохнул...
     Один из офицеров, что сопровождали Кречета, исчез на миг, вернулся  с
теплой шинелью, набросил мне на плечи. Кречет пробежался взглядом по моему
лицу:
     - А это как?
     - Что? - не понял я.
     - Лоб разбит, по скуле будто конь врезал.
     - А-а-а, - сказал я,  мои  пальцы  бережно  ощупали  кровоподтек  под
глазом. - Вы будете смеяться... но это я ударился о дверь.
     - О дверь мордой, - повторил Кречет с удовлетворением. - Это  хорошо.
Но все-таки жаль...
     - Что?
     - Вот если бы по морде прикладом!
     - То что?
     - О, видели бы себя тогда!
     - Это у вас морда, - огрызнулся я. - А у крупного ученого...  Кстати,
господин президент, моя работа футуролога все  больше  принимает  какой-то
странный оттенок.
     - Вы видите свои теории в действии, - сказал он значительно. - И сами
принимаете участие в их осуществлении. Разве это  не  высшее  счастье  для
ученого? Да-да, так сказать, своими руками... гм...  творите...  разрушая,
конечно...  Я,  честно  скажу,  недооценивал  роль  ученых  в  современном
обществе. Но, благодаря вам, Виктор Александрович...
     Он улыбался, но я видел сдвинутые брови, чувствовал с  каким  накалом
работает его непростой мозг. И когда подзывал адъютантов,  те  отбегали  с
ясными приказами, не оставляющими возможностей толковать иначе.
     Терещенко еще не вытаскивали, явно рассказывал с подробностями, чтобы
продлить жизнь.
     -  К  сожалению,  -  сказал  я  невесело,  -  в  заговоре   участвует
командующий  морскими  силами,  руководство  Таманской  дивизии,  а  также
двое-трое из вашего кабинета.
     Он отшатнулся:
     - Вы что же, побывали на самой базе?
     - Да нет, подсел на самолет по дороге.
     Он стиснул зубы, телохранители переговаривались негромко, их  взгляды
в мою сторону стали уважительными. Глаза Кречета быстро пробежали по моему
лицу:
     - Черт бы побрал эту футурологию... База-то хоть цела?
     - В неприкосновенности, - заверил я. - Ну, почти...  Я  же  знаю,  на
новую денег нет.
     Он кивнул в сторону самолета, туда ринулась группа  военных.  Команду
самолета и водителей похватали,  бросили  лицом  вниз,  обыскивали,  но  я
понимал, что все бесполезно. Бедолаги скорее всего вовсе  не  подозревали,
что они и есть заговорщики.
     Кречет с раздражением отмахнулся от телохранителей, те советовали  на
время уйти в блиндаж. Повернулся по мне, глаза его уже смотрели с  веселым
сочувствием:
     - По вас, Виктор Александрович,  словно  колонну  танков  пропустили.
Несмотря на ваш оптимизм, боюсь, представить, что от базы  осталось...  Да
знаю я ваше честное слово ученых!  Атомную  бомбу  кто  придумал?  Господа
офицеры, позвольте мне представить вам крупнейшего в мире футуролога.  Это
он побывал на засекреченной  даче  генерала  Покальчука,  с  его  охраной,
сигнализацией...
     Один из генералов с великим уважением посмотрел на меня, это был явно
первый случай,  когда  генерал  уважительно  смотрел  на  ученого,  сказал
почтительно:
     - Я чувствую, господин президент, эти маневры нам запомнятся!
     - Если Виктор Александрович  с  нами,  -  согласился  Кречет,  -  эти
маневры запомнятся всем.
     Лицо его стало  жестким,  мимо  как  раз  вели  под  охраной  команду
самолета, трех водителей грузовиков. Ребята  спецназа  рылись  в  машинах,
осторожно передавали на землю ящики.  Молодцеватый  генерал  быстро-быстро
говорил по сотовому телефону, одним глазом кося на Кречета.
     - Их там уже нет, - заметил я.
     - Повяжут, - заверил Кречет. - Никуда не денутся.
     - Им переждать только эти маневры...
     - Что-то учуяли? - насторожился Кречет.
     - Только предчувствие, - ответил я с неопределенностью. - Ощущение...
     - Тоже мне ученый, - сказал Кречет разочарованно. - Я-то думал, это у
гадалок чуйства, а у вас - факты!.. Ладно, Марина уже приготовила  крепкий
кофе и ваши любимые бутерброды.
     Я спросил с упреком:
     - А ее зачем привезли? Бедная девушка.
     Он отмахнулся:
     - Эта бедная девушка к маневрам привыкла больше,  чем  к  кремлевским
кабинетам. Знали бы, сколько она повидала гарнизонов!
     Мне послышалось в его голосе предостережение. Не то страшился, что  я
могу заподозрить ее в работе на врага, не то затем, чтобы не путал простую
девушку из Перми с московскими княжнами.
     Из блиндажа вышел, пригибаясь, грузный генерал, в котором я не  сразу
узнал Яузова - подтянутый, живот подобрал, двигается четко, без кабинетной
лени и замедленности. Один из офицеров что-то на ходу быстро тараторил ему
в ухо, указывал в мою сторону.
     Яузов подошел, в глазах было великое изумление и еще что-то, что  мне
очень не понравилось, но назвать одним словом я сразу не мог.  Он  кивнул,
проговорил с великим отвращением:
     - Здравствуйте, Виктор Александрович.  Не  скажу,  что  счастлив  вас
видеть. Там одних компьютеров закупили на шесть миллионов долларов!
     Кречет спросил с интересом:
     - Ну и что?
     - А то, что если  этот...  футуролог  и  там  погулял,  как  на  даче
Покальчука, то это стране влетит в копеечку.
     Я возразил:
     - Вы же слышали, на даче Покальчука произошел взрыв газа.
     - Такой взрыв, что разнесло все в чертовой матери?
     - Взорвалась газовая магистраль, - поправился я. - Прямо под дачей.
     - А вы где были?
     - В подвале! Туда отвели для ужасных нечеловеческих пыток!
     Он отмахнулся, просительно посмотрел на Кречета:
     - Похоже, придется выделять деньги на другую базу.
     Кречет с сомнением посмотрел на  меня,  перевел  взгляд  на  министра
обороны. Голос был успокаивающим, но без обычной генеральской уверенности:
     -  Виктор  Александрович  уже  государственный  человек.  Он  бережет
государственное добро. Даже, когда разгуляется, не особенно портит...
     Яузов безнадежно отмахнулся:
     - Это смотря как разгуляется. Он же за русскую идею!  За  возрождение
русского духа. А это: раззудись, плечо, размахнись, рука!.. Что за свадьба
без хорошей драки, да как еще полгорода не спалить? Я  всегда  не  доверял
ученым.  То  порох  придумают,  то  экологию...  А  от   этой   непонятной
футурологии вообще мир может сгинуть.
     - Да все цело, - ответил я с неудовольствием, - что я, американец?
     Кречет сказал наставительно:
     - Это еще что! Я всегда говорил, что хороший ученый  вообще-то  стоит
целой танковой бригады! А наш Виктор Александрович не просто  хороший,  он
лучший!
     Яузов посмотрел на меня с отвращением. Судя по его виду, на базу  уже
махнул рукой, беспокоился, не пострадали ли вокруг того  места,  где  была
база, дома военного городка.
     Меня подмывало спросить, не прибыл ли Яузов этим же самолетом, но что
бы ни ответил, это к делу не подошьешь, а вот прибыл или  не  прибыл,  это
узнаю, узнаю у других...
     Из блиндажа опрометью выскочил молоденький и очень  усердный  с  виду
офицер. В руках работал портативный телевизор. Бегом  принес,  развернулся
экраном к президенту, застыл как чугунная статуя.
     Телекомментатор вещал с экрана:
     - О чем думает генерал  Кречет,  задумав  провести  военные  маневры?
Причем, вблизи западных границ России,  которые  вскоре  станут  границами
всемогущего НАТО?..  Хочет  показать,  что  у  нас  есть  ядерные  ракеты,
способные стереть с лица земли человечество? Но для  их  взлета  требуется
высококачественное топливо, а инженеры не должны голодать, иначе нажмут не
ту кнопку...
     Красивая девушка в короткой юбчонке,  раскачивая  бедрами,  прошла  к
столу и неторопливо положила перед ним листок. Комментатор сделал вид, что
только сейчас увидел текст, заговорил с подъемом:
     - Только что получили сообщение, что генерал Кречет на маневры  отбыл
лично. Оставив разрушенную страну, он три дня  проведет  в  обществе  себе
подобных: унтеров, держиморд, скалозубов...
     - Сволочь, - выругался Кречет. - Классику перевирает, гнать надо!
     - Да и президента упорно называет генералом, - добавил Яузов. -  Если
такой работник не слыхал о  выборах,  надо  снять  за  неграмотность.  Или
подать в суд, там все ясно - оскорбление, а потом уволить.

     Глава 44

     В Сербии русские части миротворцев терпеливо и уныло ждали  отправки,
как здесь говорили, взад, на родину. Немцы и французы уже отбыли, у них  и
дома  хорошо,  а  у  русских  частей  сразу  портилось  настроение,  когда
понимали, что скоро возвращаться, платить будут деревянными, к тому  же  с
задержками, летать снова на устаревших, не ремонтированных,
     На аэродроме стояли два самолета. В готовности  по-русски,  то  есть,
вне ангаров. Но огни потушены, даже в диспетчерской пусто, потому никто не
заметил в небе огромный самолет, что сделал круг и начал снижаться.
     Когда  самолет  был  уже  над   аэродромом,   кто-то   из   случайных
наблюдателей обратил внимание, что  самолет  без  опознавательных  знаков.
Затем тот резко пошел вниз, его потеряли из виду.
     Приземлился умело, с  шиком,  остановился,  не  пробежав  и  половины
летной дорожки. Трап еще не успели спустить, как откинулись люки в  задней
части,  по  пандусу  стремительно   скатились   бронетранспортеры   высшей
проходимости.  Коммандос  сидели,  как  чугунные  статуи,  все  обвешанные
ультрасовременным оружием, в бронежилетах, молчаливые, готовые в любой миг
к мгновенным, взрывным действиям.
     Бронетранспортеры на огромной скорости понеслись к русскому самолету.
Чудовищно огромный, он как гора вырисовывался на светлеющем небе.
     Трап опущен, люки открыты, непростительная  оплошность,  и  Рэмбок  с
разбега взбежал по ступенькам. В салоне подпрыгнули и  уставились  как  на
привидение, когда мускулистый  разъяренный  человек,  обвешанный  оружием,
возник в дверном проеме. Дуло огромного пулемета, если это  шестиствольное
чудовище было пулеметом, в руках командира коммандос  смотрело,  казалось,
на всех разом.
     - Кто командир? -  вопрос  был  задан  на  русском  языке  почти  без
акцента.
     Трое сидевших застыли, как восковые фигурки.  У  всех  в  руках  были
карты, еще карты в  беспорядке  лежали  на  плоском  боку  чемодана.  Один
ответил, запинаясь:
     - Он... он сейчас... гм... в городе...
     Рэмбок выругался, тоже по-русски. Второй пилот спросил нерешительно:
     - Что случилось?
     - В России переворот, - выкрикнул Рэмбок яростно. - Нас прислали  вам
на помощь!.. По просьбе  вашего  законного  правительства  -  Госдумы.  Мы
должны спешно лететь, чтобы остановить маньяка! Где штурман?
     - Тоже в городе, - ответил второй пилот. - Покупает  видеоаппаратуру.
Там дешевле. У него список... А что за переворот?
     Рэмбок видел, что русские посерьезнели. Похоже,  о  перевороте  давно
поговаривали, или же ожидалось нечто подобное.
     В  самолет,   стуча   подкованными   сапогами,   вбегали   коммандос,
дисциплинированно рассаживались по огромному салону.
     Стиснув зубы, Рэмбок быстро оглядел панель управления. В глазах рябит
от обилия циферблатов, но ничего нового, все знакомо. Приходилось летать и
на более сложных, но только командир знает отзыв "Свой-чужой",  который  к
тому же постоянно меняется.
     - Адрес? - выкрикнул он коротко.
     - Гм... - сказал второй пилот в задумчивости. Он наморщил лоб,  долго
шевелил бровями, наконец развел руками: - Не упомню... Только и застряло в
памяти, что дом второй от угла. Там еще олива растет... или то  не  олива?
Может, слива? Тоже олива, если разобраться...
     Рэмбок стиснул челюсти, проглотил сдавленно, загоняя вглубь злость:
     - Вспомните, где?
     - Конечно, - обиделся пилот. - Я там  два  раза  был...  Так  гудели,
хорошо гудели...
     - Гудели?
     - Гуляли, - объяснил радист тупому американцу. - Хорошо гуляли!
     - Где гуляли?
     - Да за столом же, - удивился радист. - Где же погулять как  следует?
Разгуляться? За столом, да чтобы водочки по литру на рыло, не меньше, мы ж
не какие-нибудь там  американцы,  что  рюмочками,  как  будто  какие-то...
словом, потом полдня рачки ползали! Разве таких  хороших  людей  забудешь?
Если машина есть, через полчасика будем там...
     - Машина будет, - коротко ответил Рэмбок.
     Бронетранспортер понесся, как выпущенный  из  гранатомета  реактивный
снаряд.  Из-под  гусениц  вылетали  мелкие  камешки,  щепки,   разбегались
перепуганные куры и гуси, кто-то не успел, не до гусей, уже  не  отдельная
страна - вся цивилизация в опасности!
     Второй пилот только указывал пальцем, это надежнее,  чем  восток  или
запад, или еще более сложные северо-востоки и юго-северы. Гигантскую оливу
заметили издали, пилот радостно заорал:
     - Вот!.. А вот крыльцо, с которого я блевал!
     Рэмбок взлетел на высокое крыльцо раньше, чем бронетранспортер не то,
что остановился, а хотя бы  замедлил  ход.  Принялся  яростно  колотить  в
запертые двери, бил кулаками и прикладом, орал и стучал обеими ногами, уже
зная, что сербы и русские не зря друзья - не разлей вода, и те,  и  другие
тяжелы на подъем. Сейчас там серб,  то  есть,  русский  командир  корабля,
сопит и чешется, спьяну пытаясь понять, что это  за  шум,  а  потом  будет
долго соображать, с какой стороны стучат. Когда  же  наконец  поймет,  еще
подумает, пойти ли открывать или же плюнуть на все и лечь спать.
     - Открывай! - орал он. - Открывай, мать твою!..  Москва  горит!..  Да
что там Москва, твое добро горит!.. Тряпки уносят!!! Как ты можешь спать?
     По ту сторону двери бухнуло, словно матерый  кабан  упал  с  кровати.
Зашлепало, теперь уже будто огромный гусь выбрался из болота  и  спешил  к
двери, наступая мокрыми перепонками себе же на лапы. Загремел засов, такие
Рэмбок видел в кино о  первопоселенцах  континента,  грюкнуло,  за  дверью
ойкнуло, кто-то выругался.
     Дверь распахнулась. На пороге стоял полуголый мужик, палец держал  во
рту,  зализывая,  как  дворовый  пес,  ссадину.  На  Рэмбока   смотрел   с
откровенным недружелюбием, словно это американец ему прищемил палец.
     - Какого хрена... -  начал  он,  глаза  его  скользнули  через  плечо
Рэмбока по лицам командос. - Что  за  рылы  свинячьи?..  Или  таможня  уже
приходит на дом?
     Рэмбок спросил торопливо:
     - Ты командир?
     - Ну?
     - Командир? - переспросил Рэмбок, он не мог вспомнить, что в  русском
языке означает "ну": отказ или согласие. - Командир самолета?
     - Ну, - повторил  мужик.  Его  мутные  глаза  с  отвращением  окинули
подтянутого атлета с головы до ног,  раздели,  истоптали  и  заплевали,  а
тряпки бросили у крыльца собаке на подстилку. - Чо надо?
     - Мне нужен командир русского самолета, - сказал Рэмбок, его  корчило
от нетерпения, в груди сердце едва не выпрыгивало от злости, что ничего не
надо делать.
     -  Я  и  есть  командир  русского  самолета,  -  ответил   мужик.   -
Савельевский Иван. А ты чо за рыло?
     - Майор Рэмбок, командир отряда коммандос специального назначения!  -
отчеканил Рэмбок. - А это мой помощник, капитан Майкл  Дудиков.  В  России
переворот! Могут начаться беспорядки. Нас послали  вам  на  помощь.  Нужно
срочно вылетать! Быстрее хватайте чемодан,  мы  должны  лететь  обратно  в
Россию.
     Глаза командира корабля, назвавшегося Иваном Савельевским, стали  еще
недружелюбнее.
     - Чего? -  сказал  он.  -  Пошел  ты...  Пока  не  придет  письменный
приказ... да еще со всеми печатями... Да не по факсу! По  факсу  я  и  сам
тебя пошлю. А то и без всякого факса, по-старому... Да хрен знает  что  за
переворот... Может как раз тут и лучше отсидеться...  Тут  все  толстые  и
сытые!
     Рэмбок  ощутил  отчаяние,  как  чувствовал  провал,  за  спиной  трое
коммандос хмуро и молча сопели. Только Дудиков  внимательно  посмотрел  на
командира корабля, вежливо отодвинул Рэмбока, улыбнулся и сказал негромко,
голос звучал заговорщицки:
     - Это непростая  операция.  Мы  полетим  сразу  в  Пермь,  минуя  все
таможни. Таков  приказ,  согласованный  с  вашим  командованием.  А  после
завершения каждый получит денежную премию.
     Насчет командования врал, но командир внезапно расцвел,  расплылся  в
улыбке:
     - Минуя таможню?
     - Минуя, - подтвердил Рэмбок, он  все  еще  не  понимал,  что  такого
важного сказал его заместитель. - Время дорого. Таков приказ. А что?
     - Дорогой, - ответил русский почему-то с восточным акцентом, - что ты
сразу не сказал, что родина в опасности? Какие тогда проблемы,  когда  дан
приказ ему на запад, ей в другую сторону? Летим,  летим  сейчас  же,  пока
ваше командование не передумало... Дорогие мои миротворцы!
     Он ринулся в дом, через секунду выскочил уже одетый,  в  правой  руке
чемодан  перекашивал  его  на  сторону,  за  плечами  рюкзак   невероятных
размеров, а в левой руке он держал  две  чудовищных  размеров  сумки,  что
трещали по швам.
     Дудиков  подмигнул  своему  командиру.  Рэмбок  сердито  засопел,  не
хотелось признаваться, что его заместитель,  потомок  русских  колонистов,
все же сориентировался быстрее.
     - И денежная премия будет! - напомнил он.
     - Заткни ее себе в задницу, - отмахнулся  командир  корабля  с  чисто
славянским великодушием. - Я знаю  сколько  бумаг  испишут,  наобещают,  а
потом все где-то похоронят. Нам даже зарплату три месяца не выдают!..  Мне
бы только таможню пройти... А ежели вовсе без таможни...
     Он  спустился  с  крыльца,  отмахиваясь  от  коммандос,  но  позволил
подсадить себя в бронетранспортер. Мотор взревел, они понеслись по  пустой
пыльной  улице,  взметая  щепки,  камешки,  оставляя  дымный  след,  будто
коммандос уже не боролись за чистоту окружающей среды.
     Самолет  выглядел  безжизненным,  хотя  Рэмбок  распорядился,   чтобы
готовили к полету. К их приезду могли бы хотя бы прогреть моторы.
     Бронетранспортер остановился возле  трапа  так  точно,  что  командир
самолета  одобрительно  крякнул,  хлопнул  Рэмбока  по   плечу.   Командос
посыпались через борт как  горох,  взлетели  как  черные  коты  по  трапу,
исчезли  внутри  самолета.  Рэмбок  шел  сзади  командира,  что  стонал  и
раскачивался под тяжестью поклажи. Он уже остановился бы перевести дух, но
Рэмбок, тихо подвывая от ярости, чуть ли не зубами поддерживал  рюкзак  на
весу, чтобы командиру оставались только чемодан и сумки.
     Когда были на  верхней  ступеньке,  раздался  треск.  Замок  чемодана
отлетел, крышка освобожденно распахнулась так, будто ее лягнул  десантник,
выбивающий  дверь  негритянского  экстремиста.  На  ступеньки   посыпались
тряпки, флаконы с дезодорантами, духами, галстуки, какие-то наборы цветных
трусиков, два фотоаппарата, блок видеокассет,  хотя  мир  уже  перешел  на
лазерные диски.
     Рэмбок заорал так дико, что даже невозмутимые коммандос подпрыгнули:
     - Трое ко мне!... Нет, четверо!
     Коммандос  посыпались   из   самолета,   как   свинцовая   дробь   из
прорвавшегося пакета. Задыхаясь от ярости, Рэмбок  указал  на  рассыпанные
вещи
     - Быстро это все в  самолет!..  Быстро!  От  нашей  скорости  зависит
судьба мира.

     Солнце наконец начало подниматься из-за края земли. Солдаты  ежились,
самое холодное время суток всегда на  восходе  солнца.  Кречет  был  бодр,
глаза блестели, словно оказаться снова в войсках придало сил и  молодости.
Я уже напился горячего кофе, съел гору бутербродов,  восстанавливая  силы,
но все равно чувствовал  себя  так,  словно  все  танки  синих  и  зеленых
поездили по мне как по танкодрому.
     Один из солдат, молодой и веселый, у которых, как говорится,  шило  в
заднице, от избытка энергии чуть ли не пританцовывал, толкал других,  тоже
озябших, но старавшихся держаться солидно в присутствии президента. Чутьем
угадав настроение Кречета, он спросил очень серьезно:
     - Товарищ командир, а что делать, если вот так  мы  идем  по  чистому
бескрайнему полю, все спокойно, а из-за леса  вдруг  внезапно  выскакивает
вражеский танк?
     Кречет повернулся, окинул его с головы до ног  придирчивым  взглядом.
На лице его отразилось отвращение:
     - Вы солдат или где? Вы на маневрах или кто? Зарос как слон,  волосат
как уж, на ушах висит... Как с такими солдатами дадим ответ  Западу?  А  с
чужим танком просто: каждый воин должен быть поощрен или наказан. Я тут же
разберусь как следует, и накажу кого попало.
     Он говорил очень серьезно, с каменным лицом, даже я не сразу  уловил,
что президент играет Скалозуба, а уж солдатик и вовсе  млел  от  восторга,
ибо генерал-президент выложил половину запаса армейского юмора  про  тупых
генералов.
     Мне почудилось, что слышу далекий шум,  но  ветерок  подул  в  другую
сторону, и я решил,  что  ослышался.  Кречет  стоял  в  окружении  штабных
генералов, ему показывали карты, кивали, ловили на лету ценные указания.
     Я  больше  прислушивался,  как   солдат,   явно   с   университетским
образованием, очень уж правильно строит фразы, объяснял другому:
     - Руль в танке служит  для  поворота  направо,  налево,  и...,  -  он
задумался, почесал в затылке, - и в другие стороны.
     Кречет  нетерпеливо  оглядывался,  тоже  чего-то  ждал.  Скукоженного
солдата оглядел скептически:
     - Что-то ты, брат, совсем зазипованный... Даже арджевированный.
     Солдат, похоже, наконец уловил, кто  над  кем  издевается,  застыл  с
раскрытым ртом, а потом крикнул уже в спину Кречету:
     - Я не зазипованный, а раритетный!
     Если от архиватора "rar", то рарный, успел подумать я педантично,  но
поправить  не  успел,  хотя  сами  по  себе  новые   словечки   показались
интересными. Ведь "зазипованный" может придти на смену  как  скукоженному,
так и закомплексованному...
     Не успел додумать дальше, на этот раз издали  уже  отчетливо  донесся
быстро нарастающий грохот. Земля начала мелко  вздрагивать,  на  горизонте
показалась узкая желтая полоса,  начала  разрастаться,  грохот  становился
громче, в  разрывах  пыли  тускло  заблистали  металлические  части.  Явно
серо-зеленая маскировочная краска облезла, обновить  некому  или  лень,  и
такие танки слепой заметит по солнечным зайчикам.
     - Это и будем смотреть? - спросил я.
     Меня передернуло,  когда  я  представил,  каким  толстым  слоем  пыли
накроет нас,  ядовитая  пыль  набьется  в  глаза,  уши,  ноздри,  гортань,
заполнит легкие, раздует кишки...
     Кречет с сочувствием посмотрел на мое позеленевшее лицо:
     - Нельсон был лучшим в мире  флотоводцем,  но  сильнее  всех  в  мире
страдал от морской качки... Командовал боями, лежа! Так что и  вы,  Виктор
Александрович...
     - Не мечтайте.
     - Мы полетим, - утешил он. - Воздухобоязни нет?
     - Я им дышу.
     - А высоты?
     - А надо ли? Если это не танки, то я не футуролог...
     Кречет сказал ободряюще:
     - Это танки зеленых. С ними, как вижу, все в  порядке.  Я  диспозицию
командующему зеленых вручил, теперь полетим к синим.
     Я застонал, вспомнил от чего, дурак, отказался. Даже собачий  шампунь
показался бы роскошью, я и раньше не отличал от человечьего,  а  еще  была
обещана особая щетка...

     Глава 45

     Вертолет к нам опускался быстро и с  грохотом.  В  нем  чувствовалась
мощь, пренебрежение к  удобствам  и  человеческим  жизням,  вместо  дверей
безобразно  зияли  провалы,  в  глубине  виднелись  простые  металлические
сидения. Видимо, чтобы десантникам  выпрыгивать  без  задержек,  но  места
достаточно, чтобы поместились не  только  Кречет  с  охраной,  но  и  пара
советников. Меня благоразумно посадили подальше от проемов,  мало  ли  что
придет в голову ученому, все с  придурью,  мотор  взревел,  меня  вжало  в
железное кресло, расплющило, я увидел, как земля внизу начала удаляться не
по-граждански быстро.
     Летчик заложил крутой вираж, то ли так надо,  то  ли  желал  показать
президенту возможности вертолета, дальше выровнялось, мотор ревел  так  же
свирепо и громко, от  грохота  трещало  в  голове.  Под  днищем  вертолета
замелькали крохотные здания, деревья, постройки,  промелькнули  дороги,  а
уже за дорогой потянулась ровная  страшноватая  степь,  словно  пережившая
вспышку сверхновой.
     Я с напряженьем осматривал  с  высоты  огромное  поле,  бескрайнее  и
безжизненное. Земля сухая  и  потрескавшаяся,  малейший  ветерок  вздымает
ядовитую пыль, а когда здесь пройдут тяжелые танки, можно представить  ад,
что останется за гусеницами...
     Кречет посматривал насмешливо:
     - Не любите?
     - Очень, - признался я. - Грубая сила,  знаете  ли,  всегда  противна
интеллигенту.
     - Интеллигенция бывает разная, - возразил он. -  Есть  и  такая,  что
воспевает мощь наших вооруженных сил так, что тошно становится. К примеру,
этот Терпуш...
     - Которого в Госдуме проталкивают в министры культуры?
     Кречет быстро взглянул на меня:
     - И это знаете?.. Черт, какой дырявый у меня кабинет...  Успокойтесь,
Коломийцу ничего не грозит. Услужливый дурак  опаснее  врага,  как  сказал
народ, а повторил один басенник.
     Я усмехнулся:
     - Разве Терпуш такой уж дурак?
     - Дурак, - серьезно ответил Кречет. - По большому счету, дурак.  Хоть
и ультра-патриот... Но врет настолько, что стыдно и за него, и за  Россию,
которую превозносит так усердно, что блевать хочется. Он не понимает,  что
достигает обратного результата, когда непомерно восхваляет победы, скажем,
на Куликовом поле или  Бородино...  Это  можно  было  при  Сталине,  когда
историю переписывали как угодно, а иностранные передачи глушили, но сейчас
любой грамотный резонно скажет: прости,  дядя,  но  при  Бородино  русская
армия потерпела сокрушительное поражение! Заслуга ее  только  в  том,  что
впервые сражалась с Наполеоном доблестно. Все остальные битвы, а  их  было
много еще до вторжения в Россию, проиграла с  позорнейшим  результатом.  А
Наполеон всякий раз возвращал нам из плена русскую армию, одев  ее  заново
за свой счет!.. На поле Куликовом мы победили не Орду, как Терпуш вопит на
всех сходках патриотов, а один крохотный отряд. Причем, положив почти  все
русское войско. На следующий год пришел другой отрядик, взял Москву, сжег,
а Дмитрий Донской при виде подходящих татар позорно сбежал в леса... Но об
этом помалкивают. Вообще-то для Орды наша Русь  была  крохотным  пятнышком
где-то на окраине мира, она больше обращала  внимание  на  богатейшие  уже
захваченные страны всего Востока, Китая, Юга... Брехня даже с  памятником!
Донского изобразили худощавым красавцем, а все летописи говорят, что он  с
детства был зело тяжел, грузен и толст, на коня  садился  с  помощью  двух
мужиков. Каково чистой душе, что верит всему, а потом  наткнется  на  эту,
предположим, строчку в летописи? Перестанет верить и правде!
     Я покачал головой:
     - Про вас могут подумать, что Россию не любите...
     - Идиоты! Я как раз ее люблю больше, чем они. И жизнь готов отдать. И
страдаю, что не было у нее тех победоносных войн... Ну,  Суворов,  хотя  к
нему отношение двоякое. Все-таки бил турок, а в ту эпохи турки были  хуже,
чем мы в  Крымскую...  И  вообще  все  войны  Суворов  вел,  если  честно,
несправедливые... Как бы теперь  сказали,  захватнические.  Спасал  царей!
Боролся против прогресса в мире, даже в армии. Чего стоит  его  идиотское:
пуля - дура, штык - молодец!.. Нет, я люблю Россию, но если у нее не  было
тех великих побед, то они будут!..
     Пол слегка наклонился, я ухватился за спинку  сидения.  Земля  встала
под  углом,  приближалась  пугающе  быстро.   Крохотные   коробки   танков
вырастали, а игрушечные дома превратились в  склады,  ангары,  приземистые
укрепления. От горизонта до горизонта  земля  выглядела  пугающе  мертвой,
изрытой, словно  по  ней  палили  из  космических  кораблей  или  же  сюда
высыпался рой тунгусских метеоритов.
     Мои плечи сами по себе передернулись:
     - Как на Луне!
     - Велика Россия, - согласился Кречет. -  В  ней  отыщутся  не  только
лунные поля, но и черт знает  что,  а  то  и  того  больше...  От  полного
безмолвия Заполярья  до  бамбуковых  зарослей  Приморья...  И  везде  наши
танковые армии ржавеют. Жаль, не успеваем продать к черту! Все-таки  танки
у нас самые мощные в мире. Танки - это танки...
     Я сказал с горечью:
     - Танки, танкисты... А для меня это слово значит совсем  другое...  И
не только для меня.
     - Что же? - полюбопытствовал Кречет.
     - В городе Братске так называют... по крайней мере, в 80-х  называли,
солдат, что убегали из армии и  прятались  в  канализационных  трубах  под
городом. Даже в лютые зимы там можно некоторое время выжить... Часто можно
было видеть, как тот или иной горожанин, покупает в булочной  две  буханки
хлеба, одну по дороге бросает в люк, а другую несет домой. Так делал почти
весь город. Для них слово "танкист" - это несчастный исхудалый солдатик  с
отчаянными  глазами,  который  прячется  под  железной  крышкой  городской
канализации. Иные прятались годами...  Почти  все  постепенно  умирали  от
холода и болезней.
     Кречет нахмурился:
     - Это что-то вовсе из легенд... Это какая же из газет придумала?
     - Как раз газеты об этом и молчат. Это мой  сын  в  армии  попал  под
Братск. Солдаты рубили лес  и  пасли  офицерских  свиней.  Когда  в  тайге
удавалось изловить жука или кузнечика, их съедали с  жадностью.  Мой  сын,
который до армии весил восемьдесят, он в меня,  крупный,  там  исхудал  до
пятидесяти. Когда не выдержал и сбежал... да-да,  сбежал!..  его  сняла  с
поезда железнодорожная милиция на  станции  Тайшет.  И  тут  та  проклятая
милиция, которую не любим и которой не доверяем, срочно дозвонилась ко мне
в Москву, рассказала в чем дело и посоветовала спешно приехать. Они,  мол,
обязаны  передать  военной  комендатуре,  но  лучше   бы   в   присутствии
родителей... Моя жена срочно вылетела в Тайшет. Там уже сидел  из  военной
комендатуры один и  требовал  беглеца.  В  милиции  облегченно  вздохнули,
передали в присутствии матери беглеца, а ей  отдали  заключение  врача,  в
каком состоянии солдат: переломан нос, ребра, истощен, в  кровоподтеках...
и шепотом посоветовали ни в коем случае не отдавать  бумаги  военным.  Она
позвонила мне, я побежал здесь в военную прокуратуру... Словом,  был  суд,
часть  расформировали.  Офицеры  плакали  кровавыми  слезами,  ибо  у  них
отбирали помещичьи угодья и крепостных!..
     Кречет хмуро кивнул:
     - Мерзавцы. Но, как видите, даже в то время правда торжествовала.
     - Да, но на суд ушло девять месяцев. За это время я получил  инфаркт,
спустил на содержание в гостинице жены все деньги и влез в долги, а  потом
вдруг начал  слепнуть.  Врачи  с  удивлением  сказали:  рановато  в  вашем
возрасте... Не было ли какого-нибудь продолжительного нервного напряжения?
     Кречет старательно скрутил двойную фигу и поднес мне под нос:
     - Как, видно?
     - Мне сделали две операции, - сообщил я. - У Федорова.  Я  не  только
вашу фигу вижу, но и то, что за фигой.
     - Что же?
     - То, что вас ждет внизу.

     Мы приземлились прямо посреди  поля,  так  мне  показалось,  но  едва
охрана повыпрыгивала из вертолета, на полной скорости подкатили два джипа.
Из одного быстро выскочил, не дожидаясь, пока тот остановится,  высокий  и
моложавый, но явно очень немолодой генерал.
     Кречет выпрыгнул, генерал резко бросил руку к виску:
     - Господин президент, во вверенной мне части...
     Кречет  рывком  остановил,  слегка  обнял,  сдавил  ручищами   плечи,
посмотрел в глаза:
     - Отставить. Я знаю, что у генерала Пивнева всегда все  в  порядке...
Только, что у вас с головным убором?
     Генерал с неудовольствием пожал плечами:
     - Все в порядке. Чист. Кокарда на месте.
     - Да нет, - проговорил Кречет, он впервые за дорогу  улыбнулся.  -  Я
привык, что размер  фуражек  зависит  от  уровня  интеллекта.  Чем  меньше
извилин, тем шире фуражка. Иные носят на головах целые сомбреро... А у вас
прямо кепочка. Небось, уговаривали на нечто эдакое с футбольное поле?
     - Было, - ответил генерал, он тоже улыбнулся, глаза чуть потеплели. -
Спасибо, что замечаете и такие мелочи. Надеюсь, что и крупные наши беды не
останутся без вашего высокого внимания.
     - Ну, Николай Иванович, зачем так официально! Мы все-таки знакомы  по
службе давно.
     Генерал ответил суховато:
     - Я знал генерала Кречета, помню  даже  полковника  Кречета.  Хорошие
были офицеры. Если бы не страшился быть заподозрены  в  лести,  сказал  бы
даже, что очень хорошие. Но президента Кречета пока не знаю.
     Кречет развел руками:
     - Буду стараться, чтобы и президента  вы  могли  назвать  неплохим...
даже в разговоре на  кухне  с  приятелями.  На  ваше  несчастье  я  еще  и
верховный главнокомандующий. А вы - командуете войсками "синих",  если  не
ошибаюсь.
     - Все-то вы замечаете, - повторил Пивнев. - Ровно в двенадцать?
     - Да, по плану.
     - Ну, верховный сможет все переменить в последний час.
     - Да бросьте... Что это вы все морщитесь? Зубы болят?
     Генерал сказал, морщась, глаза были как у затравленного  зайца,  хотя
странно видеть заячьи глаза на крупном теле медведя:
     - Я ни о чем  не  могу  думать,  кроме  как  об  Афганистане,  Чечне,
Таджикистане... Мы так унижены, оплеваны, чувствуем себя по уши в  дерьме,
а эти чернозадые ликуют! Трубят о победе! А наша сволочная пресса, что так
любит унижать свой народ, сама ползает на брюхе  перед  всем  нерусским...
пусть даже чеченским, только бы не русским... что  она  сделала,  что  она
сотворила! Как оплевала все наше!
     Кречет кивнул:
     - Есть решение.
     Пивнев сказал зло:
     - Я о них уже наслышан.
     - Настоящее решение, - сказал Кречет.
     Что-то в его голосе заставило генерала  поднять  голову.  Всмотрелся,
голос его дрогнул:
     - Если и оно окажется... липой, то я застрелюсь.
     Я увидел, как в  глазах  Кречета  промелькнуло  одобрение.  Давно  не
слышал, чтобы кто-то готов был застрелиться.
     - Решение, которое многое даст  России,  -  сказал  Кречет.  -  Очень
много! А заодно позволит иных противников просто стереть с земли.
     Пивнев вскинул голову. В лице ясно читались страх и надежда.
     - Что значит... стереть?
     Кречет сказал жестко:
     - Чечня это или какой еще  регион,  но  если  там  избивают  русских,
уничтожают, изгоняют из домов, то мы просто обязаны ввести туда войска.  И
дать приказ стрелять в каждого, кто заподозрен... только  заподозрен,  что
вооружен! Стрелять за косой взгляд, за дерзкий вид,  стрелять  в  каждого,
кто покажется потенциально  опасным.  Журналистов  допускать  лишь  потом,
когда пройдет такая...  очистительная  война.  А  какой  продажный  крикун
гавкнет что-то о нарушении прав, то пристрелите и его на месте.  На  войне
не без несчастных случаев! Послать только те войска, что  уже  озлобились,
кто будет сперва стрелять, а потом спрашивать... Мы должны расквитаться за
позор. И мы это сделаем.
     Пивнев смотрел счастливо, лицо порозовело, он весь  помолодел,  грудь
раздалась, а спина  выпрямилась,  но  когда  Кречет  оборвал  речь,  глаза
генерала начали гаснуть.
     - Я не представляю, - сказал он  протрезвевшим  голосом,  -  как  это
можно сделать.
     - Я скажу, - пообещал Кречет. - Но если я это гарантирую, то...
     Генерал встал, вытянулся:
     - Любое ваше приказание будет выполнено! Любое. Если это позволит мне
дать такой ответ Чечне или кому-то еще, то я готов... не знаю даже на  что
готов. Хоть сделать обрезание и стать иудеем!
     Кречет скупо улыбнулся:
     - Ну, до этого не дойдет. Однако нечто подобное предстоит.  И  еще...
Что за черт?
     Поморщился, к нам  тащилась  целая  колонна  разноцветных  машин:  от
роскошного кадиллака до джипа, правда, даже джип роскошен  до  безобразия:
блестит как солнце, нашпигован компьютерами, во все стороны торчат теле  и
кинокамеры, а народ настолько пестрый, горластый и наглый, что  за  версту
видно - пресса.
     Кречет дернулся:
     - А этот сброд зачем?
     - Пресса освещает все, -  ответил  Пивнев  медленно,  и  нельзя  было
определить по голосу, одобряет приезд прессы или осуждает.
     - Черт, тут одни шпионы!
     - Наверное, есть и просто газетчики,  -  успокоил  Пивень,  в  голосе
звучала прежняя насмешка. - А вы их к стенке! Здесь чисто  поле,  никто  и
знать не будет.
     - Хорошо бы, - вздохнул Кречет.
     - А кто мешает? Сопляки, недоумки с микрофонами!
     - А где набрать умников на всю страну, - сказал  Кречет  тоскливо.  -
Так не бывает, чтобы вся страна - умники... Или  хотя  бы  половина.  Этих
побьешь, другие возьмут в руки микрофоны да  телекамеры...  Надо  терпеть,
пока эти подрастут, поумнеют. Или хотя бы  повзрослеют...  Ладно,  раз  уж
приехали,  пусть  расставляют  свои  микрофоны.  Я   сейчас   поговорю   с
захваченным  шпионом...  не  смейтесь,  в  самом   деле   нечто   подобное
изловилось, но через полчаса вернусь.
     Странно, подумал я, Кречет - первый из президентов,  которого  пресса
не любит, предыдущих  она  лизала  в  зад  в  любом  случае,  а  оппозицию
оплевывала с рвением чисто русских холуев, подлейших и  бесстыжих.  То  ли
так уж верят, что Кречет их не тронет, то ли  спешат  свалить  Кречета  до
того как тронет...

     Глава 46

     Одетый в пятнистую форму десантника, в чем многие усмотрели  зловещий
смысл, далеко идущие намеки, Кречет встал на фоне колонны танков. Пусть  с
холостыми зарядами для учения, но  за  спиной  маячили  генералы,  которые
смотрели на телевизионщиков с неприкрытой неприязнью.
     Корреспондент ОРТ,  сытый  и  наглый,  что  привык  показывать  себя,
любимого, на экранах чаще, чем президентов  и  политиков,  поинтересовался
жирным голосом:
     - Господин президент, что означают эти  маневры?  В  чем  их  скрытый
смысл?
     Кречет ответил сдержанно:
     - Две недели войска НАТО проводили маневры, где боевой  техники  было
задействовано больше, чем у нас. И что же? Вы их не спрашивали, им  можно.
Войска США три дня назад закончили совместные маневры с южными  союзниками
в Японском море, это близ наших берегов... Опять же, это в порядке  вещей.
А совместные учения Украины и НАТО? Но вы ищете  скрытый  смысл  только  в
наших маневрах.
     - Но все же...
     - Смысл в том, что Россия выходит из болезни.  И  заново  осматривает
себя, что у нее в порядке, а что нужно подтянуть. Вам, как увильнувшему от
армии и  уже  отмазавшему  от  армии  своего  сына...  Возражаете?  Василь
Павлович,  после  этой  пресс-конференции  раздай   господам   из   прессы
заключения врачей... да-да, как фальшивое, так и истинное... Так вот, вам,
повторяю, как увильнувшему от армии и  отмазавшему  от  нее  своего  сына,
хотелось бы, чтобы наша армия перестала существовать! Что ж, благое  дело.
Но сперва пусть уничтожат свои  армии  те,  на  чьих  землях  не  побывали
захватчики, на чьих землях не горели  дома,  не  строили  концлагерей,  не
истребляли население... Но что-то ни ваша хваленая Америка, ни  Австралия,
ни Мексика своих армий не сокращают! Почему?
     - Господин президент, - задал вопрос корреспондент четвертого канала,
- а что вы скажете о... скажем так, о исламизации России?  Правда  ли  то,
что вы намерены превратить Россию в исламское государство?
     По  рядам  пронесся  взволнованный  шумок.  Блицы  заполыхали   чаще,
стремясь запечатлеть каждый миг, когда президент произнесет роковые слова.
     Кречет широко и чистосердечно улыбнулся:
     - Что за чушь? Я ведь не князь Владимир!
     -  Но  только  в  Москве  сейчас  начата  постройка  десяти   крупных
мечетей...
     Кречет развел руками:
     - А как же права человека? В той же Москве, о  которой  вы  говорите,
живет около миллиона мусульман. Если не больше. Но православных церквей  -
несколько сотен, а мечеть - одна. Странное у вас понятие о справедливости!
     Блицы  щелкали,  в  наступившую  заминку  вклинился  корреспондент  с
сильным западным акцентом:
     -  Господин  президент...  но,  как  бы  выразиться   поделикатнее...
православная церковь  в  России  всегда  пользовалась  сильной  поддержкой
государства. Как при царях, так и, негласно, при  Советской  власти.  Если
дать исламу свободу...
     - Вы сами и  ответили,  -  сказал  Кречет.  -  Да,  эта  чужая  вера,
принесенная на штыках... пусть на мечах и копьях из  Византии,  так  и  не
прижилась на Руси. Ее поддерживали князья, всюду строя церкви  и  насильно
загоняя туда народ, затем - цари, а потом - генсеки. Сейчас же -  впервые!
- я просто даю всем равные права. Я не насаждаю ислам,  как  вы  пытаетесь
представить. Я просто даю людям возможность выбирать. И это при  том,  что
православие укоренилось даже в головах тех,  кто  почему-то  считает  себя
интеллигентами. Ну, вы же знаете, есть люди,  которые  причисляют  себя  к
интеллигенции только потому, что получили высшее образование?
     Один  из  людей  Кречета,  замешавшись   в   толпу   корреспондентов,
поскользнулся  и  локтем  выбил  из  руки  одного   западного   массмедика
телекамеру. Раскрыл рот, чтобы извиниться, но тот  молниеносным  движением
подхватил телекамеру на  лету,  тут  же  поймал  Кречета  в  видоискатель.
Проделал так виртуозно и четко, без единого лишнего  движения  и  с  такой
молниеносной реакцией, что уровень подготовки высветился  словно  крупными
буквами на дисплее.
     Корреспондент не сдавался, словно несмотря  ни  на  что,  должен  был
получить ответ на другой поставленный вопрос:
     - Господин президент, ответьте еще раз... Вы же  понимаете,  как  это
важно. Для России и для  всего  мира.  Когда  в  85-м  были  провозглашены
гласность и свобода  выбора,  то  проницательным  людям  стало  ясно,  что
Советская власть рухнет. Ее не надо свергать, просто выберут другую  форму
правления. Советская власть держалась на подавлении оппонентов...
     Кречет улыбнулся жестко, так бы могла улыбаться акула, если бы давала
интервью:
     - Вы снова ответили.
     - Вы хотите сказать...
     - Я уже сказал, - отрубил Кречет. - У  нас  свобода  вероисповедания!
Если народ выберет ислам, то кто мы, чтобы идти против? У  нас  демократия
или нет? Мнение народа - закон или не закон?
     Я ощутил, как все нервы мои слетаются в  тугой  ком.  Страшные  слова
произнесены. До этого были только намеки, а сейчас Кречет сказал ясно, что
силой поддерживать церковь не будет. Конечно, ислам - это не сникерсы,  не
компьютеры и другие западные товары, но сама  церковь  так  за  сотни  лет
безмятежности одряхлела, что рассыплется от любого ветра...
     Я видел, как этот корреспондент, явно  с  военной  выправкой,  бросил
одно   единственное   слово   в   микрофон,   встроенный   в   телекамеру.
Одно-единственное. Но, по тому как сложил губы, как напряглось лицо, каким
прицельным стал взгляд, словно  уже  смотрел  в  оптический  прицел,  я  с
холодком понял, что это за слово.

     Моторы самолета гудели тяжело, натужно, но ровно.  В  салоне  ровными
рядами сидели коммандос. Савельевский  себя  считал  крепким  мужиком,  но
сейчас было гадко от осознания своей неполноценности. Ребята  все  как  из
металла, рослые и широкие, морды здоровые, на молоке да  витаминах,  такой
двинет кулаком - мокрое пятно останется. А такой не просто двинет, их  там
учат приемам рукопашного боя, так что десяток себе  подобных  мордоворотов
завалит, не вспотеет. И сейчас вот в бронекостюме с головы  до  ног,  даже
морду прозрачным щитком как водолаз  закроет.  Петр  клянется,  что  этому
стеклышку даже бронебойный снаряд хоть бы хны. Оружием обвешан, как  цыган
крадеными ложками, у  каждого  третьего  портативный  гранатомет  с  двумя
десятками самонаводящихся ракет. Петр рассказывал про такие, что в  каждой
по компьютеру - на что гады деньги выбрасывают! - чтобы сама  гонялась  за
целью, ни одна не промахнется...
     Они  сидели   в   самолете   ровными   рядами:   одинаковые,   литые,
откормленные, налитые здоровой уверенной силой. Хана Кречету,  подумал  он
сочувствующе. Как ни храбр генерал, но этот отряд целую  армию  сметет,  а
сами и не поцарапаются.
     Из салона один из десантников что-то крикнул Рэмбоку. Командир уловил
знакомое имя "Гавейн". Когда Рэмбок ответил, командир поинтересовался:
     - Это тебя назвали Гавейном? Или почудилось?
     Рэмбок весело улыбнулся:
     - Дед мой был чудак... Старые книги читал. Знал даже легенды о короле
Артуре и его рыцарях. Он настоял, чтобы отец  назвал  меня  Гавейном.  Это
один из рыцарей короля Артура.
     - Я знаю, - кивнул командир. - Я тоже читал, потому и удивился.
     Рэмбок вскинул брови, с сомнением оглядел командира:
     - Ничего не путаешь? Мне кажется, даже у нас в Америке о Гавейне знал
только мой дед. Во всяком случае, с кем бы я ни разговаривал, никто не мог
сказать, кто такой Гавейн. Дед рассказывал, что когда раненый  Гавейн  был
прижат  к  краю  пропасти  свирепым  великаном,  то  он,  истекая  кровью,
ухватился за него и вместе с ним бросился в пропасть. В память о нем, меня
и назвали Гавейном. А Рэмбок - это кличка.
     Моторы гудели ровно, мощно, словно самолет был новенький, а не  после
тридцати лет службы. Пилот, скаля зубы, начал  рассказывать,  как  прошлый
раз заглох мотор, а в позапрошлый - сразу два,  а  неделю  тому  оторвался
бензобак...
     Рэмбок бледнел, волосы вставали дыбом. С ужасом глядя  на  беспечного
пилота, спросил:
     - И как же вы летаете?
     - Да так и летаем.
     - Но это же опасно!
     - Жить везде опасно, - заметил пилот философски.
     - Только не у нас, в Америке!
     Пилот покосился с насмешкой:
     - Мы не в Америке, дружище.
     - Но есть же права пилотов, - сказал Рэмбок. - Вы не должны летать!
     - А мы не хотим ползать, - ответил пилот. - Выбор прост: либо летаешь
на том, что есть, либо ползаешь там, внизу.
     Рэмбок все еще не понимал:
     - Ползать? Но тот, кто ползает, тот живет!
     Пилот  покосился  с  усмешкой.  На   его   лице   была   та   усмешка
превосходства, что раздражала и бесила Рэмбок:
     - У нас есть притча о соколе и вороне. Ворон живет триста лет, потому
что жрет падаль, а сокол - всего тридцать, ибо питается горячей  кровью  и
теплым живым мясом.
     Рэмбок стиснул челюсти, а после долгой паузы процедил:
     - Да-да, я слышал. Умом Россию не понять.
     Командир корабля, прислушался, покрутил верньер. Из динамиков донесся
могучий надменный голос, словно вызывающий на ссору:
     - ...нам нужна великая Россия! Но не может быть великой  страна,  где
народ мелок и труслив, где растерял  гордость  и  достоинство.  Не  научил
Афганистан? Не научила крохотная Чечня?.. Да, сейчас рушится самый  мощный
бастион тоталитаризма,  который  превращал  русский  народ  в  рабов...  и
превратил в такое подлейшее  и  покорное  быдло,  что  мне  просто  стыдно
называться русским!.. Да, ислам уже принимают наши русские ребята.  И  они
сразу выпрямляют спины и гордо разводят плечи, ибо  Аллаху  в  отличие  от
нашего иудейского Яхве нужны не рабы божьи, а  гордые  мюриды!..  Я  хочу,
чтобы даже самые тупые поняли: приняв ислам, Россия останется Россией,  но
только не покорной и богобоязненной, как всегда о ней писали и говорили, а
сильной и гордой... Что?.. Почему  нельзя?..  Возможно,  это  единственный
случай в мировой истории,  когда  гордость  вырабатывается  не  веками,  а
привносится извне... так сказать, в сжатые сроки!.. Православие тысячу лет
вытравляло гордый дух славян, превращало стаю яростных русичей в  покорное
стадо  русских,  кротких  и  богобоязненных...  а  также  князебоязненных,
царебоязненных, секретареобкомобоязненных, просто всего боязненных.
     Десантники в глубине салона чему-то ржали, зазвенело стекло. Командир
поморщился, сделал звук громче. Рэмбок бросил пренебрежительно:
     - Да переключи на  музыку!..  Сейчас  на  сто  сороковой  волне  идет
концерт Фак Ануса.
     Командир, не слушая,  сделал  звук  еще  громче.  Рэмбок  усмехнулся,
протянул руку к верньеру. Командир вдруг оттолкнул, заорал:
     - Ублюдок! Это мой самолет!!!
     Его перекосило от ярости, лицо стало бледным,  из  перекошенного  рта
полетели слюни. Рэмбок отшатнулся, выставил ладони:
     - Ради бога!  Что  угодно!..  Слушай,  что  угодно.  Я  просто  хотел
помочь...
     - Пошел, - сказал  командир.  Его  трясло,  плечи  вздрагивали,  лицо
дергалось как у припадочного. Пилоты смотрели с удивлением, никогда  таким
его не видели, а штурман и бортинженер ничего не видели и не  слышали,  их
глаза были на динамике, откуда шли тяжелые слова.
     - В армии восстановить зачисление посмертно... - гремел гневный голос
Кречета. - Молодое поколение не знает, напомню... Еще во времена Петра или
Екатерины, не помню, один из казаков, видя, что соратники полегли, а враги
окружили со всех сторон, схватил горящий факел и,  с  криком  "За  Русь!",
бросился в пороховой погреб. В память о его подвиге в русской  армии  была
выбита медаль с надписью: "Ребята,  помните  мое  славное  дело!",  а  его
навечно внесли в списки полка и ежедневно вызвали на  перекличке,  на  что
левофланговый отвечал, что такой-то пал смертью храбрых за Отечество. Этот
воинский обычай был восстановлен  в  Красной  Армии,  где  на  перекличках
вызывали Матросова, Гастелло и многих  других  героев...  Но  перестройка,
мать ее, осмеяла героизм и честь, а взамен поставила рубль...  хуже  того,
доллар. Приказываю с этого дня восстановить этот благородный обычай!
     В салоне  кто-то  фыркнул.  Бортинженер  оглянулся  в  гневе.  Рэмбок
презрительно посмеивался. Поймав взгляд бортинженера, пояснил:
     - Дикарский обычай, верно?
     - Вер...но, - сказал бортинженер по складам. - Скифский обычай...
     - Что?
     - Говорю, скифы это...
     Командир свирепо цыкнул. Он осторожно подправлял  верньер,  слышались
хрипы, но голос Кречета доносился все еще ясно, в нем были  сила,  мощь  и
прорвавшаяся ярость:
     - Черт, мы ведь однажды врезали в зубы этому НАТО! Да так,  что  зубы
посыпались. Почти всех натовцев перетопили в Чудском озере. А кто  спасся,
того с веревкой на шее в Новгород привели. Но в этом деле есть один  очень
серьезный момент, о котором помалкивают патриотические  историки...  Битва
на Чудском озере была в самый разгар так  называемого  татаро-монгольского
ига. И в войске Невского были и мобильные отряды татарских конников, что и
преследовали бегущих рыцарей. Именно они и нахватали  их  в  плен...  Что?
Говорите громче... Да, вы правы, именно это я и хочу  сказать.  Ислам  уже
тогда помогал нам противостоять Западу. Точнее, не просто Западу, а именно
НАТО. Ведь  в  наши  пределы  вступила  не  отдельная  страна,  а  вторгся
Тевтонский орден - военный союз псов-рыцарей всех стран  Европы.  Они  уже
тогда пытались захватить наши богатства!.. Верно, мы  тогда  были  другие.
Сейчас смешно  было  бы  слышать,  что  русские  бросались  с  факелами  в
пороховые погреба, чтобы не дать захватить их врагу, капитаны не  покидали
мостик тонущего корабля, а офицеры стрелялись, чтобы не попасть в  плен...
Но это было совсем недавно! Наши отцы и деды в Отечественную...  Все,  что
мы делаем, это возрождаем честь и достоинство россиянина!  Помните,  какой
нелепой и безжизненной оказалась программа горбачевского  "ускорения"  без
политических свобод, точно так же бесполезными окажутся все  наши  реформы
без подъема духа нашего народа!
     Постепенно  голос  слабел,  а  шорохи  становились  громче,  пока  не
заглушили голос президента полностью. Они еще успели услышать:
     - Какой-то король после сокрушительного поражения писал  домой:  "Все
потеряно, кроме чести". Ему было тяжко, как и его стране,  но  теперь  это
могучая страна, с нею считаются! Но если бы он  потерял  честь,  то  карта
мира была бы иной... А мы... наша честь...
     Командир  в  отчаянии  крутил  верньеры,  подстраивал,  глаза   стали
безумными и жалкими. Рэмбок  посматривал  брезгливо.  Любой  приемник  сам
настраивается и держит заданную волну, откуда у русских  такое  допотопное
чудище? Хорошо бы сторговать для музея. Но вряд ли продаст,  какие-то  все
здесь сумасшедшие...
     Наконец Савельевский перестал терзать несчастный приемник,  вышел  из
рубки. Он слышал, как за спиной штурман внезапно спросил бортмеханика:
     - Слушай, а Гастелло служил не в нашей эскадрильи?
     - Тю на тебя, - донесся недоумевающий ответ. - Ты что,  рухнулся?  Он
же летчик-истребитель, а мы - транспортники!
     - Да? - переспросил штурман. Добавил с сожалением. - Жаль.
     И мне жаль, подумал Савельевский вдруг. Был бы и в нашей  части  свой
герой. На утренней  перекличке  за  него  отвечали  бы,  что  пал  смертью
храбрых...
     Рэмбок, чувствуя некоторую неловкость,  очень  уж  непонятно  вспылил
русский командир корабля, подсел, сказал сочувствующе:
     - Ничего... Вот  выберут  другого  президента...  ну,  мы  подскажем,
конечно, кого выбрать... дела в России пойдут лучше. Кредит дадим, порядок
начнем  наводить.  Вон  в  Германии  и   Японии   навели   свои   порядки,
американские! Теперь те страны чуть ли не богаче нас!..
     - Богато живут, - вздохнул за их спинами бортинженер.
     - Не  придется  летать  на  ветхих  самолетах,  -  утешил  Рэмбок.  -
Автопилоты, электроника, кибернетика... А ты лети себе,  положив  ноги  на
пульт! И ни над чем голову сушить не надо.
     Командир экипажа странно и отстраненно улыбался, словно летел впереди
самолета в заоблачных высях. Ответил невпопад, но так,  словно  уже  долго
говорил то ли с Рэмбоком, то ли с самим собой:
     - Мне дед рассказывал... А ему его дед. У нас на Украине...  я  родом
оттуда, когда-то шла война не то за независимость,  не  то  за  свободу...
Словом,  польская  армия  окружила  последний  отряд  казаков  на  острове
Хортица. Те дрались несколько суток, но кончился порох, еда, все  страдали
от жажды. Поляки, что умели ценить мужество украинских лыцарей,  клятвенно
пообещали, что если казаки сдадутся, то всем им будет  сохранена  жизнь  и
свобода, что могут покинуть Хортицу даже с оружием.
     -  Ну-ну,  -  подбодрил  Рэмбок,  -  это  интересно.  Мы  тоже  такое
террористам обычно обещаем.
     - Казаки,  выслушав,  ответили:  "Нам  жизнь  не  дорога,  а  вражьей
милостью мы гнушаемся!" После чего обнялись, бросились на неприятеля.  Был
последний страшный бой. Все казаки до единого погибли.
     Рэмбок молчал, наконец спросил озадаченно:
     - Ага, они, значит, догадались?
     - Что? - в этот раз не понял Савельевский.
     - Что поляки нарушат обещание.
     Савельевский криво улыбнулся:
     - Не нарушили бы. Поляки - не американцы. И казаки знали, что  поляки
слово сдержат. Война была жестокая, зверская,  но  слово  чести  соблюдали
все.
     - Тогда не понимаю, - сказал Рэмбок сердито.
     Он оглянулся на своих коммандос.  Те  сидели,  как  чугунные  статуи,
сверхчеловечески неподвижные, уверенные. Их глаза ничего не выражали.
     - И я не понимал, - признался Савельевский. - Разве что в детстве...
     Что-то в его тоне насторожило Рэмбока,  почему-то  русский  сказал  в
прошедшем времени, словно теперь опять что-то смутно понимает,  но  ровный
гул двигателей действовал успокаивающе, и неясные опасения выветрились. Он
привык чувствовать опасность за сто миль  по  движению  воздуха,  а  здесь
опасности не было. Точно не было.

     Глава 47

     К Кречету,  еще  более  окруженному  офицерами,  протиснулся  генерал
Пивнев. Крупное медвежье лицо вытянулось как у коня, а  испуганные  заячьи
глазки стали похожими на глаза речного рака. Кречет всмотрелся пытливо:
     - Вас что-то тревожит, Николай Иванович?
     - Очень, - ответил генерал хрипло. -  Такое  интервью!  Вы  отчаянный
человек, господин президент!.. Я все понимаю, даже где-то в  глубине  души
одобряю это дикое... чудовищное решение... да-да, я  же  вижу,  что  будет
дальше! Если у нас восторжествует ислам,  то  Россия  в  силу  ее  могучей
технологии, ее ракет, ядерного оружия... встанет во  главе  мусульманского
мира! Но если... проиграет и мусульманский мир?.. Как  проиграл  Советский
Союз?
     Кречет развел руками:
     -  Ну,  многое  зависит  от  нас.  Мы  уже  будем  стоять  во   главе
мусульманского мира. Но если предположить худшее... и мусульмане проиграют
тоже, то это случится нескоро. Очень нескоро. Все это время Россия  будет,
как вы верно сказали, стоять во главе исламского мира. Она будет тем мечом
аллаха, которым  последние  романтики  этого  подлого  прагматичного  мира
попытаются защитить вечные ценности человека: честь, любовь,  достоинство,
верность слову...
     Генерал подумав, наклонил голову:
     - Да, это будет нескоро. Да и баба надвое сказала. Мне кажется,  если
не дети,  то  внуки  этого  обожравшегося  скота,  именуемого  современным
человечеством, затоскуют о настоящей любви, о чести,  верности...  Если  к
тому времени еще продержимся, то мы победим.
     - А мы продержимся, - сказал Кречет серьезно.
     - Должны, - сказал Пивнев медленно. Мне почудилось, что уже  мысленно
примеряет если не чалму, то видит в зеркале свое  отражение  с  папахой  и
бородой мюрида. И еще не может определить, нравится ему это или нет.

     Пока подготавливали вертолет для  перелета  обратно,  массмедики  уже
оккупировали его  со  своей  громоздкой  аппаратурой,  а  я  осматривался,
чувствуя себя совсем в чужом мире, более чуждом, чем если бы  оказался  на
Марсе.
     Рядом со мной офицер жаловался другому, низкорослому, но  у  которого
низенький рост компенсировался объемистым животом, а фуражка была побольше
мексиканского сомбреро:
     - У меня вчера  среди  ночи  малыш  расхныкался:  папа,  хочу,  чтобы
слоники бегали! Чертыхнулся, полночь, а тот уже ревет: хочу, чтобы слоники
бегали!!! И так попробовал уговорить, и по-другому, уже вопит,  спать  сам
не хочет и мне не дает. Хочу, чтобы  слоники  бегали,  и  все  тут!..  Ну,
пришлось встать, поднял всю казарму: в полной выкладке и в противогазах по
кругу бегом марш!
     Офицер заржал, я стиснул кулаки. Только за это я перестрелял  бы  все
это тупое быдло, что носит офицерские фуражки.  А  в  газетах  еще  ломают
голову: почему из интеллигентных семей не  рвутся,  отпихивая  друг  друга
локтями, в армию? Тысячу раз прав тот газетчик, что отмазал сына от армии.
Вот только жаль, что сотни тысяч других не могут...
     Появилась толпа генералов, но Кречет выделялся как ростом, так и  той
властной уверенностью, что в конце-концов привела к президентскому креслу,
Увидев меня, кивнул, приглашая, генералы тут же взяли меня в  почтительное
кольцо, я двигался по правую руку от Кречета.
     Взгляды, которые я ловил на себе, были несколько странные. То  ли  их
смущало мое поврежденное лицо, хотя Марина  с  военными  медиками  сделали
все, что могли, чтобы затушевать ссадины, то ли злопамятный Яузов расписал
мои похождения на военной базе, и генералы еще не могли  сориентироваться,
хорошо это  или  плохо,  что  военная  база  уничтожена,  построят  ли  им
поновее.... Но он мог рассказать и о способе добывать информацию...
     Я уже начал жалеть, что пошел, можно бы на машинах, я ж  не  военный,
мне эти марш-броски ни к чему, футурология говорит, что в будущем армий не
будет вовсе, но впереди наконец показалось вытоптанное  поле,  на  котором
занимались десантники.
     Все они стояли в шахматном порядке, каждый на своем  квадратике,  все
одновременно делали резкие  движения  то  правой,  то  левой  конечностью,
изредка сменяя верхнюю на нижнюю.
     Кречет придирчиво понаблюдал, обронил благосклонно:
     - Неплохо. Как вижу, нет и следа этих модных штучек с каратэ, кун фу?
     Сопровождающий  полковник,  весь  в  пятнистом  с  головы   до   ног,
оскорблено дернулся:
     - Профессионалы знают, что самбист-перворазрядник легко  бьет  любого
мастера каратэ или кун фу. А у меня здесь не перворазрядники!
     Лицо его дышало гневом и обидой. Кречет усмехнулся, а я  едва  ли  не
впервые с сочувствием посмотрел на человека в военной форме, да еще такого
накачанного со зверской тупой мордой кадрового военного. Все эти восточные
единоборства популярны из-за картинности, диких воплей, загадочных жестов,
непонятных и потому столь привлекательных. А в реальности это  все  равно,
что средневекового мушкетера,  пусть  даже  лучшую  шпагу  мира,  картинно
размахивающего шпагой,  поставить  в  поединке  с  современным  шпажистом.
Смотреть на поединки нынешних бойцов на шпагах  неинтересно:  молниеносные
скупые движения в течении долей секунды, и вот  один  убит,  а  кто  -  не
успеваешь  заметить.  То  ли   дело   средневековый   мушкетер,   картинно
подпрыгивающий, размахивающий шпагой и  еще  успевающий  насмешничать  над
противником! Но понятно же, что у  него  нет  шансов  против  современного
шпажиста.
     - Неплохо, - повторил Кречет. Он покосился на мое  равнодушное  лицо,
неожиданно усмехнулся: - Понимаю, понимаю...  Вы  таких  десятками,  одной
левой!..  Господа,  вы  будете  смеяться,  но  вот  этот   человек...   из
соображений высшей секретности я не назову его имени, вчера вечером проник
на военную базу противника, все разведал и полностью ее уничтожил.
     Генералы смотрели почтительно, серьезно. Один сказал осторожно:
     - Это достойно восторгов... Но почему смеяться?
     - Потому, - ответил Кречет,  -  что  всю  эту  операцию,  на  которую
понадобился бы не один батальон "Альфы", он провел без единой царапины! Но
разбил лоб и скулу, когда затаскивал в машину  одну  очень-очень  красивую
женщину.
     Я толстокож, но  ощутил,  как  под  прожекторами  десятков  пар  глаз
тяжелая кровь прилила к лицу, а ушам  стало  жарко.  Но  они  все  еще  не
смеялись, а только смотрели с жадным восторгом, а улыбаться  шире  и  шире
начали только тогда, когда я покраснел, как рак в кипятке.
     У счастью, подбежал тот молоденький офицер, что приносил  портативный
телевизор, прокричал звонким мальчишечьим голосом:
     - Гоподин президент, все выполнено!
     Кречет вскинул брови:
     - Что, все?
     Лейтенантик вытянулся, как я понял, во фрунт, хотя  я  не  знаю,  что
это, но очень похоже, что тянется именно во фрунт  и  вот-вот  от  усердия
перервется, как амеба при делении:
     - По вашему приказанию... по вашему приказанию сформирована отдельная
часть!
     Кречет вскинул брови:
     - По моему приказанию?
     Пивнев вмешался:
     - Это я велел. От вашего имени.
     Кречет  смерил  его  коротким  испытующим   взором.   Поинтересовался
холодновато:
     - И что же я приказал?
     - Сформировать часть из мусульман, - ответил Пивнев, чуть смешавшись.
Он отводил взгляд, всячески старался не  смотреть  в  наливающиеся  гневом
глаза взбешенного президента. - Вас не было, а идея  показалась  неплохая.
Но кто я, чтобы меня послушали...
     Кречет задержал дыхание, мы ожидали вспышки гнева, но он выпустил  из
груди воздух, сказал с тяжелым, как бронетранспортер, спокойствием:
     - Вот именно, кто вы. Я пока еще не  Брежнев.  За  меня  не  надо  ни
писать речи, ни отдавать приказы.
     Стушевавшись,   Пивнев   отступил   и   заспешил   затеряться   среди
сопровождающих Кречета. Кречет бросил лейтенанту:
     - Где они?
     - Построены вон в том ангаре!
     Кречет кивнул, пошел быстрым размашистым шагом, как  Петр  Первый  на
картинах, а генералы потянулись за ним, как  гуси  на  водопой,  никто  не
решался забежать вперед или хотя бы пойти рядом.
     Солдат, обыкновенную  десантную  роту  или  батальон,  выстроили  под
крышей, что в свою очередь была  разрисовала  желтыми  пятнами  и  накрыта
маскировочной сеткой. Яузов тащился за Кречетом, неодобрительно  покачивал
головой:
     - Придумал же такое...
     Мы так и двигались вдоль строя, всматриваясь в суровые лица.  Как  на
подбор все русые, светлоглазые, половина с курносыми рязанскими лицами,  в
ком-то чувствуется та добротность, по которой отличаешь сибиряков из самой
что ни есть глубинки, из тайги.
     Кречет наконец остановился.  Глаза  его  впились  в  одного  солдата,
рослого, ничем не примечательного, разве что над виском белел шрамик:
     - Ты в самом деле мусульманин?
     - Так точно, господин президент!
     - Гм, - сказал Кречет в задумчивости, - с  виду  ты  молод  даже  для
Чечни. А уж для Афганистана... Как вдруг принял ислам?
     Солдат отчеканил:
     - Соседи были  узбеки.  Сперва  я  дрался  с  ними,  а  потом,  когда
подружились, я постепенно узнал о Коране.
     - Но почему принял? - допытывался Кречет. - Говори, не  стесняйся.  Я
президент, а не генерал. Президент - это отец.
     Солдат в затруднении сдвинул плечами:
     - Не знаю. Захотелось чего-то высокого!.. А его нет.  Ни  коммунизма,
ни Родины, ни бога... Когда сосед дал почитать Коран, я вдруг  понял,  что
готов стать мюридом. В сердце будто огонь,  душа  переродилась.  Я  всегда
хотел жить для чего-то высокого... и теперь знаю, для чего.
     Кречет умолк,  постоял  в  задумчивости.  Сзади  нарастал  удивленный
ропот. Он наконец кивнул, двинулся вдоль строя, но уже не останавливался.
     Я искоса присматривался к Яузову. Министр обороны во всем соглашается
с Кречетом, не спорит, а когда тот сказал, на мой взгляд, совсем уж что-то
дикое, для Яузова дикое, военный министр только сдвинул плечами и  вежливо
улыбнулся. Возможно, не хотел отвлекать президента от важных маневров,  но
на душе у меня стало гаже, чем на подмосковной военной базе. Там все ясно,
а здесь разберись, почему Яузов не спорит: то ли зуб ноет,  то  ли  что-то
вскоре произойдет, что разом решит всех и все расставит: кого в шеренгу, а
кого и квадратно-гнездовым.
     Когда вернулись на передвижной командный пункт,  я  протянул  руку  к
телефону:
     - Разрешите?
     Кречет посмотрел с удивлением. При нем я ни разу не звонил: ни домой,
ни  жене  на  дачу,  словно  я  так  и  жил  бобылем.  Яузов  проворчал  с
неудовольствием:
     - Это военная связь! Маневры на дворе, а вы начнете о философии  муть
разводить...
     - Почему о философии? - удивился я.
     - А о чем вы можете еще? - гаркнул он с невыразимым пренебрежением.
     Кречет поморщился:
     -  Дай  ему  телефон.  Виктор  Александрович  всегда  держится  очень
скромно.
     Я набрал номер, отвернулся  от  них.  Трубку  подняли  после  второго
гудка, нежный волнующий голос произнес:
     - Алло?
     - Стелла, это я, - сказал я бодро. - Виктор Никольский!
     - А-а, - сказала она чуть более сухим голосом, -  кого  на  этот  раз
бьете по голове?
     У меня вертелось на языке, что могу не только бить по  голове,  но  и
ставить носом вниз, но сказал очень  скромно,  чтобы  мужское  хвастовство
едва-едва проглядывало:
     - Здесь только Кречет рядом, его не стукнешь.  Сдачи  даст,  здоровый
бугай! Я тут, понимаешь, сейчас на правительственных маневрах.  Показываем
зубы Западу. Мол, приблизятся к нашим границам со своим НАТО, мы долбанем,
такова наша русская натура, и пусть все летит в  тартарары.  Как  ты  себя
чувствуешь?
     - Нормально.
     - Правда?
     - Да. А что?
     - Да вот прикидываю. Надо было кое-что завершить, но  теперь  я  горю
желанием... ну, сама понимаешь, твоя удивительная щетка, ванна с солями  и
шампунями...
     Краем глаза я увидел, как  мясистое  лицо  Яузова  начало  наливаться
густой кровью. Голос в трубке поперхнулся, затем в нем прозвучала странная
нотка:
     - Ты еще не передумал?
     - Как можно!
     - А когда вернешься?
     - Да сразу после маневров.
     Голос спросил осторожно:
     - Ты пробудешь там до их конца?
     - Что делать, - ответил я беспечно, - я ведь  в  какой-то  мере  член
правительства. Надо!
     Она умолкла на время, словно укладывала в голове разбегающиеся мысли,
затем в голосе прозвучало довольство, в  котором  мои  подозрительные  уши
уловили намек на злое торжество:
     - Хорошо.
     - Ура, - сказал я счастливо. - Я прибуду с шампанским и цветами.
     Чувствовалось, как на том конце провода  она  поморщилась,  но  голос
оставался таким же приветливым и многообещающим:
     - Захвати только цветы, а шампанское у меня есть любое.
     - И повеселимся, - сказал я полуутвердительно.
     - Как скажешь, - ответила она мило.
     Я видел зверский взгляд Яузова, он уже свирепо шептал на ухо Кречету,
тыкал в мою  сторону  толстым,  как  ствол  гранатомета,  пальцем.  Кречет
смотрел с укоризной.
     - По старому способу, - сказал я на всякий случай. -  Я  все  еще  не
поменял привычек!
     - Как скажешь, дорогой, - повторила она томным обещающим  голосом.  -
Все, что захочешь!
     - Целую, - сказал я и отключил связь.
     Яузов смотрел, как на  государственного  преступника.  Двое  офицеров
переглядывались,  хихикали.  Кречет,  нахмурившись,  сказал   мне,   когда
попрощался с Яузовым за руку, и мы пошли.
     - Что ж вы так! Яузов чуть не лопнул. Зачем дразнить?
     - Сколько еще продлятся маневры?
     - Еще два дня, - ответил он насторожившись. Мой голос был таков,  что
он не отрывал от меня взгляда. - А что?
     - Да так, - сказал я. - Пустячок. Прибьют Кречета на маневрах.
     Он не отшатнулся, не поменял голоса, из чего  я  понял,  Кречет  тоже
убьет, в какой-то мере готов к схватке, только не знает, откуда нагрянет.
     - Вы уверены?
     - На девяносто девять.
     - Это серьезное заявление.
     - Да еще такое, - продолжил я, - Настолько,  что  и  те,  кто  рядом,
откинут копыта.
     - Откуда... откуда вам такое... Моя разведка молчит!
     - Я звонил не зря. Она знает, что я уже не вернусь. Потому и  обещает
все-все... Даже, может быть, нарочито. Чтобы я,  умирая,  успел  подумать,
как много я потерял.
     Он остановился, смерил меня взглядом с головы до ног. В  глазах  было
удивление смешанное с восхищением:
     - Ну и мерзавец... Так использовать женщину!  Аристократку.  Княгиню.
Выше того - в самом деле очень красивую женщину. Я бы не мог...  Это  даже
не двадцатый век, а двадцать первый!
     - Я футуролог, - скромно сказал я.
     - Так-так, что же делать? Сообщить Яузову, чтобы усилил охрану?
     Я огляделся по сторонам:
     - Стоит ли? Я на всякий случай  не  стал  уверять,  что  я  выведывал
информацию из... неофициальных источников. Бабе звонил, ну  и  бабе.  Ведь
они все-таки знакомы.
     - Точно?
     - Знаю.
     - Откуда?
     - На приеме они  обменялись  парой  фраз.  Может  быть,  это  простое
совпадение, а может быть и...

     Глава 48

     Далеко за горизонтом на территории синих одиноко  высилась  ничем  не
примечательная  башня.  Потемневшая  от  времени,  она  уныло  маячила  на
безоблачном небе. На крыше вяло вращались широкие сетчатые антенны,  внизу
у входа в тени дремали двое часовых.
     Основные   помещения,   насыщенные   огромными   машинами,   силовыми
установками, компьютерами, располагались намного ниже. Даже не  на  втором
или третьем этаже, считая от поверхности,  а  на  тех  глубинах,  куда  не
достанет  ни  одна  атомная  или  водородная  бомба.  Станцию  слежения  и
оперативного управления создали еще в  те  годы,  когда  водородные  бомбы
становились   все   мощнее,   пошли   в   разработку   бомбы   нейтронные,
кобальтовые...
     Кочетов подъехал на своем стареньком джипе, в голове вертелись  фразы
из выступления Кречета, едва  не  протаранил  стену.  Ругнулся  на  плохие
тормоза, у русского офицера всего виноват кто-то, только не он, да  только
ли у офицера, лихо выпрыгнул через борт, хоть в этом показав, что  он  еще
на что-то годен.
     Солдаты нехотя поднялись, он отмахнулся,  прошел  в  тесный  коридор.
Стальная дверь высилась огромная и толстая, никаким динамитом  не  выбить.
Раздраженный, он положил палец на сенсорную пластину. Словно извиняясь  за
задержку,  она  погрела  ему  кожу,  затем  щелкнуло,  механический  голос
произнес:
     - Доступ на второй уровень.
     - Спасибо, - сказал он саркастически.
     За дверью ступеньки повели вниз, еще вниз, а когда спустился этажа на
два, дорогу вновь  перегородила  дверь.  Пришлось  приложить  уже  ладонь.
Компьютер долго считывал его линии, анализировал, морщил механический лоб,
чесал в затылке и сопел, а так  как  он  был  предыдущего  поколения,  РАМ
исчислялась десятками мегабайтов, а  не  гигами,  то  сбивался  и  начинал
снова, пока в окошке не появилась надпись: "Доступ разрешен".
     - Черт бы тебя побрал, - выругал он машину. - У приятеля жены... черт
бы его побрал тоже, знаем  этих  приятелей,  дома  компьютер  в  три  раза
мощнее.
     Пока опускался по ступенькам, лифт не работает уже третий день,  клял
этих новых русских, что детишкам покупают компьютеры мощнее, чем у  них  в
армии следят  за  ПВО,  управляют  ракетами.  Куда  страна  катится,  куда
катится... И что это Кречет задумал, неужто правду вместо красного знамени
с двуглавым уродом у них будет зеленое с полумесяцем?

     А на самом нижнем этаже лейтенант Чернов, сопя и кашляя, с  красными,
как у кролика, глазами, подошел к капитану, начальнику охраны:
     - Василий Павлович... Не могу, понять. Это у меня гайморит, наверное.
     Тот брезгливо отодвинулся:
     - Сейчас грипп ходит. Обыкновенный! От него не  мрут.  Ну  разве  что
дохляки, что на переподготовку не ходят.
     Тот вытащил носовой платок размером  с  простыню,  смятую  и  мокрую,
будто вытащил из моря  в  месте  крушения  танкера,  торопливо  развернул,
отыскивая чистое место, не  нашел,  шумно  высморкался,  тряся  головой  и
притопывая ногами.
     - Да черт с тобой, - сказал капитан.  -  Иди  домой.  Но  если  будет
температура, вызови  врача...  хотя  какой  сейчас  врач  явится?..  прими
аскорбинок побольше, горсть, напейся теплой воды и оставайся дома.
     - Спасибо, Павлович!
     - И под одеяло с головой, - напутствовал добрый капитан вдогонку.
     - Спасибо!
     - Пропотей, все как рукой снимет.
     - Спасибо, спасибо!
     - Иди-иди, не заражай людей своим хилячеством.

     Машина,  облепленная  грязью,  подъезжала  к  башне.  Под   брезентом
виднелись деревянные бочки, самые настоящие, обручи поржавели. Лейтенант у
входа зло усмехнулся, до какой нищеты довели армию, если такие  бочки  еще
существуют в век компьютеров и ракет...
     Он отвернулся, не желая смотреть, а когда услышал сзади быстрые шаги,
начал оборачиваться медленно и беззаботно. Голову тряхнуло, словно по  ней
ударили бревном. Он отлетел в сторону,  успел  увидеть  нацеленный  в  его
сторону пистолет с непомерно толстым стволом. Мелькнула нелепая мысль, что
в армии таких стволов не бывает, это не армейское оружие...
     Выстрел хлопнул тихо, словно умелая машинистка коснулась спэйсбара на
майкрософтовской клавиатуре. Он откинулся навзничь, из багровой дырочки во
лбу на миг выплеснулся красный фонтанчик, тут же  рану  затянуло  красным,
будто заткнули изнутри.  Лицо  молодого  парня  осталось  непонимающим,  с
вытаращенными глазами.
     Через него уже перепрыгивали, быстро и умело  скатываясь  в  коридор.
Один из тех, кто получил от лейтенанта,  члена  их  организации  офицеров,
секретный пароль и код доступа в центральный зал, несся впереди.

     На пятом этаже, считая от поверхности, дежурный на  пульте  брезгливо
всмотрелся в экран:
     - Слушай, что за машина притащилась? Бочкотара такая, будто  привезли
из прошлого века...
     - Где? - поинтересовался напарник вяло.
     - Вот, на третьем экране. Да не туда смотришь!
     - В самом деле... До чего армию довели.
     Дежурный сказал с беспокойством:
     - Но здесь не положено. Надо отогнать.
     - Да брось. Не видишь, в каком они  виде?  Явно  напарника  не  дали,
бедолага гнал машину пару суток в одиночку, а ему не то что поспать, но  и
отлить не давали! А сами все: давай-давай! А "Давай" в Москве...
     - Ничего, - буркнул дежурный, - здесь новый народился.
     Оба усмехнулись,  их  капитан  и  был  тем,  кто  всегда  покрикивал:
"Давай-давай, ребята". На экранах было видно как  водитель,  грязный  и  с
трехдневной щетиной молодой парень, стоял возле кабины, держась за  дверцу
и с наслаждением вдыхал не такой уж  и  чистый  воздух,  но  после  душной
кабины, казавшийся райским.
     - Доверяют же такую бандуру салагам, - сказал напарник сочувствующе.
     - Черт, она загородила нам все здание, - сказал дежурный  беспокойно.
- Надо, чтобы отогнал!
     - Сейчас отгонит, - бросил напарник успокаивающе. - Деревня,  что  он
понимает! Сейчас армия в самом деле рабоче-крестьянская... Из образованных
да сытеньких москвичей в ней ни одного не отыщешь.

     Дежурный все же сделал движение пойти проверить, только и делов,  что
позвонить да наорать  на  бедолагу,  потянулся  к  кнопке  вызова  внешней
охраны: автомат под рукой... и в это время стальная дверь,  отгораживающая
от мира, отпрыгнула, словно отстреленная гильза. Две пули  ударили  ему  в
голову. Он дернулся, успел увидеть сквозь  вспышку,  как  нелепо  взмахнул
руками его напарник. На  пульте  загорелся  огонек,  требовательный  голос
сказал:
     - Так что у вас?.. Вы сказали, что какая-то машина...
     Один  из  десантников  длинным  прыжком  перемахнул  стол,  на   лету
подхватил микрофон и сказал буднично:
     - Ложная тревога.
     - А-а-а, а что было?
     - Да своя машина, своя. Конец связи.
     - Что за лопухи, - буркнул голос, и связь оборвалась.
     - Быстрее!
     Убитых офицеров подхватили под руки, бегом проволокли по коридору. На
расстоянии пяти шагов светились по обе стороны двери  сенсорные  пластины.
По знаку старшего, офицеров разом вздернули, прижали их большие  пальцы  к
чувствительным элементам. Машина долго изучала рисунок на пальцах,  словно
заметила отличия на мертвых, хотя и теплых еще пальцах.  Показалось  даже,
что за дверью заскрежетало, то ли железные мозги пытались  решить  трудную
задачу, то ли разболтался лазерный дисковод.
     Наконец щелкнуло, будто в замке провернули  наконец  ключ.  Десантник
толкнул дверь раньше, чем механический голос произнес:
     - Доступ разрешен.
     Они ворвались как буря.  Пятеро  на  ходу  вытаскивали  видеокассеты,
почти в прыжках вставили в щели, старший сорвал кожух, что-то  сделал,  на
миг полыхнуло искрами, тут же он успокаивающе крикнул:
     - Все в порядке! Быстрее, отстаем по времени!

     В главном  зале,  самом  нижнем,  огромном  и  защищенном  от  ударов
мегатонных атомных бомб, от любой радиации, с запасами провизии на  десять
лет, полковник Давыдяк сказал озабоченно:
     - Что-то с внешней охраны вякнули по поводу чужой машины...
     - Проверь, - предложил майор Лысенков.
     - Да что проверять? Нет там никакой машины.
     Экраны светились ровным  серебристым  светом.  Все  восемь,  краса  и
гордость, все по семнадцать дюймов по диагонали, зерно ноль двадцать пять,
цвета такие, что можно фильмы смотреть, все восемь показывали пустой двор,
пустые окрестности.
     Полковник предположил:
     - Лейтенант Чернов турнул, вот и убрались. Он строгий служака.
     - Да, не чета нынешним, которым все трын-трава.
     Но он продолжал хмуриться. Лысенков спросил дружески:
     - Что стряслось? Дома неприятности?
     - Дома у всех неприятности. Три месяца без жалованья... Но что-то мне
не нравится на этих мониторах.
     - Что?
     - Не знаю. Мерещится что-то.
     -  Если  мерещится,  перекрестись,  -  посоветовал  Лысенков,  -  Все
пройдет, как три бабки пошепчут.
     - Да? Но что-то не так.
     - Я ж говорю, перекрестись!  Сейчас  даже  генералы  на  каждом  шагу
крестятся. Крестятся да "Отче наш" читают.
     - Да, им бы рясы вместо погон... А вон на том экране, видишь,  бровка
чуть повреждена. Посмотри?
     Лысенков всмотрелся. Зоркие глаза Давыдяка заметили такую мелочь,  но
когда везде разруха и разлад, то  лишь  чересчур  свирепый  служака  будет
добиваться, чтобы все блистало чистотой и порядком.
     - Ну и что? - спросил он, морщась.
     - А то, что я сегодня  заставил  ее  поправить!  И  проследил,  чтобы
поправили!
     Лысенков не успел  сказать,  что  это  уже  чересчур,  вся  страна  в
развале, а он наводит чистоту и такой порядок, что лишь  в  царской  армии
могло быть, или в сталинской, но Давыдяк уже потянулся к  пульту,  включил
переговорное устройство:
     - Тревога! Тревога по всем отсекам. Немедленно...
     Издалека раздались выстрелы, вскрик. В распахнутую дверь было  видно,
как на том  конце  коридора  показался  бегущий  человек,  упал,  а  из-за
поворота  выскочили  фигуры  в  пятнистых  комбинезонах.  Все  трое  разом
выпустили очереди.  Падая,  оба  офицера  бросили  руки  на  пульт,  но  у
Лысенкова это была уже рука мертвеца.
     Замигали лампочки, вспыхнул сигнал тревоги. Десантники  неслись,  как
снаряды из гранатомета,  но  перед  самым  входом  в  зал  с  двух  сторон
метнулись навстречу одна за другой тяжелые  створки.  Широкие  пазы  вошли
один в другой так точно, что между ними не просунуть и волоса.
     Давыдяк откатился от пульта, в руках  уже  был  пистолет.  Огляделся,
дверь закрыта. Из-за малого пульта следят с  широко  распахнутыми  глазами
Светлана и Лена, жены армейских офицеров, что работают дежурными.
     Под Лысенковым растекалась лужа крови, и  Давыдяк  не  стал  пытаться
поднимать друга, с которым служил десять лет, не стал трясти и спрашивать,
что с ним. Перекатившись через голову, он сорвал со стола трубку телефона:
     - Тревога!.. Нападение на центральный пульт!..
     Женщины видели, как он отшвырнул трубку, связь  прервана,  затравлено
огляделся:
     - Дверь их не задержит, быстро все под ту стену! Закройтесь столами.
     Светлана закричала в страхе:
     - Что это?
     - Света, - бросил он жестко, - ты жена офицера.
     - Но я не хочу...
     - Надо было  идти  замуж  за  коммерсанта,  -  бросил  он.  Не  успел
добавить, что коммерсантов стреляют еще чаще, передернул затвор.  -  Я  не
знаю, кто они, но я знаю кто мы.
     - Назар Петлюрович! Не надо! Мы же не на войне!.. Сдадимся...
     Причитая, обе забивались под стол поглубже, не замечая что уперлись в
стену. Грохнуло, пол дернулся под ногами. Дверь вылетела в огне и вспышке,
взрывная волна бросила его наземь. Прижавшись к полу, он  начал  быстро  и
точно стрелять в фигуры, возникавшие в проеме,  целясь  в  лица,  ибо  под
комбинезонами чувствуются массивные бронежилеты.
     Длинная очередь подбросила его над полом, но он успел нажать курок, и
последняя пуля ударила в глаз стрелявшего.

     Полковник Кравец, глава десантников, добрался к пульту раньше, чем на
пол рухнули тела защищавших офицеров. Его пальцы молниеносно пробежали  по
клавиатуре. Экран бесстрастно светился ровным белым светом. Черные буквы и
цифры догоняли одна другую, колонки и  графы  быстро  заполнялись.  Где-то
появлялись вовсе странные цифры, понятные только программистам.
     Лейтенант Шахраенков подбежал, быстро простучал  по  клавиатуре  код,
всмотрелся:
     - Готово!
     Кравец взглянул в побледневшее лицо молодого офицера:
     - Уверен?
     - Почти на все сто.
     - Если поставишь хоть  одну  запятую  не  тем  боком,  -  предостерег
Кравец, - здесь все взлетит к чертовой матери.
     - Ого! Зачем такие предосторожности?
     - Охрану ставили не от нас, патриотов, которым нужно  провести  всего
лишь пару самолетов. Ну, пусть две-три пары! Здесь сердце всей системы ПВО
западной границы.
     Шахраенков коснулся Enter так осторожно, словно та была горячая,  как
сковородка на огне. На экране всплыла красная табличка: "Код  неверен.  Вы
желаете, чтобы новый код заменил старый?"
     -  Желаем,  желаем,  -  сказал  полковник.  Сопел  в  плечо  молодому
программисту, которому навесили погоны. - Уф, успели...
     Щахраенков спросил тревожно:
     - А что будет с нами?
     - Когда победим, - бросил Кравец, -  получим  ордена,  как  спасители
Отечества.
     - А если...
     Полковник рассмеялся:
     -  Знаешь  какие  головы  это  разрабатывали?  Весь  Пентагон!  И  не
последние два дня, как можно подумать, а годиков  так  пять-шесть.  Да-да,
они и такое предусмотрели!.. Лучшие умы, лучшие  стратеги!..  И,  конечно,
все их самые мощные компьютеры, которые ты так уважаешь.  А  в  Пентагоне,
как я слышал, самые мощные компьютеры в мире.
     Шахраенков завистливо кивнул.  Еще  в  университетской  среде  ходили
восторженно завистливые слухи о  ста  тысячах  суперкомпьютеров,  которыми
Пентагон каждый год обновляет свои ведомство. Это не какая-то  там  наука,
которой нужны всякие там академики, а генералы - народ ценный и нужный.
     За   пультами   управления   уже   сидели   офицеры,   серьезные    и
сосредоточенные, всматривались в данные на радарах.  Шахраенков  не  успел
устроиться в кресле поудобнее, как из соседней комнаты крикнули:
     - Неопознанные объекты на радарах!
     - В каком квадрате?
     - Двадцать два, тридцать...
     - Понятно, - прервал полковник с  другого  конца  зала,  -  это  они.
Минута в минуту,  что  значит  -  европейцы.  Наверное,  у  них  немцы  за
летчиков.
     Один из молодых офицеров за пультом протянул:
     - Ух ты... Сбивать?
     - Ты что, дурак! Что за шуточки? Похоже, они вошли в зону.
     - Да, на запрос "свой-чужой" не отвечают. Может, шарахнуть?  Все-таки
американцы... А если еще и немцы...
     Кравец скрипнул зубами.  Эти  реформы  совсем  развалили  дисциплину.
Сказал, сдерживая ярость:
     - Когда-то погоним и американцев. Но сейчас у нас вся надежда на них.
     - Дожили, - сказал офицер, его  глаза  не  отрывались  от  экрана.  -
Что-то они запаниковали...
     - Пошли им сигнал, - поторопил Кравец. - Все в порядке, мол. Все  под
контролем, теперь их очередь  действовать.  Сажаем  на  втором  аэродроме,
оттуда одним броском накроют Кречета с его командой.
     - Не слишком заметно?
     - Никому ни до чего нет дела, - отмахнулся полковник  горько.  -  Они
уже половину перебьют, половину повяжут, а уцелевшие еще  будут  ругаться,
что "синим" по привычной славянской дури вместо  холостых  зарядов  боевые
выдали!

     Глава 49

     Компьютер ответил на  пароль  "свой-чужой",  самолет  получил  добро.
Рэмбок облегченно вздохнул, повернулся к  десантникам  и  показал  большой
палец. Прошли последний рубеж, противоракетная оборона сочла их за  своих,
осталось только приземлиться прямо на голову Кречета.
     Точнее, приземляться будут самолеты с тяжелыми танками, их  выставило
министерство обороны, а они, войска быстрого реагирования, посыплются, как
стальной горох,  на  головы  этим  растяпам,  повяжут  раньше,  чем  танки
генерала Смитсонсона скатятся с пандусов.
     Русский бортинженер, покачиваясь как от рези в желудке, бормотал:
     - Пока надеждою горим... пока надеждою горим... пока сердца для чести
живы, мой друг... мой друг... черт, как же дальше?.. учил  же  в  школе...
мой друг... только и помню, что мой друг...
     Пилот недовольно буркнул:
     - Да что ты так вцепился в эти строки?
     - Не знаю... Вдруг показалось, что это очень важно.
     - Мой друг, - проговорил второй пилот с пафосом.  -  Отчизне  отдадим
души прекрасные порывы!
     Бортинженер обрадовался:
     - Вот-вот! Фу, что за память...
     Он  ликовал,  лицо  просветлело,  глаза  счастливо  блестели.  Рэмбок
повернулся на голоса, спросил подозрительно:
     - Что случилось?
     - Пушкина начинаю  забывать,  -  прошептал  бортинженер  смятенно.  -
Пушкина...
     - Пушкина забыть - последнее дело, - согласился второй пилот. -  Кого
угодно можно забыть, даже как  зовут  президента  и  всю  его  челядь,  но
Пушкина... Пушкин - это... это наша совесть.
     Он покосился в сторону салона. Американские коммандос сидели  ровными
рядами, словно вбитые в пол чугунные статуи.  Рослые,  налитые  мускулами,
нерастраченной силой, все в  зеленом,  даже  зеленые  шлемы  надвинуты  на
глаза, странные и непонятные: с множеством  приспособлений  -  наушниками,
усилителями, ночным видением, лазерной наводкой, поляроидными щитками, так
же как и уродливые комбинезоны уродливы из-за бронежилетов, одетых один на
другой, множество  приспособлений,  сохраняющих  жизнь,  даже  сохраняющих
здоровье, позволяющих и с такой грудой полезного хлама бегать,  прыгать  и
кувыркаться под огнем,  одновременно  выпуская  сотни  прицельных  пуль  в
сторону противника...
     Савельевский вел самолет лично.  Краем  глаза  видел  как  эти  дюжие
парни, не прилагая усилий и даже не поворачивая головы, переговариваются с
самыми дальними из своей команды,  стоит  только  шевельнуть  губами,  как
микрофон  уловит  слабый  звук,  усилит  и  передаст  именно  тому,   кому
предназначено.  Особые  наушники,  приглушат  грохот  взрыва,  зато  голос
командира донесут ясно и четко даже за сотню километров!
     Зеленые   комбинезоны   топорщатся,   ибо   два   бронежилета:   один
предохраняет  от  пуль,  другой  против  пуль  не  спасает,  зато  надежно
выдерживает любые осколки.
     Один  из  коммандос  подошел  к  Рэмбоку,   что-то   шепнул.   Пилоты
посматривали на них зло и униженно.  Сильные  и  крепкие  мужики,  но  тут
ощутили  насколько   беспомощны   перед   этой   машиной   для   убийства,
молниеносной, неуязвимой.
     А чернокожий солдат, словно чуя униженную злость русских, поглядел  в
их сторону и демонстративно раздвинул широкие  плечи,  напряг  мышцы.  Это
было чудовище, Минотавр. Савельевский ощутил, что свяжи  гиганту  руки,  а
ему дай в руки дубину, и то не сумел бы одолеть этого зверя,  натасканного
долгими годами только убивать и убивать.
     А Рэмбок все чаще  поглядывал  на  командира  экипажа.  У  того  было
странное лицо. Настолько странное, словно позабыл о своих двух  чемоданах,
рюкзаках и двух ломающихся сумках. Более того, словно  услышал  неслышимый
другими глас о производстве его в полковники, а то  и  вовсе  о  получении
богатого наследства.
     На  всякий  случай  Рэмбок  подсел  ближе.  У  русских  нет   богатых
родственников, так что одухотворенный лик  командира  корабля  может  быть
вызван тем, что понюхал тайком кокаина, вколол себе героина или ЛСД, а  то
и какую другую гадость, неспроста же глаза блестят...
     Внезапно русский пилот сцепил  зубы,  сказал  что-то  вроде:  "привет
Гастелло" и потянул руль на себя. Самолет вздрогнул, словно не веря, затем
Рэмбок ощутил, как пол медленно начал наклоняться. Еще не  встревожившись,
летят все-таки на хреновом русском самолете, он лишь цепко держал взглядом
лицо командира. Тот просветлел, словно уже добрался  до  чина  генерала  и
вдобавок получил орден Пурпурного Сердца. Пальцы штурвал  держали  крепко,
даже костяшки побелели как у мертвеца.
     Как у мертвеца, мелькнуло в  голове  у  Рэмбока.  Он  вскочил,  дрожь
пробежала по нервам, волосы встали дыбом.
     - Ты что творишь? - вскрикнул он в страхе. - Джон, Айвен, Майкл -  ко
мне!
     По салону прогрохотали сапоги. Трое огромных  коммандос  ворвались  в
рубку. От их громадных тел  сразу  стало  тесно.  Майкл  с  порога  бросил
быстрый взгляд на панель управления, вздрогнул. Глаза  стали  круглые,  он
посмотрел на Рэмбока, медленно белея на глазах.
     - Что? - рявкнул Рэмбок.
     - Он... этот сумасшедший... пустил самолет вниз! -  проговорил  Майкл
осевшим, как глыба снега в марте, голосом. - В пике...
     - Что?
     - Он решил... он явно решил разбить самолет о землю!
     Рэмбок схватил автомат, черное дуло уперлось в голову командира:
     - Ты знаешь, что это?
     - Знаю, - ответил командир странно весело, - и знаю, кто ты.
     - Кто? - спросил Рэмбок ошарашенно.
     - Дурак, который скоро умрет.
     Рэмбок другой рукой выдернул его из кресла, зашвырнул в угол с  такой
силой, что едва не пробил стальную обшивку. Там  послышался  глухой  удар,
хруст костей, стон. Командир сполз на пол, голова его свесилась на грудь.
     Майкл прыгнул в кресло, упал на панель, ибо самолет накренился  почти
вертикально, уже не просто падал, а несся к земле, все набирая  и  набирая
скорость. Майкл хватался за рычаги, едва не плакал  от  бессилия,  у  этих
русских все не так, их в школе учили на современных самолетах,  этот  тоже
современный, даже мощнее американского, но  дома  все  на  электронике,  а
здесь...
     - Быстрее, - шептал Рэмбок, его глаза  впились  в  альтиметр,  высота
стремительно уменьшалась, они падали быстрее камня. - Ох, быстрее...
     За  их  спинами  начали   возникать   массивные   фигуры   коммандос.
Встревоженные, они без команды пробирались к рубке, старались по  обрывкам
слов понять, что стряслось.
     - Здесь все не так!
     - Так сделай же что-то!!! -  заорал  Рэмбок.  Он  схватил  из  кресла
второго пилота, заорал бешено в лицо: - Я убью тебя! Вы что  задумали?  Мы
разобьемся!
     Тот внезапно засмеялся, хотя лицо было белое:
     - Убьешь? Ха-ха!.
     - Я разорву!.. Я... выровняю самолет!.. Что этот идиот задумал?
     Второй пилот оглянулся на командира корабля, тот так и  не  пришел  в
себя, лежал безжизненной грудой.
     - Мерзавцы,  -  сказал  он  крепнущим  голосом,  -  Россию  захватить
возмечтали? Хрен вам, а не Россия...
     Рэмбок заорал, голос неожиданно сорвался на визг:
     - Какая Россия? На хрена нам нищие? Нас послали, чтобы помочь  вам  и
тут же убраться!!! Мы никогда не остаемся в странах, где побывали!
     Пилот кивнул, на лбу выступили крупные капли пота:
     - Еще бы... А то еще думать начнете! Совесть проснется хоть у  одного
на тыщу... Нет, грохнетесь все вы тут, и костей не отыщут...
     Коммандос грозно загудели, Рэмбок завизжал:
     - Но погибнешь и ты!
     Пилот сказал как-то нараспев, словно читал по старой книге:
     - Нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся...
     - Связать его, - распорядился Рэмбок, - связать так, чтобы и  пальцем
не шелохнул! Посадим без него. Господи, помоги нам... Мы посадим  самолет.
Мы посадим...

     В Государственной Думе с утра скапливался народ, к депутатской работе
вроде бы отношения не имеющий. Прибыли телевизионщики всех каналов  Москвы
и России, но они растворились в толпе  массмедиков  крупнейших  телестудий
Европы и мира.  Фотокорреспонденты  торопливо  щелкали  затворами  дорогих
фотоаппаратов, запечатлевали напряженную обстановку.
     Депутаты начали прибывать раньше обычного, еще за полчала  до  начала
заседания стало ясно, что кворум  будет.  А,  судя  по  лицам  и  репликам
депутатов,  смещения  Кречету  не  миновать.  Кто-то  открыл  тотализатор:
застрелится Кречет или нет, а если застрелится, то в первый же  день,  или
попробует малость поспорить?
     Когда  зал  заполнился,  а  председательствующий   Гоголев   объявлял
повестку дня, бочком-бочком в зал вошел  Коган,  министр  финансов,  занял
место в части зала, отведенного для исполнительной власти.  Гоголев  начал
объявлять процедуру отрешения, как вдруг Коган  вскочил,  начал  требовать
слова. Ему включили микрофон, пусть говорит с места, все знали, что  Коган
категорически против политики сильной  руки,  за  свободные  экономические
отношения, за рынок, и что с Кречетом ему не сладко.
     Коган откашлялся, непривычно насупленный, раздраженный, словно не мог
понять, почему он здесь.
     - Сперва должен сообщить, - сказал  он  колеблющимся  голосом,  -  об
одном предложении...
     Гоголев прервал нетерпеливо:
     - Должен напомнить, что на повестке стоит очень важное дело.  Которое
касается судьбы всей страны.
     Коган повысил голос:
     - Но это как раз и касается! Я имел беседу с американским послом...
     По всему залу морщились, переглядывались. Гоголев сказал раздраженно:
     - Представляю!  Надо  сообщить  им,  что  как  только  сместим  этого
зарвавшегося солдафона, то сразу же вся Россия с ее  богатствами  будет  к
услугам американцем. Пусть придут и нам помогут... Так и отвечайте пока.

     Яузов слушал, приложив трубку плотно к уху и поглядывая  на  Кречета.
Президент в сопровождении двух десантников и этого  долбанного  футуролога
пошел к джипу.
     - Поторопись, - велел он в трубку. - Президент намеревается поехать в
часть к Лещенко.
     Из трубки донесся смешок:
     - От моих танков не уйдет. А уж от элитных американских... тем более.
     - Где они?
     - Уже прошли третью линию.
     Яузов поморщился, Кречета бы арестовать и низложить, но в таких делах
без  крови  не  обходится.  Впрочем,  когда  шли  на  военную  службу,  их
предупреждали, что сытая и привольная жизнь офицеров: поди туда -  принеси
то, а не то мордой в грязь и никуда не денешься, может смениться службой в
горячей точке, где стреляют настоящими пулями. И,  если  разобраться,  чем
Кречет лучше, чем те ребята, что охраняли станцию слежения?
     Он отключил связь, вздохнул и пошел к своему бронетранспортеру.

     Американские  военные  транспортники  красиво  и  точно  заходили  на
посадку. Из окон диспетчерской угрюмо смотрели, как исполинские  машины  с
кажущейся неспешностью  опускаются  на  бетонную  полосу,  затем  короткая
пробежка, останавливаются почти на середине полосы, словно на ходу бросают
якоря.
     Огромные люки были распахнуты в тот миг, когда самолеты только-только
останавливались, а колеса еще не перестали вращаться. По  пандусам  быстро
начали скатываться огромные тяжелые танки, сразу из всех  пяти  самолетов,
выкатывались и выкатывались, огромные приземистые чудовища,  над  которыми
десятки лет работали  лучшие  конструкторы,  сглаживая  броню  так,  чтобы
снаряды отскакивали, зато собственную огневую мощь довели до предела.  Это
были не танки, а стальные чудища, извергающие разом из всех щелей  десятки
снарядов, ракет, пуль из крупнокалиберных пулеметов.
     За танками катились бронетранспортеры. Над бортами виднелись округлые
головы коммандос, все настолько упакованные в  сверхпрочные  панцири,  что
иголку не просунуть.
     - Да, это армия, - вздохнул один.
     - Профессионалы!
     - У них конкурс, чтобы попасть в части. А у нас  и  офицерам  по  три
месяца жалованье не выдают...
     Кто-то сказал подбадривающе:
     -  Ничего!  Вот  американцы  помогут  вернуть  дерьмократию,  деньжат
одолжат, а там с их помощью и оживем.
     - Да? А чем расплачиваться?
     - Ну, Курилы какие-нибудь отдадим, как когда-то отдали Аляску. Черт с
ними! Мне-то что до той Аляски?  И  без  Сахалина  проживу.  Пусть  японцы
заберут себе, только заплатят...
     Но голос был  слишком  веселым,  чтобы  поверили,  и  говоривший  сам
поперхнулся,  умолк.  В  гробовом  молчании  смотрели,  как  танки  быстро
помчались за кромку поля, там выстроились в три рядя, огромные и пугающие,
прижатые к земле, как стальные звери перед прыжком.
     Даже    бронетранспортеры     выглядели     чудовищами:     спаренные
крупнокалиберные пулеметы спереди, сзади, с  боков,  портативные  ракетные
установки, ПТУРСы, и все  с  компьютерной  системой  наведения,  лазерными
прицелами... Черт, да им  только  вышагивать  следом  за  своей  техникой,
цветочки собирать!

     Глава 50

     Кравец ехал на своем джипе, с ним был только полковник Джон  Сильвер,
он командовал отрядом коммандос, сотней самых отборных элитных.  У  танков
своя задача, у них своя. Похоже, чувствовал себя неуютно в  открытом  всем
ветрам джипе, поглядывал на идущий бок-о-бок  бронетранспортер.  Коммандос
следят за ними  сквозь  прозрачные  щитки,  закрывающие  лица  от  пуль  и
осколков.
     Танки, грохоча гусеницами и вздымая удушливую пыль, неслись справа  и
слева, остальные грохотали сзади.
     - Вон там, - показал Кравец на небольшое приземистое  здание  в  пять
этажей. - Там командный  пункт.  Если  его  сейчас  захватить,  то  Кречет
окажется отрезанным от всего мира.
     - Сам он там? - спросил полковник.
     В его голосе ясно звучала надежда разом закончить операцию и поскорее
убраться из страшной непредсказуемой России.
     - Если бы!
     - А где?
     - Близко, - заверил Кравец. - Если проехать еще  минут  двадцать,  то
будет блиндаж, из которого Кречет и должен наблюдать последнее  действо...
запуск боевых ракет.
     - Из блиндажа? - удивился Сильвер.
     - Да.
     - Почему?
     Кравец поморщился:
     - Однажды погиб,  наблюдая  за  пуском,  главнокомандующий  ракетными
войсками. Одна из ракет, взлетев,  рухнула  обратно...  Тогда  погиб  весь
генералитет. Это было еще при  Хрущеве.  С  того  дня  наблюдение  ведется
только из блиндажа.
     - Сильно укреплен? - поинтересовался Сильвер.
     Кравец хмуро взглянул на стальную лавину новейших танков. Все неслись
напористо и мощно. Да попадись на пути Кавказский хребет, сметут, разнесут
в пыль, проутюжат так, что  на  месте  гор  останется  укатанное  танковое
поле...
     - Одного танка хватит, - бросил он с пренебрежением. - Даже не танка,
а так... Одного такого мордоворота, каких прилетела сотня. Даже не  понял,
зачем вам столько? Или вы собираетесь, не  останавливаясь,  захватить  всю
Россию?
     Сильвер отвел глаза, чему-то вдруг усмехнулся:
     - Да нет, такого приказа не было.
     - А может и зря, - сказал Кравец с сожалением. - Кречет взял всех  за
горло, но у него уже немало сторонников. Сразу бы отсюда и на Москву...
     Сильвер сказал осторожно:
     - Я узнал случайно... и у нас бывают утечки, что одновременно с  нами
вылетели наши коммандос. Ну, не нашего ведомства, а военно-воздушных  сил.
Они, знаете ли, провернули свою операцию. Ловко! У них не было ни доступа,
ни связи с вами, получить пароли не могли. Так они сумели  погрузиться  на
русский самолет, что в Сербии! И тот летит прямо сюда. На его борту триста
отборных коммандос!
     - Зачем? - не понял Кравец.
     - Ваш  самолет  вмещает  триста,  вот  и  воспользовались  на  полную
катушка, как у вас говорят...
     - Нет, зачем столько народу?
     - А мы знаете ли, конкурируем!  Здоровая  конкуренция,  не  подумайте
плохо.
     - Зачем?
     - Теперь и я говорю: зачем? Но какой-то умник, спец по русским, велел
подстраховаться. Это он настоял, чтобы  не  только  мои  коммандос,  но  и
танки... И он же настоял, чтобы наша группа захвата была увеличена с  двух
десятков до сотни.
     Кравец  скривил  губы.  Конкуренция  даже  в  армии!  Вместо   одного
надежного отряда посылают три: один  на  танках,  второй  -  они,  элитная
морская пехота, а третий - отборнейшие головорезы из воздушного десанта!..
Наверное, пряник дадут тем, кто захватит первым, а опоздавшим запишут  как
учения...
     Здание походило на исполинский сарай, только  полностью  из  камня  и
железобетона. Когда-то внутри кипела  бурная  жизнь,  постоянно  приезжали
огромные грузовики, что-то привозили, увозили, как все только и помещается
в этом неказистом пятиэтажном здании, лишь посвященные знали  сколько  там
этажей под землей, где, собственно, и расположены основные службы.
     Сейчас  там  размещалась  служба  слежения  за  самолетами,  а  также
осуществлялась оперативная связь между частями. Кравец указал на лестницу:
     - Там, на пятом этаже!
     Сильвер махнул рукой,  его  коммандос  послушно  сгрудились,  вертели
головами. Кравец прошипел зло:
     - Чего встали, как бараны? Я же  сказал,  на  пятом!  Вот  там  виден
краешек двери.
     - Где лифт? - спросил Сильвер непонимающе.
     - Какой на... мать твою, лифт? Пешочком, тоже мне, коммандос!
     Один из  коммандос,  крепкий  парень  с  веселым  лицом,  присвистнул
озадаченно:
     - А черт! Какой сегодня день?
     - Четверг, - ответил второй немедля. - А что?
     - Точно?
     - Да. А что?
     - Со мной такие глупости случаются только по пятницам. А мы прибыли в
день...
     Кравец прервал:
     - Ты прибыл в несчастный день. Пошли!
     Он первым бросился вверх  по  лестнице.  Коммандос,  топая  сапогами,
неслись следом, перепрыгивая через две ступеньки, но уже на третьем начали
отставать, давали о себе знать бронежилеты и тяжелое оружие.
     Сильвер бежал следом за Кравцом, но со  второго  этажа  уже  перестал
клясть русские  дома  без  лифтов,  русскую  погоду,  все  русское:  берег
дыхание.
     На пятом этаже грохнуло, дверь вылетела на середину комнаты. На  узле
связи никто не смог бы  сказать,  откуда  вдруг  посыпались  эти  огромные
ребята с нерусской речью. Выпрыгнули прямо из воздуха, из стен,  похватали
с такой легкостью, словно младенцев. Все как один  огромные,  тяжелые,  но
легкие в движениях, хотя на каждом навешаны автоматы,  больше  похожие  на
скорострельные пушки.
     Молоденький офицер отпрыгнул к стене, в руках у  него  был  крохотный
пистолет, а в другой -  тяжелая  граната,  противотанковая,  и  Сильвер  с
презрением подумал, что подобные в его  армии  сняли  с  вооружения  сразу
после второй мировой войны.
     - Отойди от пульта! - крикнул он на русском.
     Офицер, побледнев, смотрел, как огромные страшные коммандос  медленно
приближаются к нему  со  всех  сторон.  Увешанные  новейшим  оружием,  они
казались пришельцами из космоса: нечеловечески сильными и неуязвимыми.
     Он поспешно нажал красную кнопку. Сильвер выругался, поняв:
     - Он включил систему уничтожения!.. Быстро вырубите ее к черту! У нас
всего тридцать секунд!
     Коммандос гурьбой, но слаженно, как стая волков, бросились к  пульту.
Офицерик, бледный, как полотно, вдруг выпрямился:
     - Нет у вас тридцати секунд!.. И уже не будет.
     Он швырнул пистолет  в  набегавшего  коммандос,  ухватился  за  чеку.
Сильвер вскрикнул:
     - Не смей!.. Ты же погибнешь!
     - Но честь останется жить, - ответил он ломким мальчишечьим голосом.
     Коммандос  застыли,  опасливо  глядя  на  гранату  в  руках  русского
офицера. Страха на  их  лицах  не  было,  только  сумасшедший  сознательно
взорвет гранату, и хотя в армии хватает тупых,  дебилов,  полных  идиотов,
ибо любая армия на мозги слабовата, но сумасшедших нет,  но  как  бы  этот
дурак не выдернул чеку ненароком, нечаянно...
     Сильвер сказал убеждающе:
     - Осторожно, это же граната. Держи крепче... а теперь медленно  отдай
ее ребятам.
     - Приди и возьми, - ответил офицерик.
     Коммандос разом двинулись к безумцу, зажимая в кольцо, не убежит,  их
высокие массивные фигуры  закрыли  его,  как  горы  закрывают  молоденькое
деревцо, но Сильвер успел увидеть, как  молодой  офицер  сделал  движение,
будто бросает гранату себе под ноги. Коммандос разом  навалились,  на  миг
образовалась гигантская куча из живых тел...
     Страшный взрыв швырнул человеческие тела в воздух и далеко в стороны.
Куски красного мяса с силой ударили в стены. Сильвера отшвырнуло через всю
комнату к  выходу,  по  лицу  ударило  горячим  и  мокрым,  словно  куском
говядины. Его стошнило, в теле была боль, а когда он  поднял  голову,  его
ноги были иссечены осколками. В комнате стоял синий дым, вся комната  была
похожа на бойню, где сумасшедший мясник швырял куски мяса в стены.
     - Проклятье...
     Руки подломились, но  он  заставил  себя  ползти,  оставляя  кровавые
следы. И был уже на выходе, когда  сзади  грохнуло  еще,  мощнее.  Могучий
кулак сжатого воздуха швырнул в горячую стену, плечо ожгло болью, он успел
понять, что вместе с остатками рамы вылетел в окно, в лицо рвется  горячий
ветер, навстречу с пугающей скоростью несется твердая прокаленная земля.

     В двух десятках километров танки синих разворачивались  для  учебного
боя. Солнце с утра пекло как взбесилось, танковая броня успела накалиться,
внутри уже было  как  в  парилке.  На  всех  танках  люки  открыты,  кроме
водителей все повыползали наверх. Правда,  попадали  под  удары  яростного
солнца, зато воздух с утра  еще  не  прогрелся,  не  накалился,  а  легкий
ветерок смахивает крупные капли пота...
     Лейтенант Цыплаков, командир головного танка, всматривался в  пыльный
горизонт до рези в глазах. Непонятно, но танки зеленых должны появиться  с
северо-востока, а они идут с северо-северо-востока, и строй  их  несколько
странный...
     Внезапно  в  наушниках  сквозь  треск  и   хрипы   пробился   строгий
начальственный голос командующего бронетанковых сил:
     - Приказываю всем оставаться  на  местах!  К  нам  прибыли  союзники.
Генерал Кречет арестован.  Власть  перешла  в  руки  Временного  Комитета,
созданного из депутатов Думы и силовых министров. В ближайшее время  будут
перевыборы президента... Приказываю соблюдать спокойствие. Всем оставаться
на местах!
     Лицо водителя было землистого цвета. Стрелок смотрел  остановившимися
глазами на командира. Цыплаков стиснул зубы:
     - Переворот!
     - Кречету конец, - бросил водитель.
     - И реформе, - сказал радист мертвым голосом. - Это все из-за реформ.
     Из пыльного облака выдвинулись танки. Шли  неторопливо,  на  средней,
даже медленной скорости, словно опасались мин или ловушек. Их  приземистые
корпуса разительно отличались от привычных, с  которыми  сжились  за  годы
службы. В них чувствовалась не столько мощь, сколько уровень другой жизни,
ибо  все  заметили  антенны,  с  помощью  которых  американские   танкисты
переговариваются и получают любую информацию прямо через спутники, красные
носы множества ракет, как противотанковых, так и противовоздушных, а также
класса "земля-земля".
     Даже  перекатывались  через  валуны  плавно,  встроенные   компьютеры
мгновенно просчитывают малейшие  неровности  впереди  и  ведут  танки  так
бережно,  что  там,  внутри,  в  руке  водителя  не  шелохнется  бокал   с
охлажденным вином.
     - Американцы, - бросил Цыплаков снова. - Американцы...
     Все трое смотрели на него отчаянными глазами. Он едва не заплакал:
     - Но что мы можем? У нас холостые заряды! По всей армии холостые! И у
синих, и у зеленых!!
     В  мертвой  тишине,  все  чувствовали  свое  полнейшее   унизительное
бессилие. На миг командир почувствовал, что такое же унизительное бессилие
Кречет ощущает, когда НАТО придвигается к границам России.
     - Они уже здесь, - сказал он тихо. - Псы-рыцари...
     Он не успел додумать  мысль  до  конца,  когда  мотор  взревел,  танк
шелохнулся. У водителя лицо стало строже, он стал похож  на  своего  деда,
погибшего под Курском. Он стал даже  красивым,  хотя  оставался  таким  же
прыщавым, с задранным, как у поросенка, носом.
     - Командир... они топчут нашу землю. Это враги.
     - И не быть нам с честью, - ответил он, - а быть нам с американцами.
     - Под американцами, - поправил снизу водитель.
     Командир включил связь, крикнул в микрофон:
     - Всем-всем! Танк двести первый... Прощайте, друзья!
     В тот же миг  под  ним  взревел  разбуженный  исполинский  зверь.  Их
прижало к спинкам сидений. Танк понесся на бешеной скорости,  никогда  еще
они  не  включали  форсаж,  на  котором  тяжелый  танк  обгоняет  легковые
автомобили. Их даже не трясло, танк проносился над камнями и кочками,  как
глиссер по воде, а впереди угрожающе быстро росли вражеские танки.
     В микрофоне слабо пропищало:
     - Танк дести первый!.. Приказываю остановиться!
     - За Россию, - ответил командир. Он чувствовал, что сейчас он уже  не
тот человек, который кололся, воровал у отца деньги, подставил  друзей,  и
что если он остался бы жить, то уже никогда бы, никогда...
     - Двести первый! - надрывался голос. - Двести первый!
     - Я - двести первый, - ответил Цыплаков чистым ясным  голосом.  -  Мы
твои, Россия!
     Командующий закричал так громко, что могли услышать все в танке:
     - Танк двести первый!.. За невыполнения  приказа...  все  пойдут  под
военный трибунал!
     - Да, - ответил Цыплаков, он чувствовал дрожь в голосе, но это был не
страх, а непонятный ему еще восторг, - но высший трибунал - Бог... -  танк
тряхнуло, больно прикусил язык и даже щеку, подумал, выкрикнул,  -  а  мой
Бог - Россия!
     - Музыка? - вдруг вскрикнул стрелок.
     Командир стиснул зубы, высматривая вражеский танк, и  вдруг  в  самом
деле  услышал...  или  словно  бы  услышал  странную  музыку,  суровую   и
печальную, что неслась сверху, словно бы с небес, хотя он знал,  что  небо
безоблачное.
     - Музыка, - крикнул он хрипло. - Музыка!
     Музыка звучала все громче, он слышал  победные  крики  крылатых  дев,
лязг мечей и свист стрел, ржание коней, звон мечей и стук стрел о щиты.
     Впереди в сотне метров вырастал огромный американский  танк,  похожий
на слиток металла, с округлыми краями. Командир успел подумать, что сейчас
там, внутри, сидят в комфортабельных креслах, там кондишен, они пьют  пиво
и насмехаются над русскими, что скорчились в своих танках, как  сардины  в
консервных банках.
     Рядом что-то закричал радист, внизу кричал водитель, но  это  был  не
крик страха, а ярости, жажды скорее добраться до врага, сокрушить, вбить в
землю, расплескать их мозги по кабине с мягкой изоляцией от ушибов...
     Американский танк в  последний  момент,  наконец-то  поняв,  в  ужасе
сбавил ход, попытался отвернуть. В наушниках  верещало,  слышались  уже  и
другие  панические  голоса.  Цыплаков  в  веселой  ярости,  задыхаясь   от
непонятного восторга, подался вперед, торопя танк, сердце стучало быстро и
мощно, он  чувствовал  счастье,  ликование,  успел  подумать,  что  то  же
чувствовали его далекие предки, когда с мечами в руках  прыгали  на  чужой
берег через борта драккаров...
     Страшный удар, от которого заложило уши, прокатился над полем.  Чужой
танк был отброшен, но теперь это был не танк,  осталась  сплющенная  глыба
металла, огромная и нелепая, из которой полыхнуло короткое пламя, раздался
мощный взрыв, во все стороны ударили багровые струи огня, к небу  взвились
черные страшные клубы дыма.
     Командир танка двести тринадцать вскрикнул:
     - Ах ты, Серена... На этот раз ты меня опередил!
     Танк задрожал, начал медленно выкатываться вперед.  Водитель  вскинул
лицо, в глазах стояли слезы, но губы кривились в странной улыбке. Он почти
прошептал, но командир услышал:
     - Что будем делать, командир?
     - Жить, - ответил командир.
     Танк, словно поняв недосказанное, ринулся вперед. Он тоже, как и люди
в нем, не жил, а только существовал, темно и вяло, а жизнь ощутил только в
момент, когда мотор взревел и заработал во всю мощь, немилосердно  пожирая
дорогую солярку.
     - Даешь, - сказал командир громко, он запнулся, не зная, что  сказать
дальше,  но  это  странное  слово  пробудило   нечто   древнее,   великое,
священное... да-да, священное,  пусть  ярость  благородная  вскипает,  как
волна, идет война народная, священная война... священная...
     - Даешь! - вскричал он крепнущим голосом.
     - Даешь, - ответил снизу водитель.
     - Даешь!!! - закричал стрелок.
     Танк несся как птица, что проносится над землей,  иногда  касаясь  ее
кончиком крыла, но все равно это полет, это счастье...
     Американский танк, который они выбрали для удара,  вздрогнул,  словно
конь, который получил в лоб молотом,  остановился,  даже  сделал  движение
попятиться, но русский танк взлетел на пригорке в воздух и обрушился  всей
тяжестью, вложив в удар всю ярость и боль.
     От грохота и  страшного  взрыва  содрогнулись  во  всех  американских
танках. Они еще двигались вперед, но в эфире стоял  крик,  все  перебивали
друг друга, что-то кричали, требовали указаний.
     На позиции синих командир танка двести семь сказал угрюмо:
     - Цыплаков уже начал. А что же мы?
     Бугаев, угрюмый толстомордый сибиряк из дальней тайги,  молча  вдавил
педаль до отказа. Танк прыгнул, их  прижало  к  жестким  сидениям.  Радист
торопливо закричал в микрофон:
     - Всем-всем!.. Двести седьмой прощается с Родиной. Всем-всем...
     Водитель скорчился на сидении, прилип к рычагам, ибо танк, на который
он нацелился, словно почуял его взгляд, начал на ходу рыскать из стороны в
сторону.
     - Не уйдешь, черномазый...
     Командир живо представил на водительском сидении американского  танка
жирного негра, тупого и наглого, который явился  трогать  русских  женщин,
швыряться долларами, сыто рыгать и хаять все русское,
     - Сволочи! - закричал он. - Не уйдете!!!
     Американские танки сбавили ход, но их  танк  несся  как  снаряд,  два
танка, что оказались впереди, бросились  в  стороны.  В  последний  момент
водитель успел дернуть за  рычаги,  их  стальная  громада  ударила  в  бок
левому.
     Страшный грохот перекрыл все звуки. В соседних  танках  содрогнулись,
волна взрыва тряхнула их на мягких сидениях. Черная туча,  сквозь  которую
рвались багровые языки пламени, как стена, встала на  месте  столкнувшихся
танков и не желала рассеиваться.
     Танки рассыпались по полю,  потеряв  строй.  Уже  три  черных  столба
горящего мазута вздымались к  небу.  Багровое  пламя  иногда  выстреливало
тонкими струйками, словно еще находило, чему взрываться. В наушниках стоял
крик, слова командующего тонули в криках на английском, и  командир  танка
двести три свирепо улыбнулся:
     - Не та прогулочка, что обещана?
     Их прижимало к спинкам  все  сильнее.  Рев  оглушал,  но  кровь  лишь
быстрее струилась  в  жилах,  в  сердце  рос  восторг,  радость,  странное
просветление, это было счастье, которое возможно лишь в такой миг...
     Многие услышали в своих шлемофонах почти спокойный  голос  командира,
которому исполнился двадцать один год:
     - Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает...
     Чужой танк даже не пытался уворачиваться, пятился, пушка  лихорадочно
стреляла, пулеметы били все, бензобак русского танка внезапно  с  грохотом
взорвался, но  они  уже  настигали  американский  танк,  ударили  на  всей
скорости, тот откатился, русский танк отбросило, но к удивлению  тех,  кто
видел, он, окутанный огнем и дымом, снова набрал скорость, догнал,  ударил
еще и еще, и внезапно американский танк вспыхнул, обе  железные  громадины
скрылись в черной дымной туче.

     Глава 51

     Джип остановился на пригорке  немного  в  стороне  и  позади  танков,
отсюда все поле было как на ладони. Кременев,  командующий  бронетанковыми
войсками, побелел, глядя на немыслимое танковое сражение.  За  его  спиной
шумно дышал Кравец, щека была в крови от осколка, а  рядом  с  командующим
стоял во весь рост полковник Смитсонсон, командующий танковой группой.
     - Черт! - выкрикнул вне себя Кременев, - Так  обгадились  в  войне  с
чеченцами... А тут такое сумасшествие!
     - Что не так? - яростно закричал Смитсонсон. - Почему они так?
     Кременев  огрызнулся,  чувствуя  странную  смесь  страха,  жалости  и
гордости:
     - А что делают, когда нападают ордынцы?
     - Ордынцы?
     - Ну, татаро-монголы.
     - Мы не татаро-монголы!!!
     - Русские не видят разницы, - ответил  он  сумрачно.  -  У  вас  что,
снарядов нет? Или ракеты кончились?
     - Нет, но...
     - Тогда стреляйте, - велел он. - Или от  всех  нас  останется  мокрое
место. Да и то на такой жаре...
     Американский полковник посмотрел с яростью, на них  ведь  идут  танки
без боеприпасов, но тут же прокричал что-то в  микрофон,  прикрепленный  у
рта. У Кременева в голове со школьной скамьи застряло  только  одно  слово
"Fire", сейчас он его услышал.
     Американские танки разом открыли  торопливую  беспорядочную  стрельбу
сразу  из  пушек,  пулеметов,  а  с  консолей  одна  за  другой  срывались
противотанковые ракеты.

     Командир двести двенадцатого видел,  как  американские  танки  разом,
словно по команде компьютера, окутались оранжевыми вспышками. Их  сотрясал
грохот выстрелов, лишь немногие из русских танков пытались  маневрировать,
избегать убийственного огня из тяжелых пушек или ракет, другие же  неслись
прямо, то ли в ярости забыв обо всем, то ли из-за низкой  выучки  не  умея
владеть танком в такой степени.
     Он крикнул:
     - Мама!.. Я любил тебя!!! И папу!.. Я лю...
     Голос оборвался в грохоте. С командного пункта видно было,  как  танк
содрогнулся на ходу, его окутало огнем и дымом,  он  несся,  как  пылающий
факел, затем в него угодила еще одна  ракета,  из  черного  дыма  вылетели
куски металла, а когда танк пронесся еще по инерции и остановился, скрытый
дымом, в полусотне шагов лежала сорванная взрывом башня,  а  рядом  горели
останки человека.

     - Так обгадились с чеченцами, - повторял Кременев растерянно,  -  так
обгадились...
     Полковник Кравец сказал едко:
     - Сейчас они сами чеченцы.
     - Что? - вздрогнул командующий. - Чеченцы?
     - Сто с лишним миллионов чеченцев, -  проговорил  Кравец.  Глаза  его
покраснели, он сказал вдруг осипшим голосом. - Когда этих солдат  посылали
на Чечню, они не понимали, куда и зачем... но  сейчас...  сейчас  понимают
больше того, что им говорите вы.
     Командующий угрюмо смотрел  на  танковый  бой,  нелепый  и  страшный.
Русские танки без выстрелов мчались на американцев, а там каждый танк  был
окутан огнем из всех орудий. Русские танки горели, вздрагивали от взрывов,
одни мчались уже вслепую,  ничего  не  видя  из-за  дыма  и  огня,  другие
догорали с мертвым экипажем внутри, остановившись или кружа на  месте.  Но
уцелевшие рвались вперед, их  было  немного,  две  трети  уже  горели,  но
уцелевшие рвались вперед!

     Внезапно Смитсонсон закричал:
     - Мы этого не хотели!.. Мы хотим вступить в переговоры!!!
     Кременев сказал брезгливо:
     - Стреляйте, пока хватит снарядов. Кто  будет  разговаривать?  Каждый
танк уже сам по себе.
     - Но связь...
     - Какая к черту связь, у нас же не ваши чудо-кухни на колесах.  Да  и
не подчинятся самому богу! Озверели. Такие вот бросались  на  амбразуры...
Черт, что с ними? Как этот чертов Кречет успел их всех так... Это же  была
шваль, а не армия! Подонки, наркоманы,  лодыри,  панки,  стиляги  чертовы!
Только и считали часы до дембеля...
     За их спинами Кравец сказал мрачно:
     - Мы не могли  сделать  лучшей  услуги  Кречету,  чем  высадить  сюда
американцев. Теперь все, кто колебался, его люди.
     Кременев покосился на его одухотворенное лицо:
     - А вы?
     - Я?.. Я пойду за вами. До конца.
     - Понятно, - прошептал Кременев. Кравец пойдет за  ним  до  конца  не
потому, что верит в право на переворот, а из-за  личной  преданности  ему,
спасшему его отца  от  суда.  А  это  тоже  победа  Кречета,  ибо  кто  из
современных офицеров знает такие понятия?
     - Услугу Кречету оказали еще раньше, - бросил он с горечью.  -  Когда
НАТОвцы, решив добить Россию, поспешили придвинуть свои войска к  границе.
Все равно нашлись бы кречеты...
     Смитсонсон что-то  кричал  в  микрофон,  требовал  сведений,  русские
офицеры видели его белое лицо и вытаращенные в муке глаза:
     -  Но  я  не  предполагал!...  Никто  не  предполагал!  Если  бы  мое
правительство знало... нас бы не послали!
     Кременев крикнул зло:
     - Довольно распускать нюни! Быстрее вперед танки!
     - Но они все... - прошептал полковник,  -  все  ваши  погибли!..  Эти
танкисты... с холостыми зарядами...  пошли  на  все,  чтобы  остановить...
Знали же, что погибнут! Они знали, но... Я читал, что это русский прием  -
таран лоб в лоб... Нестеров, ваши танковые армии на Курской дуге...  Но  в
наше просвещенное время...
     Кременев ухватил его за лацканы, встряхнул изо  всех  сил,  заорал  в
лицо:
     - Встряхнитесь! Поздно жевать сопли! У вас еще три танка! Быстрее  на
КП, там Кречет с горсткой людей. У них ни танков,  ни  гранатометов.  Надо
успеть захватить, пока не отступили к зеленым.
     Смитсонсон прошептал:
     - Езус Кристос!.. Только бы еще и зеленые не...
     - Не станут, - заверил его Кременев.  -  Солярки  в  обрез.  Гусеницы
берегут. Премия за экономию топлива обещана.
     - Что мы делаем, что делаем, - с тоской вскрикнул Смитсонсон.
     Он побежал к танкам, песок взлетал из-под ног, словно  через  пустыню
мчался  страус.  Кременев  не  понял,  почему  тот  не  отдал  приказ   по
радиосвязи, но полковник с разбега вскочил на танк,  откинул  люк.  Что-то
крикнул, оттуда поспешно вылетел танкист, с  такой  торопливостью  слезал,
что скатился, за ним выбрался второй, а полковник исчез в недрах  огромной
машины.
     Уже отказываются, понял Кременев. Сам  поведет  машину,  все-таки  он
покрепче. А эти двое уже не вояки. Да и те, что в двух оставшихся, годятся
ли... Ладно, лишь бы подъехали, грозно рыча моторами, к КП. Этого хватит.
     Он кивнул Кравцу, тот пересел за руль.
     - Поехали, - бросил Кременев. - Впереди!
     - Может, за танками?
     - Они уже ни к черту, - огрызнулся Кременев. - Они и  вторую  мировую
прошли как на параде. Ни одного тарана за всю американскую историю! За все
войны! Представляешь?
     - Нет, - ответил Кравец честно.

     Кречет мазнул по нам скользящим взглядом, отвернулся и стал  смотреть
в  стереотрубу.  Кроме  него,  в  блиндаже  были  трое  солдат,  даже   не
спецназовца, а простых салажат, испуганных  и  растерянных,  двое  из  тех
юнцов, что приняли  ислам,  а  третий  вовсе  с  университетским  значком,
молоденький лейтенант, что приносил нам телефон,  сам  Яузов,  да  еще  я,
доктор наук, футуролог, которого за последнее время столько били, что пора
и прибить вовсе. Футуролог - это что-то вроде предсказателя,  так  за  то,
что не предсказал такое.
     Три  американских  танка,  единственно  уцелевшие   после   страшного
нелепого боя, когда были  уничтожены  все  танки  русских,  двигались  уже
медленно, словно человек через болото, нащупывающий твердую почву. Похоже,
переговаривались постоянно, потому  что  то  один,  то  другой  выдвигался
вперед, явно с неохотой, тут же притормаживая, давая себя обогнать другим.
Но широкие жерла исполинских пушек были нацелены  на  блиндаж,  в  котором
укрылись, мы, русские. Взять  Кречета  живым  или  мертвым  -  и  западная
цивилизация будет спасена.
     Пулеметы  перестали  строчить,  из  динамика  рвались  переговоры  на
английском. Танки были уже в полусотне шагов, когда остановились, огромные
пушки нацелились в нашу  сторон.  Я  сцепил  зубы,  ожидая,  когда  тяжело
громыхнет, там черное дуло исчезнет в ослепляющей вспышке, а здесь стегнет
болью...  очень  недолго,  ибо  снаряд  из  такого  танка  разнесет  любое
противотанковое убежище со всеми, кто там...
     -  Мы  были  высоки,  русоволосы,  -  раздался  за   спиной   высокий
мальчишечий голос. Солдат, который с  образованием,  жадно  затягивался  в
интервалах между словами, а на танки смотрел исподлобья, как молодой бычок
на красные трусы зоотехника. - ... вы  в  книгах  прочитаете  как  миф,  о
людях, что ушли не долюбив, не докурив последней папиросы...
     Прикрывая головы, мы изредка видели, что солдаты  в  углу  сбились  в
кучу, о чем-то быстро переговариваются, один притащил ящик, его  взломали,
быстро выхватывали что-то, на головы и спины сыпались щепки, песок, мелкие
камешки.
     Один из этих трех танков вдруг, словно потерял терпение,  сорвался  с
места и  помчался  прямо  на  блиндаж,  точнее,  на  его  остатки.  Кречет
побледнел, рука его с пистолетом поднялась, он всерьез готовился  стрелять
из пистолета по танку.
     За первым танком с места сдвинулся второй, а затем и третий, словно с
неохотой, но тоже понесся прямо на последний оплот президента.
     Один из солдат, я узнал в нем того, с  университетским  образованием,
передал дымящийся окурок другому, а  сам  выскочил  рывком  и  бросился  к
танку. Оттуда после паузы хлестнула  длинная  пулеметная  очередь.  Солдат
упал, откатился, вскочил и бросился снова к танку, он хромал,  на  светлой
гимнастерке отчетливо были видны пятна крови, что увеличивались  с  каждым
мгновением.
     Танк взял чуть левее, обходя  солдата,  но  тот  прокричал  что-то  и
прыгнул... прыгнул, успев угодить под гусеницы танка. Я  услышал  яростный
вскрик Кречета, тут  же  раздался  мощный  взрыв.  Танк  чуть  подпрыгнул,
промчался еще чуть, правая гусеница слетела, а из-под днища повалил дым.
     Второй солдат, жадно затянувшись, передал окурок третьему, выскочил и
успел добежать до второго танка как раз в тот момент,  когда  тот,  сбавив
скорость, огибал горящий танк. Солдат бросился под танк молча,  нацеленно,
словно всю жизнь шел к этому.
     Взрыв тряхнул танк, он  остановился  сразу,  будто  его  пригвоздили.
Из-под днища повалил  черный  дым.  Люк  откинулся,  показался  человек  в
горящем комбинезоне. Кречет, яростно крича, выпустил по нему  всю  обойму.
Танкист успел соскользнуть с брони, но  упал  возле  гусеницы,  больше  не
двигался.
     Третий солдат, тоже жадно и часто  затягиваясь,  погасил  окурок,  от
которого уже ничего не оставалось. Кречет заорал, яростно раздувая ноздри,
от крика вздулись жилы и едва не полопались вены на висках:
     - Стой!.. Стой, сопляк!.. Запрещаю...
     Солдат на миг повернул в нашу сторону грязное лицо, в маске из пота и
серой пыли, глаза блеснули с дерзкой удалью. Мне показалось, что он сказал
президенту, куда засунуть его приказ, и куда  идти  самому,  а  для  него,
русского солдата, сейчас важнее само дело президента...
     Он выскочил и побежал к последнему танку. Бежал он тяжело,  теперь  я
понимал, что они навязали на себя взрывчатку, что не взорвется иначе,  как
под большим давлением, а  танк  выпустил  короткую  очередь,  остановился,
вдруг попятился. Солдат бежал к нему, танк пятился, все набирая  скорость,
солдат бежал, пытаясь догнать, временами все скрывалось в пыли,  я  смутно
видел очертания чужого танка,  пропотевшую  спину.  Прозвучала  пулеметная
очередь, солдат вроде бы исчез, потом снова мелькнули его  плечи...  затем
остался только грохот убегающего танка.
     - Что они делают, - прошептал Яузов, - что они делают...
     Лицо его кривилось, в глазах стояло изумленно-потрясенное выражение.

     Коган морщился от частых вспышек блицев, даже на  миг  прикрыл  глаза
ладонью, когда ему засветили в лицо едва ли  не  дуговой  лампой.  Похоже,
собрались газетчики и телевизионщики не только со всей России, но и  всего
света.
     Он стоял на трибуне все еще с  несколько  ошарашенным  видом,  словно
впервые, злой и язвительный, не мог подобрать достаточно едких слов.  Губы
шевелились, глаза устремлены в одну точку, словно на ходу составлял  речь,
одновременно подсчитывая убытки.
     - Мне трудно выступать, - сказал он напряженно, - потому что ситуация
меняется так стремительно... Когда я был на пороге, позвонил  американский
посол. Нет-нет, дело было не в задержке платежей по кредиту.  Скорее,  все
как раз наоборот. Посол предложил нашей стране кредит!  Да-да,  в  котором
раньше было отказано. Сказал, что решение только что пересмотрено.
     Тишина была мертвая, потом Гоголев спросил недоверчиво:
     - Это на шесть миллиардов долларов?
     - На шесть миллиардов.
     - Под тот же процент?
     Коган кивнул:
     - У меня создалось впечатление, что они готовы снизить даже его. Я не
сторонник Кречета, но  должен  заметить,  что  в  США  напуганы.  Конечно,
возмущены, наши посольства пикетируют защитники прав человека, но что  там
напуганы - это голову даю  на  отрез.  И,  как  отвечающий  за  финансовую
сторону,  за  деньги  России,  я...  готов...  с  некоторыми   оговорками,
разумеется, поддерживать действия  неприятного  мне  политика...  этого...
генерала.
     По лицу было видно,  что  спохватился  и  явно  хотел  добавить,  что
поддерживает лишь в  финансовой  политике,  все-таки  Кречет  стремительно
сближается с исламским миром, а тот на ножах с Израилем... но все равно на
него смотрели как на выходца с того света. Гоголев спросил недоверчиво:
     - А почему вы связываете предложение посла с этим...  безобразием  на
святой Манежной площади?
     Коган развел руками:
     - На следующий день после... после той порки мусульман, что появились
пьяными  на  улицах,  со  мной  стали  добиваться  встречи   представители
крупнейших финансовых групп Европы. Я, честно говоря, даже не связал это с
той поркой... Думал, будут снова требовать  уплаты  процентов,  соблюдения
условия финансовых операций... Но чтоб сами начали совать деньги в карман!
Да какие!
     В мертвой тишине Гоголев спросил торопливо:
     - Какие?
     - Боюсь  даже  вышептать,  -  признался  Коган.  -  Европейский  банк
предложил три миллиарда, Всемирный банк  предлагает  четыре  с  половиной,
Межконтинентальный банк дает уже в следующем месяце шесть... У меня волосы
встают, но все кредиты предлагаются под льготные проценты,  к  тому  же  с
неслыханной отсрочкой.
     В зале  снова  начал  разрастаться  шумок.  Глава  национал-либералов
выкрикнул с места:
     - Не брать! Они хотят, чтобы мы у них вечно в должниках ходили!
     - Как, - вскрикнул Гоголев жалко, - как не брать? Нам отцы  говорили:
дают - бери, бьют - беги...
     Главный национал-либерал заорал зло:
     - Это вам такое отец говорил! Какой отец,  таков  и  сынок!..  А  мне
говорил: бьют - дай сдачи!!!
     Коган начал собирать бумаги. Видя, что  министр  финансов  уходит,  в
зале заорали, требуя задержаться. Гоголев спросил неверяще:
     -  Если  это  так...  когда  вы  представите  на  утверждение  список
кредиторов? И кредитов?
     Коган покачал головой:
     - Вряд ли это придется делать.
     - Почему?
     - Кречет велел отказаться.
     В  зале  раздался  крик  ярости,  в  далеком  зоопарке  чуткие  звери
забеспокоились, а самые пугливые начали  бросаться  на  стены.  В  реве  и
гвалте потонул сатанинский хохот главного национал-либерала страны  и  его
выкрик:
     - Правильно!
     Гоголев с трудом пробился через рев и крики:
     - Вы полагаете, он все еще способен исполнять функции президента?
     Коган развел руками с самым сокрушенным видом:
     - Как никогда более.
     - Объяснитесь, - потребовал Гоголев.
     - Он отверг кредиты Запада, потому что ему предложили более  льготные
кредиты...  с  Востока.  Гораздо  более  крупные.  Без   всяких   условий.
Понимаете, без всяких условий! Это в наше время, когда правительство  дает
Тульской или Рязанской области кредит под  дикий  процент,  на  кратчайший
срок,  да  еще  обязывает  губернатора  сапоги   лизать   всему   кабинету
министров!.. Простите, как человек,  и  уж  извините,  надо  же  доставить
радость некоторым товарищам, как еврей, я предпочел бы  кредиты  Запада...
но Восток сейчас нам с финансовой стороны куда более привлекателен.  А  уж
про политическую сторону не говорю, это не мое дело.
     В  зале  стоял  рев,  корреспонденты  торопливо  кричали  в   сотовые
телефоны, диктовали, многие  сразу  же  повели  прямые  передачи  по  всем
мировым каналам.
     Гоголев  вскинул  руки,  стараясь  приглушить  шум,  сказал   угрюмо,
разочарованно:
     - С политической, понятно... Мы собрались здесь,  чтобы  дать  оценку
работе  президента  с  морально-этической  позиции.  Способен   ли   такой
президент, обманувший чаяния народа, стоять во главе...
     Коган прервал:
     - Всем предыдущим руководителям давали хотя бы сто дней! И лишь тогда
спрашивали первые результаты.
     - Кречет за месяц успел натворить  бед  больше,  чем  орда  Мамая  за
десять лет! Мы должны принять меры сейчас.
     Коган посмотрел в зал, чему-то улыбнулся, развел руками:
     - Дело ваше. Я только доложил состояние дел в  финансах.  На  сегодня
денег у нас даже больше, чем нужно, чтобы  заткнуть  все  дыры.  Останется
достаточно, чтобы развивать экономику.
     А зале поднялся шум такой, что голос Гоголева потонул в нем, как писк
комара в  реве  прибоя.  Коган  смиренно  спустился  с  трибуны,  тихий  и
скромненький, понурый, из  переднего  ряда  вскочили  депутаты,  окружили,
орали, кто-то замахнулся кулаком, руку перехватили, завязалась драка.

     Глава 52

     - Все равно, - сказал Чеканов угрюмо, - танки уничтожены... или  один
удрал, но будем считать и его уничтоженным.  Но  второй  отряд,  там  одни
коммандос, они захватили  КП.  А  там  такая  оборона...  Если  догадаются
выскочить... или выслать сюда хотя бы  взвод,  то  нас  всех  бери  голыми
руками!
     Яузов прерывисто вздохнул, словно после долгого плача. На  лице  была
странная решимость, отчаяние, страх и стыд. Не глядя на  нас,  он  ухватил
сотовый телефон:
     - Вызываю Перемолота.
     Сквозь далекий гул и треск, все мы услышали тонкий голос из трубки:
     - Слушаю!
     - Танки готовы? - спросил Яузов. На том конце что-то ответили.  Яузов
покосился на Кречета, тот напряженно всматривался в пыльную стену впереди,
взгляд министра обороны встретился с моим, веки дрогнули, он отвел взгляд.
Я слышал, как он прорычал в мембрану: - Бери все танки. Понял? Окружи  КП,
в переговоры не вступай. Начинай долбить так, чтобы сравнять  с  землей...
Да, там засели американцы... Что?.. Это  я  приказываю,  Яузов!..  Ты  все
понял правильно, выполняй. Выполняй, я тебе говорю!
     Когда он сунул коробочку в карман, мы молчали. Кречет оглянулся:
     - Что такое?.. А, я слышал... Павел Викторович, вы откуда-то отыскали
резерв?
     - Помощь будет, - ответил Яузов. - Слышите?
     Из пыльного облака возник слабый гул, перешел  в  рев,  словно  земля
застонала под тяжестью тяжелых и сверхтяжелых танков.
     Кречет спросил удивленно:
     - А им есть чем стрелять?
     - Полный боекомплект, - ответил Яузов мрачно.  -  Простите,  господин
президент...
     Мы успели увидеть, как он с  медвежьей  грацией  выпрыгнул  навстречу
пулям, побежал прямо по фонтанчикам пыли, исчез в пыльном  облаке.  Кречет
стиснул челюсти, на меня не смотрел. Похоже, он знал все-таки больше,  чем
я думал, но молчал, на что-то  надеялся.  Но  если  Яузов  каким-то  чудом
уцелеет, ему придется дать очень  убедительные  ответы,  чтобы  объяснить,
почему вдруг у этой танковой части боевые заряды вместо холостых.
     А пулеметные очереди все упорнее  и  прицельнее  крошили  бревна  над
нашими головами, как зубья гигантской пилы. Щепки летели на  стол,  усыпая
пол, царапая лица. Пригибаясь, мы пятились, пока наши спины не уперлись  в
стену. Земля вздрагивала от тяжелых выстрелов.
     Лейтенант бледный, но с сияющими глазами, сказал:
     -  Господин  президент,  стреляют  вон  оттуда!..  Похоже,  бьют   из
гранатометов. Если сумеем перебежать через площадку... всего пять  метров,
окажемся в мертвой зоне... Там малый блиндаж для техников...
     - Где? - переспросил Кречет.
     - Вон там... - начал лейтенант. Он протянул руку, над головой страшно
грохнуло, мне в лицо больно ударило острым, я лапнул по  щеке,  на  ладони
кровь, а в щеку вонзились мелкие щепочки.
     Дым от взрыва еще  не  рассеялся,  лейтенант  стоял,  бледный,  но  с
полными  решимости  глазами.  Вместо  правой   руки   от   локтя   торчала
окровавленная культя. Белая кость на глазах стала красной, кровь  горячими
струйками полилась на пол, где корчилась оторванная по локоть правая рука.
Не отводя горящего преданного взора от президента, он повернулся и  указал
левой рукой:
     - Вон там, господин президент.
     Кречет смотрел на него остановившимися глазами, потом оскалил зубы  в
волчьей усмешке, кивнул и первым выскочил  из-под  обстрела.  Я  сорвал  с
убитого ремень, быстро перетянул культю у плеча:
     - Потерпи. Скоро это кончится.
     Он смотрел на меня безумными глазами, в которых  был  такой  восторг,
что, кажись, вот-вот взлетит. Похоже, боли  он  пока  не  чувствовал,  как
берсерк в разгар битвы.
     - Я могу держать автомат левой рукой!
     - Молодец, - похвалил я, в горле  у  меня  першило,  там  разрастался
горячий ком. - Теперь давай, сынок...
     Мощный взрыв накрыл нас. Воздух наполнился  свистом  металла,  что-то
горячее ударило меня в грудь, плечо, и больно цокнуло в зубы. Во рту стало
горячо и солоно. Я тряхнул головой, пыль  и  песок  с  потолка,  лейтенант
поднимался с пола, на лице все еще был детский восторг:
     - Господин президент... добежал?
     - Сейчас увидим, - сказал я. Добавил: - Может быть, увидим...
     Лейтенант слабо воспротивился, когда  я  ухватил  его  за  плечо,  но
перечить не стал, все-таки его понукал бежать за президентом его советник,
доктор наук, а он явно был из той молодежи, что уважает ученых.
     Мы выскочили в яркое солнце, удушливую пыль,  свист  пуль  и  разрывы
снарядов, а может быть, мин, пробежали почти  вслепую,  под  ногами  земля
пошла полого вниз, бежать стало  легче,  потом  вдруг  из  пыли  вынырнули
мощные волосатые руки, подхватили нас обоих, втащили  вниз  под  навес  из
железобетона.
     - Целы?
     - Зато живы, - ответил я, сразу упреждая второй вопрос. - Как Кречет?
     Чеканов кивнул на широкую спину, где между лопатками  темнело  мокрое
пятно. Сердце мое екнуло, но потом разглядел, что это  пот,  а  не  кровь.
Согнувшись, Кречет прильнул к стереотрубе. Двойной раструб был направлен в
сторону здания, захваченного отрядом коммандос.

     Слева из пыльных туч выныривали монстры, чудовищные скалы  из  лучших
сплавов стали. Под ногами земля уже не стонала,  а  тряслась,  как  палуба
легкого суденышка. Чудовища на миг выныривали, тут же исчезали,  на  смену
появлялись другие.
     Когда пылевое облако, поднятое гусеницами  тяжелых  танков,  медленно
опало,  мы  различили  закругленные  силуэты  этих  приземистых   гор   из
высокосортной стали. Они стояли с интервалами  в  десяток  шагов  друг  от
друга. Время от времени то один танк, то другой содрогался от выстрела, мы
морщились от  ужасного  грохота,  а  из  стволов  вырывались  снопы  огня,
раскаленный тяжелый снаряд уносился в сторону башни.
     Здание было окутано светлыми вспышками разрывов. В чудовищно  толстой
стене появлялись черные дыры, вниз замедленно обрушивались огромные пласты
из красного кирпича.
     Мы увидели грузного  человека  в  генеральской  одежде,  он  глупо  и
бесстрашно шел к танкам. Перед ногами взметнулись фонтанчики песка, словно
упали крупные капли дождя. Не обращая внимания,  он  подошел  к  головному
танку, помахал руками. Мы  видели,  как  откинулась  крышка  люка,  голова
танкиста в шлеме была похожа на плавающую мину. Яузов разъяренно указал на
здание, танкист виновато разводил руками, мол, связь не работает, починить
не успели, снарядов мало, надо бы только прицельно, те вот-вот сдадутся...
     Пригибаясь, я перебежал  от  Кречета,  все  равно  к  стереотрубе  не
пустит, к краю, откуда удобнее следить за Яузовым. Министр обороны  сейчас
был куда интереснее. Видел, как Яузов взмахом  подозвал  к  себе  Пивнева,
переговорил и ушел в пыльное  облако.  Пивнев,  явно  окрыленный,  ухватил
микрофон, но что он кричал, я не слышал.

     А Пивнев, крепко сжимая микрофон, рыкнул страшным голосом, в  котором
было несвойственное такому немолодому генералу щенячье ликование:
     -  Слушай  мою  команду!..  Огонь   вести   по   всем   окнам!..   Не
останавливаться! Плотный огонь из пулеметов по входу! Чтобы ни одна  тварь
не выскочила!
     Земля содрогалась под танками, от грохота  тряслось  небо.  Массивное
железобетонное здание было окутано ядовито-серым облаком  из  кирпичной  и
цементной крошки, щебня и осколков. Затем из одного  окна  повалил  черный
дым, коротко блеснуло оранжевым огнем, будто что-то взорвалось, черный дым
с силой выплеснулся уже из трех окон.
     Пивнев нехотя оторвал взор от великолепной картины разрушения.  Сбоку
тянулся молоденький лейтенантик, едва не выпрыгивая из собственной кожи:
     - С вами хотят связаться!
     - Кто? - удивился Пивнев. Он  оглянулся  в  ту  сторону,  куда  исчез
Яузов.
     - Оттуда, из захваченного КП!
     Он протягивал  металлическую  коробочку  размером  с  пачку  сигарет.
Пивнев подозрительно  смотрел  на  эту  штуку,  потом  перевел  взгляд  на
лейтенанта. Тот пояснил торопливо:
     - Сотовый телефон!
     - Ну?
     - Эти!.. Американцы!.. Это их штука, мы  с  убитого  сняли.  Они  все
переговаривались.
     Генерал недоверчиво повертел головой:
     - Делы... Как им пользоваться?
     - Вот здесь нажмете эту кнопочку... Да не эту, это сброс. Тут  память
на тысячу номеров. А  эту  тоже  нельзя,  это  вгоняет  в  память  второго
порядка. Нажмите здесь, говорите вот сюда. А когда закончите, троньте  вот
эту...
     - Стой здесь, - велел Пивнев. - Если что не так, нажмешь.  И  где  ты
только научился? Небось, казенные танки хохлам продавал?.. Говоришь, с КП?
Откуда знают наш код? Не иначе продалась какая-то сволочь...
     - Будете отвечать?
     - Гм... А как, говоришь, работает?
     - Вот тут нажимаете, и связь включается. Давайте я вам нажму...  Нет,
не эту. Это оперативная память, это долговременная, а эта... вот, готово!
     Почти  сразу  сквозь  грохот,  стрельбу  и  тяжелое  буханье  танков,
пробился сильный уверенный голос:
     - Остановите огонь! Мы готовы вступить в переговоры!
     Пивнев узнал голос Кременева, красивого и всегда уверенного генерала,
из молодых да ранних, как говорили  о  нем  в  штабе.  Он  сумел  получить
генеральские погоны в тридцать семь, в то время как Пивнев одел их полгода
назад, смиренно дождавшись очереди. Всего три месяца,  как  его  назначили
командующим  бронетанковыми,   но,   похоже,   не   собирался   оставаться
командующим  отдельного  рода  войск  надолго.  Пивнев  сказал  в  решетку
мембраны укоряюще:
     - Доброго здоровья,  Дмитрий  Геннадиевич!..  Как  дела,  как  семья,
дети?.. Жаркий день сегодня, верно?.. Наверное, к дождю.
     Грохнуло, в трубке донесся далекий вскрик. Голос Кременева,  все  еще
сильный и напористый, вроде бы стал выстреливать слова чаще:
     - Николай Иванович, это вы?  Как  хорошо,  нам  с  вами  будет  проще
договориться. Мы готовы вступить в переговорный процесс!
     Пивнев хмыкнул, почесал в затылке:
     - Это больно мудрено. Я э... Генштабы не кончал, я  человек  простой.
Как ученик Жукова... Георгия Константиновича Жукова, который Берлин  брал,
я  понимаю  только  безоговорочную  капитуляцию.  Да   и   то...   Дмитрий
Геннадиевич, тебе не стыдно, а? Твой дед застрелился под  Брестом,  только
бы не попасть в руки врага!
     В коробочке зашуршало, потом голос сорванно закричал:
     - Перестань!.. Ты же знаешь, что с тобой будет, если ты не  сохранишь
нам жизни. Со мной еще три десятка иностранных граждан!
     Пивнев сказал едко:
     - А визы у них в порядке?.. А оружия у них, случаем,  нет?..  А  чего
эти иностранные граждане там оказались?.. А вдруг это просто бандиты? А по
законам военного времени...
     Голос из мембраны закричал яростно:
     - Ты с ума сошел!..  Не  было  никакого  указа  о  введении  военного
времени!
     - Что мы, бюрократы какие? -  удивился  Пивнев.  -  Ты  сам  военный,
профессионал.  Понимаешь...  Эй,  ребята,  заснули?  Прямой  наводкой   по
окнам!.. Да это не тебе. Есть тут  будущие  экономисты,  снаряды  берегут.
Явно хохлам продать мечтают...
     Даже через трубку слышны были глухие разрывы. Голос почти завизжал:
     - Ты что... Ты что делаешь?.. Мы  хотим  вступить  в  переговоры!  Ты
обязан!.. Мы живем в правовом государстве!..
     Пивнев рыкнул, разом теряя злую иронию:
     - Что-то ты не думал о праве, когда чужаков высаживал на этой земле!
     - Все равно! Пусть разбирается суд! Я приму заслуженное наказание...
     Пивнев бросил коротко, уже явно теряя интерес к разговору:
     - Вот что, Дмитрий Геннадиевич. Ты примешь легкую смерть.  Это  самое
большее, что я тебе обещаю. Как коллеге!
     Тяжелые танки, выстроившись  полукругом,  вздрагивали  от  выстрелов,
дергались, покачивались, из огромных пушек полыхало короткое  злое  пламя,
тут же на миг расцветало багровым цветком  на  стене,  обрушивая  огромные
пласты, а когда снаряды исчезали в проемах окон и дверей, слышно было, как
там тяжело грохало, блистал багровый  огонь.  Черный  дым  потек  из  окон
струйками, как горячая смола, сползал по стенам до самой земли,  затем  из
всех окон стремительно и весело  вылетели  снопы  длинных  искр,  будто  в
здании подожгли бочки с фейерверками.
     Пивнев бросил озабоченно:
     - Уваров, вести плотный огонь  по  всем  выходам.  Нам  не  нужны  ни
пленные, ни выжившие.
     Уваров взглянул с испугом. Переспросил:
     - А если кто выскочит... с белым флагом?
     - А в Россию он вскочил с белым флагом или с автоматом?
     - Да, но... Слушаюсь!
     Он козырнул и повернулся выполнять, а Пивнев бросил  горько,  скорее,
для себя самого, чем для молодого офицера:
     - В нашей стране полно дряни, любую сволочь сделают героем!
     По голове чиркнуло горячим. Фуражка слетела, горячий воздух зашевелил
взмокшие волосы.  Мелькнула  мысль,  что  надо  бы  укрыться,  но  не  мог
сдвинуться с места, откуда  так  хорошо  смотреть  на  окутанное  взрывами
здание. А если прислушаться,  отсюда  в  перерывах  между  взрывами  можно
различить крики и стоны коммандос.
     Вдруг  из  окона  второго  этажа  вниз  головой  выпрыгнул   человек,
перекувыркнулся в воздухе, на землю упал красиво на согнутые ноги  и  чуть
боком, завалился, распределяя тяжесть  натренированного  крупного  тела  в
бронежилете,  перекатился,  пружинисто  вскочил  на  ноги  и,  пригибаясь,
бросился к подбитому танку.
     Пивнев встретил его с пистолетом в руке:
     - Хальт!
     Коммандос замер, глаза испуганные, но не сколько от направленного  на
него пистолета, а от генеральских погон на плечах человека  с  пистолетом.
Он был почти на  голову  выше  Пивнева,  лицо  суровое,  в  серых  полосах
защитной краски, глаза цепкие, и даже застывший он был страшен, ибо мог  в
любой миг взорваться каскадом быстрых смертоносных движений.
     - Я, - сказал он по-русски, хотя и с сильным американским акцентом, -
я сдаюсь!
     Судя по его виду, он приготовился упасть лицом вниз, закинуть руки за
голову, сесть на корточки - все, что прикажут, в каждой  армии  и  полиции
свои методы, но Пивнев грозно прикрикнул:
     - Стой, где стоишь!
     - Я сдаюсь! - повторил тот на всякий случай. - Вашим властям!
     - А кто сказал, что мы берем тебя в плен? -  удивился  Пивнев.  -  Мы
тебя на свою землю не звали... с оружием в руках.
     Тот, начиная беспокоиться, вскинул руки выше, показал пустые ладони:
     - Но Женевские соглашения...
     - Засунь их себе в задницу, - посоветовал Пивнев. - У нас нет  войны.
Вы просто бандиты с оружием. И поступаем, как с бандитами...
     Тот знал, как поступают с бандитами: арестовывают, читают им перечень
прав, затем одевают наручники и вежливо провожают в комнату ареста, где те
имеют право на один звонок, затем подают горячий кофе, бутерброды...
     Пивнев крепче сдавил рукоять пистолета, готовясь к отдаче:
     - Не бойся, - сказал он мрачно, - всего одна пуля.  В  лоб.  Даже  не
почувствуешь.
     Глаза того расширились, он не понимал, как можно так глупо шутить,  и
тут палец русского  генерала  начал  двигаться...  Коммандос  стремительно
метнулся навстречу, в доли секунды пролетел по воздуху два-три метра, руки
вытянуты вперед для смертельного захвата, нога согнута для удара... Пивнев
нажал курок. Голова американца даже  не  дернулась,  он  обрушился  на  то
место, где  только  что  стоял  человек  с  генеральскими  погонами,  ноги
подломились, и он упал грудой еще теплого мяса и горячего железа.
     Из КП непрерывно трещали яростные пулеметные очереди. Глухо и страшно
били гранатометы, свирепые ракеты вылетали  из  окон  и  били  по  видимым
только из КП целям.
     Пивнев сказал угрюмо:
     - Очко екнуло?..

     Глава 53

     Самолет плыл над бескрайними просторами  лесов,  где  как  чувствовал
Рэмбок, не ступала нога человека. Эту землю знали разве что по фотосъемкам
из космоса. Велика эта странная страна, чудовищно велика...
     Прибежал коммандос. Рэмбок еще по стуку подошв ощутил, что  стряслось
еще что-то непредвиденное. Рявкнул, опережая доклад:
     - Что? Что еще?
     - Исчез штурман.
     - Что за... Куда?
     - Мы уже начали обыскивать этот сарай с крыльями. Там много  хлама...
то есть, груза. Сотни ящиков, в каждом из которых  может  спрятаться  пара
человек...
     Холодок смерти прошел по спине Рэмбока.  Он  чувствовал,  как  волосы
поднялись и застыли дыбом  на  загривке,  по  всему  телу,  а  кожа  пошла
пупырышками. Ощущение поражения... да что поражения, близость смерти стала
такой зримой, что он взвыл от беспомощности:
     - Ищите!.. Это не люди, это... скифы!
     Внезапно заговорил громкоговоритель:
     - Внимание! Слушайте меня, ублюдки. Я заперся в грузовом отсеке. Подо
мной тонны взрывчатки, а взрыватель у меня в ладони...
     Рэмбок закричал торопливо:
     - Подожди! Давай договоримся!
     - С отцом своим договаривайся, обезьяна, - донесся ответ.  -  Вы  все
подохнете, твари. Тут килограмма хватит, чтобы разнести самолет вдрызг,  а
подо мной пара тонн... И клочьев не отыщут! И  хорошо,  чтобы  не  топтали
нашу землю, твари поганые...
     Рэмбок знаками посылал коммандос в  сторону  грузового  отсека.  Трое
младших командиров  смотрели  в  глаза,  готовые  сорваться  с  места  как
спринтеры. Он закричал, торопясь и коверкая слова:
     - Погоди! Все твои проблем разрешим! Нужны деньги? Тебе дадут чемодан
с долларами. Нужна американская виза? Я поговорю, чтобы ускорили...
     Человек расхохотался с  таким  презрением,  что  Рэмбок  поперхнулся,
умолк.
     - Какая ты мелочь, - сказал голос с  горечью,  -  и  вот  эта  мелочь
правит миром... Что ж мы сами виноваты. Такой мелкой твари позволили сесть
на голову...
     Рэмбок закричал:
     - Погоди! Ты прав во всем. И сила при тебе,  значит  -  ты  прав.  Но
давай договоримся. У тебя есть сила, у нас - деньги. Мы можем обменяться!
     - Дурак...
     - Разве не за деньгами...
     - Дурак... Я даю тебе время, чтобы ты успел сказать что-то стоящее. А
ты... И зря твои меднолобые что-то там творят возле  двери.  Взрыватель  в
моей руке. Если мой палец  перестанет  давить  на  кнопку,  то  все  сразу
рванет... Понял? Ты слышал о магнитных кнопках?
     Под  смуглой  кожей  Рэмбока  вздулись  рифленые  желваки.  В  глазах
метнулся страх. После минутного колебания он сказал, едва шевеля губами:
     - Отбой. Мы не успеем удержать от взрыва.
     Голос коммандос, что изготовился у двери в  грузовой  отсек,  донесся
как шипение пара:
     - Что теперь?
     - Надо договариваться с этим  сумасшедшим.  Надо  узнать  на  чем  он
свихнулся. На сексуальной почве? Наглотался наркоты?

     В салоне самолета  Савельевский  раздвинул  запекшиеся  губы  в  злой
усмешке. Голова его была забинтована, сквозь толстый слой марли проступали
широкие пятна крови. Бортинженер сидел на полу, голова  командира  корабля
лежала на его коленях, а кресла пилотов занимали американские коммандос.
     -  Ты  чего?..  -  спросил  Савельевский  почти  весело.   В   глазах
поблескивали искорки. - Вот сейчас будет понятно, кто из нас тянет род  от
Гавейна, а кто от того великана.
     Рэмбок был бледен:
     - Он не посмеет...
     Савельевский сказал почти весело:
     - Ты дурак, да? Это неплохое  соотношение  сил.  Нас  пятеро,  вас  -
триста. Все как один -  элита.  Жаль,  Америка  не  получит  триста  ваших
гробов. От вас и кучки дерьма не останется.
     Из динамика донеслось:
     - Я хочу поговорить с командиром.
     - Сделаем, - торопливо ответил Рэмбок. - Передаю ему микрофон...
     Он выразительно приставил ствол к голове бортинженера. Тот побледнел,
но не отводил глаз  от  обескровленного  лица  командира  экипажа.  Рэмбок
включил переговорник. Голос штурмана донесся чуть виноватый:
     - Прости, Иван Борисович.
     - За что? - спросил командир.
     - Не дам тебе отыграться в шашки. Как там?
     Рэмбок оскалил зубы, показывал жестами, что вот-вот  разнесет  голову
бортинженеру, если командир скажет не то, что нужно.
     - Ты все время будь на связи со мной, - сказал  Савельевский.  -  Сам
понимаешь, они могут, обгадившись, от страха повыпрыгивать по дороге.  Как
только я умолкну, значит, открывают люк...
     Рэмбок  в  бессилии  отпихнул  бортинженера,  сунул  ствол  огромного
пистолета  к  носу  командира.   Не   отстраняясь,   Савельевский   сказал
замедленно:
     - А вообще, как знаешь... Услышишь  что  подозрительное,  рви!..  Кто
знает, что у них с собой за техника.
     Десантники вытягивали шеи, пытаясь по движениям  Рэмбока  понять,  на
что надеяться. Голос штурмана дрогнул:
     - Ах, черт бы все побрал... У меня  двое  детей...  Как  это  все  не
вовремя... Почему мы?
     - За нами Россия, - ответил командир.
     Рэмбок выхватил микрофон, заорал:
     - Ты победил, победил!.. Мы сдаемся.  Давай  договариваться.  Что  ты
хочешь? Какие твои условия?
     Из динамика донеслось презрительное:
     - Тебе бы адвокатом стать... Но ты легких денег восхотел?
     Рэмбок трясся, впервые не зная, как  поступить.  Некстати  вспомнился
один из занудных рассказов деда о старых войнах, странных поступках разных
народов. Рассказывал, что русские сожгли свою столицу  Москву,  только  бы
выкурить захватившего ее Наполеона. Тот велел срочно погасить  пожары,  но
ему сообщили,  что  губернатор  Москвы  при  наступлении  французов  велел
вывезти из города все пожарные насосы. Тогда Наполеон вскрикнул  в  ужасе:
"Да это скифы!".
     - Скифы, - процедил он в страхе и ненависти. - Скифы!
     Русский командир услышал, но к удивлению Рэмбока кивнул одобрительно,
поднял кверху большой палец:
     - Молодец! Что-то да понимаешь.
     - Но скифы...
     - Да, скифы - мы, - сказал Савельевский негромко. - Мы любим плоть  -
и вкус ее, и цвет,
     И душный смертный плоти запах...
     Виновны ли мы, коль хрустнет ваш скелет
     В тяжелых, нежных наших лапах?
     Он смотрел на огромного налитого силой коммандос и видел, что  старый
лозунг: лучше умереть стоя, чем жить на коленях - в США  не  пройдет.  Там
знают, что лучше жить, чем умереть. Даже на коленях жить  лучше.  Даже  на
коленях в дерьме. Даже по горло в нечистотах. Главная ценность - жизнь.
     Он сказал громко и с отвращением:
     - Сергей, взрывай к черту... Не могу смотреть на эти трусливые  рожи.
Меня тошнит. Ни капли мужского достоинства.
     Рэмбок завизжал:
     - Перестань!.. Мы обо всем договоримся!.. Любые деньги!!!
     Голос штурмана услышали все:
     - Не позорь свою Америку... до  такой  степени.  Все  наши  разговоры
записывает черный ящик.
     - Ну и что?
     - Расшифруют, - пояснил штурман устало, - дети будут знать,  кто  как
помер.
     Рэмбок закричал неистово:
     - Что мне потом? Я здесь!.. Я не хочу умирать!..  Какого  черта,  что
подумают после моей смерти!
     - Понятно, что подумают...
     Голос был усталым, полным безнадежности. Рэмбок закричал:
     - Что подумают? Ты прав, что нам до того, что подумают?
     - О  тебе  подумают,  что  ты...  ах,  черт...  пальцы  от  пота  уже
скользкие... Ага, снова зажал... О тебе в Америке подумают, что и они  вот
такие же, как ты... А в  России...  В  России,  может  быть,  не  все  так
подумают... черт, опять выскользнула...
     Пока  говорили,  пол  слегка  наклонился,  все  с  замиранием  сердца
ожидали, что скажет сумасшедший, не мог не заметить, но тот говорил  ровно
и устало, потом голос медленно налился  уверенностью,  в  которой  странно
перемешивались печаль и гордость:
     - Ага, уже подлетаем... Еще на пару сот метров снизимся... и все. Кто
в какого бога верит, молитесь.
     - Нет!!! - закричал Рэмбок. Он взмок от ужаса,  беспомощности,  когда
все могучие мышцы  ничто,  когда  элитная  часть  бессильна.  -  Не  делай
этого!!!
     Из динамиков донесся  голос,  который  звучал  красиво  и  сильно,  в
котором трудно было узнать всегда торопливый голосок штурмана:
     - Прощай, Россия!.. Будь сильной.

     Внизу на земле, всего в километре от  КП,  окутанного  тучей  пыли  и
щебня, задрав головы, следили за снижающимся самолетом. На взлетной полосе
спешно очистили место.
     Внезапно в серебристом самолете  блеснуло,  в  синем  небе  вспыхнуло
красно-багровое с черным облако. Серебристые части  самолета,  блестя  под
солнцем, как крупные градины, разлетелись, а сам  самолет,  распавшись  на
три части, страшно нелепо, теряя скорость, устремился вниз.
     Среди падающих обломков было множество черных точек. Люди падали  как
горох, все  небо,  синее  и  чистое,  покрылось  темными  точками,  словно
засиженное мухами оконное стекло. Но это были люди,  и  внизу  в  бессилии
стискивали кулаки, понимая, что помочь уже не могут,  что  никакие  чудеса
техники и снаряжения не спасут от удара с такой высоты.

     Глава 54

     Из окон КП уже  не  выметывались  длинные  огненные  хвосты  ракет  и
ракетных снарядов, даже пулеметный треск умолк. Пивнев стоял во весь  рост
между танками первой линии, морщился от тяжелого грохота, три  дня  глухим
ходить будет, но сейчас не упустит счастливого зрелища.
     В коробочке попискивало, блымал огонек, Пивнев наконец  поднес  ее  к
лицу:
     - Ну чего там?
     Из мембраны донеслось частое дыхание, затем взволнованный голос:
     - Говорит  майор  Крис  Джонсон.  Я  хочу  вступить  в  переговоры  с
командованием русских... Лучше всего прямо с президентом. Мы знаем, что он
здесь.
     - Говорит генерал Пивнев, - ответил Пивнев. - Я оцепил район  и  веду
бой на уничтожение. А для разговора с самим президентом ты, бандит,  рылом
не вышел.
     Голос воскликнул громче:
     -  Мы  не  бандиты,  а   коммандос   американских   ВВС.   Мы   хотим
договориться...
     - С террористами переговоров не ведем, - прервал  Пивнев.  -  Мы  эту
погань уничтожаем.
     Он сумел нажать нужную кнопку,  повеселел,  ибо  заметил  подоспевший
сверхтяжелый танк. Знаками велев вести огонь прямой наводкой, он  злорадно
прислушался к нервно попискивающей заморской штуке  в  ладони.  Заискрился
огонек вызова. Грохнуло, взвилась пыль. Под ногами качнулась  земля.  Танк
дернулся назад, а над зданием взметнулся фонтан камней, обломков.
     Пивнев выждал, еще трижды взметнулись камни, наконец  в  двух  местах
начал подниматься черный удушливый дым. Выждал еще, нехотя  тронул  кнопку
приема. Голос в мембране завизжал:
     -  Как  вы  смеете?..  Мы  вступили  в  переговоры!..  Вы  не  смеете
прерывать...
     - Не смею? - удивился Пивнев. Он выключил, махнул рукой танкистам.  -
Давай, ребята... Бей в окна, бей в стены,  бей  так,  чтоб  там  камня  на
камне...
     После двух удачный выстрелов дым пошел  удушливый,  черный,  в  одном
месте взметнулось багровое пламя. Сзади  послышался  завороженный  голосок
лейтенанта:
     - У них, наверное, противогазы... есть такие  карманные  респираторы.
Можно даже под воду...
     - Срамота, - согласился Пивнев. - Разве это воины?
     Лейтенант показал на коробочку телефона:
     - Все еще вызывает.
     - Да? - удивился Пивнев.
     - Вон огонек мигает.
     - Ты гляди, до чего ж техника дошла...
     - Может быть, ответите?
     - Может быть, - согласился Пивнев. Он выждал еще, закурил, так хорошо
курить среди вереницы  танков,  что  прямой  наводкой  долбят  противника.
Крепко в старину строили! С первого выстрела только  дырявит,  а  рушит  с
третьего-пятого. Заскорузлые пальцы, больше привыкшие к массивным  гаечным
ключам, с трудом нащупали крохотную кнопочку. - Ну, чего верещишь?
     Голос в мембране почти всхлипывал:
     - Вы не понимаете... У нас уже есть убитые  и  раненые!..  Прекратите
огонь!..
     - Зачем? - удивился Пивнев.
     - Мы хотим выйти!
     - Еще чего, - ответил Пивнев недовольно. - Вас и заходить не просили,
а тут - выйти?.. Стреляй, Ваня, не жалей снарядов!.. Это не тебе, дурак, а
танкистам. Вы на такое дело пошли добровольно?.. Добровольцы, понимаю. Вам
за такую работу в десятикратном платят, а оклады у вас такие, что  мне  за
год не заработать. А я уже не мальчик, на пенсию пора!  Да  еще  суточные,
полетные, полевые, сверхурочные... Нет уж, такие деньги надо отрабатывать!
     Голос с трубке закричал, срываясь на визг:
     - Мы сдаемся!.. Если именно это хотите услышать, то мы сдаемся!..
     - Зачем? - не понял Пивнев.
     - Да потому, что если не удалось...
     - ... то надо застрелиться, - закончил Пивнев убежденно. - Наши  деды
стрелялись, предпочитая геройскую смерть позорному плену.
     Голос в мембране всхлипнул, почти прошептал:
     - Что за дикость?.. Наши никогда не стрелялись!..
     - Но есть же правила чести, - возразил Пивнев. Он  кивнул  танкистам,
чтобы не обращали внимание на его переговоры, делали свое дело.  -  У  вас
как по этой части?
     - Какая честь? - закричал американский майор. - О чем вы?..  Господи,
да слышит ли меня  кто-нибудь,  как  говорю  с  маньяком,  неизвестно  как
ухватившим в руки телефон...
     Пивнев обиделся:
     - Как это неизвестно?.. По нашей территории шла группа  бандитов.  Их
уничтожили. С трупов и сняли эти штуки.  Сейчас  бандиты  везде  вооружены
лучше нас, армейских...
     - С трупа? Что с ними?
     - Трупы как трупы, - ответил Пивнев с неудовольствием.
     - Они... погибли? - спросил голос неверяще.
     - Трупы? - не понял Пивнев. - Как могут трупы погибнуть? Ты,  бандит,
плохо русский язык выучил!.. Ты чеченец аль кто?
     Голос простонал в ярости и страхе:
     - Я Крис Джонсон, майор подразделения зеленых беретов! Мы  направлены
вам на помощь...
     - Международная мафия, - протянул Пивнев понимающе. -  Ты  продолжай,
продолжай!.. Да это не  тебе,  бандит,  танкисту.  Дурак,  то  ли  снаряды
бережет, то ли лень лишний раз стрельнуть... Что за молодежь ныне? У  вас,
американцев, набрались!
     Из трубки слышен был грохот,  словно  рушились  стены,  крики.  Голос
Джонсона прервался, затем там завизжало:
     - Мы сдаемся! Прекратите стрельбу, мы уже выходим с поднятыми руками!
     Пивнев поинтересовался:
     - А сколько вас?
     - Осталось всего семнадцать и пятеро раненых!
     Пивнев подумал, сказал сокрушенно:
     -  Многовато.  Для  суда  довольно  и  одного-двух.  Когда  останется
столько, перезвони.
     Он отключил телефон, знаком велел долбить, чтобы камня  на  камне.  У
древних воинов, что дрались на этой земле, это, кажется, звалось  тризной.
Когда хоронили павших воинов, в жертву резали скот и пленников.
     - Это по вам тризна, ребята, - сказал он. В горле был комок. С трудом
сглотнул, прошептал, - И по всей танковой бригаде... по  всем-всем...  кто
сложил головы так доблестно.
     Оглянувшись на горящий КП, бросил сотовый телефон на землю, наступил.
Под каблуком хрустнуло. Вообще-то для суда и одного не надобно. И так  все
ясно.
     - Усилить огонь, - велел он лейтенанту. - Не понимаешь?..  Если  хоть
один бандит уцелеет, то найдутся сволочи, оправдают. Адвокаты на  бандитах
как раз и зашибают! А там, глядишь, снова кого зарежут...

     Я содрогался вместе с  землей,  что  тряслась  под  ногами,  как  при
землетрясении, которому не было конца. Во рту был  песок,  щепки,  соленый
привкус. А потом вдруг навалилась оглушающая тишина.
     Мне показалось, что я оглох, но вон и другие вертят  головами,  глаза
очумелые, еще не верят, что все кончилось. Внезапно  из  одинокого  здания
мелко и жалко застрочил автомат. Умолк, выпустил еще одну  куцую  очередь,
словно кто-то отчаянно берег патроны. После тяжелого буханья танков, после
массированной стрельбы из гранатометов, такая стрельба показалась жалкой и
нелепой, словно комар пытался заесть омоновца в полном снаряжении.
     Кречет поморщился:
     - Кто там еще?
     Чеканов вытянулся:
     - Разрешите доложить! Там  закрылся  этот,  как  его...  ну,  который
правозащитник! С фамилией как хвост у динозавра! Он к вам часто  приходил.
Разрешите подогнать танк и... прямой наводкой?
     Кречет поинтересовался:
     - А что не выходит?
     Чеканов пожаловался:
     - Ему предлагали! Крикнул, что  будет  отстреливаться  до  последнего
патрона, а последний приберег для себя.
     Кречет усмехнулся:
     - Гордый!.. Не понимает еще, что мы на одной стороне. Бросьте гранату
с какой-нибудь дрянью. Чтобы отрубился. Потом связать и  в  Москву.  Таких
надо беречь, даже если кусаются.
     Чеканов сказал с сомнением:
     - А кусается здорово... Как определяете, кто ваш, кто нет?
     - Кто готов отдать жизнь за Родину, - ответил Кречет зло, -  или  кто
готов отдать против... кто за честь и достоинство,  до  последнего  вздоха
защищает власть, или кто так же яро  бьется  против  нее...  это  все  моя
партия. А на той стороне все под  лозунгом  "Не  будь  героем!".  Неважно:
коммунисты, нацисты, либералы, консерваторы... Иные времена, иные правы!..
Что скажете, Виктор Александрович?
     Я развел руками:
     - Вообще-то  мы  спасаем  Америку  от  позора.  Нет  пленных,  нет  и
вмешательства. Они скажут, что никого не посылали, что в  наши  внутренние
дела не вмешиваются.
     Кречет сказал сожалеюще:
     - Вообще-то надо  было  парочку  оставить  для  суда  на  растерзание
журналистам.
     Я проговорил медленно:
     - На самом же деле... об этом пока никто не догадывается,  но  сейчас
происходит величайший из переворотов. Не в политике! И не в выборе особого
русского пути, русской идеи, не в исламе даже...
     - А в чем?
     - С России начинается возрождение... можно даже  с  прописной  буквы,
Возрождение   всего   человечества.   Возрождение!   Возрождение    чести,
достоинства, без которых человечеству не  выжить.  Возрождение  необходимо
миру, необходимо самой Америке. Но началось оно с России...
     Чеканов напряженно прислушивался, все чаще  задирал  голову  к  небу,
всматривался в бездонную синь. Я видел, как  он  темнел  лицом,  хмурился.
Взгляд его все чаще останавливался на Кречете, Яузове. Когда он был  шагах
в  пяти  от  них,  внезапно  выхватил  пистолет,  молниеносно  вскинул   и
по углам зала. Кабинет преобразился, компьютеры  появились  во  множестве,
ухватить за руку не успел, только ударил под локоть.
     Грохот ударил по  ушам,  Кречет  отшатнулся.  Чеканов  выстрелил  еще
дважды, я повис на его руке, пригнув к земле. Он коротко дернул локтем,  у
меня во рту словно взорвалась граната. Хрустнули зубы, во рту стало горячо
и солено, но я повис на руке... и тогда он коротко и сильно ударил локтем.
     Я отлетел в сторону, он повернулся и снова выстрелил  в  незащищенную
грудь Кречета. Мелькнуло зеленое, пули ударили в грудь Яузова.  Массивный,
как слон, он заслонил Кречета, в руке министра  обороны  был  пистолет,  и
этот пистолет плевался огнем.
     Чеканов дернулся, даже бронежилет не спасает от  болезненных  ударов,
он все никак не мог поймать в прицел Кречета,  из  груди  Яузова  брызнула
кровь, и тут Чеканов содрогнулся всем телом: во лбу над  глазами  возникла
красно-коричневая дыра, куда поместился бы грецкий орех.
     Я с трудом  поднялся,  кровь  текла  из  разбитого  рта,  я  даже  не
выплевывал, больно, доковылял к Яузову. Кречет поддержал с другой стороны,
усадил прямо на пол:
     - Павел Викторович, зачем же ты...
     - Вот уж не знал, - прошептал Яузов, - не знал... что и он...
     Кровь текла из его широкой медвежьей груди из двух пулевых отверстий.
Маленькие глазки из-под нависших бровей впервые не увильнули от встречи  с
моими:
     - Ты... подозревал... верно... Я был с ними.
     Мне почудился неуместный стрекот, словно верещал счастливый кузнечик,
подзывая самку, затем стрекот усилился, я вскинул голову, из синего неба к
нам спускался нелепый вертолет, легкий, который ребенок проткнет пальцем.
     Когда колеса коснулись земли, винт еще вращался, а  по  трапу  тяжело
сошел Забайкалов, весь начищенный, в строгом костюме, от него за  километр
несло дорогими духами.
     Кречет рявкнул зло:
     - А вы какого черта? Не видите, здесь стреляют!
     Забайкалов прислушался:
     - Надо чистить уши, господин президент. Уже не стреляют. Я думал, вам
будет любопытственно... хотя бы отчасти. Потому и спешил. Но если  я  зря,
то сейчас поворотим самолету оглобли.
     Кречет оскалил зубы:
     - Это вертолет! Раз уж дотащил свою толстую задницу, телись!
     - Да так, пустяки, - сказал Забайкалов. Он с сомнением  посмотрел  на
Кречета, который больше походил  на  старшину  сверхсрочной  службы  после
долгой драки, чем на президента. - Сам зря  поспешил.  Не  надо  было  так
нестись, сломя голову. Новости-то ерундовые...
     -Ну-ну!
     - Да так... Пакистан готов  предоставить  свою  территорию  под  наши
военные базы. Еще Арабские эмираты хотят  купить  у  нас  танки,  новейшие
самолеты и прочую военную технику на пятнадцать миллиардов  долларов.  Ну,
еще Иран открывает границы для наших товаров. Еще какие-то  мелочи...  ну,
вроде беспроцентных кредитов... так это в пять-семь миллиардиков... Кувейт
просит наших инженеров, пришло время менять нефтяное оборудование по  всей
стране, подумывают о нашем... Стоило ли мчаться, не выпив чашечку кофе?..
     Кречет уставился на него бешеными глазами:
     - А, черт... Я сам вам заварю. В гильзе из-под снаряда.
     Военные медики расступились,  глаза  Забайкалова  расширились.  Яузов
хрипел, на широкой груди, заросшей черными мохнатыми волосами, белые бинты
выглядели странно и пугающе.
     Забайкалов виновато развел руками:
     - Рад, что вы с нами. Честно говоря,  уж  простите  великодушно,  но,
старая  школа,  подозревал  вас,  подозревал...  А  наш   футуролог   даже
организовывал для вас утечку информации...
     Яузов прохрипел:
     - Ничего себе, утечка!... Но я в самом деле был с ними.
     Кречет вскинул брови:
     - И что же ты? Повязал бы нас, пряник бы дали. А  от  меня  хрен  что
получишь...
     Забайкалов спросил непонимающе:
     - Но почему? Ты о попах такое плел...
     - Струсил, - шепнул Яузов. Он сглотнул кровь, прошептал, - Я из  тех,
полупорядочных... полуреволюционеров, полуреформаторов...  Мы  согласились
убрать православие, но хотели заменить тем, что ближе... католицизмом...
     Он уронил  голову  на  грудь,  откуда  кровь  сочилась,  несмотря  на
перевязку и уколы. Кречет сказал сочувствующе:
     - Ладно, лежи... Ты здоровый, заживет как на собаке.
     - Сперва ждал, - заговорил Яузов снова, - как договорено,  десанта...
Потом этот чертов афганец! Когда бросился под танк с воплем "За Русь!", не
только у меня сердце оборвалось. У Иваницкого пистолет  вырвали,  когда  к
виску... Ни один православный, ни один коммунист...  А  этот,  мусульманин
чертов, отдал жизнь сам, добровольно, без приказа.
     Его лошадиные зубы заскрежетали, будто пробовал  разгрызть  булыжник.
Кречет быстро взглянул на меня:
     - Что скажете? Ладно, вижу. Это была военная хитрость.
     - А страна увидит, - добавил я, - что армия  и  правительство  едины.
Правда, Яузову за такую хитрость все-таки пряник полагается.
     Яузов переводил непонимающий взгляд с меня на Кречета.  А  тот  вдруг
чисто славянским жестом почесал в затылке, предложил беспечно:
     - Может, наконец-то сказать всем?.. Мол, Россия приняла  ислам  вовсе
не из-за НАТО, не из-за воссоединения, разрухи...
     Я выплюнул кровь и крошево двух зубов. Ладно,  не  жалко,  пломба  на
пломбе, а президент раскошелится на голливудовскую металлокерамику.
     - Шутите? К  полной  правде  страна  не  готова.  Пусть  думают,  что
настоящий мокко пришел так же просто, как и сникерсы.
     Забайкалов вытаращил глаза,  но  мы  хохотали  и  хохотали,  и  он  с
неуверенностью заулыбался во весь свой огромный жабий рот.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (2)