отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так
накрепко.
- Это я... Ты свободен сейчас?
- Да, в какой-то мере, - ответил я. - А что случилось?
- С Джоем совсем худо... Уже никакие таблетки не помогают... Я сам не
сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут... Он все понимает.
Я сказал с неловкостью:
- Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять
решение. Ну, решись наконец!
После паузы раздался снова вздох, а голос, котором дрожали слезы, упал
до шепота:
Уже... Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.
Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый
и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает
этот человек:
- Через полчаса буду у тебя.
Дверь отцовской квартиры такая же старая, пошарпанная, особенно если
пройти как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных,
отделанных дорогой имитацией под дерево.
Отец открыл дверь раньше, чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым
изможденным лицом, осунувшийся, охлялый, словно всю ночь стоял под
проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на
изношенные сети для ловли рыбы.
- Что ты с собой делаешь, - сказал я с сердцем.
Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на
кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал,
вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за
скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.
Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде,
по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой
виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он
и узнал меня, скорее всего, по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть
вполовину так, как раньше.
Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул
пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал как заскрипели
шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили
слезы, побежали по морде.
В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в
моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он
все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и
просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с
ласковой мужской грубоватостью:
- Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.
Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:
- Машину не вызывал?
- Нет... - донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца,
словно говорил сам Джой. - Я думал... Ты приедешь...
Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые:
- Я займусь. Ты побудь с ним.
Уходя в другую комнату, к телефону, видел как отец опустился на колени
возле пса, взял его лапу в ладони, и застыл так, скорбный, плечи
вздрагивали, а голова опустилась на грудь.
Я поспешно отвернулся, не хочется видеть отца плачущим, как-то не
по-мужски, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в
справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я,
переговорив, позвонил в службу такси.
подниматься, старческие кости гнутся трудно не только собачьи, суставы
высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще
текли.
Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная
печаль, хотя на коврике лежит всего лишь умирающая собака. Пальцы
чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна
воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но воспринимает жизнь.,
- Пора, - сказал я со вздохом. - Им ехать минут сорок. Пока выберемся,
минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз
погреется.
- Пусть, - торопливо согласился отец.
Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш,
раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было как после
долгого усилия по горлу прошел комок.
- Это на три часа, - сказал отец тихо. - Потом начнет отходить, боль
вернется еще злее...
- У него не будет этих трех часов, - успокоил я, отец однако съежился,
словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул
вдогонку: - Я возьму этот коврик, хорошо?
- Обязательно, - донесся его прерывающийся слезами голос, -
обязательно...
Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под
коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела. Потерпи, сказал я ему
одними губами. Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим...
Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую
силой, когда я хватал на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я
поспешно опускал на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит
так виновато, что сердце начало щемить все сильнее и сильнее. Даже
пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так
утруждаться...
Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он
торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил
обогнать и вызвать лифт.
Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели
цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть,
шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и
скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет,
начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное
электрическое солнца, приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери
распахнулись.
Отец пропустил меня вперед, наощупь нажал нужную кнопку, не отрывая
любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем
лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик со
своим пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже
шагнул, но увидел пса на моих руках, переменился в лице:
- Это... уже?
Я кивнул, судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только
опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так,
что едва не оторвал голову:
Вы езжайте, езжайте!.. Мы поедем другим.
Дверь захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачки дома, да и
окрестных домов, знают друг друга, знают у кого собака еще щенок, а кого
уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не
повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседям
относятся тоже лучше, чем к самим соседям.
Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца
прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Вчетвером на
ней старухи перемывают кости всем проходящим, сейчас пусто, я осторожно ел,
опустил Джоя себе на колени. Отец сел рядом, все время то гладил его по
голове, то трогал лапы, не находил места.
Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку »Стоянка
запрещена", в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниэлю, с
которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а
без собак пройдешь мимо, не узнавши. Этого узнал лишь потому, что
встречался не уже полсотни раз.
Он подошел, вытирая масляные руки ветошью. Глаза была невеселые:
- Все?.. Увозите?
Отец кивнул, говорить не мог. Губы его дергались, а я ответил почти
шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:
- Он очень страдает.
- Понимаю, - ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел
руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь,
продлить жизнь нашей собаке. - Мой тоже уже дряхлеет... Играть давно
перестал.
- Вашему еще нескоро, - утешил я.
- Говорят, спаниели живут недолго...
Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же
виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот
машины. Похоже, он просто не мог вынесли такого зрелища. Скрылся, да и не
хотел, чтобы мы видели, что он видит.
Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел,
сказал сочувствующим голосом:
- Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.
- Это можно понять и по-другому, - пробормотал я.
- Нет, это по-дурости и злобе людской...
Отец зашевелился:
- Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!... К этому подъезду!
Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял
драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были
понимание и глубокая печаль.
Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно
обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сидение. Отец сел рядом, назвал
адрес. Таксист буркнул:
- Что, лапку прищемили?
- Если бы, - ответил отец.
Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла
набирать скорость. Я заметил в зеркало с каким недоброжелательством таксист
посматривал на бедного Джоя. Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:
- Не понимаю, как можно так возиться с собаками... Что с ним?
Отец промолчал, я видел в зеркало его жалкое лицо, а я ответил:
Он умирает.
Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы
помчались в левом краю, обгоняя машины. Слева неслись навстречу в четыре
ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.
Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу.
Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому
крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:
- Он что... так и не выживет?
- Нет, - ответил я резко, - от старости лекарства пока нет.
- Ага... - сказал он, - да ладно... ладно... Я тут содрал с одного
араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут
даже с... таким. Да ладно, ладно.
Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на
лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом,
что как не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и
унеслась.
Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих
объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то
шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй
этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.
К моему удивлению врач сказал участливо:
- Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.
Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на
широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за
исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие,
дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по старчески
мудрых, были печаль и глубокое понимание.
Враз перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают
кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.
- Все собаки идут на небеса, - казал он убеждающе. - За их любовь и
преданность... Вы не должны так страдать. Мы нашли в себе мужество быть с
ним до его последней минуты...
Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно желтым. Я одной
рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно
даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:
- Да-да... Начинайте...
Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все
понимал, и я видел по его глазам, что он жалеет только, что оставляет нас
без его защиты, без его заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас,
не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую
лужайку...
- Не... мо... гу, - вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил
руку врача со шприцом. - Не надо... Я не могу... Он понимает, что мы его
