Фэнтези - Юрий Никитин

Я живу в этом теле!

   Юрий Никитин
   Я живу в этом теле!

     Часть 1

     Глава 1.

     Я медленно выныривал из небытия. В темной бездне как слепые рыбы мрака
ворочались некие смутные тени, странные и пугающие. Я вычленялся из него
тягостно, начиная чувствовать тяжесть своего тела, плотный как вода воздух,
огромные свои размеры.
     Воздух в мире, куда я воплотился так странно, был теплый, настоянный
на запахах свежего кофе, жареных яиц с ветчиной. Я чувствовал себя
непостижимо длинным как горная цепь и тяжелым как земная кора. Во мне
бродили теплые реки, скрытые в глубинах, что-то поднималось астрономически
неспешно, я расширялся как вселенная, расширялся и расширялся, а затем так
же неспешно начал схлапываться...
     Где-то шлепали босые ноги, негромкий женский голос напевал нехитрую
песенку. Чувствуя себя несколько странно, я открыл глаза. Под приспущенные
веки из окна напротив кольнули лучи яркой звезды оранжевого типа,
некрупной, но достаточно близкой. Я чувствовал ее горячее прикосновение, а
сам начал ощущать помимо своего материального тела еще и нечто мягкое
внизу, шероховатое, прогибающееся.
     Осторожно посмотрел вниз, чувствуя как под веками сдвинулись
шаровидные глазные яблоки. Взор упал на крупное тело млекопитающего, все
еще дикого: шерсть, когти, мышцы, жилы, но уже не добывающего пищу когтями
и зубами, ибо когти стали плоскими и превратились в ногти, шерсти
недостаточно, чтобы укрывать тело от холода, здесь явно умеют укрываться
шкурами и другими одеждами...
     У меня длинные мужские руки, грудь с редкими волосами, дальше укрыто
одеялом, но я с пугающей ясностью догадывался, что там дальше. И когда на
том конце ложа одеяло задвигалось, я уже знал, что это я сам пошевелил
пальцами на ноге. И что этих пальцев там пять, четыре поменьше, а пятый
просто огромный.
     Да, я в теле из мяса и костей, все обтянуто кожей, кости соединены
суставами и сухожилиями. Грудь медленно приподнимается, набирая воздух, как
кит в океане набирает планктон, а затем так же медленно идет вниз,
выдавливая отработанный, выловив необходимые частички, как тот ж кит
вылавливает крохотных рачков, а воду выбрасывает обратно в океан. Слышно
как бьется сердце, гоняя по всему телу кровь, без этого этот организм не
выживет, как и без воздуха. Я даже ощутил как в животе повернулась какая-то
жилка. Или кишка легла поудобнее. Там целый мир, без его слаженной роботы
мне тоже не выжить...
     Пока я с удивлением рассматривал руку, из соседней комнаты донесся
нетерпеливый голос:
     - Вставай, лентяюга!.. Кофе готов, а бутерброды делай сам.
     Я ощутил дрожь во всем теле. Итак, каким-то странным образом я
оказался в этом теле. Теле человека. А тот голос из кухни принадлежит
другому человеку. Самке, здесь она зовется женщиной. Это моя самка,
то-есть, моя жена. Правда, теперь уже бывшая, но время от времени
заглядывает и ко мне.
     Из кухни вышла, уже одетая для дороги, молодая женщина. Ее глаза
смеялись, свет от окна подсвечивал ей сзади волосы, в них прыгали искорки.
     - Что с тобой? - спросила она с веселым удивлением. - Раньше ты
выбегал на запах кофе, как кот на валерьянку!
     А еще на запах бутерброда с ветчиной, мелькнуло у меня в голове. В
ответ утробно заворчало в желудке. Похоже, этот организм живет отдельно, у
него свои требования и привычки.
     А женщина засмеялась беззаботно и весело:
     - Видишь, твой желудок с тобой не согласен!
     - Да, - ответил я вынужденно, потому что надо было что-то ответить, -
да.
     - Что "да"? - потребовала она.
     - У него свое мнение, - ответил я.
     Она оборвала смех, ее глаза стали серьезными:
     - С тобой все в порядке?
     - Ну, надеюсь...
     - Что-то не нравится мне твой голос, - сказала она повелительно. - А
ну-ка, покажи язык.
     Я послушно высунул язык. Я вспомнил, что эта женщина любит лечить. У
нее большая коробка с лекарствами, три термометра, целая полка книг по
самолечению, а на кухне полшкафа забито коробочками с травами, корешками,
витаминами, герболайфами и всякой дурно пахнущей дрянью.
     Она наклонилась надо мной, я увидел белые молочные железы, что под
действием гравитации устремились острыми сосками вниз, четко обозначив свою
формы и размеры.
     - Мне он не нравится, - заявила она категорично. - Правда, у тебя
другого почему-то нет... Странно, конечно. Он должен быть розовым весь, а у
тебя только по краям. Я добавлю в кофе.
     - Что? - вырвалось у меня.
     Она красиво вскинула изогнутые как луки брови:
     - Молока, что же еще?.. Хорошо бы, конечно, сливок, но в гастрономе
только с просроченным сроком, а Минздрав не рекомендует...
     Я поспешно развел руками: крупными, с пятью пальцами, на каждом по
рудиментарному когтю, что защищают нежную плоть на конце сустава:
     - Как скажешь!
     Только сейчас она заметила, или сделала вид, что заметила, в какую
сторону поворачиваются мои глазные яблоки, засмеялась, показав на щеках
милые ямочки:
     - Куда уставился?.. Ты и там меня терзал до полуночи. Хватит,
хватит!.. Быстро умойся, а то кофе стынет.
     В маленькой прихожей две двери, она в туалет, другая - ванная. Я
осторожно отворил ближайшую, под ногами кафель, слева массивная посудина
для воды, в ней купаются, а напротив на стене.... Оттуда на меня смотрел
молодой, или моложавый, мужчина. Вскинутые брови, глаза неглупые, но
смотрят испуганно. Рот приоткрылся, показывая не совсем чистые зубы. Самец,
сравнительно здоров, нормален. Повезло, меня могли бы засунуть в тело
калеки, урода, собаки или таракана. Нет, вряд ли в тело таракана. То, что
от меня требуется, вряд ли смогу, будучи тараканом.
     С дрожью я всматривался в это тело. В нем я живу. В нем меня
воспринимают. Каков я на самом деле, не могу вспомнить... Почему?
     Машинально открыл кран, помочился, как делает большинство мужчин, в
раковину для мытья рук, поплескал на белоснежные стенки водой, смывая
желтые капли, так же автоматически завернул кран, все еще не отрывая глаз
от существа, что отражалось в зеркале.
     И все-таки мне оставлены воспоминания этого тела: зубы почистил так,
будто это я сам чищу их каждое утро, вот эта штука зубная щетка, провел
ладонью по подбородку... ладно, вчера оно брилось на ночь, а сегодня
суббота, на службу не идти, можно дать отдохнуть вылезающей шерсти...
     Мои кристально ясные мысли причудливо переплетались с его смутными
образами и желаниями, на каждой из которой был ясный отпечаток животности,
хтонности, глубинных рефлексов. Стараясь их угадывать правильно, я вытерся
полотенцем, махровым, уютным, с осторожностью вышел на кухню. Сердечная
мышца сокращается учащенно, я торопливо рассматривал стену с подвешенными
половниками, сковородками, цветными тряпочками, быстро оглядел посудные
полки, газовую плиту, массивный холодильник.
     - Садись же! Кофе остывает.
     Я опустился на стул, женщина улыбнулась, и я понял, что сел на то
самое место, где вот уже несколько лет постоянно сидело мое тело. А кофе
эти годы готовила и подавала эта молодая самка, женщина по имени Лена. Моя
недавняя жена, которая сейчас ведет более эмансипированный образ жизни. Это
для нее я брился на ночь.

     Кухня расширена за счет одной из комнат, а попросту - убрана
перегородка, на том конце этой кухни-гостиной диваны и непременная
"стенка", пара кресел, работающий телевизор, на экране которого быстро
сменяются новости шоу-бизнеса. Лена смотрит неотрывно, глаза блестят,
переживает за скандалы и разводы своих кумиров, а я медленно разделывал
ножом и вилкой яичницу. Вообще-то с яичницей, как и везде, где можно
обойтись без ножа, надо обходиться без ножа, но мой разумоноситель
предпочитал не терять манер даже дома на кухне, чтобы "не расслабляться", и
я старался вести себя как он в точности.
     Мелькнула мысль, почему это во мне заложены знания и такие, как
надо... к примеру, что яичницу без ножа, и почему мой разумоноситель
держался иначе, но, прерывая ход мыслей, эта особь вдруг заявила:
     - Перестать двигать этими складками на лбу! Ну, подняла раньше, чем
обычно. Но я хочу успеть на утреннюю электричку. Зато кофе сварила
покрепче. Сейчас проснешься!
     Я пробормотал нечто, что можно было понять как благодарность, согласие
и даже извинение, и это существо улыбнулось мне, показав белые хищные зубы,
спереди резательные, дальше по два могучих клыка сильного плотоядного
хищника.
     - Я тебе даже про запас смолола! А то по лени начнешь глушить
растворимый, а у тебя от него сердце.
     - Ага, сердце, - повторил я тупо.
     - Не то ноет, не то дергается, - пояснила она, - хоть ты и скрывал! Я
же знаю.
     - Нет-нет, - проговорил я вынужденно, ибо отвечать что-то надо, горло
перехватил страх, что вдруг да перестану говорить на языке аборигенов, но
слова протиснулась хоть и хриплые, но внятные. - Пусть молотый.
     Если бы она не была занята своими мыслями, то могла бы заметить, что я
не совсем тот, с кем она живет, но ее взгляд как локатор шарил взглядом
поверх моей головы, даже смотрел сквозь меня, наконец она заявила
решительно:
     - Вроде бы ничего не забыла... Вчера все собрала! Пора сажать, пора.
Верно?
     - Кого сажать? - пробормотал я.
     Она вытаращила глаза, брови изумленно вскинула. Я сразу ощутил себя
над пропастью, но ее лицо расплылось в улыбке, показались белые острые
зубки среднего хищника, и я с облегчением понял, что эта особь только
изобразила удивление:
     - Вот ты всегда так!
     - Да? - спросил я.
     Она расхохоталась:
     - Всегда одно и то же!.. Подумай. Может быть, поедешь?
     Я порылся в памяти своего разумоносителяЁ человека или как его там,
словом - меняносителя, отыскивая картинки как он себя вел, что говорил.
Плечи мои передернулисьЁ из гортани автоматически пошли слова:
     - НуЁ ты же знаешь... По мне бы вовсе дачи не было! Я не огородник. По
мне лучший отдых на природе - это полежать на диване с книжкой.
     Она отмахнулась с пренебрежением. Все людиЁ молЁ кто не ездит на
природуЁ ущербные придурки. Дышат дымомЁ выхлопными газамиЁ потребляют
экологически нечистую пищуЁ ничего не видят кроме четырех стенЁ портят
глаза перед телевизором, а теперь еще и перед компом...
     Это я знал, но теперь, в отличие от разумоносителя, был с этим вполне
согласен. Однако сейчас не до маленьких туземных радостей. Надо понять,
зачем я здесь, что от меня требуется. А дача, это такой крохотный домик с
клочком земли далеко за городом, черт с нею. Я и раньше, когда мы еще были
в браке, без всякой охоты принял этот подарок от родителей. Гораздо
тревожнее то, что я не знаю, сколько мне отпущено времени!

     Прихлебывая кофе, исподлобья оглядывал комнату. Все в приглушенных
тонах, Лена предпочитает такой стиль, только на том конце комнаты ярко
светится прямоугольник телеэкрана. Сейчас в нем скачут всадники на конях с
перьями на конских и своих головах, мелькают озверелые лица, лязг металла,
крики, дикое ржание, одни озверелые бородачи рубят и протыкают других
озверелых бородачей, в пыль падают раненые, кровь брызжет алыми струйками,
страшное зарево пожара, младенцев протыкают копьями и бросают в горящие
дома...
     Лена, прихлебывая кофе, одним глазом косила на экран. Поморщилась,
когда крупным планом заточенный наконечник копья со следами ударов молотка
с хрустом вошел в живот девчушки лет пяти. Девчушка закричала, ухватилась
обеими ручонками за древко. Всадник с натугой поднял обеими руками копье,
лицо побагровело, а жилы на шее вздулись. Но держать истекающего ребенка на
копье прямо над головой было намного легче, и он, переведя дух, закричал
красивым мужественным голосом о падении тирании злобного узурпатора, вот
его последний ребенок, сорная трава вырвана с корнем...
     - Рабство, гладиаторы, - произнесла она с сомнением, - странные обычаи
Рима... Не знаю, хотела бы я там очутиться даже императрицей! А вот среди
древних греков... Эллада, аргонавты, Троянская война, культ красивых
женщин...
     Глаза ее мечтательно затуманились. Я смолчал. Вряд ли из-за нее
разгорелась бы война с Троей. У моего разумоносителя красивая жена, но в
древности были другие каноны красоты. Елена Прекрасная - по нашим меркам
всего лишь коротконогая толстушка. Даже если сравнивать наших женщин со
статуей Афродиты, то у наших и грудь повыше, и бедра пошире, а талия -
напротив, тоньше...
     А что, мелькнула неожиданная мысль, если бы меня посадили в тело
древнего римлянина? Или грека, египтянина, ассирийца, хетта? Мчался бы я на
боевой колеснице, бросая дротики, возлежал бы в роскошной бане, окруженный
рабынями и евнухами... Гм, но я мог бы оказаться и среди приговоренных к
казни, а тогда они случались чаще, чем здесь продают мороженое, меня могли
бы четвертовать, вешать, распять на кресте...
     Плечи передернулись, я ощутил недобрый холодок. В самом деле, я мог бы
оказаться и там. Но с другой стороны, можно бы меня перебросить и в века,
которые придут. Я мог бы очутиться колонистом на Марсе, на планетах
Сириуса, ловцом астероидов в соседней галактике!

     Глава 2

     После кофе эта особь чмокнула меня в щеку, оставив влажное пятно,
подхватила сумку в половину своего роста и вылетела из прихожей. Щелкнул
стальной язычок дверного замка, простучали каблуки, затем вдали глухо
загудел лифт.
     Я тупо смотрел вслед. Надо поменьше двигаться, чтобы не натворить бед.
Пока что мне везет, рефлексы моего разумоносителя выручают, но это, скорее,
удача, чем моя заслуга. Надо посидеть, осмотреться, определиться,
постараться понять...
     Итак, я нахожусь в квартире человека. Квартира - это ячейка в огромном
улье-доме. Надо мной сейчас, отделенные тонким потолком, спят,
совокупляются, едят и испражняются десятки и даже сотни людей, а внизу, там
еще несколько этажей, тоже едят, совокупляются, испражняются, словом, живут
нормальной жизнью землян. Так они зовут себя, хотя еще чаще - русскими,
немцами, финнами, т.е., по группам населения, а еще чаще вовсе по маленьким
кучкам, как-то: москвичами, пермяками, урюпинцами...
     Как и принято, в этом доме целую стены занимают книжные полки. Правда,
на столе стоит компьютер, их освоили несколько лет тому, еще очень
слабенькие, примитивненькие, накопители информации простейшие. Крохотные, и
хотя уже есть книги на лазерных дисках, но очень неуклюжие и неудобные, ими
пока пользуются только самые заядлые юзеры.
     Я пробежал глазами по корешкам книг. Пальцы сами пошли вверх, ага, вот
и школьный курс астрономии. В первой главе рисунок со средневековой
гравюры, где монах добрался до Края Мира, высунул голову за небосвод и
смотрит, вытаращив глаза, на исполинские колеса мироздания, которые
приводят в движение звезды, планеты, небесные сферы...
     Впрочем, нынешние знания недалеко ушли от тех, когда земля стояла то
на трех китах, то на трех слонах, а то и вовсе на черепахе.

     Ноги мои разогнулись медленно, я встал как инвалид после долгой
болезни. Придерживаясь за стенку, замедленно прошел через квартиру к
балкону. Дверь распахнута, яркий свет, я осторожно вышел, и с трех сторон
распахнулся мир, в котором я теперь есть, в котором что-то должен сделать,
свершить...
     Балкон, как я знаю по памяти разумоносителя, на четырнадцатом этаже.
Отсюда открывается вид далеко. Дома класса ульевЁ с множеством особей,
протоптанные дороги... Множество механизированных телег. Снующие как
муравьи люди. Дома в несколько этажей. И сразу понятноЁ почему такие города
зовут »пленочнымиј. Над поверхностью земли не вышеЁ чем пленка нефти на
озере. И сразу видно на какую дикую планету меня забросили! Настолько
дикуюЁ что обустраивать ее почти не начали. Но даже между такими вот
городами - огромные пространства необжитой земли.
     Послышался резкий свист. Я вздрогнул, повертел головой. На балконе
соседнего дома, что торцом к этому, толстый мужик в майке и трениках,
замахал обеими руками:
     - Эй, сосед!.. У тебя шестой канал работает?
     На миг холодная волна окатила с головой, я дернулся, губы похолодели,
я сам не знаю какие каналы во мне работают, какие нет, потом сообразил, что
спрашивают не обо мне, крикнул:
     - Работает!
     - Точно?
     Я лихорадочно вспоминал по каким каналам Лена щелкала, ответил уже не
так уверенно:
     - Показывают все восемь.
     - Черт, - донесся его злой голос, - я думал, опять профилактика... Но
не три ж дня подряд? Чертовы бомжи! Сегодня антенну сломали, завтра дом
подожгут... Как думаешь, бомжи?
     Он уставился на меня злыми глазами. Я пробормотал вынужденно:
     - Или подростки...
     - Да тоже не подарки, - согласился он и скрылся в квартире.
     Я тоже поспешно отступил, вдвинулся задом обратно в комнату, как
рак-отшельник в скорлупу. Почему-то показалось опасно и беззащитно стоять
вот так открыто.

     Странно, но не оставляло ощущение, что за мной следят. Но кто? Вряд ли
я ощутил бы так тревожно связь с Теми, Кто Послал. Они и так видят моими
глазами, слышат моими ушами, а то, что я понял или осознал, становится
мгновенно ясно им тоже. Они перестанут получать от меня информацию, если
меня здесь прибьют. Тогда им придется посылать другого агента...
     По спине пробежал неприятный озноб. Что-то не нравится ощущение насчет
прибьют... Почему-то кажется, что я втиснут в это тело так, что если
погибну, то погибну на самом деле.
     Я постарался отогнать леденящую мысль подальше. С чего бы я так просто
дал себя прибить? Аборигены как-то живут, а я наверняка наделен особыми
способностями. Я же вижу в какой примитивный мир попал, совсем молодой и
варварский, планета вовсе неосвоенная,
     Возможно, меня нарочито не снабдили всеми данными.. Возможно, добытые
ранее данные сбивали предыдущих... исследователей, скажем так, пока я не
определю свою настоящую роль. Может быть, я просто рядовой террорист,
которому поручено что-то взорвать или кого-то убить...
     Я прислушался к себе, по телу прошла неприятная дрожь. Нет, убить вряд
ли. Дрожь возникла где-то глубоко внутри, вовсе не на материальном уровне,
а уж потом передалась этому непривычно огромному телу. Скорее всего, у меня
миссия поважнее. И поинтеллектуальнее, так здесь говорят. Для простых
исполнителей подбирают людей... гм, вспомнить бы каков я на самом деле... с
более простыми чувствами.
     В висках начала нарастать боль. Сперва тупая, медленно растеклась по
всей голове, а с боков начали стучать острое молоточки, словно кирки,
которыми долбят скалу.
     Я стиснул ладонями виски. Под кончиками пальцев дергалось,
пульсировало. С каждом толчком в череп словно забивали острый гвоздь. Я
сжал челюсти, стараясь превозмочь боль, прошептал мысленно: давай сначала.
Итак, я очнулся в этом теле. Без памяти о своем прошлом...
     Резко зазвенело. Вздрогнув, я панически огляделся, не сразу сообразил,
что это так называемый телефонный аппарат. Трубка едва не подскакивала,
вдобавок мигал зеленый огонек.
     Я не стал бы снимать трубку, но мой разумоноситель, действуя на
заученных рефлексах, протянул длинную руку с редким волосяным покровом по
всей коже, звериные пальцы цапнули, сняли. Мелькнуло черное, я ощутил как к
уху прижалась прохладная пластмасса.
     Голос разумоносителя произнес:
     - Алло?
     - Это Конопатый? - спросил уверенный мужской голос. Не дожидаясь
ответа, сразу же потребовал: - Позови Протасова, да побыстрее!
     Я спросил осевшим голосом:
     - Вы куда звоните?
     - В прачечную, куда ж еще? - удивился голос. В нем появилось
раздражение. - И пусть пошевелится!
     Я проговорил с сильно бьющимся сердцем:
     - Вот в прачечную и звоните.
     Опустил трубку в ее ложе, там такие рычажки, они прерывают при
надавливании связь, но сердце еще некоторое время колотилось учащенно, а в
голове метались горячечные суматошные мысли.
     Черт, этот мир дик и нестроен, а я, видимо, сохранил ту
чувствительность... или хотя бы часть ее, что присуща Мне, потому даже
пальцы вон дрожат будто кур крал. Но все-таки насколько этот мир дик! Даже
такая грубая и упрощенная связь не в состоянии правильно найти абонента...

     Или было что-то другое?

     Ноги сами понесли в ванную комнату. С этим зеркалом связана какая-то
магия. Из глубины на меня почти враждебно взглянуло знакомое, но и чем-то
чужое лицо. Словно с того момента, как я осознал, что всажен в это тело...
и в эту эпоху, что-то переменилось даже во внешности. Взгляд стал другим,
само лицо неуловимо изменилось.
     Самец чуть выше среднего роста, с внимательными глазами, выразительным
лицом. Впрочем, я мог оказаться и в теле женщины. Пока что не знаю,
случайность ли, что я оказался именно в этом теле.
     Кончики пальцев осторожно ощупывали лицо. Брови достаточно широкие,
чтобы задерживать пот, стекающий со лба, и длинные, чтобы отводить его
струи мимо глаз. Глаза расставлены широко, что обеспечивает бинокулярное
зрение, а широкая радужная оболочка позволяет принимать все цвета. Ресницы
густые... зачем... ага, предохраняют глаза от пыли. Чуть отогнуты концы,
это чтобы не слипались во сне, не смерзались на морозе, если выступит слеза
от холодного ветра. Понятно назначение носа, ноздрей, и даже волос в
ноздрях, что отлавливают пыль, не пуская в легкие... Понятно зачем сердце,
внутренности, весь этот сложнейший механизм, именуемый человеческим телом.
Но, похоже, не здесь ответ: зачем я всажен в это тело, и что я должен
сделать в этом отрезке времени?
     Когда вернулся на кухню, мой разумоноситель привычными движениями
засыпал коричневые зерна в примитивную электромельницу. Сразу затрещало,
это его пальцы надавили на выступающую кнопку. За прозрачным колпачком
взметнулись по кругу коричневые комочки, затем треск перешел в надсадное
жужжание. под колпаком носилась по кругу темнокоричневая пыль, кофемолка
тряслась, начала быстро нагреваться.
     Так же заучено, даже без участия убогого интеллекта, руки
разумоносителя щелкнули переключателем на электроплите, на черную конфорку
без стука опустилась джезва. Когда вода закипит, эти руки бездумно засыплют
кофейный порошок, вовремя снимут, когда пузыристая пена поднимется над
краем, дадут отстояться самую малость, перемешают, позволят чуть
отстояться, разольют по чашкам... Все на простейших алгоритмах, как
утренняя поездка на работу, как вопросы и ответы о здоровье...
     Горячий напиток обжег горло. Я задержал дыхание, но частицы этого
наркотика уже пошли в кровь, мозг чуть очистился, даже кухня стала ярче,
красочнее. Тело разогрелось настолько, что кончики пальцев почти не
чувствовали разницы между горячей чашкой и раскаленными губами.
     Так что же я должен сделать? Ради чего заброшен в этот мир? Вряд ли
потому, что здесь нечто особенное, какие-то сверхтехнологии, которые должен
выкрасть для своей цивилизации... Нет, этот мир совсем дик. Если здесь и
есть что-то ценное, то не технологии.
     Скорее, я здесь не затем, чтобы что-то взять, а чтобы дать.
Подтолкнуть к чему-то. Значит, это дружественная планета. Или потенциально
дружественная...
     Холодок пробежал по всему телу. Меня могли не снабдить информацией о
моем мире еще и потому. что под пытками могу выдать все координаты,
разболтать все тайны. Возможно. местные шаманы... или психотерапевты
способны снимать любые гипноблоки, гипностены и ментальные засовы. Все, что
я знаю, под пыткой выложу торопливо и с охотой. Так что лучше, если не буду
знать ничего. А когда вернуть, то мне впишут обратно все мое »Яј.
     Все стало на свои места, но холодок страха проник во внутренности.
Суперагентом я себя не чувствовал. Возможно, агенты высшего класса
провалились, и »Тамј от отчаяния послали либо новичка, либо такого растяпу,
которого здесь уж никак не заподозрят...
     Холодок страха и безнадежности начал заползать в грудь. Я торопливо
допил кофе крупными глотками. Горячая волна прокатилась по пищеводу, и -
насколько состав еды и питья действуют на обитателей этой планеты! - я
ощутил себя бодрее и увереннее.
     Постараюсь. Постараюсь все понять и со всем справиться.. Надо только
прояснить свое положение во времени и пространстве, понять эту цивилизацию,
куда идет, или, вернее, куда ее несет, что ее там ждет... Существуют же
всевозможные футурологи, прогностические центры? Да и я не дурак. что-то
смогу. К тому же мне не случайно оставлена память этого существа. Я могу
как черт по коробке отбарабанить без запинки время обращение этой планеты
вокруг оси и вокруг местной звезды, именуемой Солнцем, что-то вспомнить о
древних греках и даже вавилонцах... нет, вавилонянцах, рассказать о
компьютерах и модемах...
     Еще хорошо бы определиться во времени и пространстве. Правда, в общих
чертах знаю от своего тела, не думаю, что оно мне сознательно врет, но на
всякий случай надо полистать энциклопедию. Освежить азы. Да, сейчас бурный
период перехода от исследования этого мира к его застройке. Всего несколько
лет, или десятилетий, на карте мира было полно белых пятен. А еще два-три
столетия назад вовсе не знали о существовании огромных материков за
океаном...
     Существа этой планеты вошли в стадию НТР, спешно строят компьютерные
сети. Наивно полагают, что это решит все проблемы, как точно так же
полагали с созданием атомной бомбы, пороха, каменного топора. Но человек,
даже с компьютером, все еще животное, им движут инстинкты...
     Я вытянул руки через стол, с сильно бьющимся сердцем смотрел на кожу,
покрытую редкими волосами, выступающие суставы, сухожилия, костяшки на
сгибах пальцев, этот сложнейший живой механизм, объединение клеток, когда
выросшиее из простейшей амебы, что усложнялась и усложнялась, пока не
развилась до такого вот существа, где клетки на одном конце никогда не
узнают, что делают такие же клетки на другом...

     Стоп-стоп, сказал я себе. Во-первых, одна и та же порция крови омывает
все клетки, будь те в мозгу, кишечнике или в суставах. Во-вторых, вряд ли
твоя главная цель - считать гайки в механизме, в который тебя временно
посадили.
     Голова трещала, словно по ней колотили молотком. Я снова сжал виски,
боль вроде бы чуть притихла. На столе уже расползаются жирные кофейные
разводы. Одна треснутая чашка протекает, на подоконнике встопорщилась как
задранными лапками жука распечатанная коробочка анальгина. Когда и
распечатал, рне заметил. Все на алгоритмах разумоносителя. Голова горячая,
словно полдня пролежал под светом этой звезды. Зачем, зачем-то ж меня сюда
забросили? Что я должен сделать?

     Глава 3

     Моя квартира на самом дальнем конце длинного узкого коридора. Под
обеими стенами соседи выставили старые шкафа, потерявшие цвет и даже форму
сундуки, ящики, коробки с тряпьем, сломанные лыжи, велосипеды...
     Когда я уже прошел весь коридор по направлению к лифту, лавируя между
этим мусором, у ближайшей к шахте квартире завозились за дверью, слышно
было как щелкали замки. Сосед выдвинулся в халате, полы распахнулись,
открывая выпирающий голый живот с белыми валиками нежного как на
откормленном гусе жира.
     - А, сосед, - сказал он жизнерадостно, как будто не стоял у глазка,
подкарауливая. - А у нас тут к вам дело...
     - Какое? - спросил я с инстинктивной неприязнью.
     Ногу занес из коридора на площадку, так и остался, ждал.
     - Да вот мы с соседями... - сказал сосед громогласно, - уже
говорили!.. Решили, понимешь, бляха муха, поставить дверь! Отгородить весь
коридор. Чтобы, значит, всякие бомжи не забредали.
     - А разве забредают?
     - Пока нет, но сейчас такое время! Да и спокойнее будет. Добавочная
дверь отгородит. Звонки выведем на внешнюю. Правда, если придут гости, то
придется делать на несколько шагов дольше, встречать, так сказать. Но это
не так уж и большая плата за безопасность, верно?
     Я пожал плечами:
     - Верно. Но вам в самом деле нужна дверь именно для безопасности?
     Он удивился:
     - А зачем же еще?
     - Можно вообще коридор превратить в коммуналку. И так здесь скоро не
пройти, дети уже бегают и играют как в своей комнате, соседи выходят.... -
я провел взглядом по его жирной отвислой груди и толстому животу, - в
халате, а будут выходить вовсе в трусах... а то и без них. Но и это еще не
все. Я жил в коммуналке, знаю как начинают ссориться за каждый сантиметр
площади... Вы еще не погрызлись, но тогда уж точно погрызетесь.
     Он стоял ошеломленный. Потом на лице отразилась обида:
     - Мы ж все по-дружески!
     - Хорошо дружат тогда, когда ссориться не из-за чего. Ну ладно. Если
главное - безопасность, то я »зај... - на его лице отразилось
удовлетворение, но я продолжил громче, - с условием, что вся эта дрянь,
которую вытащили в коридор, будет либо выброшена, либо растащите ее
обратно.
     Он смотрел ошеломленный:
     - Но разве это вам мешает?
     Я сказал с прохладцей:
     - Я в коридоре, к счастью, не живу. Но я всякий раз, когда иду к себе
или выхожу из своей квартиры, прохожу через к о м м у н а л к у . Пока еще
в ней не сушится белье, но только потому, как я понимаю, что могут выйти из
лифта и украсть. Но стоит поставить двери...
     Но его лицу понял, что угадал. Или почти угадал. Будет дверь, вытащат
в коридор и что-то более ценное, чем развалившийся комод или картонный ящик
с рваной обувью.
     Рука дрожала от злости, едва нажал в стене между загадочно закрытыми
дверями лифтов черную кнопку. Мерзко влипла в стену, похожая не крупное
арбузное семечко, а там в глубине шахты заскрипело, задвигалось, тяжелая
кабинка потащилась вверх, преодолевая гравитацию этой планеты. Такой была
клетка, в которой шахтеров опускали в их норы, где они откалывали молотками
пласты угля, только нынешняя клетка в домах чище и несколько, как говорят
разумоносители, облагороженная.
     Наконец в щели возник электрический свет, поднялся на мой уровень,
стукнуло, грюкнуло, двери распахнулись. Я переступил порожек, чувствуя как
под ногами качнулся пол, под которым несколько десятком метров пустоты.
Дверь захлопнулась, я нажал нижнюю кнопку, глаза не отрывались от зеркала в
задней стене.
     Оттуда смотрел злой взъерошенный мужчина. Не я, а тот, в котором живу.
Не могу же я завестись из-за такой ерунды, когда я - это то ли космический
пришелец, то ли заброшен из другого времени: будущего или параллельного...
     Нет, надо брать власть в свои руки. Правда, я контролирую это
существо, но, похоже, оно уже норовит выскользнуть из-под моей руки и
скользнуть во тьму своих темных инстинктов, влечений, желаний.
     Консьержка оглянулась на щелчок открываемой двери, ее сморщенное лицо
расплылось в улыбке. Все трое, работающие посменно, живут на средства от
взносов жильцов, потому уже по рыночному вежливы и приветливы.
     На крыльце пахнуло холодным ветром, но небо пронзительно синее, без
облаков. Куда ходит нормальный человек этого мира? Или мне нужно найти
что-то нестандартное, из-за чего сюда и послали?
     Вряд ли Их интересует быт и отдых простых людей. В простые зачислим
всех от пьяного грузчика до президента страны, если их запросы не выходят
за привычный набор: бабы, пьянка, спорт, зрелища. Правда, мир состоит на
девяносто девять и девять сотых из этого привычного набора, но те люди лишь
кирпичики строящегося здания, а Их скорее заинтересуют те, кто его строит.
А еще вернее - кто делает чертежи.
     Кто эти люди?

     Шел, почти доверившись разумоносителю, потому что сам пока в
растерянности, а он выбрел на берег местной загаженной реки. С того берега
прямо в воду спускаются широкие каменные плиты, выпуклые как спины крупных
черепах. Они показались мне чем-то знакомым, в памяти проплыли какие-то
странные сцены, где эти щиты составляли пологую крышу, о которую в бессилии
стучат стрелы, камни из пращи, скатываются горшки с горячей смесью... А под
этой стеной группа закованных в медные латы людей упорно разбивает
крепостные ворота.
     Я тряхнул головой, мои ноги все так же неспешно переступают по
разноцветному от бензиновых разводов асфальту. Слева в десятке шагов лениво
плещется грязная вода, Волны двигались тяжелые как мазут, каждая неспешная
волна шла в короне из массы окурков, бумажек от мороженого, прелых листьев
и размокших газет.
     Впереди через реку переброшен горбатый кирпичный мостик. Я брезгливо
обошел детишек, что кормили уток, как только эти несчастные пернатые здесь
выживают, миновал парней с двух девчушками, странных рыбаков - что можно
выловить в Москве-реке? - в голове стучало все глуше, мысли двигались как
сонные рыбы, уже даже забывал, зачем вышел, что пытаюсь понять,
     Впереди на излучине двое мужиков в нечистых рубахах, стоя по колени в
мутной воде, тащили что-то баграми. Я видел вздувшиеся жилы на худых шеях.
У одного ветхая рубаха лопнула, мышцы выступали сухие и резкие как плетеная
корзина.
     Когда я приблизился, они, пятясь, подтащили к берегу нечто белесое и
раздутое. Я с трудом узнал человеческое тело. Размокшее тело, пропитанное
водой, полопалось как спелый арбуз, мужики так и оставили, наполовину
вытащенным из воды. Утопленник распух, мясо отваливается, я сперва не
понял, почему огромная и черная грудь странно шевелится, потом рассмотрел
скопище крупных сытых раков, что вцепились намертво в тело мертвеца и
неспешно рвали крепкими клешнями разбухшую и мягкую плоть, совали в
прожорливые пасти.
     Один мужик сказал с одобрением:
     - Крупные... Вась, принеси ведро, соберем.
     Второй, чем-то похожий на этого утопленника, весь белесый и
одутловатый, с побитой мордой в крупных кровоподтеках, прошлепал разбитыми
губами, где корочка запекшейся крови переходила в широкою полосу грязи:
     - Да как-то... Одно дело знать, что утопленников жрут...
     - Тю на тебя, - удивился первый. - Ты, Пиводрал, даешь! Вчера такое
говно жрал... как всегда жрешь, а сейчас раки тебе не по ндраву! Я ж их под
водочку или пиво... А нет, так продадим. Раки-то не раки, прямо слоны!
     Его проворные руки уже ловко хватали за толстые темносерые панцири.
Слышался слабый треск, шесть когтистых лапок отрывались от плоти,
распарывая ее крохотными коготками. Толстый рак с костяным стуком
биллиардного шара летел в ведро. Пиводрал поколебался, но раки в самом деле
удались, начал неумело брать их за спины, отрывать от безобразно распухшего
тела и швырять в ведро, а сам с любопытством всматривался в лицо мертвого,
где раки уже выели глазные яблоки, сгрызли нос. Сейчас из глазных впадин
торчали, пугливо извиваясь острые хвостики мелких рыбешек, что жадно
поедали мозг, то ли лакомились, то ли освобождали место для икринок.
     - Крупные, заразы, - сообщил первый. - У тебя есть монетка?
     - А что?
     - Сообщить надо.
     Пиводрал поглядел на труп, поколебался:
     - Ладно, позвоню. Только сперва надо этим... ну, которые зарабатывают
на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позвать раньше. Ну,
раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков и всяких
задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня...
     Первый хмыкнул:
     - Начнут спрашивать, не опознал ли кто.
     - А это затем, чтобы крупно показать на весь телевизор, - пояснил
Пиводрал со знанием дела. - Родителя звонят, ругаются, что детей стращают,
а эти так это резонно: а мы для опознания!
     Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображенными
остались ноги, даже гениталии сожраны начисто, только обломок хряща торчал
в полпальца длиной. Живот проели до позвоночника, там и сейчас двигалось,
ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав пару недель в теплой
воде, пытался что-то вздохнуть.
     Первый подумал, предложил:
     - Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.
     - Зачем? - удивился Пиводрал.
     - Да чтоб следы насильственной смерти не высохли, - пояснил первый.
     Пиводрал сказал с сомнением:
     - Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими...
     - Насильственной! - повторил первый с презрением. - Тупой ты, хоть и
Бауманский кончил... если не брешешь. Это значит, насильно его убили.
     - Насильно? - переспросил его напарник, который кончил Бауманский.
Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутная слюна. - А как?
     - Ну да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был. А пока приедут,
мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за версту чуют! Вот смотри
еще один ползет... Давай, собирай! Твоя ж Галька их живыми жрет. А Китя так
и вовсе только дерьмо из них высмактывает...
     Пиводрал при упоминании не то родни, не то домашних животных, откинул
почти интеллигентскую щепетильность, так непригодную в эпоху рынка, вошел в
мутную как политика воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку. ухватился
за сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду, песок цвета сибирской
нефти чуть взвихрился, но было видно как новоприбывший рак, а за ним еще
один, помельче, обрадовано вцепились в распухшую ступню.
     А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добру пропадать
Тому утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедят
собаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горько
завещал один польский поэт: хоронить себя я завещаю всюду. Все равно при
сем присутствовать не буду.
     Раки торопливо отщипывали белесые волоконца плоти, словно чуяли, что
добычу вот-вот заберут. Размокшее, пропитавшееся водой тело подавалось
легко, я видел как клешни выстригают мясо, замедленными и чуть неверными
движениями, словно двигаются дистанционные роботы, подают в зубастые пасти.

     Я уже собрался идти дальше, как из-за тучки выползло солнце. Острый
как скальпель луч вонзился в уже почти голый череп, и тут внутри меня
что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступило нечто тревожно
знакомое.
     Чувствуя себя так, словно мне приставили к ребрам острые ножи, я
осторожно сделал шажок назад, украдкой огляделся. Вроде бы никто не следит.
Двое прохожих остановились неподалеку, но смотрят вроде бы на утопленника.
Мальчишка подошел совсем близко, тоже уставился с живейшим интересом.
     Стараясь не привлекать к себе внимания, я попятился, не делая заметных
движений. Когда жиденькая цепочка зевак оказалась между мной и
утопленником, я сгорбился, пошел потихоньку, держась по ту сторону
нестриженых кустов.
     Дома тянулись знакомые, привычные. Я ходил по этой улице тысячи раз...
Я? Мои это воспоминания, или только этого меняносителя? Вряд ли я прошел
весь путь от рождения. Это было бы слишком нерациональной тратой времени.
Проще всадить меня в тело ничего не подозревающего туземцаЁ взять его
воспоминанияЁ чтобы не выделятьсяЁ не привлекать внимания...
     Петляя по знакомым с детства (!) проходным дворам, я выбрался на ту,
где впервые поднялся с четверенек. Я знал здесь каждый камешек, и
все-таки... эта улица была уже другой. Совершенно другой. Мои подошвы мягко
ступали по ноздреватой смеси смолы и мелкой гальки, уложенной просто на
землю, справа тянулась стена из обожженной глины, время от времени
открывались двери, обитатели этого мира сновали взад-вперед, озабоченные
добыванием пищи, одежды.
     С холодном ужаса и обреченности я ощутил, что улица все та же, мир все
тот же, но во мне в эту роковую ночь включилась некая программа, после чего
я вдруг увидел, что я совсем не тот, кем себя считал все эти годы.
     Да к черту годы!.. Теперь я уверен, что меня всадили в тело этого
двуногого существа именно в эту ночь. Может быть, вообще за секунду перед
пробуждением.

     От супермаркета к троллейбусной остановке весело и гордо несла себя на
двух длиннющих и очень стройных ногах, как говорят: от шеи, челюсти - Рита,
соседка с шестого этажа. Яркая как картинка журнала мод, с призывно
выпяченными далеко вперед молочными железами. Они колыхались при каждом
движении, я невольно задержал на них взгляд, как и всякий самец, а она еще
издали улыбнулась мне хорошо и призывно. Зубы блеснули белые, острые
резательные спереди, по два мощных клыка на краях верхней и нижней челюсти,
характерно для всех хищников, а дальше, как я помнил, зубы тянутся мощные,
широкие, разжевывательные, раздавливающие мелкие кости силой челюстей, там
и рычаг короче, и зубы крепче, мощнее.
     - Привет, - сказала она дружелюбно, - что ты так рано?.. Я слышала, ты
сова.
     Голос ее был музыкально-зовущий, я почему-то сразу увидел ее
обнаженной в постели, волосы разметаны по подушке, она смотрит на меня,
нависшего над нею, со страхом и ожиданием...
     Правую руку ей оттягивал прозрачный пластиковый пакет, сквозь
прозрачный бок просвечивало кроваво-красное, истекающее кровью. В одном
ломте еще теплой плоти я узнал мясо довольно крупного зверя, а в другом
пакете колыхалась печень: скользкая, мокрая, еще почти трепещущая.
     - Да так, - ответил я с трудом, пришлось прилагать усилия, напоминая,
что она одета и на улице, а в этом мире уже перестали хватать и грести под
себя понравившихся самок вот так сразу, без некого ритуала, - не спалось
что-то. А ты?
     - Я жаворонок, - сообщила она гордо, хотя по мне больше походила на
молодую и полную сил пантеру в период течки, но все же гибкую и опасную. -
После шести не могу улежать в постели. Хотя... гм... иногда я могла бы лечь
и поздно.
     Троллейбус подошел, распахнул двери. Вышли двое обитателей этой
планеты, а взамен куча юных самцов и недозрелых самочек с гоготом ввалилась
в распахнутые двери. Троллейбус тронулся, створки нехотя задвинулись. Рита
смотрела мне в глаза с призывной улыбкой. Я вспомнил, что нынешнее
жалование позволила бы моему разумоносителю содержать две жены или
избалованную любовницу. А эта самочка хороша с ее сочным зовущим телом. Я
даже уловил манящий запах, то ли в духи в самом деле добавляют половые
гормоны, как пишут, то ли я услышал ее чистый зов без всякой парфюмерии. У
нее красивые дугообразные брови, что не позволяют поту скатываться в глаза,
длинные ресницы, что защищают глаза от пыли, к тому же загнутыми кончиками,
что не позволяет им смерзаться, ее длинный точеный нос с красиво
вырезанными ноздрями обеспечивает грудь прогретым и очищенным воздухом.
Тонкая в поясе, что позволяет свободно нагибаться и двигаться, с небольшими
жировыми прослойками на животе, что обещает предохранять ребенка в утробе
от случайных толчков, а также дает теплоизоляцию от холода... Кстати, в
бедрах соблазнительно широка, что позволит рожать легко и сравнительно
безболезненно...
     Я ощутил как тяжелая густая кровь прилила к чреслам, там потяжелело.
Мощный зов пошел от гениталий, я едва не пошел к ней, глядя бараньим
взглядом и вытянув руки. Природа создала одних приспособленными к жизни,
других нет, а инстинкт продления рода именно приспособленных велит считать
красивыми, зовущими.
     Я ощутил, что не могу оторвать глаз от ее сочных красных губ, чуть
припухших, что напоминают другие губы, которые при возбуждение вот так же
краснеют и набухают, а если же они не красные, то лучше не подходить,
обернется и укусит...
     Что со мной, подумал я, трезвея. Это же в дальней древности наши
предки, что ходили на четвереньках, по таким приметам определяли когда
можно насесть на самку, а когда лучше не нарываться. Сейчас уже перешли на
прямохождение, а красные полные губы и пышная грудь, подтянутая повыше,
остались в глубине инстинктов, все-таки на четвереньках мы ходили многие
миллионы лет...
     Это они ходили, напомнил я себе. Эти существа. И это существо, чьи
инстинкты так властно вторгаются в мои кристально четкие мысли. Сминают,
загрязняют,
     Ее удивленный голос прорезался сквозь мой мир как нож:
     - Что с тобой?.. У тебя такое странное лицо.
     Я вздрогнул:
     - Черт... Голова трещит! Наверное, кофе был слабым.
     Ее улыбка была двусмысленной:
     - Если у тебя слаб только кофе, то это еще терпимо. О, мой троллейбус,
наконец!.. Я поехала. Захочешь жареной печенки - позвони.
     - Спасибо, - пробормотал я.
     Она поднялась в вагон, не касаясь поручней. Упругие ягодицы
провоцирующе колыхались из стороны в сторону, прикрывая яйцеклад. Ноги
быстро занесли ее по ступенькам, сильные, с хорошими мышцами, годные как
для долгого бега, характерного для семейства волчьих, что берут добычу
гоном, так и для семейства кошачьих, что настигают жертву в два-три
стремительных прыжка.
     Троллейбус тронулся, за стеклом был взмах белой руки, я рассмотрел
даже блеснувшие в призывной улыбке острые зубы, затем эта емкая тележка
укатила с мягким шуршанием вдоль проезжей части, а я еще долго стоял с
колотящимся сердцем. В голове, как во всем теле сумятица, кровь разносит
гормоны из гениталий по всему организму, горячая волна мощно бьет в мозг, а
там и без того хаос.

     Глава 4

     Превозмогая страхи отвращение перед этим миром, я целый день бродил по
варварскому городу.

     Я выскочил из передней двери. Троллейбус долго стоять не будет, я
бегом обогнул его спереди, краем глаза успев увидеть высоко за мутным
стеклом размытый силуэт толстой бабы за рулем, перебежал через шоссеЁ держа
глазами пролом в кустарнике на той стороне улицы... Сзади вжикнуло, спину
обдало волной воздуха, и что-то стремительно царапнуло по отставленной в
беге назад подошве. Я уже выскочил на тротуар, тогда лишь посмотрел вдоль
шоссе. В груди стало холодно. И чем больше я смотрел вслед стремительно
удаляющимся красным огонькам, тем холод становился злее.
     Это легковой автомобиль на огромной скорости обгонял троллейбус, когда
я неожиданно выскочил на дорогу. Водитель, возможно, не успел меня даже
заметить, разве что смутно мелькнувший силуэт, мне лишь задело колесом или
крылом подошву.
     На подгибающихся ногах я побрел по тротуару. Выходит, если бы чуть
помедлил, меня бы в лепешку. От такого удара на десятки шагов отшвырнуло бы
уже окровавленный труп.
     Кто? Кто за мной охотится? Кто пытается убить таким образом, чтобы это
походило на простой несчастный случай?
     Я ощутил, как плечи сами собой передернулись. Мое человеческое тело с
опозданием среагировало на весь ужас происходящего. Если бы его расплющило,
то, по всей видимости, погиб бы и я. Не это тело, черт с ним, а я
настоящий, который всажен в это образование из мяса и костей так умело.
Вряд ли тот, кто меня сюда послал, позволил бы, чтобы после такого
страшного удара я бы уцелел или вообще остался жить. Тем самым раскрылось
бы, что я не являюсь простым человеком, обычным обитателем этой планеты!
     - Я виноват, - произнес я вслух, но шепотом, чтобы никто не услышал
поблизости. - Я сорвал бы всю операцию... Я проявил беспечность... Прости,
я постараюсь собраться и приступить к выполнению задания.

     В холодильнике отыскалась литровая стеклянная банка с нарезанной
крупными ломтями селедкой. Сквозь запотевшее стекло блестели свежими
срезами кольца репчатого лука, белые с оранжевым, а сами толстые как
кабанчики ломти селедки истекали соком. Я сглотнул слюну, банка
перекочевала на стол, за спиной лязгнула дверца, тут же злорадно загудело.
Я привычно ткнул локтем в холодный корпус, гудение оборвалось.
     Так же привычно, запустил два пальца, поймал верхний кус, прихватив и
пару колец лука. Рот раскрылся еще до того, как я выудил добычу.
     В голове чуть прояснилось уже после второго ломтика, а когда сжевал
пять, во рту стало солено, но в голове ясно. С некоторым удивлением ощутил,
насколько сильно завишу от того, что ем. Можно было таблетку анальгина или
чего-то подобного, а можно просто что-то съесть... Съесть бы то, что разом
воскресило бы мою память! Даже зная, что для успешного выполнения моего
задания нужно именно вот такая амнезия, все же, наверное, не удержался
бы... Может быть потому, что я не какой-нибудь супербоец. Иначе я не
чувствовал бы такого страха, даже ужаса перед этим диким миром. Но,
наверное, заброшенных в этот мир супергероев тут же выявляют. Иначе почему
Те, Пославшие Меня, решили, что я вот такой, трусливый и растерянный, как
две капли воды похожий на всех остальных обитателей планеты, смогу
подобраться к некой тайне гораздо ближе?
     Селедку запил пивом, голова не прояснилась, а потяжелело, но наступило
странное тупое спокойствие. Некоторое время просто сидел перед телевизором,
на душе, как и в желудке, странное успокоение.
     На светящемся экране сменялись цветные картинки, мельтешили. Наконец
начал вычленять звуки, а яркие пятна сложились в осмысленные картинки.
Передача из какого-то супердворца, где ярко и богато одетые люди, все в
сверкающих кристаллах на шее, в ушах и на пальцах, заполнили зал, а еще
более яркие на безумно освещенной сцене что-то выкрикивают, на что весь зал
хлопает в ладони и взрывается криками.
     - Туземцы, - пробормотал я. - Ну почему, почему меня забросили именно
сюда?
     Судя по моей записной книжке, живу более, чем уединенно. Телефонных
номеров не больше двух дюжин, из них половина - женские. С комментариями о
степени податливости, слабостях, капризах. Страничка с интернетовскими
адресами, реакция на переустановки нафигаторов, когда все летит на фи.Но
сейчас Интернет ни к чему...
     Поколебавшись, позвонил Валентину. Однокурсник, звезда, его уже
всерьез называют по отчеству, в то время как меня с остальными - только из
вежливости да и то совсем изредка. На том конце долго не отвечали, я не
удивился, меня тоже не всегда застанешь у телефона в готовности снять
трубку. Выждал семь гудков, перезвонил следующему. А потом еще следующему.
     На месте оказался только пятый по списку, Петр Криченко. Взял он
трубку удивительно быстро, словно сам уже опускал ладонь на трубку,
намереваясь звонить:
     - Алло?
     Голос его не изменился, хотя я вспомнил с некоторой неловкостью, что
не виделся с ним уже лет пет, а по телефону последний раз говорил почти год
тому. Суховатый, подтянутый, если такое можно сказать о голосе, как и сам
Петр, в недавнем прошлом военный летчик-испытатель, уже на пенсии, у них
там год за три, если не за пять, и когда ГАИ останавливает его за
превышение скорости, чуть ли не вбивают в наручники за предъявление
пенсионного удостоверения: какой пенсионер в тридцать пять лет?
     - Привет, Петя, - сказал я. - Давненько не слышал, как ты дачу
обихаживаешь... Уже хотя бы вскопал участок?
     На том конце послышался короткий смешок:
     - Собираюсь. Уже и магазин присмотрел, где как-нибудь при случае куплю
лопату. Хороший магазин. Реклама по всем телеканалам... Они еще водкой и
дубленками торгуют. Сам понимаешь, лопаты из такого магазина сами участок
перекопают.
     - Давно мы не встречались, - согласился я. - Знаешь, только что звонил
Валентину...
     Из трубки донесся легкий шорох, затем Петр легонько кашлянул, голос
его был неуверенный, словно сам не был уверен, можно ли такое говорить
вслух:
     - Ты ему звонил?
     - Да.
     - Ну и...
     - Не ответил
     После паузы Петр ответил с тем же неловким смешком:
     - Жаль. Интересно бы узнать, как там.
     Я насторожился:
     - Где?
     - Там, - повторил он. - Там... Куда все уходят. Ты, похоже, не знаешь,
но Валентин уже никому ничего не скажет. По крайней мере, по телефону. Он
мертв.
     Я ахнул:
     - Но как же... Он же всего берегся! Он не то что на самолетом, он в
такси не садился! Или что-то изменилось?
     В голосе Петра чувствовалась такая горечь, что у меня во рту появилась
вязкая слюна, словно я сам наглотался полыни.
     - Да нет... Напротив, он все чаще говорил о сверхценности жизни. И сам
так жил. Шел по тротуару, к тому же - по своей привычке! - подальше от
бордюра. Чтобы, мол, террористы не захватили. Под самой стеночкой
пробирался. А тут вдруг на проезжей части какой-то автомобиль потерял
управление. Прямо из третьего ряда пошел наискось к тротуару, никого не
задел, перескочил бордюр и... Словом, как Валентин шел под стенкой, так его
по стене и протащило. Чудо, что еще жил, пока везли до больницы. Все-таки
йога что-то дает... Врачи головами качали! Говорят, другой бы на его месте
помер сразу. А этот все что-то пытался сказать...
     Трубка в моих пальцах стал тяжелее чугунной тумбы. Что-то более
страшное и опасное почудилось в словах Петра, чем просто сообщение о смерти
бывшего однокурсника.
     - Как он... умер?
     - Уже в больнице. Пока везли через весь город, еще жил, хотя его кишки
лежали рядом. И когда поднимали в лифте в операционную. А потом как-то все
сразу... Умер, будто свет выключили.
     В его голосе послышалось что-то недосказанное. Я спросил хрипло:
     - А кто его так?
     - Не поверишь! Самое нелепое, за рулем был сыроед. Ну, из тех, кто ни
ест мяса, как вегетарианцы, ни молока, ни сыра, ничего жареного, печеного
или вареного... Словом, только натуральное, сырое, как наши древние предки,
к тому же без мяса, рыбы... только травки! Наверное, от такой замечательной
пищи с ним что-то и стряслось. То ли с сердцем, то ли в глазах потемнело.
     - Он так и говорит?
     Голос Петра стал тише, в нем слышалось глубокое презрение:
     - Да всякое лепечет. Верить ли? Что-то такое мелкое, трусливенькое.
Клянется, что ехал как всегда. Вдруг, мол, не то руль внезапно дернулся, не
то под колесо что-то попало... Не успел сообразить, как автомобиль уже на
тротуаре... Тряхнуло, грохнуло, проскрежетал по стене. Он даже не сразу
врубился, что человека сшиб.
     В комнате потемнело, я чувствовал как будто осыпало по голой коже
снегом. Страшновато.
     - А что, - сказал я чужим голосом, - пытался сказать Валентин?
     В трубке хмыкнуло:
     - Да кто слушал? Напротив, ему говорили, чтобы молчал, при таких ранах
нельзя даже губами двигать. Вкололи что-то снотворное или антишоковое, не
знаю... Ну, чтобы помалчивал, дал организму дожить до больницы, а так уже
спасут.
     - Не дали сказать?
     Голос Петра был угрюмый:
     - Не дали. Хотя, наверное, зря. Почему-то принято считать, что
умирающий может сказать что-то особенно важное. Он как бы уже видит Ту
Сторону. Я сам как-то собирал последние слова великих... Получился красивый
венигрет, вроде: и ты, Брут?.. Света, больше света!.. За Родину, за
Сталина!.. Люди, я любил вас... Пет, не больно...
     Он что-то говорил еще, цитаты так и сыпались, но я не слушал. Что мне
слова великих этой крохотной планеты, мне бы услышать, что старался
выговорить разбитым ртом Валентин!

     Глава 5

     Заварил еще кофе, кровь пошла по телу горячими волнами. В голове
прояснилось, начал различать и шумы за окном, и учащенное биение своего
сердца, и надоевшую рекламу о гигиенических прокладках, особой краски для
волос, несмывающейся губной помаде... Все ролики шли одни за другим кучно и
торопливо, словно депутаты спешили в буфет, и вдруг как шилом ткнули... Это
ж если хоть сотую часть этих денег что тратится на такую рекламу, то уже
наверняка на этой планете излечили бы рак и СПИД, а если бы колоссальные
суммы, что выбрасываются на дорогие духи и туалетную воду потратить на
науку, то уже были бы на Марсе и Венере, строили бы фермы на спутниках
Юпитера...
     Ну, и та главная проблема если бы не была уже разрешена сейчас, то
разрешили бы в следующем поколении. Если бы на науку бросали денег только
же, сколько бросают на жевательную резинку, то здешняя наука уже открыла
бы... Не знаю, что открыла бы, но что-то открыла бы.
     Не затем ли меня.. Да кто ты, чтобы повлиять на развитие всей этой
цивилизации?

     Дверь на балкон открылась нехотяЁ набухла после недавнего дождя.
Звезда, центральное светило этой планетной системы замедленно опускается за
горизонт. Конечно, я понимал, что на самом деле это планета с огромной
скоростью, вращаясь сразу в нескольких направлениях, несется вокруг этой
звезды, но обманчивое зрение твердило, что почва под ногами находится в
центре мира, а я стою на балконе и уже зеваю, готовясь спать.
     Я в самом деле чувствовал вялость в мыслях, это именуется сонливостью.
Получается, что я настолько всажен в это тело, что его примитивные
инстинкты и желания властвуют надо мною...
     - Черта с два, - сказал я зло.
     На кухне вода отстаивалась в очистителе. я смолол кофе и всыпал в
джезву, поставил на огонь. Бодрящий запах поплыл по комнате, в голове чуть
прояснилось, но я со страхом чувствовал, что это слишком крохотная победа.
Я всажен в это тело чересчур крепко. Если я смогу продержаться без сна,
переломив примитивные инстинкты этого разумоносителя, то к утру буду вялым
и слабым.
     Значит, правило первое: я не могу воспользоваться никакими другими
силами, кроме крохотных силенок моего разумоносителя. Я не могу ни
перемещаться во времени и пространстве, для меня закрыто как прошлое, так и
будущее. Я не могу даже протянуть руки и потрогать в Индийском океане воду,
теплая ли, не говоря уже о том, чтобы усилием воли перенестись на Марс и
побегать по его красным пескам. Перейти в другое измерении и посмотреть
взрыв сверхновой...
     Но что, что я должен совершить?
     Когда снова вышел на балкон, в лицо пахнул прохладный вечерний... нет,
уже ночной воздухЁ слегка влажныйЁ с запахами разогретого асфальтаЁ
бензинаЁ технических машин. От близкой дороги шуршали шиныЁ вдали звякнули
составыЁ коротко ревнул гудок. В соседнем дворе надрывно забибикала машина
с чересчур чутким автосторожем.
     Я вытащил стул и сел в сторонке от двериЁ чтобы не продуло. ГлазаЁ
привыкшие к яркому свету комнатных лампЁ выхватывали только желтые пятна
фарЁ оранжевые огни в окнах напротив, потом начал различать силуэты.
     Усаживаясь поудобнееЁ мазнул взглядом по темному небуЁ снова вперил
взор в дом напротивЁ в одном из окон раздевалась женщина с развитой
фигурой... ощутил неудобствоЁ поерзалЁ взгляд словно сам поднялся кверху.
     МирЁ в котором я нахожусьЁ накрыт темным исполинским куполом. Тысячи
звезд усеяли сводЁ тусклые и яркиеЁ мерцающие и недвижимые. То ли ночь
оказалась на редкость чистойЁ без облаков и ядовитого смога, то ли еще чтоЁ
но по спине пробежала дрожь. Я ощутилЁ что смотрю неотрывно на эти звездыЁ
а холодок со спины расползается по всему телуЁ пробирается во внутренностиЁ
ползет ледяной струйкой к сердцу.
     ЗвездыЁ о которых говорил еще отец этого разумоносителяЁ о которых оно
читало в учебнике астрономии. Скопления раскаленного газаЁ что находятся от
меняЁ от этого балконаЁ на расстоянии... холод пробирается к самому сердцуЁ
на расстоянии тысяч и тысяч не километровЁ не сотен тысяч километровЁ а
сотни световых лет! Это значитЁ что светЁ который распространяется почти
мгновенноЁ туда летит многие и многие годы. И что весь этот мирЁ где
нахожусь - крохотнейшая песчинка в абсолютно пустом мире. Земля в сравнении
с заурядной звездой - песчинка рядом с небоскребом. Но сами звезды
разбросаны в пустотеЁ как песчинки: одна над Тихим океаномЁ другая - над
АтлантическимЁ третья - над Африкой. Да нетЁ куда реже...
     А что же планета ЗемляЁ перед которой звезда - небоскреб?
     А что же яЁ мелькнула жутковатая мысльЁ которому эта планета кажется
бескрайним необъятным миром? Каково мое место в этом чудовищно невообразимо
огромном мире?

     Глава

     В страшной пугающей черноте космоса я с астрономической неспешностью
двигался мимо нейтронной звезды. Идеально круглый шар блестит как зеркало,
и хотя размером почти с Юпитер, но на нем не найти горного хребта даже в
миллиметр высотой. Чудовищная гравитация выровняла до холодного ужаса
идеально ровно. И жить там невозможноЁ я в лечу... сам?.. в каком-то
аппарате?.. Сам по себе?.. Во мне нечеловеческая тоскаЁ ибо прошли
миллиарды лет с того времениЁ как рассыпались обитаемые мирыЁ в том числе и
ЗемляЁ а теперь лишь чернотаЁ и надо житьЁ искать...
     Смутно я чувствовал, что во всей вселенной больше нет жизни. Что есть
только я, вычлененная не просто жертва, а страшная жертва, от этого тоска
росла, уже нечеловеческая тоска, вселенская тоска...
     Очнулся от ужаса в холодном поту. Сердце колотилось, как будто я бежал
на высокую гору. Я лежал в комнате своего разумоносителя, но чернота
космоса еще оставалась во мне. Грудь сжимало тоской, я чувствовал
нечеловеческий страх и тоску размером с горный хребет, эти чувства не могли
вместиться в мое человеческое Я. Краем сознания я ощутил, что воспринял
только тень тени того, что ощущает то Иное, с чем или кем я был на какой-то
жуткий миг связан.
     Я умер бы, мелькнула мысль, пробудь в этом странном контакте дольше...
или вмести я в себя больше. К счастью, человеческое сознание снабжено
предохранителями, ими снабдила эволюция, и я остальное просто не воспринял.
А те, кто воспринимал, вымер, и в первобытных или не совсем первобытных
племенах не могли понять, почему кто-то вдруг падает замертво без всякой
видимой причины...
     Это называется сон, вспомнил я. По телу еще ходил холод, вздымая на
коже пупырышки и волосы. Сон - это... Это нечто страшное и загадочное,
разумоносителям все еще непонятное. И неисследованное. Созданы сотни
институтов, что разрабатывают новые формы лака для ногтей или губной
помады, но сном никто не интересуется...
     Черт, да где же я был? Что со мной происходило в то время, когда я
лежал в бессознательном состоянии? Это ж не специально для меня, в так
называемый сон впадает каждый житель этой планеты, будь он человек или
собака. Не знаю, спят ли амебы, но люди впадают в это странное оцепенение
все...
     С другой стороны, мелькнула судорожная мысль, за это время можно
скачать все файлы из моего мозгового харда. Да и не только скачать! Скачать
можно за наносекунду, а за целую ночь меня можно как перепрограммировать
всего с головы до пят, так и вовсе...
     Холодок превратился в ледяную волну. Да, во время семичасового
оцепенения со мной можно сделать настолько много, что...
     Нет, лучше об этом пока не думать. Надо поскорее понять, что от меня
требуется, и как можно быстрее выполнить свое предназначение.
     Что это было? Если сон - лишь слегка искаженное восприятие
повседневности, как приняло здесь считать, то откуда такой сон? В этом
человеческом теле я никогда не был в космосе! Да еще в т а к о м к о с м о
с е.

     Из кухни дразняще пахло горячим кофе, жареной яичницей с ветчиной.
Звякали тарелки, журчала вода. Привычные звуки, но сердце стиснула такая
тоска, что я еще долго лежал, стараясь заставить себя вести так, чтобы не
вызывать подозрений существа, именуемого моей женой.
     Из кухни донесся веселый голос:
     - Ты опять, лентяюга, валяешься?
     Лена, та самая, что долго была по здешним ритуалам именно моей самкой,
потом ушла, согласно другим ритуалам, живет одна вольно и свободно. Правда,
все чаще и чаще заглядывает ко мне, иногда готовит, словно соскучилась по
той размеренной жизни, которую презирала.
     - Я не валяюсь, - ответил я сипло, - я просто лежу... Нет, уже встаю.
     - Долго же ты встаешь! Завтрак готов.
     - Ты жаворонок, - пробурчал я, - а вот мы, благородные совы...
     Дальше я позволил своему существу говорить вместо меня. Ничего
сложного, ибо как все эти люди, так они зовутся, состоят из атомов, так и
вся их жизнь состоит из готовых алгоритмов. Когда алгоритмы касаются целых
стран, то их называют сценариями. Так и говорят, что события развиваются по
такому-то сценарию... У отдельных особей набор алгоритмов чуть больше, но
все же человек мыслит, как признали сами люди, лишь четыре минуты в сутки.
Остальное - инстинктивные реакции. Человек заученно идет на работу
заученным маршрутом, улыбается, говорит готовые фразы и отвечает тоже
готовыми, неожиданности не случаются...
     - Да иду я, иду, - крикнул я, чувствуя, что в это утро в самом деле
задержался дольше обычного. - Уже одеваюсь!
     В ванной, пока чистил зубы, снова долго смотрел в зеркало. Оттуда на
меня подозрительно пялился вполне нормальный мужик, интересный даже, как
сказали бы женщины, только в глазах какое-то недоумение и даже затаенный
страх. На полочке выстроились кремы, шампуни, увлажнители, смягчители,
антипрыщители, все в дорогих флаконах, над формой которых ломают головы
высококлассные конструкторы. Они и получают вдесятеро больше конструкторов
космических кораблей. Кому нужен дальний космос? А вот прыщи на харе...
     Мои губы дернулись в презрительной усмешке. Местные не понимают, что
от морщин нельзя спастись, а если и отдалишь, то какая разница, появятся в
этом году или в следующем? Но за эту разницу выложишь сумму, за которую как
и раз и гнул спину именно год. А дальше придет обязательная старость,
обязательная смерть... А прочем, старость не обязательна. Можно умереть и
молодым. От болезни... или под колесами автомобиля. Но вот окончательного
финала не избежать никому из жителей этой обреченной планеты!

     Лена за завтраком весело и деловито щебетала о засохшей виноградной
лозе на балконе, о цветах, которые посадит, если окажется в районе магазина
»Семенај, о застеклении лоджии. Я слушал, кивал, соглашался, даже вставил
пару вроде бы дельных замечаний, ибо я живу здесь, в этом теле, в этом
времени, и если бы жил во времена Древнего Рима, я бы точно так же кивал,
соглашаясь с оценкой гладиаторов, хмыкал бы скептически, слушая о
непорочности весталок, а если бы оказался в пещерное время, я бы вместе со
всеми сетовал о малорослых мамонтов, ведь надо быть как все...
     Но на самом деле, я чувствую, мое место где-то в высших сферах. Я
наверняка передвигаюсь между звездами и вселенными, во времени и разных
измерениях, там я неуязвим и бессмертен, но здесь... что я делаю здесь?
     Клгда нудно было заговорить самому, что-то сказать, я вспомнил и
пересказал разговор с соседом. Лена приятно заинтересовалась, я объяснял
почему коридор нельзя захламлять вещами, заметил, что эта молодая самка
посматривает как-то странно. И пока мы завтракали, иногда взглядывала так,
словно что-то хотела сказать, но не решалась или останавливала себя. Уже в
конце, когда споласкивала чашки после кофе, вдруг заметила со смешком:
     - Ты здорово все сказал..
     - Что? - не понял я. - О фильме?
     - Да нет, тогда... соседям! Нашим соседям. Когда ты рассказывал, мне
ты показался на миг древним мудрым старцем в теле юного мужа... Ну, старцем
в том смысле, что много видел и много знаешь. Как будто в тебе живет другой
человек.. или добавился другой.
     Я вспомнил черноту космоса, тело разом охватил жгучий холод. Стиснув
зубы, я с трудом отогнал страшное видение, сказал мертвым голосом:
     - Если бы только человек.
     Она помолчала, голос ее после паузы дрогнул:
     - Ты... хорошо себя чувствуешь?
     - Тот, кто постоянно ясен, - ответил я словами последнего из великих
поэтов, - тот, по-моему, просто глуп... Или же притворяется ясным, чтобы
пролезть в депутаты. Милая, а обед тоже ьы приготовишь?
     Она весело и задорно рассмеялась:
     - Нет уж, сегодня меня не жди! Да и вообще... Отдохни от меня с
недельку.
     - Ну ты даешь, - сказал мой разумоноситель. - Ну ты чего?
     - Да того, - ответила она так же весело. - Ты давай собирайся! Хорошо
тебе, можно пешком до работы. А мне с двуся пересадками.

     Когда я выскочил из подъезда, над головой негромко прогромыхало. По
земле ползла плотная тень, подминала все как катком. Упали крупные капли.
По улице народ, как по команде, закрылся зонтиками. Дюжий мужик поднял над
головой газетку и понесся к ближайшему подъезду, словно падали не редкие
капли воды, а раскаленные камни Везувия.
     Переходной мир, мелькнула у меня в мозгу. Еще не умеют управлять
климатом... даже погодой не умеют, что куда проще, но уже не так равнодушны
к переменам погоды, как их недавние предки в звериных шкурах.
     Что-то хлопнуло. Я сперва не понял, что случилось, что за странный
звук, затем взгляд зацепился на желтое пятно на асфальте в двух шагах
впереди. Только что его не было...
     Обостренный слух уловил далеко вверху легкий скрип. Успел увидеть как
на девятом или десятом этаже торопливо захлопнулась форточка. На асфальте
теперь стали заметнее белые скорлупки, я желток расползся и начал
впитываться в щели. Плотная слизь белка раздвинулась ровным пятном и
застыла, медленно впитываясь в пористый асфальт.
     Я двинулся деревянными шагами, мои ботинки задели мокрое пятно, я
буквально чувствовал как слизь вцепилась в подошвы. Волосы шевелились от
ужаса, все яснее проступала страшная мысль. Мальчишка, оставленный в
одиночестве, промахнулся, швыряя яйцами в прохожих. Мог попасть по голове.
Мог бросить что-то потяжелее. К примеру, кирпич.
     Как здесь живут, зная, что каждую минуту с балкона могут швырнуть
кирпич или бутылку? Когда машина сбивает прохожих не только на проезжей
части, но и на тротуаре? Когда существует куча болезней, с которыми даже не
пытаются бороться в полную силу?
     Только бы успеть побыстрее, сказал я себе в страхе. Только бы успеть
выполнить поскорее то, для чего меня сюда забросили. Пока не упал кирпич на
голову. Не подхватил смертельную болезнь, что за пару дней сведет в могилу.
Успеть выполнить задание... миссию... или что там мне поручено, и поскорее
в свой мир бессмертных, мир великих возможностей!
     Когда вошел в свою контору, там уже хлопали крышки столов, скрипели
стулья. Всхрапывали, просыпаясь, компы, начинали разгораться экраны. Люди
замедленно рассаживались, складывали в ящики столов коробочки с
бутербродами. По экрану большого компа, на котором сервер, двигалась
зеленая точка, указывая, что монитор спит, но сервер трудится круглые
сутки, собирает информацию по всему свету, и как только мы проснемся...
     По ту сторону стола из-за монитора выглядывал Вавилов, широкий и
красномордый. Я никогда не видел его хмурым или недружелюбным, всегда
готовыв заржать над анекдотом, хлопнуть тебя по спине и позвать хлебнуть
пивка.
     Он подмигнул:
     - Ты сегодня пойдешь к своей... это, как ее? Ну той, что на той неделе
завалил?
     Я не сразу понял, о чем речь, потом отмахнулся:
     - Это она меня завалила. Теперь сам знаешь, сексуальная свобода.
     Он загоготал:
     - Так это по нам!
     Веселый, налитый кровью, весь перенасыщенный половыми гормонами, он
был из той породы, которые десятка два лет тому свершали сексуальную
революцию. Мол, свободу женщинам в их проявлениях, хотя понятно, кому
нужнее эта свобода...
     - К черту, - ответил я искренне. - Хватает дел других.
     - Других? - удивился он. - Какие могут быть еще дела? Секс - самый
мощный стимул. Он правит миром. Все остальное так... проявление этой силы.
     - Согласен, - сказал я поспешно, - Но как-то захотелось чего-то еще...
Чем хоть занимается наш институт? Сколько лет торчу...
     Он снова захохотал, вообще он хохотал охотно, по любому поводу и без
повода.
     - Со стороны можно подумать, что-то засекреченное или военное! На
самом же деле нас не сократили только из-за лени чиновников там наверху.
Они по с бабами по саунам групповухи устраивают, на заседаниях в Думе спят
да похмеляются в сортире, а мы пока живем!
     Дверь кабинета шефа хлопнула, Вавилов тут же оборвал смех и согнулся
над клавиатурой. Такой предсказуемый, понятный, словно я рассматривал жука
или богомола.
     Значит, меня сюда забросили вовсе не из-за места работы моего
разумоносителя... Хотя это было бы слишком просто. Наверняка что-то
важнее... Но что?
     Пальцы привычно прыгали по клаве. На экране в трехмерной проекции
изгибался поток раскаленного воздуха. В этом заведении мой разумоноситель
вот уже седьмой год рассчитывает выход истечения газов взлетающих ракет.
Тяжелых, неповоротливых, то и дело выходящих из-под контроля, а то и
вовсе... У меня отдельный диск с записями всех несчастных случаев, когда
заканчивалось взрывом.
     Может быть, промелькнула суматошная мысль, я вовсе не заброшен в этот
нелепый мир, а нахожусь в неком эксперименте? И все, что вижу - это лишь
плод моего мозга. Пока смотрю, вижу, оно существует. Как только отвернусь
или закрою глаза - исчезает. Все исчезает: и люди, и дома, и деревья. Весь
мир исчезает. Существую только я. Даже я на самом деле не такой, каким вижу
себя. Да-да, мои руки, ноги, мое тело - тоже моя выдумка.
     Вавилов наклонил голову, лысина поблескивала, которую он назывался
всего лишь широким пробором. Я видел как двигаются кисти его рук, но его
комп повернут ко мне задницей, облучая или не облучая, над чем он трудится
- не спрашивал, скорее всего над витком раскаленного газа, что выходит из
другой дюзы.
     Я спросил его неожиданно:
     - Слушай, Николай... а ты существуешь?
     Вавилов хмыкнул, постучал по клаве, вскинул голову. Брови его поползли
вверх. К моему удивлению он вроде бы чуть призадумался:
     - Я?.. Знать бы! Раньше я говорил, что не живу, а только существую, а
теперь и в этом сомневаюсь. То ли это я, то ли чей-то хреновый сон... или
же набор электромагнитных колебаний. Слишком все как-то не так...
     Я спросил напряженно:
     - А как так?
     Он обозлился:
     - Если бы я знал! А так только чувствую, как собака, а сказать не
могу.
     Я проговорил осторожно:
     - Чувствовать мало... Надо сформулировать. Только тогда можно понять.
     - Зачем?
     Я развел руками:
     - Ну, чтобы как-то... Разве тебя это устраивает? Не хочется что-то
делать?
     Он поперхнулся готовым ответом, ощутил, что я спрашиваю нечто другое,
затем нехотя пожал плечами:
     - А что делать? Все так живут.
     Все, подумал я со страхом. Они все даже не пытаются, потому что в
стаде. Агнцы божьи. А придуманного ими бога называют пастырем, чтобы тот
пас и перегонял с одной лужайки на другую. А сами - ни-че-го... Может быть,
я здесь потому?
     Программа выдала на экран модель атома. Тех самых, из которых вся
вселенная, мировое пространство, галактики, звезды, планеты, воздух, люди,
звери, рыбы, черви...
     По телу пробежала дрожь. Черт, мой разумоноситель же со школьной
скамьи знает, что он из атомов, каждый из них висит в пустоте на огромном
удалении один от другого. И что он, человек, на 999% из пустоты, абсолютной
пустоты, где в определенном порядке носятся атомы! Из таких же атомов
здешнее Солнце, только те атомы, из которых эта оранжевая звезда, трясутся
в другом порядке.
     Я чувствовал, как спина взмокла. На лбу выступили капельки пота.
Только бы не думать о таком страшном мире, в котором я оказался. Я - всего
лишь сочетание атомов! Уже достаточно сложное, чтобы в нем на какое-то
время поселился Я, неизвестный пока что даже самому себе, но призванный для
свершения каких-то важных дел!

     До обеда я успел дважды сбегать вниз в буфет, осушил две чашки
крепчайшего кофе. Черт с ним, что укорачивает жизнь, мне здесь не до
старости. Часики уже тикают, а чутье подсказывает, что мне здесь уже
недолго. Совсем недолго.
     Но чутье подсказывает только мне, живущему внутри этого
разумоносителя, а вот он сам воспринимает этот мир как правильный и
естественный. Если и ворчит, то на цены, налоги, дураков депутатов. Зато
для него естественно то, что дико для меня: на косметику в этом мире
тратится в восемьсот раз больше средств, чем на космос, а если бы деньги,
истраченные на безуспешные поиски элексира от облысения пустить да в науку,
то за два-три года нашли бы средство и от рака, и от СПИДа, и от всех
сердечно-сосудистых, именуемых чумой их века.
     Увы, по всему миру строятся гигантские фабрики и заводы по
производству духов, одеколона, увлажняющих кремов, туши, таблеток для
похудения без усилий - надо же! - кремов по разглаживанию морщин...
     Научно-исследовательские лаборатории, получив колоссальные средства,
разрабатывают новые покрои одежды, шляп, обуви. Там работают лучшие умы,
ибо если будут создавать особые ткани скафандров для высадки на Марс, то
получать будут меньше, славы меньше, толпы восторженных дур не побегут
следом, а вот если создаст модель нового бюстгалтера... Хотя, по разумению
более высокому, все должно быть наоборот. Увы, неча мне лезть в этот
средневековый монастырь конца ХХ-го века со своим уставом ХХХ-го, а то и
намного более высокого, намного...
     Эти люди даже не знают, что они - смертны. Нет, теоретически знают, но
это сказано где-то так вскользь, а масса церквей, сект и учений все века
твердит о жизни после смерти, так что человечек твердо уверен, что его
жизнь будет вечна. Это видно хотя бы по тому, как живет мой
разумоноситель... То тело, в котором я сейчас нахожусь.
     Да, сказал я себе напряженно, они просто живут. Как живут все
растения, животные, рыбы, насекомые. Только у этих существ, они называются
людьми, инстинкты усложнились настолько, что выделился особый вид
инстинкта, называемым ими разумом. Этот разум помогает лучше удовлетворять
все инстинкты этого существа: размножение, поиски еды, захватит территории.

     Но, что это не настоящий разум, а лишь инстинкт, говорит то, что они
даже не задумываются, что все они - смертны. И не просто смертны. А
настолько, что никто из них не в состоянии прожить даже один галактический
день, т.е., полный поворот галактики вокруг своей оси, как поворачивается
их крохотная планета. Если мне не изменяет память, то один оборот эта
небольшая галактика делает всего за триста двадцать миллионов лет.
     Нет, этот мир нелепей нелепого. Возможно, для того меня сюда и
забросили, чтобы я смог разобраться. Или вмешаться? Только что весь мир
облетел скорбная весть: н пороге своего роскошного особняка застрелен
знаменитый дизайнер такой-то. Весь мир скорбит, весь мир негодует...
     Наверное, я бы тоже негодовал, будь я просто этим существом, но теперь
я есть то, что высшее, и потому у меня волосы встают дыбом от этого
нелепого вывиха, по которому пошла здешняя цивилизация. Ведь дизайнер
одежды - это всего лишь человек, который придумает новые покрои, украшения
здешних самок чуть иначе, чем был украшены ранее. Но мир совершенно не
знает настоящих творцов их цивилизации! Никто не знает, кто создал их
телевизоры, холодильники, компьютеры... И уж конечно, те настоящие гении не
имели и сотой доли тех богатств, влияния и могущества, как эти по сути
своей ничтожные, но довольно ловкие люди.
     - А я поеду на Кипр, - доносился бодрый голос Вавилова. - Надо мир
посмотреть, надо!
     - Да, теперь выпускают, - сказал кто-то.
     Я поднял от клавы голову. Возле стола Августины, самой хорошенькой в
отделе, стояли в картинных позах Вавилов и Киреев, красовались, надували
щеки, распускали павлиньи хвосты. Августина мило улыбалась, она всем давно
знает цену, и лучше не спрашивать, как оценивает, улыбается мило всем
     - Я и раньше ездил, - проронил Вавилов многозначительно.
     Понятно, волна страха перед возможными репрессиями давно минула,
теперь уже начали намекать на свои высокие посты при разгромленной власти.
     - Но столько формальностей было! - возразил Киреев. - И ездить не в
радость. Зато теперь... Хоть арабские эмираты, хоть острова, хоть в сам
Израиль, про который раньше и подумать было нельзя...
     Все еще дикари, сказал я себе. Их психика не успевает за прогрессом.
Тысячи поколений, чтобы повидать планету, перемещали через земли свои тела.
Недавно возникло кино, телевидение, Интернет, но люди все еще дикарски
перемещают свое тело на тысячи верст, успевают увидеть плохо и ничтожно
мало только потому, что так делали раньше, так считается, так говорили
раньше... когда не было ни глобального телевидения, ни Интернета. А сейчас
с личного монитора можно в течении часа побывать в пустыне Сахаре, во льдах
Антарктиды, заглянуть в залы Эрмитажа, Лувра и казино Лас-Вегаса, а в
перерывах понаблюдать за кладкой яиц стерхов.
     Вавилов качнулся в сторону, высматривая меня, спросил громко:
     - Виктор, а ты куда поедешь?
     - Я? - переспросил я. Мелькнула мысль, что сам не знаю, куда поеду,
когда закончу здесь. - Еще не решил.
     Киреев между тем склонился к Августине, что-то нашептывал на розовое
ушко. Она двусмысленно улыбалась. Вавилов посмотрел на них, вернулся к
своему безобразному ящику. Послышалась дробь клавиш, затем его широкое
дружелюбное лицо выдвинулось, словно выманивая на выстрел:

     - Ого! Что ж так?
     - А что не так? - поинтересовался я в свою очередь.
     - Нормальные люди, - сказал он наставительно, - полгода готовятся в
отпуск, складывают копеечка к копеечке, читают проспекты турфирм,
рассказывают куда поедут, спрашивают куда поехать интереснее... а потом,
после поездки, полгода рассказывают куда съездили! И снова копят копеечки.
     - Я не совсем нормальный, - ответил я искренне.
     - Это я заметил, - сообщил он заговорщицки.
     По коже словно сыпанули свежим колючим снегом. Я напрягся, сказал
сразу осипшим перехваченным голосом:
     - Д-да?
     Надеялся, что все же Вавилов просто отшутится, заржет и брякнет
что-нибудь про баб, но его взгляд на миг ушел на невидимую для меня клаву,
там сухо постучало, затем он поднял голову, а глазах было некоторое
недоумение:
     - С тобой что-то происходит.
     - Что? - спросил я.
     Он хмыкнул:
     - Мне-то откуда знать? Это тебе ведомо. Так поедешь или на поедешь? А
то, если наберем группу в восемь человек, причитается скидка.
     - Надо осмотреться, - ответил я с неловкостью. - Понять, что от меня
требуется.
     Он удивился:
     - Да что там понимать? Я тебе скажу!
     - Спасибо, - ответил я искренне, - но любая поездка - дело все-таки
важное. Мне надо подумать.
     Он развел руками, явно сдаваясь:
     - Ну думай, думай. Надеюсь, до понедельника решить?
     Я улыбнулся, показывая, что постараюсь, хотя в глубине души
становилось все тяжелее: знал бы он, кто я на самом деле! Знал бы, что я
пытаюсь решить...
     Внезапно вспомнил взгляд этого жизнерадостного толстяка, на какой-то
неуловимый миг ставший непривычно для этого жизнелюбца острым и
пронизывающим. Почему он сказал: до понедельника?
     И почему так кольнуло? Даже не в мозг, не в сердце, а во что-то еще...
неведомое и... очень большое.

     Работал за меня разумоноситель, я только наблюдал, всматривался в свое
нынешнее тело, в окружающих, иногда уходил вглубь так далеко, что волосы
начинали подниматься на затылке: не прост этот разумоноситель, не прост...
В нем столько намешано, накручено, столько в него напихано, а пользуется
едва ли тысячной частицей...

     Снова вздрогнул, уже от громового голоса Вавилова. Стоя, он
провозглашал как систему самых что ни есть истинных ценностей:
     - В лес! На природу! Подальше от этого смога, ядовитых испарений!..
Встанем рано утром, за грибами сходим. Поверите ли, в прошлую субботу я вот
такую корзину набрал! Из них только парочка червивые. Да и то не насквозь,
а так... Обрезал по краям, а там внутри как орех, чесс слово!
     Киреев выглянулся из-за компа, голос его прозчувал мечтательно:
     - А рыбалка с утра?.. Еще туман на реке, я ты уже с удочкой, пока рыба
сонная, глупая... За ночт проголодалась, клюет на все, что ни попадя. К
обеду уже наловишь так это на полную сковородку... А на обратном пути,
когда через лесок, можно и землянику поискать. Я знаю одну поляну, где ею
усыпано от края и до края...
     Скептически слушал только Терпигоров. Его знали как заядлого охотника.
Он когда-то и меня уговаривал пойти на уток, но когда я представил, как
нас, охотников, наберется три дюжины человек, как среди ночи увезут черт
знает куда, там будем ждать среди болота прилета этих несчастных пернатых,
потом начнется дикая и беспорядочная пальба, а утки будут падать в холодную
воду, не всякая собака вытащит из тех зарослей камыша...
     Я вздрогнул, в ушах прорезался энергичный голос Вавилова:
     - Ну так как?
     - Что? - переспросил я непонимающе.
     - Ты ж уже почти согласился! - завопил Вавилов обвиняюще. - Я тебе
гарантирую, что к обеду грибков корзину насобираем! А Кирюха вон обещает
ведерко ершиков! Ну?
     - Да знаю какую ведерко отнимешь у внучки, - ответил я с улыбкой,
стараясь перевести в шутку. - Слишком уж колючие твои ершики. Мяса не
видать, зато костей...
     Вавилов всплеснул руками:
     - Люди, плюйте на него! Еще и перебирает. Это же на халяву, чудило.
Дареному ершу в пасть не смотрят, косточки не считают.
     Они смеялись, говорили, правильные и одинаковые, а я снова подумал,
что мир здешних существ изменился чересчур быстро. Они к этому еще не
успели привыкнуть. Латать одежду уже перестали, но вечный голод, что терзал
всех от мала до велика на протяжении многих тысяч лет, оставил след. Эти
люди еще сто лет тому, ничтожный срок, так мало получали еды за свою
работу, что собрать грибы или ягоды было весомым подспорьем. Лес кормил не
только грибами, в нем ставили капканы и петли на зверушек, в лесу драли
лыко, это такая внутренняя часть коры, из нее плели обувь под названием
лапти, делали веревки, в лесу подбирали сухие ветки и топили ими печи, из
свежесрубленных плели изгороди и заборы, в реках и озерах ловили рыбу,
раков...
     Не понимают, мелькнуло в голове, что уже вышли из мира постоянного
голода. Психика не успевает за техническим прогрессом.
     Но опять же, эти их проблемы. А какое дело до них, Мне? Этому,
Настоящему?

     В правом нижнем углу монитора часы как застыли, только секунды
сменяются в замедленном теме. Надо будет выставить и сотые, чтобы видеть
течение времени, а то рабочий день сегодня как никогда долгий...
     Женщины собрались еще за час, накрашенные заново, собранные,
подтянутые. Как только стрелки показали шесть часов, все дружно двинулись к
выходу. Я ткнул курсором в »Конец работыј, дальше программа сама закроет
все окна, сохранит, перепишет, освежит архивы, сократит, переместит,
перепроверит, а потом сообщит, что можно обесточить аппаратуру.
     Странноватая смесь, когда на эту аппаратуру институт скреб деньги по
всем сусекам, проректор ходил в министерство, валялся у всех в ногах,
целовал главного в зад, его жене чистил туфли, но никого не удивляет, что
наши институтские женщины на свою жуткую косметику и уродливые тряпки
тратят денег в пять раз больше, ем стоят все компьютеры в институте!
     Надо бы... надо бы... постой, о чем я сейчас думал?.. Опять потерял
мысль, а мелькало что-то важное...
     Выбравшись из проходной, мой разумоноситель в нерешительности
потоптался на развилке. Мясомолочный справа, булочная слева. Если домой, то
в мясомолочный - и делу конец. Там для брюха есть все, а если не домой, то
через гастроном. Куда без бутылки? Будто голый... Когда идешь в кино, на
каток или в театр, по-разному и одеваешься, так и тут: к этой с коньячком,
к той с водочкой, а к третьей и дешевым портвейном обойдешься...
     Ангел, что сидит на правом плече, мягко нашептывал одно, черт с левого
- другое. И домой бы, где спокойно и тихо, где врубишь телевизор, а если
хреновая программа, то есть еще видак, комп - можно погонять орков вволю. И
дела никому нет, что сопишь, неэстетично чешешься, перекосив рожу,
ковыряешься в носу... с другой стороны - все же к общению тянет.
     Когда пообщаешься, то порой отплевываешься и клянешься завязать, но
через три-четыре дня к общению не просто готов, а рвешься.
     Черт оказался активнее. Мой разумоноситель даже не слышал, что там
вякали в правое ухо, а в левое услужливо подсказывали, что не общался уже
пять дней, и он вздохнул с покорностью судьбе, а рука уже выудила записную
книжку, и он вдвинулся в телефонную будку.
     - Алло, Людмила?
     В трубке прозвучало осторожное »дај. Нейтральное даже, ровное, и я
поспешил назваться. Ей, конечно же, звонят, но тоже не так часто, чтобы
научилась отличать их по голосам.
     - А, - ответила она, - здравствуй.
     Ее голос чуть потеплел, но не настолько, чтобы я насторожился. Когда
женщина проявляет повышенное внимание, лучше обойти стороной. Людмила же
интонацией лишь показала, что узнала.
     - Как ты там?
     - Нормально, - ответила она все также нейтрально.
     - Это хорошо, - сказал я неуклюже. - В нашем ненормальном мире... э...
любое нормальное скоро станет ненормальным. Ты чем занимаешься сегодня
вечером?
     - Да так, - ответила она все тем же голосом, - сейчас только пришла.
Включу телевизор, начну готовить ужин. Дел много, занята.
     - Понятненько, - ответил я. Нужно было повесить трубку, но уж очень
она жила близко, и я сделал попытку:
     - Может быть заскочу к тебе на часок?
     В трубке прозвучало ровное:
     - Нет-нет, сегодня не могу.
     - Гм... Занята?
     - Ну, как тебе сказать...
     - Ладно, - сказал я с сожалением. - Как-нибудь в другой раз, ладно?
     - Ты очень понятливый, - донесся голос.
     Я пролистал книжечку. Вера, Изольда, Валентина... А вот какая-то
Лариса... Ага, еще осенью, когда попал под дождь. Впереди шла женщина с
зонтиком, я пристроился к ней, так и добежали до остановки автобуса. В
салоне взял у нее телефончик, а на следующей выскочил, ей же было ехать
куда-то на кулички...
     В раздумье я изучал номер. Звякнуть, что ли? Даже лица сейчас не
вспомню, торопился. Да и тогда не успел... Хотя какая разница?
     А пальцы уже крутили диск. На том конце трубку взяли после второго
гудка, прозвучало осторожное »дај. Я сказал:
     - Алло, Лариса?.. Это Ковалев. Помните, мы как-то вместе добежали под
вашим зонтом до автобуса? Дождь лил - ужас!.. Кажется, последний дождь, на
другой день повалил снег... Вы в автобусе дали телефон, а на следующей
остановке я вышел.
     В трубке после паузы прозвучало:
     - А... Помню. Вы такой высокий, черноволосый.
     - Он самый, - обрадовался я. - Как вы там?
     - Нормально, - ответила она нейтральным голосом.
     - Это хорошо. В нашем ненормальном мире... Ты чем занимаешься сегодня
вечером?
     - Пришла со службы, буду готовить ужин. Включу телевизор.
     - А что идет? - спросил я, стараясь, чтобы не выглядело, что
напрашиваюсь в гости.
     - Какой-то фильм, - ответила она, тоже тщательно выравнивая интонацию,
чтобы я не дай бог не подумал, что она приглашает настойчиво, даже зовет,
мужчины этого не любят и боятся. - Приключенческий... Потом звезды эстрады.

     - Это уже ничего, - одобрил я. - Я бы на часок заскочил к тебе на
чашку чаю. Как ты?
     - Заходи, - ответил в трубке ровный голос. - Откуда звонишь?
     - С Киевского, - соврал я.
     - Как раз мясо пожарю. Запиши, как доехать...
     Я был не на Киевском, но нужно заскочить в гастроном, а ближайшие
закрылись, нужно пройти пешком почти две остановки.

     Я шел к ее дому напрямик, запоминая дорогу обратно к метро. Ночью все
выглядит иначе, легко запутаться, а в позднее время спросить не у кого,
если же опоздаешь на пересадку, то лови такси, а это шесть рублей тю-тю.
     Лариса открыла дверь, улыбнулась, пропуская в прихожую. Я с
неловкостью втиснулся, я всегда почему-то в прихожей смущался. Лариса тут
же ускользнула на кухню, там шипело и булькало, оставив раздеваться и
переобувать домашние тапочки.
     Живет одна, но плюнуть в глаза тому, кто скажет, что это квартира
женщины, которая живет одна. Одинокая, но не одна. В ванной в глаза сразу
бросился изящный бритвенный прибор, блеснули лезвия »Жиллетј, а в
стаканчике - две зубные щетки. Это не значит, что живет кто-то из мужиков,
дураку ответит с усмешкой, что подмышках бреет, а умный и не спросит -
понятно, это и есть уют. Если кто подзадержится, то утром можно сразу на
службу... Может, это и бывает последней каплей, когда колеблешься:
пересилить себя и встать из теплой постели в холод и ночь, или остаться до
утра.
     Я пришел на кухню, сел. Она суетилась возле плиты, на сковородке
вкусно шипело, я с неловкостью подгребал ноги, когда она осторожно
распахивала холодильник - кухня маловата.
     Она гремела кастрюлями, а я украдкой рассматривал ее со спины. Рослая,
сложена неплохо. Видно, замужем была недолго, если была. У плиты старается,
но ощущение такое, что чаще питается всухомятку. Для гостя на стол летит
дефицит - тут мы еще не европейцы, - к тому же знала, что приду, а мясной
магазин - вон через улицу. Мол, мужик без мяса - не мужик, а голодная
обозленная тварь.
     - Проголодался? - спросила она, не оборачиваясь.
     - Да нет, ничего.
     - Еще минут пять! Мясо почти готово.
     Рядом со сковородкой разогревается мелкая кастрюлька, подпрыгивает
крышка, и по всей кухне расходится аромат гречневой каши.
     Я вспомнил, что пора сказать что-нибудь приятное, и заметил, что у нее
очень уютно (хрен там уютно!), но она расцвела, стала рассказывать, как
подбирала обои, искала им в тон шторы, а я рассеянно кивал, украдкой
посматривая на часы: пятнадцать минут до метро, полчаса до пересадки:
перекрывают в час, так что отчаливать нужно не позже половины первого...
     Взгляд рассеянно скользил по верхушке кухонного шкафчика, где
выстроились два ряда фирменных бутылок. »Бехерј, естественно, коньяк
»Наполеонј, глиняные бутылочки »Рижского бальзамај, деревянные сувенирные с
Кавказа - вино в них плевое, но из-за бутылок берут. Штук восемь маячат во
втором ряду, видок таков, словно один приемщик пустой тары поставляет эти
декоративно-нищенские выставки на весь город. В детстве бабушка
рассказывала про соседа, что по бедности ел картошку в кожуре, а потом на
крылечке, чтоб на виду народа, ковырялся в зубах: мол, ел мяса вволю.
     - Готово, - сказала она.
     Я опять с неловкостью смотрел, как она выкладывает на множество
тарелочек ломтики селедки, масла, специи, зелень... Жалование у нее, судя
по всему, не очень, как бы не остаться должным. Как и почти любой мужик,
мой разумоноситель больше всего на свете боится остаться в долгу. Пока
хорошо, то никто никому, а как на разрыв, то такое присобачат! Не только
кормили-поили, но одевали и на бутылку в карман совали.
     - Вкусно? - спросила она.
     - Спасибо, хорошо.
     - Положить еще?
     - Нет-нет, спасибо.
     Мясо оказалось жестковатым. Она сама жевала-жевала, потом украдкой
выплюнула. Ясно, на бутербродах и концентратах. Приятно, что для него
старается, однако же - обязывает... Когда слишком хорошо - тоже нехорошо.
     - Ну, - сказал я, откупоривая бутылку, - за знакомство.
     Потом она сварила кофе. Черный, крепкий. Я сам предпочитал его чаю, и
теперь не спеша, тянул горячую темную жидкость. Мороженое осталось в
холодильнике, гастрономический разврат - превращать такой замечательный
кофе в кофе-гляссе, это уж как-нибудь в другой раз.
     Я скосил глаза. Заметила ли, что я неосторожно намекнул, если, мол,
будет неплохо, то можно и дальше. Правда, намекнул так, что в любой момент
легко отпереться, мало ли что брякнул.
     - Спасибо, - сказал я, отодвигая чашку. - Прекрасный кофе. Хорошо
готовишь.
     - Рада, что понравилось, - ответила она с готовностью. - Иди в
комнату, я быстренько помою посуду. Боюсь, как бы тараканы не завелись.
     Я шагнул в комнату. Знакомый диван, телевизор в углу, цветной
календарь на стене, стандартная мебель на стенка, где за стеклами немного
посуды, немного книг, немного безделушек.
     Вытащил альбом репродукции Чюрлениса, бегло просмотрел знакомые
иллюстрации, давая время убрать посуду, потом вдвинул на место, потянулся
за ксерокопией Булгакова, но пальцы царапнули что-то глянцевое, в супере,
непривычное, и я впервые удивился, ощутил даже некоторое неудобство, ибо в
трех предыдущих квартирах, даже в четырех, возле Чюрлениса непременно стоял
Булгаков, а не Хейли, которому место на три пальца левее, а дальше должно
быть на толщину ладони тоненьких книжечек молодых поэтов... Так и есть, но
обязательные книжки о животных стоят не в том порядке...
     Надо пореже звать ее по имени, сказал я себе. Хорошо, было бы три Любы
подряд. Однолюбом бы был. А тут, так сказать, во избежание легче что-нибудь
годное на каждый случай: лапушка, кошечка, ласточка, птенчик... Гм, для
птенчика крупновата. Еще обидится! Но не коровой же звать... Или китом.
Ну-ка, ну-ка... В одном из предыдущих вариантов называл одну такую же,
только попышнее, облачком. Сойдет.
     Когда впервые пришел вот так к женщине, я не помнил, то было десяток
килограммов назад, но до того часа так и жил в том же дне, бесконечном,
раздробленном на двадцатичетырехчасовые интервалы, а следующего дня так и
не наступило, когда бы он сделал следующий шаг, неважно какой, но чтобы
настал другой день.
     - Ну вот и все, - сказал она, входя в комнату. - Тараканов можно не
бояться. Включить телевизор?
     - Давай, - согласился я.
     Она мазнула по сенсорному переключателю, села рядом. По экрану
величаво задвигались оперные певцы, аккомпаниатор за роялем исправно
барабанил по клавишам. Умница, передачу выбрала правильно, а то если бы
футбол или детективчик, то все время бы невольно косился в телевизор,
отвечал бы невпопад и вообще был бы на нуле.
     Вдруг громко и неуместно зазвонил телефон. Оба вздрогнули. Я физически
ощутил, как ей не хочется снимать трубку - телефон рядом с ним, - уже
приподнялся, чтобы выйти в туалет и дать ей возможность поговорить, но она
уже сняла трубку:
     - Алло?
     В трубке послышался мужской голос. Я не слышал слов, но она
нахмурилась, наконец сказала нейтральным голосом:
     - Нет-нет, сегодня не могу... Ну, как тебе сказать... Ты очень
понятливый...
     Она положила трубку. Я кивнул на экран, спросил:
     - Передача из Большого?
     - Похоже.
     Она взглянула мне в глаза, и разговор завязался:
     - У тебя хороший альбом Чюрлениса. Помню, в Домском соборе...
     - Кикашвили...
     - Алла Сычова потолстела...
     - Архитектура Кижей...
     Мы шли по проторенной дороге, заасфальтированной, оснащенной
указателями с именами звезд, поворотных знаков, уже показалась,
расстеленная постель, но путь к ней шел еще через трехминутный разговор о
музыке, без нее нельзя, нужно упомянуть о выставке молодых художников:
јталантливые, но зажимаютј, вскользь коснуться гастролей Мирей Матье...
Успевает! К метро можно выйти для гарантии на четверть часа раньше.
     - Конечно, зажимают их, - согласился я, - молодые, творят
нестандартно...
     - И Мирей Матье...
     Я притянул ее к себе. Раньше тайком загибал пальцы: о поэзии, о
музыке, не забыть о выставке картин, теперь о театрах, вскользь о
консерватории - здесь дуб дубом, но нельзя не упомянуть вовсе, - еще о
турпоездке, а там уже два последних этапа - где отдыхал и куда поедет в
следующий отпуск...
     Раньше я менял тему, потом отстоялось »вечноеј, и уже только
подставлял имена новых звезд, названия новых книг, и дуэты с женщинами
стали слаженными, словно обе стороны тайком друг от друга разучивали партии
на два голоса.
     Я стал ее обнимать, балдежить, и в какой-то момент она шепнула, пряча
лицо:
     - Выключи свет.

     Все-таки есть своя прелесть в общение с этими, нераскрепощенными. Их
осталось мало, но все-таки откуда-то берутся. Им и свет выключи, и не
пытается руководить, сама подстраивается молча и стеснительно, языком не
молотит, что мне мешает всегда, а сказать неловко.
     Времени улетело больше, чем рассчитывал. Я внезапно увидел под собой
раздетую женщину, увидел себя, вспотевшее и еще разгоряченное животное,
увидел всю эту чужую комнату, и внезапный стыд как кувалдой ударил по
голове.
     Я пошатнулся, свалился набок. Дыхание все еще тяжело вырывалось из
груди, внутри свистело, но мозг начал работать лихорадочно, взахлеб, словно
все это время его держали за горло, а теперь властные пальцы разжались, и
он что-то кричал, верещал, торопил, предостерегал....
     Она ласково положила ладонь мне на грудь:
     - Тебе было хорошо со мной?
     Я едва не закричал от ужаса и омерзения, но вопрос был привычный, я
уже слышал уже сотни раз, и разумоноситель ответил за меня так, как отвечал
всегда:
     - О, да! Было так здорово.
     - Мне тоже, - прошептала она.
     Я лихорадочно размышлял, как мне здесь исчезнуть, а возникнуть в пусть
тоже чужой, но привычной для разумоносителя квартире. Но пока я в этом
теле, пока я в этой эпохе, я обречен подчиняться законам этого дикого мира.
А это значит, что до метро придется рысцой, а там электричка может не
сразу, ночью интервалы размером со щели между галактиками.
     - Чаю не хочешь? - предложила она робко.
     В ее голосе впервые прозвучало что-то от человеческой интонации,
робость, что ли, меня передернуло. В полутьме ее тело странно белело,
призрачное и нереальное, пресное, как рыба в тумане.
     - Надо бежать, - ответил я.
     На ее милом лице отразилась легкая грусть, всего лишь тень грусти. Я
понял, что ответил верно, когда она обронила обычное дежурное:
     - До метро всего пять минут...
     Я вскочил, торопливо одевался, стесняясь наготы этого похотливого
самца, в тело которого всажен, Она перевалилась на бок, наблюдала за мной с
насмешливым сожалением. Я сказал, прыгая на одной ноге, никак не мог от
спешки попасть ногой в другую штанину:
     - Автобусы наверняка уже не ходят!
     - Успеешь...
     Я подумал, что она не прочь, чтобы не успел. Впрочем, кто их знает,
сейчас даже старомодные вовсю отстаивают независимость. Уже разобрались в
разных своих преимуществах, да и побаиваются, что на шею сядет пьяный
чмурик, за которым надо ходить, убирать, стирать за ним вонючие носки.
     Я быстро натянул кроссовки, чмокнул в щеку. Она смотрела вопрошающе,
но молчала. У нее, естественно, на языке вертится только один вопрос, но
именно он раздражает мужчин больше всего, и она только смотрела большими
печальными очами.
     Я отвел защелку замка:
     - Ну, пока. Я позвоню.
     - Звони.
     Я кубарем скатился с лестницы. Снег громко скрипел под подошвами,
морозный воздух врывался в легкие, вычищал внутренности, крохотными
фонтанчиками вырывался из каждой поры на коже, вымывая человеческое тепло.
Стало холодно, я все ускорял шаг, наконец вдали замаячила ярко-красная М.
     Влетел в метро, простучал подошвами по эскалатору. Навстречу попался
неопрятный мужик, отшагнул в сторону, но и я шагнул туда же. Так дергались
некоторое время, тупо копируя друг друга, потом мужик выругался, пошел
корпусом и отпихнул меня.
     На перроне я чуть не задремал стоя, потом пришла воздушная волна из
туннеля. Металлическое чудовище с яркими фарами пронеслось, притормаживая,
перед ним распахнулись двери. Я шагнул... в переполненный вагон, упершись в
спины мужчин. Инстинктивно напрягся, ибо воздух в вагоне пропитывала
враждебность.
     Не пацаны, что проводили девчонок до подъезда и спешат домой,
возвращаются зрелые мужики, знающие в жизни многое, обжегшиеся на многом,
потому и возвращающиеся, не оставшиеся, и к себе ни-ни-ни, а то не
расхлебаешься, законы теперь призвезденные, только и знают, что жизнь
портить...
     Пахнет водкой, потом, несвежими постелями. Многие бесстыдно спят. Кто
повалился соседу на плечо, кто откинулся на спинку сидения и расслабленно
открыл пасть, храпит, показывая не только выщербленные зубы, но и гортань с
бледным гнойным налетом...
     Вдруг один из спящих всхрапнул, открыл глаза, мгновение дико смотрел
через раскрытую дверь, а когда механический голос назвал станцию, этого
дурака словно катапультой выбросило вместе с »дипломатомј через уже
схлопывающиеся створки.
     Вагон заполнили существа, мозг которых слишком устал, чтобы даже
спрашивать: оно тебе надо? - и существа держались на простейших рефлексах
выживания: доползти до норы, а там гори все пропадом, больше через весь
город не поеду, на что оно мне, да чтоб я из-за бабы...
     Я огляделся. Внутренним взором отчетливо увидел все множество этих
вагонов, все поезда, на этой линии, на встречной, на кольцевой и на всех
радиальных. Огромное, несметное количество поездов - и все заполнены этими
существами! Этими же самцами заполнены в этот миг все автобусы,
троллейбусы, трамваи...
     По коже пробежали мурашки. Всюду по городу в этот момент идет
один-единственный зверь. Этот зверь - я, Виктор Ковалев!
     Это я сижу напротив, бессильно развалившись, словно тряпичная кукла, и
сплю, прижимая к животу портфель, рожа перекосилась, изо рта выползают
слюни... И рядом тоже я - длинный и худой, как стремянка, бледный от
недосыпания, даже россыпь угрей поблекла. И вон тот, что сплошное тесто в
дешевом костюмчике... И этот очкарик, который в шляпе, и бородач, и
носатый, и тот бандера, и хиппак, и молотобоец, и профессорообразный...
     Некоторые еще только вышли от своих ларис, торопливо и расслабленно
спускаются по лестницам, вяло шурупают: сегодня что-то устал, не
раскошелиться ли на мотор... да ладно, до пересадки успеваю, другие уже
плетутся по своим улицам, входят в подъезды, достают ключи, с облегчением
вваливаются в с в о и квартиры.

     Основной инстинкт разумоносителя настолько силен, что подавляет любую
разумную мысль, загоняет мое "Я", меня, в неведомые глубины этого
механизма. Вернее, подчиняет настолько, что разум сам суетливо бежит
впереди простейшего из инстинктов, прометает дорожку, служит, а свободу
получает не раньше, чем инстинкт нажрется своего.
     Я закрыл глаза, застонал от жгучего стыда. Черт, до чего же я грязное
животное! Ну ладно мой разумоноситель, но я, Высшее Существо, пришелец из
какого-то мира, более высокого, не сумел совладать, победить, перебороть...

     - Черт, - сказал я вслух, прислушиваясь к своему дрожащему голосу, - в
следующий раз, если уж так припрет... если гормоны ударят в голову... то
зайду в ванную и, так сказать, решу проблему вручную. Инстинкт умолкнет, он
же дурак, обмануть легко, а я получу свободу.
     Свобода, повторил себе настойчиво, это ясность мыслей. Ясность! Потому
что я - мысль. Я то, что живет в этом теле. А втиснули в тело самого...
самого массового не для того, чтобы пошел на поводу инстинктов этого зверя,
а чтобы не выделялся. Чтобы не отыскали те, кто охотится.
     - Не сразу отыскали, - повторил я вслух шепотом. Почему-то не
оставляло ощущение, что рано или поздно отыщут. - И чтобы я успел... Черт,
что я должен успеть?

     Раздеваясь, на ходу мазнул пальцем по кнопкам ДУ. Телевизор легонько
щелкнул, в тишину ворвался бодрый энергичный голос, объясняющий как
лечиться от самого страшного заболевания - перхоти, а когда загорелся
экран, там уже чуть ли не под марш показывали как ополаскивать волосы,
иначе те останутся тусклыми и без настоящего блеска.
     Несмотря на усталость механизма, в который всажен, чувствовал, что не
смогу забраться в постель, вон даже руки трясутся. Торопливо размолол кофе,
а на экране успели продемонстрировать кучу таблеток и наклеек, якобы
снижающих вес »без всяких усилийј. Конечно, бред, но лохи попадаются и
будут попадаться, всем нам хочется без труда вытащить рыбку из пруда...
     Не нам, поправил я, а всем им. Я не из этого племени. Я другой. Я -
настоящий. А они - я еще даже не понял, только ли все эти люди, машины,
весь мир - созданы только для того, чтобы меня морочить,
     Размолол, пока чайник закипал, всыпал в джезву. Налил кипятка,
поставил на слабый огонь, коричневая корка долго не желала шевелиться,
наконец пошла вверх, мои пальцы сами сняли, переставили на край стола,
пусть настоится, все привычно, автоматически, тело проделывает эти уже
много лет, мозги участия не принимают...
     Так, так, а когда они принимают участие? По сути, все, что делаем, это
готовые наборы алгоритмов. А когда вносишь изменение, то черт знает что
получается, так садишься в тот же вагон метро, и прет тебя по старому
привычному маршруту, хотя именно сегодня тебе нужно... нет, не помыслить, а
просто перейти на чуть иной алгоритмик.
     В ванной долго и с омерзением скреб жесткой щеткой и ополаскивался
горячей водой, а вышел не раньше, чем запах горячего кофе уже растекся по
всей комнате. Воздух успел пропитаться этим бодрящим ароматом. Ноздри жадно
затрепеталиЁ спина сама разогнуласьЁ я вдохнул всей грудью. А в желудке
даже нетерпеливо квакнулоЁ требуя не тянуть из клопа резинуЁ быстрее
сделать глоток горячегоЁ сладкогоЁ крепкого!
     Чтобы по всему телу сразу прошла волна жизниЁ чтобы сразу запахи стали
ярчеЁ звуки громчеЁ а ноздри уловили все ароматы жизниЁ а мышцы
задвигались.
     По экрану побежали полосы, запикало, требуя выключить телевизор. Все
еще трясущимися руками поставил видеокассету с фильмом »Камо грядешиј. И
пока торопливо хлебал горячий кофеЁ жадно и с мурашками по спине смотрел,
как в Древнем Риме бились гладиаторыЁ как скармливали на арене диким зверям
первых христианЁ как жутко пытали и казнили всехЁ кто не понравился
императору...
     ОстановилЁ поставил »КалигулујЁ посмотрел заново страшные эпизоды
началаЁ выключил трясущимися руками. Стало муторноЁ в животе похолодело. Я
чувствовал, как в меня насильно влили мех винаЁ а потом острый нож
легионера »милосердној распорол мне животЁ это меня жарили на медленном
огнеЁ меня разрывали дикими конями...
     ВыключилЁ меня тряслоЁ зубы стучали. А если бы послали туда? В то
время? Вряд ли смог бы там выжитьЁ будь я легионеромЁ вором или даже
императором. Но я мог попасть и еще глубже в даль веков. НапримерЁ к
пещерным людоедам...
     Разделся, плюхнул в постель с новой мыслью: а может быть во мне живет
иное существо, через мои глаза смотрит на здешний мир? Оно не может жить в
здешней атмосфере, потому смотрит через меня?.. Да, ему там хорошо...
наверное, хорошо... но каково мне?
     Или же я просто существо в этом мире, а Наблюдатель сейчас за тысячи
световых лет, сидит в лаборатории и посматривает через мои глаза время от
времени? А потом, когда я умру, мои знания войдут в его копилку знаний?...
     Я ощутил, что холодок безнадежности коснулся сердца. Это все равно
буду не я. Я - это только мои чувства и знания, а если ссыпет их в копилку,
где таких сотни тысяч, то от меня ничего не останется.
     Спасительное тепло, которое не позволяло сойти с ума, коснулось души,
и я представил как в этой копилке возьму верх над остальными, стану
сверхсуществом, но останусь самим собой, а их знания и опыт будут лишь моим
подспорьем, сырьем... А потом выберусь, заживу, покажу себя, смогу... И я
этими мыслями поспешно заснул.

     В сознание начали проникать звуки, затем я ощутил свет сквозь плотно
сомкнутые веки из тонкой мягкой кожи. Свет был бледный и серый, но едва я
сделал движение шевельнуться, превратился в розовый. Я даже различил
толстые как канаты трубы, что пролегают внутри этих ставней-век.
     Как, видимо, чувствует себя мой комп при включении. Сперва загружается
примитивная операционка, проверяет простейшие, но самые главные функции,
затем уже включается Windows, проверяет и подгружает в память все великое
множество программ и программок, которые могут понадобится уже в начале
работы, выстраивает их на экране крохотными иконками...
     Еще не открывая глаз, напряг мышцы во всем теле. Слушаются плохо, еще
не разогрелись, еще спят, но уже сигналы помчались по всем окончаниям,
пробуждая, поднимая, включая...
     В памяти чернота. Вчера я лег вот в эту постель, заснул через пять
минут, крепкий кофе на ночь мне не помеха, а сейчас уже утро, центральное
светило этой планеты прожигает оранжевым светом тонкие шторы..
     Где я был? Что со мной происходило? Я отсутствовал в этом мире
несколько часов. Здесь лежало мое тело, а вернее - тело моего
разумоносителя. А где был я? Это мой разумоноситель может не доискиваться,
где он был, и что с ним происходило, но я - это я!..
     Такое с этим существом происходит каждую ночь, и всякий раз часы жизни
теряются. Правда, иногда в мозгу остаются какие-то причудливые обрывки
странных видений. Аборигены называют их снами, пробуют по ним даже
предсказывать будущее...
     Впрочем, будущее пытаются предсказывать по всему, на что падает глаз:
по облакам, закату,, падению листа, броскам костей, картам,
     Может быть, я все-таки где-то был в это время?


     Шлепая босыми ногами, побрел в ванную. Зубная щетка на месте, бритва,
шампуни, кремы, лосьены, мази...
     В зеркале отражается все тот же Виктор Ковалев. И все-таки я не этот
молодой мужчина, хотя отражение повторяет каждую мою гримасу, каждое
движение. Я там, внутри. Я управляю эти Ковалевым почти полностью. Не могу,
правда, замедлить удары сердца или остановить пищеварение. Но даже
некоторые чисто рефлекторные действия поддаются моему контролю. К примеру,
я могу задержать задыхание. Не скажу надолго, но все же до тех пор, пока в
глазах не потемнеет, в в ушах раздастся звон...
     Итак, я - в нем. В сравнительно благополучном человеке. Не богатом, но
и не нищенствующем. Сравнительно здоровым, который не будет отвлекаться на
болячки. На стабильной нетрудной работе, которая не отнимает много сил и
оставляет время для размышлений. К тому же там готовятся не то закрывать
нас, не то во что-то преобразовывать, так что работы почти нет, всяк
варится в собственном соку.
     Под утренний кофе вспомнил гордых римлян, что смотрел вчера на ночь.
Так непохоже на нашу жизнь, что сами римляне кажутся сказочным народом... А
Рим - сказочным царством. Как Эллада, Македония, Персия, Ассирия, Древняя
Русь... Но ведь жили там люди! Жили, любили, боролись за что-то,
страдали... а потом умирали. А после их смерти прошли века, как пройдут и
после нас, после меня, и люди будущих времен с брезгливым интересом
посмотрят старые видеокристаллы: как же они жили там в ХХ веке? Без
трерров, тинстов, увака, тисиона...
     Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку:
     - Алло?
     Из мембраны донесся уверенный сильный голос Вавилова:
     - Привет, старик... Что-то мне твой голос не нравится. Что-то
стряслось?
     Я пробормотал:
     - Я сказал только »аллој, и ты уже все определил?.. Тебе бы в
психоаналитики. Привет, Леонид. Как жизнь?
     - Да так... - в голосе был сытый смешок здорового и уверенного в свих
силах самца, - самое время встряхнуться. Не наш уже возраст, чтобы шляться
по дискотекам, хотя я там встречал и молодящихся старух, но кое-то можем,
верно?.. У меня тут пара новых адресов появилась. Милые женщины.
Обеспеченные. Без материальных и жилищных проблем, так что опасаться
нечего. Я уже заходил к ним, сказал о тебе, теперь ждут нас вдвоем. Там
постель большая! Не только мы четверо, там взвод поместится.
     Мне нравился его голос, в нем были сила и достоинство, Леонид был
всегда дружелюбен, честен. Друзей не подводил, врагам спуску не давал, умел
держаться как на работе, где числился в лучших, так и на отдыхе, где тоже
блистал, блистал...
     Я представил себе эти потные мясные тела, что будут тесниться в одной
постели, истекать похотью, эти охи, ахи, горячее частое дыхание, мощные
выдохи, зеркало на потолке или во всю стену, чтобы усиливать эффект...
Впрочем, когда рядом совокупляются живые партнеры, то и без того
гормональная система пашет с повышенной нагрузкой, к тому же всегда можно
поменяться женщинами, эти современные и уверенные в себе сами это любят,
все с шуточками да смешками, но гормональная система пашет так, что хребет
трещит, весь организм отдает все силы этому участку фронта, все для
победы...
     - Нет, - ответил я наконец, - что-то сейчас не то...
     Леонид хохотнул:
     - Рыбного восхотелось?.. Не надо, старик. Эти штучки для извращенцев.
А мы, настоящие здоровые мужики! Нам надо настоящих здоровых баб. Самое
большее, что можно себе позволить, это поменяться бабами, использовать их
во все места, но искать чего-то нового не стоит.
     Я сказал, защищаясь:
     - Да нет, совсем не то.
     - А что "то"?
     - Да сейчас не ко времени, - ответил я. Вспомнил как заходил к этой...
как ее... забыл имя, что в Крылатском, передернул плечами от омерзения к
себе, но внизу, в гениталиях, приятно потеплело. - Занят, понимаешь...
     На другом конце провода хохотнуло:
     - Ого!.. Что-то новенькое? Настолько особое, что даже с другом е
поделишься?.. Стыдись!.. Люди даже хлебом делятся, а ты женщину жалеешь!
     Я пробормотал:
     - Да нет, это другое. Совсем другое.
     - Совсем-совсем?
     - Да.
     Голос Леонида стал озабоченным:
     - Ты, случаем, никакой гадости не подхватил? Если что, скажи. У меня
есть знакомый врач. Напичкает антибиотиками, враз как рукой снимет.
     - Даже не тепло, - заверил я, - даже не тепло.
     Я чувствовал как озабоченность зазвучала во всем голосе Леонида:
     - Слушай, а ничего посерьезнее?
     - Ты о чем?
     - Ну, ты знаешь... это приходит к нам в старости, но к некоторым и
намного раньше.
     - А, - понял я, невольно засмеялся с чувством облегчения, - Нет, здесь
все в порядке. Даже по ночам их толстые задницы снятся. Нет, Леня, это
другое...
     - Смотри, ни во что не влипни.
     Теперь насторожился уже я:
     - Что ты имеешь в виду?
     На том конце телефонного провода попыхтело, словно два Леонида
вырывали друг у друга трубку, наконец послышался голос, и по сдержанному
тембру я понял, что победил более осторожный:
     - Просто будь осторожен. Живи просто.
     - Как просто?
     - Как можно проще, - посоветовал Леонид - Как амеба. Как простейшая
водоросль. Или того проще, как американец.
     Я ответил с разочарованием:
     - Нет уж. Как амеба еще согласен, ей больше не дано, но как
американец... Б-р-рр!.. Спасибо, Леонид. Как-нибудь в другой раз, ладно?
     Снова там двое боролись, вырывали трубку друг у друга, я с замиранием
сердца ждал и всячески желал успеха более открытому, но все же победил
сдержанный, и голос был обрезанным со всех четырех сторон:
     - Ладно, до следующего раза. Выздоравливай!
     Я поинтересовался:
     - Полагаешь, это болезнь?
     Снова в его голосе мне почудилась непривычная для всегда открытого
Леонида сдержанность. Или же я стал слишком подозрительным, но теперь
казалось, что даже Леонид хоть краешком касался той страшной тайны, которую
обнаружил я.
     - Увидимся, - ответил он.
     В трубке щелкнуло, пошли частые гудки.

     Небо затянуло чем-то серым, не то грязные как половая тряпка облака,
не то опустошенные до просветления тучи. Город изнемогает от жары, но все
одеты, голых нет, хотя не совсем ясно... зачем эти странные покровы,
именуемые одеждой? На них уходит уйма труда, миллионы людей заняты только
тем, что выращивают хлопок, выплавляют синтетику, обрабатывают, свозят то и
другое на особые фабрики, где все это превращается в то, что эти люди
одевают на себя. Конечно, зимой понять можно, но сейчас?
     Перестать, напомнил я себе. Это непонятно звездному наблюдателю... и
вероятнее всего, не только наблюдателю, но как житель этой планеты знаешь,
что одежда обязательный атрибут вычленения этого существа из звериного
ряда. Одежды нельзя лишать даже в жару, слишком недавно он вышел из зверей,
слишком легко вернуться, а разницу надо держать, держать, держать отчаянно,
несмотря на всех фрейдов, не свободную любовь, за свободу совокупляться с
особями своего пола, со скотом, с рыбами, предметами, компьютерными
персонажами...
     Да, страшноватый мир, кто спорит?. Как здесь живут... Как с Этим
смиряются? Какая странная философия, какое мировоззрение.... Вдруг я
вспомнил, что нет философии, нет мировоззрения. В прошлые века царила вера
в загробную жизнь, а теперь кто-то пытается придумать себе Мировой Разум,
Высшее Существо, словом, того же Бога, только именуют Творцом уже всей
галактики, а остальное большинство просто старается не думать о Великом
Небытие... Изо всех сил забивает голову сиюминутными заботами, но только бы
не думать о том, что ждет в старости, а затем и...
     По спине пробежал холодок. Интересно, подстраховывают ли меня? А что,
если меня сюда забросили, дальше пошли межзвездные коктейли глушить или еще
что-то... черт, совершенно не помню ничего из той жизни!.. И пока не
вернутся с обеда, я подвержен всем болезням, всем микробам, все опасностям.

     За холодком в душу заполз страх, я с усилием заставил себя
успокоиться. Я в теле землянина, а он должен быть привит.... вот на левом
плече пятнышко, где прививали оспу. явно же и от прочих опасных, а гриппом
в прошлом году переболел...
     Правда, я не застрахован, скорее всего, от наезда автомобиля.

     Прозвенел звонок. Я поднял трубку:
     - Алло?
     На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся
голос, в котором я не сразу узнал голос человека, которым считается моим
отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так
накрепко.
     - Это я... Ты свободен сейчас?
     - Да, в какой-то мере, - ответил я. - А что случилось?
     - С Джоем совсем худо... Уже никакие таблетки не помогают... Я сам не
сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут... Он все понимает.
     Я сказал с неловкостью:
     - Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять
решение. Ну, решись наконец!
     После паузы раздался снова вздох, а голос, котором дрожали слезы, упал
до шепота:
     Уже... Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.
     Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый
и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает
этот человек:
     - Через полчаса буду у тебя.

     Дверь отцовской квартиры такая же старая, пошарпанная, особенно если
пройти как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных,
отделанных дорогой имитацией под дерево.
     Отец открыл дверь раньше, чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым
изможденным лицом, осунувшийся, охлялый, словно всю ночь стоял под
проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на
изношенные сети для ловли рыбы.
     - Что ты с собой делаешь, - сказал я с сердцем.
     Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на
кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал,
вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за
скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.
     Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде,
по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой
виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он
и узнал меня, скорее всего, по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть
вполовину так, как раньше.
     Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул
пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал как заскрипели
шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили
слезы, побежали по морде.
     В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в
моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он
все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и
просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с
ласковой мужской грубоватостью:
     - Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.
     Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:
     - Машину не вызывал?
     - Нет... - донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца,
словно говорил сам Джой. - Я думал... Ты приедешь...
     Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые:
     - Я займусь. Ты побудь с ним.
     Уходя в другую комнату, к телефону, видел как отец опустился на колени
возле пса, взял его лапу в ладони, и застыл так, скорбный, плечи
вздрагивали, а голова опустилась на грудь.
     Я поспешно отвернулся, не хочется видеть отца плачущим, как-то не
по-мужски, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в
справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я,
переговорив, позвонил в службу такси.

подниматься, старческие кости гнутся трудно не только собачьи, суставы
высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще
текли.
     Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная
печаль, хотя на коврике лежит всего лишь умирающая собака. Пальцы
чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна
воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но воспринимает жизнь.,
     - Пора, - сказал я со вздохом. - Им ехать минут сорок. Пока выберемся,
минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз
погреется.
     - Пусть, - торопливо согласился отец.
     Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш,
раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было как после
долгого усилия по горлу прошел комок.
     - Это на три часа, - сказал отец тихо. - Потом начнет отходить, боль
вернется еще злее...
     - У него не будет этих трех часов, - успокоил я, отец однако съежился,
словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул
вдогонку: - Я возьму этот коврик, хорошо?
     - Обязательно, - донесся его прерывающийся слезами голос, -
обязательно...
     Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под
коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела. Потерпи, сказал я ему
одними губами. Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим...
     Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую
силой, когда я хватал на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я
поспешно опускал на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит
так виновато, что сердце начало щемить все сильнее и сильнее. Даже
пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так
утруждаться...
     Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он
торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил
обогнать и вызвать лифт.
     Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели
цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть,
шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и
скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет,
начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное
электрическое солнца, приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери
распахнулись.
     Отец пропустил меня вперед, наощупь нажал нужную кнопку, не отрывая
любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем
лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик со
своим пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже
шагнул, но увидел пса на моих руках, переменился в лице:
     - Это... уже?
     Я кивнул, судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только
опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так,
что едва не оторвал голову:
     Вы езжайте, езжайте!.. Мы поедем другим.
     Дверь захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачки дома, да и
окрестных домов, знают друг друга, знают у кого собака еще щенок, а кого
уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не
повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседям
относятся тоже лучше, чем к самим соседям.

     Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца
прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Вчетвером на
ней старухи перемывают кости всем проходящим, сейчас пусто, я осторожно ел,
опустил Джоя себе на колени. Отец сел рядом, все время то гладил его по
голове, то трогал лапы, не находил места.
     Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку »Стоянка
запрещена", в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниэлю, с
которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а
без собак пройдешь мимо, не узнавши. Этого узнал лишь потому, что
встречался не уже полсотни раз.
     Он подошел, вытирая масляные руки ветошью. Глаза была невеселые:
     - Все?.. Увозите?
     Отец кивнул, говорить не мог. Губы его дергались, а я ответил почти
шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:
     - Он очень страдает.
     - Понимаю, - ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел
руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь,
продлить жизнь нашей собаке. - Мой тоже уже дряхлеет... Играть давно
перестал.
     - Вашему еще нескоро, - утешил я.
     - Говорят, спаниели живут недолго...
     Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же
виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот
машины. Похоже, он просто не мог вынесли такого зрелища. Скрылся, да и не
хотел, чтобы мы видели, что он видит.
     Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел,
сказал сочувствующим голосом:
     - Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.
     - Это можно понять и по-другому, - пробормотал я.
     - Нет, это по-дурости и злобе людской...
     Отец зашевелился:
     - Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!... К этому подъезду!
     Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял
драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были
понимание и глубокая печаль.
     Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно
обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сидение. Отец сел рядом, назвал
адрес. Таксист буркнул:
     - Что, лапку прищемили?
     - Если бы, - ответил отец.
     Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла
набирать скорость. Я заметил в зеркало с каким недоброжелательством таксист
посматривал на бедного Джоя. Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:
     - Не понимаю, как можно так возиться с собаками... Что с ним?
     Отец промолчал, я видел в зеркало его жалкое лицо, а я ответил:
     Он умирает.
     Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы
помчались в левом краю, обгоняя машины. Слева неслись навстречу в четыре
ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.
     Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу.
Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому
крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:
     - Он что... так и не выживет?
     - Нет, - ответил я резко, - от старости лекарства пока нет.
     - Ага... - сказал он, - да ладно... ладно... Я тут содрал с одного
араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут
даже с... таким. Да ладно, ладно.
     Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на
лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом,
что как не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и
унеслась.
     Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих
объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то
шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй
этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.
     К моему удивлению врач сказал участливо:
     - Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.
     Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на
широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за
исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие,
дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по старчески
мудрых, были печаль и глубокое понимание.
     Враз перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают
кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.
     - Все собаки идут на небеса, - казал он убеждающе. - За их любовь и
преданность... Вы не должны так страдать. Мы нашли в себе мужество быть с
ним до его последней минуты...
     Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно желтым. Я одной
рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно
даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:
     - Да-да... Начинайте...
     Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все
понимал, и я видел по его глазам, что он жалеет только, что оставляет нас
без его защиты, без его заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас,
не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую
лужайку...
     - Не... мо... гу, - вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил
руку врача со шприцом. - Не надо... Я не могу... Он понимает, что мы его
убиваем!
     Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.
     Врач возразил тихо:
     - Он понимает, что вы облегчаете его муки... Он благодарит вас, что в
его последние минуты жизни вы с ним.
     - Не могу...
     - Посмотрите ему в глаза!
     - Не могу, не могу...
     Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он судорожно
проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и, оставив
Джоя, гладил теперь отца своего разкумоносителя, прижимал к его телу, сам
чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не
должны умирать ни люди, ни собаки, ни какие другие существа.
     Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но мое мужество
едва ли было крепче отцовского. Все же я кивнул, он присел рядом с Джоем.
Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забыл профессионально
выдавить все частички воздуха, одной рукой он осторожно взялся за кожу на
лапе Джоя, сказал тихо:
     - Потерпи... Это совсем не больно.
     Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой слегка двинул
ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее, выказывая
благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с ним,
все еще с ним...
     Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался с трудом.
Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но теперь
внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал как
похолодело лицо.
     Врач странно посмотрел в мою сторону. Я слышал щелчок откупоренного
флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, затем отвратительный резкий
запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я
чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто
тысяч вольт.
     Джой лежал все так же на боку. Глаза его с любовью и преданностью
смотрели на нас. Он уже не дышал, сердце его остановилось или
останавливалось, но в угасающем взоре я видел его страдание от разлуки с
нами.
     Мы вышли на крыльцо странно осиротевшие. Умерла всего лишь старая
собака. Но я чувствовал, что из меня вынули душу, а я только пустая
оболочка, отец выглядит еще хуже, это его пес, это ему он мыл лапы после
каждой прогулки, ему любящий пес приносил тапочки и преданно смотрел в
глаза, упрашивая велеть ему что-нибудь, послать куда-нибудь, а он тут же
сделает, выполнит, потому что очень-очень любит...

     Не знаю почему, но, томимый неясным побуждением, дома я сразу же
бросился к книжным полкам. Из того, что искал, отыскался только школьный
курс астрономии. Слишком упрощенный, от чего холодок страха пополз по
спине. Что-то в этом странное. Память подсказывает, что в школе отвечал по
этой дисциплине... мое тело ответило. А потом, потом понятно... Большую
часть знаний взгромождаем только как цирковые эквилибристы, чтобы кое-как
донести до экзаменатора, в потом все с грохотом рушится, рассыпается в
пыль, еще не долетев до пола.
     Знания, которые не употребляются, организм старается не запоминать.
Это аксиома. Но, может быть, есть другая причина?
     Я не дал исчезнуть холоду страха, наоборот - углубил, представив
черноту космоса, бесконечность, далекие искорки звезд, безжизненность... Не
потому ли организм не запоминает, даже спешит забыть, что эти знания не
только бесполезны, но и опасны? Я же чувствую, как во мне сопротивляется
нечто сильное, как в мозгу и в душе всеми лампами, коготками старается
отпихнуться от ужасающего космоса, бездны, будто стоя не на дне этой
бездны, а на краю...
     Итак, в начале начал был Первоатом. Не было ни времени, ни
пространства. Потом атом взорвался, во все стороны понеслись осколки, что в
полете превращались в скопления пыли, а из той образовывались галактики. В
одной из таких галактик на самом краешке вокруг самой средней звезды -
великое множество, как намного крупнее, так и мельче, ярче и тусклее...
словом, та пыль, что из того клочка пыли образовалась, как заурядная
звезда, как и осколки помельче, что не могли загореться сами по себе из-за
своих малых размеров. Правда, в недрах этих планет жар стоит почти как на
поверхности этой звезды, названной здешними существами Солнцем.
     Время шло, структура вселенной усложнялась. Галактики старели,
некоторые звезды гасли, иные взрывались, сталкивались, их уносило по
космическим течениям.
     На одной из планет, что кружились с бешеной скоростью вокруг Солнца,
по мере усложнения образовались некие соединения. Они получили возможность
воспроизводить друг друга. Одни названы кристаллами, они развиваются
медленнее, чем те, что получили название биологических. Биологическое
усложнение материи привело к тому, что очень быстро через цепь превращений
в более сложные структуры, возникло то, что называется человеком. То, в чье
тело меня всадили, словно в кабину вездехода.
     Стоп-стоп, - сказал я вслух, пытаясь уловить мысль, закрепить ее в
словах, - почему сразу »всадилиј? Я если я сам откуда-то сбежал, побегал по
галактике, нашел временное убежище в этом теле?... Нет, это бред похуже
того сериала, что Лена смотрит с восторгом. Там бессмертный дебил идет из
века в век, ничему не научившись, кроме как махать мечом, да и то словно
домохозяйка после двух уроков... Если я представитель более высокого стаза,
за мной уж точно не гоняется ни полиция, ни такой вот идиот с самурайским
мечом. Но что тогда со мной? Почему я здесь?
     Стараясь не потерять ниточку, я начал вчувствоваться, проникать мыслью
глубже, дальше... и холодок сперва вздыбил волосы на руках, кожа пошла
пупырышками, затем холод ледяными искрами пробрался вовнутрь, вонзился в
сердце так остро, что в глазах потемнело, а в черноте заблистали звезды.
     А что, если...
     Нет, эта мысль слишком ужасна, чтобы попытаться даже додумать до
конца. Чудовищна, отвратительна... Но все же попытаюсь, ибо надо не
упустить ни малейшей зацепки. Итак, предположим, только предположим, что
развитие вида не остановилось. Что развивается не только социальное
устройство общества, но и в самом человеке появляются новые извилины, новые
нервные окончания... Не так уж нелепо? По крайней мере, это не противоречит
биологии, если даже и противоречит дарвинизму. Впрочем, дарвинизму не
противоречит тоже.
     Пойдем дальше. В результате этих новых извилин в том существе, которое
зовется человеком, появилось нечто новое... Нет, не разум, ибо разум лишь
высшее проявление инстинкта, он и служит глубинным инстинктам, умело
удовлетворяя их, давая им то, чего не могут получить своим простым: хватай,
греби, ешь. Нет, появилось некое осознание, продуктом которого и являюсь я,
Я, существо, которое сидит в этом разумоносителе.
     Я в нем живу. Даже командую. Что захочу, то и сделает.
     Никакой не человек из будущего. Никакой не инопланетянин.
     Просто человек, внезапно осознавший...
     Что?

     Часть 2

     Я передвигался длинными замедленными прыжками. Широкую расщелину
перелетел плавно, растопыренными руками оперся о плотный воздух, что
помогло опуститься на той стороне плавно, красиво.
     А затем шаги стали обычными, я пошел в привычном мире ночной улицы,
слабо освещенных домов, серого выщербленного осколками времени асфальта.
Улица медленно поднималась кверху, разбитая дорога, а вон за теми домами,
это уже окраина, круг трамвайного пути, где водители отмечают путевые
листы, успевают забить "козла".
     Стена дома плавно плыла назад и пропадала. За углом открылась
блестящая в свете фонарей металлическая петля трамвайных рельсов в два
ряда, маленькой будочки диспетчерской. Дальше ряд деревьев, снизу
подсвеченных оранжевым пламенем фонарей, верхушки в мертвенном серебре
луны. Все знакомо, все привычно... Трамвая пока нет, ночью ходят с
интервалами в полчаса, а то и больше. Автобуса здесь нет, только
трамвайчик. Я здесь хожу часто, знаю все закоулки, проходные дворы, знаю
где лавка с обломанной спинкой, знаю все деревья, стены домов...
     Потом на мир начала наплывать другая картина, я услышал странные
звуки, словно рвущиеся из мирового пространства, далекий гул, начал ощущать
давление в бок, и наконец понял, что возвращаюсь в другой мир, который еще
тревожнее и нелепее этого.
     Полежал с закрытыми глазами. Сердце стучало так, словно только что
пробежал вверх по лестнице на свой этаж. Где я мог видеть этот часто
повторяющийся сон? Я не был там, это точно. У меня хорошая память, я помню
чуть ли каждый день своего детства, а здесь я шел по местам, которые знаю
хорошо...
     Но я никогда там не был! Что с моей памятью? Или я как-то перехватил
кусочек чужого сна? Или во мне всплыли сны моего отца, трамваи были только
в его молодости, он мог там ходить... Генная память, то да се, об этом
охотно порассуждали бы длинноволосые хиппари из психоневрологического
факультета, но у меня свои проблемы, в рубашку с длинными рукавами пока что
не хочется,
     Разумоноситель глубоко вздохнул, его мышцы напряглись, звериное тело
метнулось с постели. Одеяло полетело в сторону, а я поехал в этом слаженном
организме в туалет, потом в ванную комнату. Конечно, я мог бы вмешаться,
контролирую это тело почти полностью, за исключением врожденных рефлексов,
да и то могу на какое-то время задержать дыхание, а сердцебиение ускорить,
если поприседаю или упал-отжался, но разумоноситель пока справляется с
простейшими функциями...
     Кончики пальцев привычно коснулись крана. Тугая струя вырвалась с
готовностью, обе струи: холодная и горячая, смешались, образовывая оранжевы
водоворот, затем мочевой пузырь сплющился, как мне показалось, я машинально
смыл желтые капли, а глаза мои... да, мои, не отрывались от зеркала на
стене.
     Здоровое моего разумоносителя не хилое, развит терпимо, кожа чистая,
пара прыщей, никаких болезненных пятен. Едва заметные жировые валики на
боках, здесь их зовут французскими ручками, следствие сидячей работы, но не
толст, так что пока нет проблем ни со здоровьем, ни со скоротечной жизнью
обитателей этой планеты.
     Лицо опалило жаром, кожу защипало, словно кололи множеством мелких
иголочек. Это кровь из внутренних органов прихлынула на периферию, к щекам,
потому и ощущение жара. Вообще-то тридцать шесть и шесть это температура
внутренностей, на поверхности совсем невелика. Здесь равна температуре
воздуха, а это где-то около двадцати...
     Какого черта я морочил себе голову своим инопланетным происхождением,
воображал гостем из далекого будущего, из параллельного мира, когда истина
на поверхности?

     Из зеркало смотрело мое и не мое лицо. В глазах отражения что-то
мелькнуло. Почудилось, что сказало настолько трезво, что мурашки побежали
по коже: потому и морочил! Потому что от такой истины рехнуться можно.
Потому что не хотел даже смотреть в ту сторону. А уж на самую истину
страшно посмотреть прямо, не отрывая взгляда.
     А какая она, истина? В этом случае можно даже не бояться с прописной
буквы - Истина?
     - Перестань искать, - сказал я зеркалу как можно более твердым
голосом, - перестань искать за облаками... Положим, только предположим! -
что произошло куда более страшное. Самое страшное, что могло случиться. Я и
есть я, который родился на Земле двадцать девять лет тому. Родился в этом
теле... тогда оно было помельче, потом рос, ходил в школу, работал,
спаровался с особью противоположного пола, начал размножаться, выполняя
весь цикл, заложенный природой во все живое, будь это растения, гады, птицы
или звери.
     Судорога свела горло. Я стиснул челюсти, отгоняя приступ животного
страха. Волна черного ужаса схлынула, оставив во всем теле слабость и
тоску.
     - Я живу в этом теле, - сказал я громко. Прислушался к жутким словам,
что звучали как приговор пожизненного заключения, сказал уже тише, - и... в
этом времени. Я появился не в древнем Риме, не в эпоху инквизиции, я не
раб-гладиатор и не вельможа Людовика. И мне, судя по всему, уже не увидеть
как полетят на Марс, не увидеть будущего...
     Опять ужас нахлынул с такой силой, что в глазах потемнело. В голове
раздался звон, потом писк. Тело стало ледяным. Я чувствовал как холод
подбирается к самому сердцу. Прошептал застывающими губами:
     - Но должен же быть какой-то выход?
     Ледяная лапа слегка разжалась на сердце. Я вздохнул судорожно, тьма
слегка очистилась, но во внутренностях оставался холод смерти.
     - И все-таки мне повезло, - прошептал я, - ведь не родился же во
временя Ивана Грозного?.. Висел бы на дыбе, ломали бы мне кости, Но не
повезло, что не родился в далеком будущем. Там, где уже знают ответ на
вопрос, над которым ломаю голову. Если бы родился в будущем, то... может
быть, был бы уже... бессмертным.
     Последние слова я почти прошептал, чувствуя страх и тоскливую
безнадежность.

     Я закрыл глаза, т.е., сомкнул веки, надвинув их сверху и снизу на
глазное яблоко, и весь этот красочным мир исчез. Это было так неожиданно,
словно я не проделывал это миллионы лет раньше, что я даже отшатнулся от
внезапно прыгнувший на меня тьмы. Смотрел-смотрел, пока в глазных яблоках
не защипало, веки опустились сами. На этот раз силой мышц я удержал их в
таком положении, глазное яблоко зашторено, сердце застучало чаще, а я
напряженно всматривался в это черное ничто с возникающими белесыми тенями.
Они тут же растворялись а другие возникали то здесь, то там в этой странной
темной бездне.
     Выходит, когда я закрываю глаза, весь мир исчезает. Остаются только
шум от проезжающих машин, далекая перекличка поездов и команды диспетчера с
Белорусского вокзала, сработавшая сигнализация автомобиля...
     Не открывая глаз, я плотно всадил указательные пальцы в уши. Тут же
все звуки оторвались. Я находился в темной пустоте, где мир исчез с его
домами, реками, объемами и даже звуками. Лишь напряжение мышц в ногах
показывало, что я стою в этой пустоте, что у меня есть тело, что я нахожусь
на твердом.
     Страшась потерять мысль, что может привести к открытию, я поспешно
вернулся в комнату, лег на диван. Постарался сделать дыхание ровнее, пусть
сердце так не колотится, снова закрыл глаза, на уши одел наушники с
отключенным микрофоном.
     Не сразу перестал чувствовать тело. Но в конце-концов... Я повис в
темноте, в темноватой бездне. Холодок ужаса медленно разливался по
внутренностям... или что там у меня?.. и кто вообще я?.. Я - мысль, что
существует, а все остальное - мои ощущения. Когда я ухожу с балкона, то
исчезает город, когда закрываю глаза, исчезает и вся комната, исчезает весь
мир. Значит, этот мир - всего лишь мои ощущения, а на самом деле его нет.
Он возникает, когда я открываю глаза!
     Резкий неуместный звонок прорезался в сознание. Еще не сообразив, что
делаю, я вскочил и поспешил к двери, заглянул в глазок... вернее, это все
заучено проделало мое тело, мой разумоноситель, пальцы оттянули защелку
замка.
     По ту сторону стояла улыбающаяся Юля. Плечи ее загорели больше, чем
лицо, молодая кожа шелушилась словно у молодой красивой змейки, что
поспешно меняет кожу как условие роста.
     Она засмеялась:
     - Ты что, спал?.. Я уже собиралась уходить.
     Я машинально отступил, она вошла, обдав волной хороших духов,
свеженькая крепенькая, в коротенькой юбочке, с открытой спиной, почти
голенькая, но у нее эта нагота скорее откровенность спортсменки, чем
эгбиционистки.
     Ее глаза быстро скользнули по комнате, проверяя как разбросана одежда,
мимоходом заглянула на балкон, как бы случайно толкнула дверь в ванную, и
лишь тогда, не обнаружив следов другой женщины, улыбнулась еще
очаровательнее:
     - Я тебя не из туалета выдернула?.. Тогда пойди хоть воду спусти.
     - А что, запах?
     - Да нет, туман, туман...
     Она подошла вплотную, заглянула мне в глаза. Я помнил этот взгляд, а
моя беда еще в том, что так и не научился отказывать женщинам, из-за чего
нередко попадал в разные ситуации. Сейчас утряслось, Лена принимает меня
таким, каков есть, устои этого образования, именуемого здесь семьей, сейчас
не те, что были у наших родителей. Хотя вот сейчас мелькнула странная
мысль: все постоянно твердят всюду, что надо быть такими, какие есть. Людей
тоже надо принимать такими, какие есть. И самим нужно быть такими, какие
есть. И все надо принимать таким, какое есть... Но как же тогда стремление
к совершенству? Как тогда быть с простейшей учебой в школе или универе,
которая все же меняет человека?
     И что на самом деле лучше: быть самим собой, вот таким вот, или же
стать кем-то?
     - Ты о чем задумался? - спросила она с интересом. - Ты и вдруг
задумался?
     - А что, - спросил я, - я никогда не задумывался?
     - Да вроде бы нет... Тебе все просто и ясно. За что тебя и любят. Ты
как американский президент, тот всегда безмятежно ясен.
     Я пробормотал:
     - »Тот, кто безмятежно ясен, тот, по-моему, просто глупј. Кто-то из
великих сказал, не помню. Я глуп, да?
     - Не бери в голову, - заверила она. - У тебя все есть, ты здоров и
даже по-мужски красив. Чего тебе еще надо?
     - А черт его знает, - ответил я я с досадой, уже не понимая кто
отвечает, моя разумоноситель, или же я сам. - Хочу понять мир, к котором
живу.
     Она сказала саркастически:
     - Скажи еще, что желаешь знать, кто ты сам и зачем живешь?
     По спине у меня скользнула огромная холодная ящерица, пробралась во
внутренности. Я замер, превратившись в льдину. С трудом разлепил смерзшиеся
губы:
     - А что... уже кто-то пытался... узнать?
     Ее смех раскатился по комнате как сотни стеклянных шариков. Алые щечки
стали еще ярче, а в глазах прыгали веселые кузнечики.
     - Нет, ты просто прелесть!
     - Еще какой, - согласился я. - И что же?..
     - Ну, начиная от того, что человек - это двуногая птицы без перьев...
именно так, вроде бы, определил Аристотель, до голой обезьяны, как
предложил называть человека англичанин Дезмонд Моррисон. Извини, у меня
именно на Дезмонде начались первые менструации, и тогда, сам понимаешь, мне
стало не до наук. Да и вообще, у меня так быстро отросли эти сиськи... как
ты их находишь?.. ага, по глазам вижу!... так что все знания я с того
времени получала в темных подъездах, на подоконниках, в постели папочки
моей подруги, в ресторанах... Вот стану вся в морщинах, тогда, может быть,
вспомню философию...
     Ее личико на миг стало грустным, а я в страшном прозрении увидел на
миг ее лицо таким, каким будет лет через пятьдесят. Страшное и сморщенное,
в глубоких морщинах вокруг беззубого рта, омертвевшая кожа покрыта
старческими коричневыми пятнами, на носу безобразная бородавка с торчащими
волосами, длинными и жесткими на вид как проволока, с металлическим
отливом...
     Я вздрогнул от ее встревоженного голоса:
     - Что с тобой?
     Губы мои, тяжелые как Баальбекские плиты, не сдвинулись, а слова
выползли плоские и безжизненные как немертины:
     - Ни... че...
     Я умер на полуслове, ибо ее старческая плоть на моих глазах опала, я
увидел серые мертвые кости, скрепленные в черепе. Из пустых глазниц на меня
жутко смотрела тьма. Страшная нечеловеческая тьма. Неживая тьма. Третья
дыра с неровными краями зияла чуть ниже, посредине, а челюсти выдвинулись
крупные, хищные, с остатками истертых, изъеденных зубов...
     - У тебя ничего не болит?
     Ее звонкий голосок выдернул меня из страшного мира как рыбку из пруда
сильная рука рыболова. Тьма разом ушла в стороны, а эта хорошенькая юная
особь, которой так далеко до старости... если мерить сроками жизни бабочек
или инфузорий, встревожено смотрела на меня большими испуганными глазами.
     Я мотнул головой:
     - Не боись... Я к наркоте не притрагиваюсь.
     - Точно?
     - Точно, - заверил я сипло. - Точно...
     Но голос мой дрожал и прерывался, словно огромная лапа гориллы сжимала
мое горло.
     Она крутнулась на одной ноге, скользнула на кухню. Я слышал как
хлопнула дверка холодильника, потом был щелчок, звон стакана, звук льющейся
жидкости.
     - Может быть, - донесся ее голосок, - тебе водички?
     - С чего вдруг?
     - Ты так побледнел... А в кино всегда предлагают воды.
     - А себе налила соку? - уличил я. - Нет уж, ищи других кисейных
барышень.
     На столе уже стояли два стакана с оранжевой жидкостью до краев, "с
горкой", до чего же плотная здесь пленка поверхностного натяжения, Юля
хихикала, довольная, что обманула, она ж сразу налила оба стакана
апельсиновым соком, тонкие пальчики обхватили стакан, понесли к розовым
губам.
     Я стиснул зубы, стараясь не видеть как эти тонкие пальчики превратятся
сперва в сморщенную кисть старухи, а потом и вовсе плоть опадет, оставив
голые кости... вернее, ее сожрут могильные черви, оставив кости...
     Холодный сок приятно ожег горло, провалился в пищевод. Я неотрывно
смотрел в ее нежное лицо, заглядывал в блестящие смеющиеся глаза,
старательно любовался нежным румянцем, усиленно двигал ноздрями, улавливая
ее зовущий запах молодой и полной юной жизни самочки, мой разумоноситель
проснулся и начал отзывать массу крови из головы, перенаправляя поток
горячей тяжелой жидкости ниже, к развилке.

     яяяяя
     Отдышавшись, я некоторое время еще лежал, крепко держа ее в объятиях,
хотя мой инстинкт требовал вскочить, ведь главное дело сделано, к этой
самке интерес уже утерян, мое семя в ней, надо другую, а сперва поесть...
но я, повинуясь более высоким рефлексам, уже приобретенным, все сжимал ее
разогретое тело, ибо в ней волна затихает медленнее, а по сегодняшним
ритуалам разумоносителей сразу вскакивать и одеваться уже считается
грубостью.
     Тяжелая кровь быстро покидала чресла. Первая волна ударила в голову, и
я сразу же ощутил стыд и потребность заняться чем-то более высоким, нужным.
Ведь семя уже в ней, в теплом лоно самки, а мне теперь надо бдить и
охранять, добывать и расширять власть и место пастбищ...
     Тьфу, я же не зверь и даже не кочевник, все теперь иначе, а в ее лоно
нет никакого семени. Это называется безопасным сексом, инстинкты обмануты,
но теперь кровь прилила уже не к гениталиям, а к коре головного мозга, и я
спросил, все еще поглаживая ее потную кожу:
     - Так что ты говорила... про Аристотеля?
     - Про Онассиса? - переспросила она, не открывая глаз. Потом ее веки
поднялись, открывая изумительно красивые глаза, чистые как белоснежный
фарфор с едва уловимой голубизной, крохотными кровеносными жилками, а
радужная сетчатка излучала нежный голубой свет. - Или его наследников?
     - Нет, про другого, - сказал я с неловкостью. Поторопился, она еще не
вышла из сексуального состояния, - Про того, который учил Александра.
     Она скосила глаза, юная мордочка смешно сморщилась, я поспешно отогнал
образ сморщенной старческой плоти с дряблой кожей и склеротическими
пятнами.
     - А... тебе духовного восхотелось!
     - Ну...
     - Да не стесняйся, я ж читала про особенности мужской потенции.
Ощущение бесцельно потраченного времени, потребность вскочить и мчаться на
охоту... Ах ты зверь с высшим образованием! И гениталиями. Ладно, а почему
бы тебе тогда не рассмотреть такую модель... Существует некий мир.
Совершенный и единственный. Он отбрасывает тени. Одна из этих теней - наш
мир. В этом мире существуют люди, которые пытаются отобразить мир в
картинах, фото, кино, музыке... Это уже тени самих теней, понимаешь?
     Я попытался представить такой мир, тут же неприятный холодок сперва
коснулся шеи, словно незримый зверь обнюхивал мне затылок, потом ледяная
струйка пошла просачиваться в позвоночник.
     - Здорово... - прошептал я. - Это ты сама придумала?
     Она оскорбилась:
     - Ты что же, не считаешь меня красивой?
     - Да нет, что ты...
     - Так зачем же приписываешь мне такие умности?.. Просто мне повезло...
или не повезло, как смотреть, родиться в старой профессорской семье. Все
эти аристотели и платоны с детства... А в школе хоть и не была отличницей,
но серебряную медаль получила. И еще помню кое-что из школьной программы о
философии Древней Эллады. Это так называемый мир идей Платона, не слыхал?
     Я осторожно вытащил руку из-под ее головы. В таких случаях берут пачку
сигарет, начинается долгий ритуал вытаскивания этого легализированного
наркотика в сигарете, разминания в пальцах, затем щелчок зажигалки,
раскуривание, все это время длится многозначительная пауза, за время
которой даже дурак придумает что-то умное.
     - Что-то в голове вертится... - признался я осторожно, - Но я думал,
что это не то мир Асприна, не то Желязни.... Неужели, древние греки...
     - Ужели, - сказала она милостиво, - но только старые и уродливые.
Атлеты и герои не сушили кудрявые головы над загадками бытия. А ты еще не
стар, и не уродлив... Правда, может быть у тебя какие-то скрытые комплексы?

     Мой разумоноситель автоматически ощетинился:
     - Почему так?
     Она милостиво объяснила:
     - Только ущербные люди занимаются философией. А остальные просто
живут. Жизнь коротка.
     - Коротка?... Ах да.
     - И от нее надо брать все, - сказала она убежденно. - В той, другой
жизни, этого уж не будет.
     Я спросил невольно, не хотел, но вырвалось:
     - А что будет?
     Она пожала плечиками, круглыми и блестящими, с безукоризненно чистой
кожей:
     - Как говорится, никто не вернулся из той другой жизни, чтобы
рассказать. Одно говорят, черты с вилами, другие - ангелы с арфами, а
теперь говорят, что долгий полет в трубе, яркий свет... А дальше, мол,
рассмотреть не успели...
     - Почему?
     - Реанимировали, - пояснила она. - Клиническая смерть длится
сколько-то там минут, а полет в трубе... ну, наверное, чуть дольше.
     Мое сердце билось учащенно, но теперь вся кровь собралась в голове, я
чувствовал как распирает мозги, а вовсе не то место, куда полагается
направить еще хотя бы раз.
     - И никто не успел?
     - Что?
     - Вылететь из трубы?
     - А, долететь до конечной станции?
     - Да. Или хотя бы увидеть чуть дальше...
     Она отмахнулась:
     - Я не досмотрела до конца. На другом канале начиналось шоу, какая-то
игра со зрителями. У меня, ты знаешь, телевизор с мультиэкраном. Я пыталась
сама поставить плату TV-тюнера, но что-то изображение дергается, плывет
волнами...
     - Плату воткнула верно, - объяснил я нетерпеливо, но уже привычным
голосом разумоносителя. - Иначе чтобы бы увидела? Да и трудно вставить
иначе, там такие разъемы, что в другое место просто не всунешь. И
программное обеспечение в порядке, раз хоть что-то да видно... Просто
настраивать надо, как и твой телевизор, хоть и мультиэкранный.
     Она засмеялась:
     - Думаешь, я смогу? Надписи все на английском. До сих пор в этой
дурной Америке не выучат русский! И столько всякий кнопок, а какую не нажми
- входишь в новое подменю с новой полсотней кнопок! Мне бы чего-нибудь
попроще. Когда зайдешь?
     - Понятно, - согласился я. - Попроще - это я. Проще меня уже нет на
свете человека. Только давай в такое время, когда твоих родителей не будет.
Все-таки они не совсем одобряют твой образ жизни. И мне неловко.
     - Ты сам старомодный, - заявила она обвиняюще. - Это ты начинаешь
опускать глазки, когда с ними сталкиваешься. А они - ничего. Говорят, что
именно они начинали в 60-х эту сексуальную революцию, они ее совершили, а
мы, нынешние, ничего не привнесли, не прибавили. Мол, дохлое поколение!
     Может быть, подумал я, но ничего не сказал, нам суждено прибавить
что-то другое. Пострашнее, чем "все позволено"!

     Отец, если и удивился моему визиту, то не показал виду, хотя мне
показалось, в глубине старческих глаз мелькнула тревога. Дети так просто не
навещают родителей. Либо денег просят, что чаще всего, либо родительская
квартира понадобилась, либо часто такое, что родители, мечтавшие, что
наконец-то спихнули со своей шеи этот назойливый груз, хотели бы избежать.
     - Кушать будешь? - спросил он заботливо.
     - Нет, жарко. Если попить чего...
     - У меня боржоми есть, - ответил он обрадовано. - Минеральная,
полезная. Все соли в ней! Даже витамины, как говорят, хотя я так думаю:
откуда там витамины? Никогда в боржомах витамин не было, а теперь при рынке
вдруг взялись?
     Двигаясь суетливо, он выудил из холодильнику две бутылки из
прозрачного стекла. Обе сразу же запотели, а когда отец сдергивал
открывашкой жестяные колпачки, на туманных боках бутылок оставались широкие
мокрые следы.
     - Что-то случилось? - поинтересовался он осторожно.
     - Да, - ответил я. - Случилось.
     - Что, сынок?
     Мне уже под тридцать, но он обращается так, словно не я выше его на
полголовы и тяжелее на десяток кэгэ, а все еще роюсь в песочнице.
     - Я сделал страшное открытие, - сообщил я.
     - Ну-ну. Говори! Что бы не стряслось, я твой отец...
     - Я живу в этом теле, - произнес я отчетливо.
     Он удивился:
     - Чего?
     - Говорю, я... вот который сижу сейчас с тобой за одним столом,
прихлебываю пивко, разговариваю... я живу в этом теле.
     Он вскинул брови, волосы там у него по старчески уже кустистые, с
толстыми как проволока волосами, вдвое длиннее привычной шерсти на
надбровных дугах:
     - Да, открытие... Это жара так действует. А ты то сам кто?
     Я ответил очень серьезно:
     - А вот это и стараюсь понять.
     Он посмотрел очень участливо, вздохнул:
     - В самом деде проклятая жара... Ну ее, эту воду. Там в холодильнике
пивко. Достань пару бутылок. Я эту импортную дрянь в жестянках не одобряю,
у меня там настоящий »Афанасий Никитинј Темное... В такую жару особенно.
     Холодильник старенький, гудит неимоверно, энергию жрет как
электрическая свинья, но отец стал туговат на ухо, шум не беспокоит, а за
перерасход энергии проще отрывать от пенсии рубли, чем найти деньги на
новый холодильник.
     Бутылки в ладони приятно скользили, покрытые мелкими бусинами влаги. Я
сразу ощутил жажду, а когда представил как темная струя ударит в стакан,
быстро наполняя, светлокоричневая пена пойдет верх,.. губы сами плямкнули,
а горло сделало глотательное движение.
     Отец засмеялся:
     - Вот видишь, ты еще и бутылку не открыл, а уже чувствуешь!
     - Еще как, - согласился я. - Отец, ты давай сам... Хочешь, я тебе
открою? А я смелю несколько зерен, если ты не против.
     Он удивился:
     - Кофе? В такую жару?
     - У меня и так голова не варит, - признался я. - Засыпаю на ходу.
Мысли ворочаются вялые, как жирные караси в теплой воде. Все путается,
отрывается как модем на харьковских линиях, а поймать ускользающие хвосты
не могу... Так скользит, что даже чешуи на пальцах не остается.
     - Надо отдохнуть, сынок, - сказал он участливо. - Ты слишком
перерабатываешься. Это не по-отцовски такое говорить, обычно все ворчат,
что дети бездельничают, а вот мы в их годы... но ты в самом деле работаешь
каторжно. И мозги не щадишь.
     Я отмахнулся:
     -Да нет, когда дело касается извлечь интеграл или наладить новую
программу, мозги работают быстро и без сбоев. Или если пулю записать, в
покер сыграть, в картишки перекинуться - все карты помню, что вышли. А вот
когда пытаюсь понять нечто... нечто такое... то в мозгах каша, серый туман,
какая-то стена...
     Он посмотрел как-то странно, отвел взгляд. Мне показалось, что он
хочет что-то сказать, но не решается. У меня в зобу сперло дыхание,
все-таки отец любит и доверяет, должен сказать, только слова подберет
тщательнее, все время помнит, как он говорил не раз, что он мною уже был,
потому меня понимает, а мне им еще предстоит стать через двадцать семь лет,
а за это время я уже буду не таким, и думать буду иначе...
     Губы его задвигались, потом он вздохнул, плечи осели, а глаза погасли.
Я с глубоким разочарованием понял, что отец ничего не скажет. То ли потому,
что я, по его мнению, еще не дорос, то ли... как показалось вдруг, он сам
не нашел ответы на эти странные вопросы.

     Пока кофе отстаивалось, моему разумоносителю восхотелось есть. Чтобы
не отвлекал, я вытащил из хлебницы бородинский, нарезал, положил тонкий
слой масла, прислушался к ощущениям, мои руки отыскали на столе солонку.
     Отец с недоумением смотрел, как я усердно трясу ею над тонким слоем
масла:
     - Ты ж, вроде бы, считал это белой смертью...
     - Что делать, - ответил я невесело, - то, в чем я живу, требует ломоть
черного хлеба с маслом и обязательно с солью. Пусть заткнется и не мешает.
     Отец улыбнулся, решил, что я пошутил, или так назвал желудок, но
смотрел внимательно. Второй стакан опорожнил только до половины,
прислушивался не сколько к своим ощущением, но к моему голосу, интонациям.
Что-то его тревожило. Похоже, он чувствовал, что во мне изменилось нечто
очень сильно, словно и в самом деле в теле его сына поселилось существо из
далекого холодного космоса.

     Он посмотрел поверх моего плеча. Я помнил, что за моей спиной большой
календарь с крупными цифрами, глаза отца стали слабоваты, а очки не
помогают.
     - Завтра день поминовения родителей, - произнес он робко. - Я что-то
слаб стал ногами... Ты не сходил бы со мной?
     Рот мой уже открылся для привычного: не могу, страшно занят, дел по
горло, как-нибудь в другой раз, да и буду белой вороной среди старичья,
ведь это только они охотно толкутся на кладбищах... но я подавил реакцию
разумоноителя, ответил вместо его:
     - Пожалуй, да. Что захватить с собой?
     Он опешил, не ожидал такого быстрого ответа. В лучшем случае ему
удалось бы меня в конце-концов уломать, но не сразу и на известных
условиях.
     - Я все соберу, - сказал он торопливо. - Надо чуть подкрасить
оградку... Самую малость. И все! Может быть, чуть-чуть холмик подровнять,
если дождями слишком размыло.

     Вместе с нами с трамвая сошли люди, которых можно было бы принять за
дачников: ведра, совки, лопаты, грабли, банки с краской, щетки, еще
какой-то инвентарь, только люди двигались без шуточек, лица если не
строгие, то все же буднично ровные, бесстрастные, с легким налетом некой
извечной скорби.
     Они шли, негромко переговариваясь, маленькие группки по два-три
человека, но были и одиночки, тоже, правда, с ведрами и лопатками. Далеко
впереди показался невысокий каменный забор, добротный, но облупившийся,
старый. Дорожка от остановки вела к воротам, навстречу вышли немолодая
супружеская пара, он сильно хромал, шли медленно, поддерживая друг друга.
     - Они каждое воскресенье здесь, - сказал отец негромко. - У них здесь
фамильный склеп.
     - Ого! Дворяне, видать.
     Сказал чисто автоматически, даже не я сказал, а этот, разумоноситель,
и отец кивнул, то ли соглашаясь, что да, дворяне, а то и графья, то ли
просто принимая мои слова.
     Столбы ворот разошлись в стороны, перед нами открылось пространство,
сплошь заставленное ажурными заборчиками, а в середине каждого квадрата
поднимался либо крест, либо столбик из камня. Иногда из темного или
светлого мрамора, чаще - из гранита. Между этими участками земли, ревниво
отгороженными от соседней, пролегали узкие тропки, утоптанные, словно здесь
живут и постоянно ходят на водопой
     Кладбище старое, хоронить перестали лет пятнадцать назад. Могилы
быстро ветшают, это раньше для покойников воздвигали пирамиды, дворцы, а у
нас - склепы, т.е., просторные дома для мертвых. За могилами хоть как-то
ухаживали, а теперь побыстрее закопают, стараясь сократить нелепые расходы,
и на кладбище больше не появляются.
     До следующего раза.
     Дорожка повела вглубь, деревья расступались нехотя. Здесь они главнее,
да еще пышные кустарники, что поднялись прямо на могильных холмиках,
запуская корни все глубже и глубже... и ягоды вырастают крупные, наливаются
красным соком, такие тугие и яркие, что по коже почему-то пробегают
пупырышки.
     - Вот она, - сказал отец торопливо. - Вон ее домик!
     Он суетился, тыкал в глубину кладбища пальцем. Я сказал торопливо:
     - Да-да, узнаю...
     - Правда? - спросил он с надеждой. - Ну, да ты жбыл, когда хоронили...

     - Узнаю-узнаю, - повторил я, скорее для того, чтобы следать емку
приятное, после потери Джоя отец сразу сдал, чем потому что что в самом
деле вспомнил. Память у меня отличная, но здесь так быстро разростаются
кусты и вымахивают деревья...
     - Вон та с синей решеткой, - сказал отец, и я понял, что он мне не
поверил. - Как над ней терновник разросся! Говорят, моя мама такой и была:
красивой как дикая роза... что значит, терновник, и такая же колючая...
     По ту сторону оградки, выкрашенной синей краской, рос куст с длинными
ветками. С нашей стороны оградки слегка зачах, но часть веток гнулась с
тяжести ягод, красных и раздутых как упившиеся комары. Солнце просвечивало
ягоды насквозь, как бывает, просвечивает комариные брюшка, и каждая ягодка
казалась драгоценным рубином.
     Судя по наклону ветвей, куст сумел запустить корни под ограду соседа,
там совсем свежая могила, не больше двух-трех лет. Кто-то, дав взятку, да и
пользуясь нашей неразберихой, сумел сделать захоронение поверх заброшенной
могилки многолетней давности.
     Ветер пробежал по верхушкам деревьев. Тревожно зашумели. Большая часть
могильных холмиков ветром да дождями уже сравняло с землей, здесь можно
хоронить снова... Старым мертвецам все равно, а людям и, главное, да и
деревьям хоть какая-то польза.
     Я шел за отцом, уступая ему как дорогу, так и инициативу. Я знаю, что
делать с компьютером, расколю любую программу, но что делать на кладбище...

     Отец переложил ведерко в другую руку, кончик указательного пальца
прошелся по железу оградки. Под твердым как коготь ногтем синяя краска
отваливалась крупными чешуйками. Ржавое железо проступило изъеденное
кратерами язв, чем-то похожее на мертвую поверхность Луны, тоже давно
мертвую, безжизненную, обреченную.
     - Облупилось...
     - Да уж, - ответил я, не зная что сказать, когда все очевидно, но по
интонации надо что-то сказать в ответ. Здесь это называется поддерживать
разговор. У собак больше эмоций выражается с помощью запахов, а у людей
через зрение и речь. - Да, облупилось...
     Я не узнавал оградку, был здесь всего пару раз, очень давно, дорожки
запутанные, а деревья и кусты разрастались.
     Когда начали обходить ограду, с этой стороны креста на широкой
металлической дощечке были буквы, сообщавшие, что такого числа, месяца и
года такая-то родилась, а такого-то числа, месяца и года умерла.
     Отец с трудом отворил железную калитку, вросла в землю, тут же
принялся суетливо и виновато ковырять лопаткой, подчищая, подравнивая.
Холмик осел, хотя с боков поддерживают доски, уже почерневшие, еще год-два
и рассыплятся. Там, под этим холмиком находится домовина, так раньше
называли гроб, т.е., домик в котором живет умерший. Но сам он не в
состоянии ухаживать за своим домом, потому потомство следит за его
огороженным участком. Сажает цветы, выпалывает сорняки, красит, белит,
чинит...
     Поглядывая на это существо, что всерьез считает себя моим отцом, я
тоже топтался в этом тесном участке, огороженном во всех сторон железной
оградой с острыми пиками наверху, чтобы никакой печенег не перелез, не
напал, не разорил...
     - А здесь васильки посадим, - приговаривал отец. - Она васильки
любит... Смотрит сейчас и тихо радуется! Сама она, помню, не больно любила
ухаживать за цветами, ее мать все делала, но смотреть любила... А здесь
белым песочком посыплем, дорожка должна быть белой...
     Он бережно пересадил из принесенного корзинки рассаду на могильный
холмик. Полил, тщательно примял пальцами землю, делая углубления для
дождевой воды, чтобы задерживалась, впитывалась.
     Меня передернуло, когда представил, что эта ж вода, просачиваясь
вглубь, давно разъела деревянный гроб, хоть и прокрашенный для надежности,
черви уже сточили мясо, сейчас там только обглоданные кости.
     Отец спросил заботливо:
     - Озяб?
     - Да так что-то...
     - Кладбище, - объяснил он. - Здесь всегда холоднее, чем вокруг.
     - Да-да, я чувствую. Калитка облупилась с этой стороны. Подкрасить?
     - Да, но сперва обдери малость ржавчину. Вот наждачок, потри. А я пока
краску разведу. Хорошая краска, и цвет ему понравится.
     Он говорил, руки его безостановочно что-то делали, огороженный уголок
посветлел, земляной холмик расцвел заботливо посаженными цветами, серые
дорожки стали золотыми от принесенного песка
     Двигался и работал он так, словно его престарелая мать, лежа на печи,
наблюдает за ним. Или не на печи, откуда там в глубинах земли печь, но
видит каждое движение, следит ревниво, одобряет или не одобряет.
     Могильная дрожь прошла по спине. Отец работает и делает все для того,
чтобы даже не допустить мысли, что его матери уже нет. Просто нет. Она
мертва. Ничего не видит и не слышит. И вообще не существует.
     Потому что если допустить эту страшную мысль, то за ней всплывет еще
более страшная, просто чудовищная, невероятная, нелепая: через пару
десятков лет, если не раньше, и он тоже... Его закопают, тело начнет гнить,
подземные черви прогрызут доски, сожрут гниющую плоть, оставят только
кости.
     Да, на его могилку будут приходить потомки. Но что ему, если его
самого не будет? Кости, что останутся, это не он. Он исчезнет еще в тот
миг, когда перестанет работать мозг, еще до того, как остынет тело.
     - Ты шкурку не нашел? - спросил отец заботливо. - Она там, на дне
ведерка. Я как чуял! Сейчас обдерем старую краску, иначе новая тут же
отвалится. Хорошо бы надраить так, чтобы блестело, но уже силы не те...
     - Я надраю, - пообщеал я. - Ты бы отдохнул чуть. В трамвае восемь
остановик стоя, до куладбища пару километров... Хотя бы маршрутку пустили.
     - Нет уж, за мамой я постараюсь...
     - Как знаешь, - отступился я. - Только не надорвись. Нас же теперь
двое.
     Я взялся обдирать старую краску, а за спиной слышал его журчащий
голос:
     - Ты лежи, мать. Лежи. Наработалась за свою жизнь!.. Теперь отдыхай.
Присматривай, как мы здесь все обихаживаем.
     Голос его звучал ласково, успокаивающе, с домашней интонацией. Так он
явно говорил в последний год жизни матери, когда она уже ослабела, не могла
сама удержать тяжелую ложку.
     Железные прутья противно скрипели, из-под ладони непрерывно сыпалась
измельченная в сухую ядовитую пыль синяя краска. Железо неприятно
оголилось. Я посматривал на ведерко с краской, сейчас отец покрасит, укроет
убожество. Такая прочная сейчас железная решетка... но через несколько
десятков лет на ее месте будет лишь ровный квадратик ржавой пыли. А что
останется от нас?
     В глазах потемнело. Холодная волна ужаса, слепого и нерассуждающего,
обрушилась с такой мощью, что меня согнуло, а внутри разом налилось тяжелым
холодом, словно я проглотил льдину. Мои пальцы судорожно стиснулись на
решетке, а когда чернота чуть отступила, я начал тереть железо с такой
страстью, что на дальних могилках печальные фигуры начали поворачивать в
нашу сторону белые как луна в ненастную погоду лица.
     - А не лучше ли коричневой краской? - спросил я дрожащим голосом,
только бы услышать себя, убедиться, что еще не мертв. - Не так видна
ржавчина.
     - Нельзя, - ответил отец строго.
     - Почему?
     Он вздохнул:
     - Бабушка не любит. Она такая... Коричневый, мол, фашисты себе
присвоили, а красный - коммунисты. Голубой - цвет неба!
     - А голубой себе присвоили сионисты, - сказал я невольно. - Как желтый
- японцы да китайцы.
     Он хмыкнул:
     - К счастью, она этого не знала. А то бы пришлось бы придумывать
вообще что-то новое.
     Я посматривал искоса, не мог видеть его лицо, его глаза. Он не просто
говорит о родителях так, словно они наблюдают за каждым его жестом, а он
старается угодить им, как бы замаливая прошлые ссоры, непослушание, уход из
дома, долгое время нежелания ничего знать и слышать о тиранах-родителях...
Он говорит и занимает себя мелочной и потому никогда не заканчивающейся
заботой об этом жалком могильном холмике, потому что не может поверить, что
р о д и т е л е й б о л ь ш е н е т.
     Солнечный свет померк, холод охватил меня изнутри. Несколько мгновения
я стоял, стиснув зубы. На спине неприятно взмокло. В глазах на несколько
мгновений встала чернота.
     Н е т, сказал я мысленно, и у ж е н и к о г д а н е б у д е т.
     Нескоро снова услышал чириканье воробьев, а солнечное тепло как и
прежде нагревает голову и плечи.
     Вот что, сказало у меня внутри нечеловеческим голосом, вот что стоит у
твоего отца непробиваемой стеной. Он не может поверить, что жизнь
кончается. Это не от него зависит. Это у него внутри.
     И у всех людей этой планеты этот барьер стоит в мозгу.
     А ты... ты как-то пробил эту стену!

     Чувствуя, как вся кровь отхлынула с лица, я повернулся спиной к отцу,
скреб прутья, делал вид, что занят по уши, а в глубине мозга трепетала
мысль, что только бы не упасть в обморок, не свалиться, не закатить
глаза... Не то страшно, что опозорюсь перед отцом, я ему не одни пеленки
перепачкал, а что могу не пережить этот ужас, этот леденящий страх, страх
осознания жуткой правды.
     Бабушка, сказал я себе. Бабушка, а я ведь помню тебя хорошо, хотя ты
жила на другом конце города, и виделись мы редко. Ты постепенно слабела,
угасала, все больше требовалась помощь взрослых детей, наконец дошло до
того, что уже сама не могла поднести ложку ко рту...
     И вот теперь ослабела настолько, что не проглотит эту ложку супа, если
даже тебе влить в рот. Кстати, ложка и прочие мелочи, необходимые для жизни
"там", тоже лежат в твоем гробу. Ты живешь там, а здесь отец все делает за
тебя: поправляет домик, пропалывает огород и сад, ограниченный
кладбищенской оградкой, сажает и поливает цветы, красит забор...
     Словом, забота продолжается. Отец просто не хочет понять, не желает
знать, что бабушка уже не нуждается ни в какой заботе. Что ей все равно,
растут ли над тем местом, где закопаны ее кости, цветы или бурьян. Там, в
могиле, нет никакой его матери, а моей бабушки.
     Там только ее кости. А сами она, моя бабушка, исчезла в тот миг, когда
сердце перестало биться. Или, как теперь говорят, когда прекратилось
кровоснабжение мозга. Я сказал, что там, под могильным холмиком, ее
кости... но там не ее кости. Там просто кости.

     Когда мы возвращались с кладбища, от далекой трамвайной остановки
нескончаемой чередой навстречу тянулись с ведерками, лопатками, граблями,
обычным садовым и дачным инвентарем словно их ушедшие родители то ли живут
на даче, то ли превратились в деревья, за которыми надо любовно ухаживать,
поливать, обирать гусениц, беречь от ранних заморозков, от зайцев,
обдирающих кору...
     Я невольно оглянулся. Там, за кладбищенской стеной, остался целый
город. Некрополь, так его называют греки, город мертвых. Город, ибо они там
живут...
     Отец молчал всю дорогу, лицо было таким, словно это он был пришельцем
с другой планеты. Я видел, что его ноги идут по серому асфальту, затертому
и заплеванному, покрытому окурками и грязными бумажками от мороженого. но
видит он другие миры.
     Вот отец и ответил мне, подумал я горько. Мудрый мой старый отец.
Молча привел и показал. Тебе должно быть намного страшнее, чем мне. Ты уже
всматриваешься в миры, откуда не бывает возврата. Сам ты идешь здесь, а
душа твоя там, далеко. В заоблачных мирах, или...
     Плечи мои передернулись, я задышал чаше.... и холодок смерти отступил,
затаился. Вдали выступал из марева легкий павильон из стекла и железа. Там
уже виднеется народ с ведерками и грабельками, облепленный самопальными
объявлениями столб, урна, все привычно, вон далекие дома. Низкое небо с
облаками... нет, туда лучше не смотреть, вон далеко-далеко показался
трамвай... По тому, как тяжело катит, видно, что переполнен, надо будет
вламываться с боем, поджимая впереди стоящих, которые орут, что трамвай не
резиновый... Правда, многие сойдут на этой остановке, тоже с ведрами да
граблями, но все ж надо успеть вломиться в числе первых...
     Мне стало легче. Я чувствовал как стальные тиски, сжавшие грудь,
разжались.
     - Трамвай, - воскликнул отец. - Вон трамвай, видишь? Поспешим, а то
следующий только через четверть часа!
     - Редко ходят?
     - Да, безобразие...
     Когда, запыхавшись, добежали до остановки, из двух вагончиков уже
спускались последние пассажиры. Все не столько печальные, сколько
озабоченные, деловые. Уже прикидывающие как и что подчистят, подправят,
покрасят, такие же деловые, как и дачники-огородники, с тем же садовым
инвентарем.
     Дети с серьезными лицами несли бумажные пакетики дешевых конфет.
Положат на могилки своих дедушек и бабушек. Это еще язычество, так и не
вытесненное христианством. Мол, умершим предкам полагается ставить еду или
хотя бы лакомства...
     Но все-таки тяжелой гирей в душе лежало тревожное чувство. Зачем-то я
здесь? В этом теле и в этом времени?

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)