куски, а весь небосвод трещал и с грохотом валился на землю
целыми скалами. От жуткого полыхающего огня кровь стыла в
жилах: он был холоден как лед, а языки пламени горели яростью
небесной мощи, непостижимой человеку.
Мощно хлынули плотные струи. В землю били с такой силой,
что комья грязи взлетали выше головы, в трех шагах от входа в
пещеру видна была лишь серая стена воды. Воздух стал холодным,
одежда промокла и мерзко липла к телу.
Лех что-то кричал, Рус не мог разобрать слов, потом Лех
бросился в дождь и пропал. Земля тряслась, страшные удары
продолжали раскалывать каменное небо. Пахло дымом, гарью.
Сквозь пелену дождя пробился язык огня, но тут же потоки воды
загасили, Рус услышал только шипение, взметнулся столбик белого
пара.
Сквозь грохот внезапно услышал дикий вопль:
-- Он накликал беду!
И тут же еще один:
-- Он, он!.. Украл у бога невесту!
-- Святотатство!
За стеной падающей воды мелькнули фигуры, неузнаваемые,
смазанные дождем, хотя Рус не сомневался, что это сам Гойтосир
с помощниками.
Ис дрожала в его руках, Рус прижал ее к груди, и тут же
дрожь исчезла. Девушка вздохнула и закрыла глаза.
Рядом с Русом молодой дружинник по имени Шатун прокричал:
-- На этот раз бог вмешался сам!
В голосе его пополам со страхом было и странное веселье.
Глаза горели восторгом, он жадно всматривался в нависшие тучи.
Оттуда выметывалось жутко и мощно огненное копье. Все видели,
как пылающий наконечник ударил в высокий острый обломок скалы,
брызнули искры, а когда дым рассеялся, огромный камень
оплавился, как глыба воска на солнце, на его месте кипел и жег
воздух багровый пузырь. Красные тяжелые волны стекали на землю,
застывали, как невиданная красная наледь, что медленно теряла
страшный цвет, застывая, становясь серой.
Из стены дождя вынырнул огромный всадник. Струи воды били
в него с такой силой, что он весь искрился, окруженный облаком
сверкающих брызг. Даже блестящий, как рыба, красный конь был
пугающе грозен, словно принадлежал богу дождя. Рус ощутил, как
в груди зашевелился страх перед небесной мощью.
-- А я все равно не отдам, -- прокричал он, но голос его
потонул в реве падающей воды и грохоте. -- Мне чужие боги... не
боги.
Однако по телу прошел смертельный холод, руки ослабели. Он
чувствовал, что уже не удержит с прежней цепкостью тяжелую
боевую палицу.
-- Все равно, -- шепнул он. -- Не отдам.
Всадник спрыгнул с коня, разбрасывая веер сверкающих
брызг. Рус узнал Леха, тот был похож на огромную рыбу,
блестящую, с прилипшими перьями, сильную и веселую.
Лех встал рядом, его руки со страшным скрежетом вытащили
из-за спины длинный меч. Волосы прилипли ко лбу. Голос был
хриплый, яростный:
-- Я с тобой!
-- Лех, спасибо... Но это моя судьба. Тебе лучше в
стороне.
Лех грохочуще рассмеялся. Лезвие меча холодно блестело,
разбрасывая струи. Он стоял широко расставив ноги, плечи и руки
напряжены, от него шла такая жажда крови, что передние крикуны
умолкли, остановились, а вопли раздавались только сзади.
Рус взял палицу в обе руки. Все знали ее ударную мощь.
Видели, как младший сын Пана одним ударом вбивает в твердую
землю валун словно острый колышек, и знали, что нет щита, что
остался бы цел, нет богатыря, который бы выжил, попав под его
удар.
Лех обернулся, струи ливня хлестали по голове и плечам,
плотной пленкой сбегали по лицу:
-- Скажи им, Рус!
Рус отшвырнул женщину себе за спину, там им всем место, а
палицу вскинул высоко над головой:
-- Я отнял эту женщину у чужого бога! Так отдам ли вам,
мелкие твари?
Голос прогремел страшнее грома. В нем было столько ярости,
что молния поблекла, а гром прогремел тише, словно попятился.
Лех дико захохотал:
-- Твои слова острее моего меча!
Из серой ревущей стены дождя выныривали согбенные фигуры,
окружали. Вода разбрызгивалась с их плеч, волосы слиплись. Все
казались вынырнувшими из моря зверями донных пещер, злобными
тварями, не разумеющими людской речи. Они что-то кричали, но
шум падающей воды, грохот над головами превращали вопли в плеск
воды, Рус видел только широко разинутые рты.
Меч Леха блестел в сполохах молний. Сбегающая с лезвия
вода ловила и уносила вспышки в себе, и казалось, что Лех
держит в руках исполинский меч-молнию, дрожащий от ярости и
жажды крови. Мокрые волосы прилипли, вода бежала по его лицу,
затуманивая глаза, но внезапно он дико заорал, едва не оглушив
Руса:
-- Мы победили!
-- Что? -- спросил Рус хрипло. -- Кого?
-- Ихнего бога! -- крикнул Лех еще громче. -- Надрали ему
задницу!.. Зря хлебалом щелкал. Убрался не солоно хлебавши!
Голос его становился громче, но лицо темнело. Рус
потрясенно понял, что это не Лех кричит громче, а гроза уходит,
гром отдаляется, молнии сверкают слабее, да и сам ливень быстро
редеет!
Он не успел перевести дух, как стена ливня отодвинулась и
пошла между скал на простор. За ней уже не вздымалось пыльное
облако, а лишь взлетали и тяжело плюхались обратно комья грязи.
Лех опустил взор на испуганных, обозленных людей. Они пятились,
растерянно сжимая топоры, палицы, копья.
-- Видали? Ничего не могут даже боги, если человек --
человек, а не тварь дрожащая!
Вдали из-за телег вынырнул конный отряд старшей дружины.
Солнце прорвало тучи и блестело на мокрых доспехах, искрились
наконечники копий, лезвия обнаженных мечей. Чех мчался во
главе, его синие глаза выдавали страх, но он же, увидев, как от
Леха и Руса пятится народ, разом остановил дружинников, взмахом
руки велел убрать оружие. Они послушно рассеялись, стараясь
делать это незаметно.
Не хочет, понял Рус, чтобы люд видел, что их вождь спешил
к нарушителям. Чеху труднее всего: он должен быть и отцом всем
беглецам и в то же время не хочет оставить на растерзание
родных братьев.
Он повернулся к Ис. Она стояла за его спиной молчаливая,
напряженная. В ее руке был нож, острый кончик приставила к
левому боку. Сердце Руса стиснулось от любви и нежности. В
мокрой, прилипшей к телу одежде она выглядела совсем тонкой,
хрупкой, беззащитной. Глаза ее все еще оставались тревожными.
Он ободряюще бросил:
-- Победа!
А Лех заржал весело, как молодой сильный жеребец:
-- А тому богу она пришлась, пришлась... Ишь как
разъярился! Я бы на его месте ради такой и с печи бы не слез. А
он какой шум поднял, какой шум!
Он вскинул меч над головой, показывая могучие предплечья,
блестящие от воды, повернул острием вниз и со стуком бросил в
ножны за спиной. И снова не промахнулся, невольно подумал Рус,
не срезал себе задницу, как все время от него невольно ждешь.
Наконец неспешно подъехал Чех. За ним в седлах высились
двое таких же невозмутимых бояр. Голос старшего брата был
густой, спокойный и размеренный, словно он не видел, как только
что блистали мечи:
-- А я бы сказал, что здешний бог обрадовался, что черную
от него забрали.
Рус оскорбленно дернулся: она не черная, а смуглая от
солнца, Лех же сказал живо:
-- Я бы вовсе в пляс пошел... А чего ты так решил?
В синих глазах Чеха пряталась насмешка:
-- Чего нам больше всего не хватало?.. Воды. Вот местный
бог и послал нам добрячий ливень. Можно сказать, в пляс пошел.
Или доплатил нам, что забрали. Гойтосир все бурдюки успел
наполнить!
Рус сказал с гневом:
-- Так чего ж он горлохватов сюда привел?
Чех даже не повернул голову в его сторону:
-- Он не один, кому не все в тебе нравится.
Издали доносилась песня. Рус прислушался. Имя певцу дали
любящие дед и баба, что-то очень длинное и красивое, но, по
рассказам, мальчишка с колыбели удивлял звонким, чистым
голосом, с детства научился складывать песни, его прозвали
Гамаюном за способность петь без устали, а потом вовсе прозвище
сократили до Баюна, ибо он умел баить еще и складные бывальщины
из жизни древних героев. Он охотно откликался на Баюн, ибо это
роднило с вещей птицей Гамаюн, что песней вызывает зарю. Теперь
уже никто и не помнит, как его звали на самом деле, а он не
скажет, стыдится длинного и слишком пышного имени.
Рус поглядывал на Баюна всегда с опаской. Высокий,
сутулый, он был некогда неплохим воином, но зачем-то без всякой
нужды сменил боевой топор на дудку и бубен. Добро бы увечный,
калека, но все знали силу рук Баюна, когда он в шутку боролся
на кистях или на поясах. Но взялся за немужское дело, играл и
пел, сам складывал песни, да такие, что душа замирала от
восторга, такого острого, что хотелось то плакать, то вскочить
на коня и мчаться по степи куда глаза глядят. Пан говаривал,
что Баюн одной песней может бросить на врага больше людей, чем
он, всемогущий царь, может остановить бегущих перед лицом
врага, может ссадить с коней героев и заставить пахать землю,
но может и мирных землепашцев посадить на коней и сделать
лютыми воителями.
Он ценил Баюна, и никогда бы не отпустил с изгнанниками,
так что беглецы сами обнаружили догнавшего их Баюна только на
седьмые сутки. Баюн в Исходе поднимал дух изгоев боевыми
песнями. Сочинял быстро, они рождались в нем то ли во сне,
когда посылали боги, то ли получал в дикой скачке, когда степь
несется навстречу, ветер рвет ноздри, а душа замирает...
Когда он умолк, Рус послал коня к нему ближе. Баюн был в
полной мужской силе, по-своему красив, в плечах широк, лицо
открытое. Такие нравятся девкам, таким доверяют мужчины.
-- Скажи, -- спросил Рус неожиданно, -- почему ты пошел с
нами?
Баюн озорно блеснул синими глазами:
-- Именно потому.
-- Почему? -- растерялся Рус. -- Я тебя не понял.
-- Ты не договорил, -- ответил Баюн усмешливо, -- что
впереди нас ждет неведомое, беды, страдания, лишения, а позади
осталась спокойная и сытая жизнь. Потому и пошел, отвечаю
заранее, что впереди -- неведомые земли. В сытости певец
умирает. Тело еще живет, но певец в нем уже покойник.
Рус тряхнул головой. Или Баюн говорит слишком умно, прямо
волхв какой, или же от усталости в голове мозги смешались, как
тесто.
-- Как это покойник?
-- Певец покойник, -- объяснил Баюн с покровительственной
усмешкой, что начало раздражать Руса. -- Сытость и довольство
убивают певца. Тело живет, жиреет, но певец... певец умирает,
когда перестает складывать песни. А просто петь их... Так это
не певец, а его тело поет. Раскрывает рот и поет.
Рус пробормотал:
-- Певец не поет, а только складывает песни?.. Что-то я
тебя не пойму. Слишком умный, да?
-- Кто, я? -- удивился Баюн.
-- Ну не я же, -- отрезал Рус с раздражением. -- Вот что,
умник. Ты что-то слишком часто начал вертеться возле моих
повозок. Моей жене твои песни не нужны, понял?
Он сам ощутил, как лицо перекосилось яростью. Наверное, он
еще и побледнел страшно, ибо Баюн поспешно отодвинулся вместе с
конем. Глаза его тревожно замигали.
-- Ты не прав, Рус... но я буду держаться от твоей жены
подальше.
Он подал коня в сторону, вид был обиженный. Холодная
ярость не оставляла Руса. Он смутно удивлялся такой дикой
вспышке, даже руки затряслись от желания схватить сладкого
певца за горло, выдавить душу и с наслаждением швырнуть
обмякшее тело под копыта коня.
-- Я прослежу, -- процедил он ненавидяще. -- А увижу
близко, убью.
Баюн отъехал еще, крикнул издали:
-- Ты не прав! Она -- необычна. У меня песни сами
складываются, когда ее вижу. Но я живу только ради песен!
Рус прокричал вдогонку:
