когда в бегстве мы многое потеряли, когда пришлось начинать
заново, мы скатились было к идолопоклонству.
Рус посматривал на древний дуб. В нем вполне мог жить бог,
к тому же совсем не слабый. Древние иудеи были совсем не
дураки. И куда понятнее, чем нынешние.
-- И что же?
-- Золотого тельца в здешних лесах сотворить не могли,
откуда у беглецов золото, не было даже инструментов для
литья... Пробовали вырезать тельца из дерева, высекали из
камней. Но те, кто оставался верен, преследовали впавших в
язычество, убивали... Это одно из таких мест, где несчастные
приносили жертвы богам леса, земли, воды... Это место позора
всего моего народа!
Рус расхохотался:
-- Так срубите!
-- Нет, -- ответил Соломон печально. -- Пусть
напоминает...
Рус в затруднении признался:
-- Моему народу никогда не понять твой народ. И почему ты
здесь?
Соломон вздрогнул. На побледневшем лице глубокие морщины
стали резче, а в глазах метнулся страх:
-- Я боюсь... что ужасное время возвращается. Мне сказали,
что некоторые из зелотов... это наши непримиримые, поговаривают
о возвращении к старым свирепым богам. Такие слухи возникали и
раньше, но сейчас... Прошел слух, что целая группа отступников
пытается возродить старые ритуалы. Я никому не сказал, нечего
сеять панику, пришел сам...
Рус перевел взгляд на дуб. Понюхал воздух:
-- Успокойся, здесь давно не приносили жертв. Разве что
задолго до нашего прихода. До прихода скифов, я имею в виду.
-- Правда? -- прошептал Соломон.
Рус холодно усмехнулся:
-- Похоже, только я приношу тебе хорошие новости!
* Часть третья *
Глава 39
Ночью волки без страха подходили к домам, ломали ветхие
двери в сараях, прорывались к козам, овцам. Злых собак зарубили
скифы, а трусливые прятались в домах, визжали в страхе. Лисы
без препятствий таскали уцелевших кур, уток.
Людей зарубили вроде всех, но после кровавой резни,
зачастую на второй-третий день, в подвалах и подполах
обнаружились уцелевшие. Их почти не трогали, это в горячке боя
режешь всех, даже стариков и детей, а потом что-то
останавливает. Уцелевшие иудеи, прячась от страшных детей Гога
и Магога, потянулись в град. Рус велел не мешать: чем больше
народу там скопится, тем скорее задохнутся в своем же дерьме,
утонут в нечистотах, пожрут все, сперва скот, потом собак,
кошек и ворон, а затем все равно выйдут на милость сильных...
В захваченных весях остались больные, немощные, дряхлые
старики, а с ними, к удивлению скифов, добровольно осталась,
прячась в подвалах, часть их молодой родни. В двух-трех местах
скифы с хохотом вытаскивали молодых женщин, насиловали,
отпускали в изорванной одежде, но и тогда те не убегали в град,
ибо в уцелевших домах ютились престарелые родители. Одна
молодая женщина, говорят, своим молоком кормила престарелого
отца, не давала умереть голодной смертью. Скифы ходили смотреть
на такое диво, звали и Руса, но тот раздраженно отмахнулся.
Из града по просьбе Соломона и по разрешению Руса стали
приходить их волхв и лекарь. Волхва звали ребе Ездра. Корнило
затевал с ним споры о происхождении мира, ярился, уговаривал
отказаться от ложного бога и поклониться истинным богам скифов.
На третий день Ездра, выполняя какие-то дикие требования
своих богов, остался на ночь в веси. В пустых домах гулял
ветер, ночами шныряли лесные звери. Он выбрал дом, что
сохранился чуть лучше других, и под насмешки скифов весь вечер
молился, сгибался, возжигал благовония и разговаривал со своим
богом.
Вечером он малость вздремнул, но затем с кряхтением сполз
с жесткого ложа. Это был его долг вставать до рассвета и читать
заветы. По субботам запрещена всякая работа, и вчера он даже
оставил светильник горящим, дабы до рассвета взяться за чтение.
Он не сразу понял, почему так темно, и, только выбравшись
в комнату со свитками, понял, что случилось страшное:
светильник погас! Масло не могло кончиться, но щель в стене
после страшного удара дикого гоя стала шире, ветер и задул...
Бесценные утренние часы для молитвы потеряны!
В ужасе он выглянул в окно. Темно, слышно только, как
чешется о забор лошадь варваров, да на звездном небе
промелькнул чудовищный силуэт, больше похожий на небесного
великана, чем на человека.
А если попросить гоя, мелькнула мысль. Они могут выполнять
любую работу и в субботу. Варвары чисты как дети, старших
уважают. Какой-нибудь тупой гой зажжет светильник для него...
Нет-нет, даже думать о таком великий грех! О работе гоя в
субботу правоверный иудей должен договариваться заранее. Только
так.
-- Да что я за иудей, -- сказал он сердито, -- если этот
скиф не зайдет по своей воле? И по своей же не зажжет
светильник? Да еще и скажет спасибо!
Он высунул в окно голову. Ночь была темна, в холодном
осеннем воздухе пахло горелым деревом, сладковатым дымком,
далеким ароматом вареной рыбы. Когда тень вартового мелькнула
снова, Ездра позвал:
-- Эй, Бугай!... Это ты, Бугай?
Послышались шаги, мощный голос проревел:
-- Ну.
-- Не холодно там?
Густой, как медвежий рев, голос ответил насмешливо:
-- Это вы, мелкокостные, и под солнцем мерзнете. А мы,
скифы, ко всему привычные.
Магоги вы, а не скифы, подумал он злорадно, а вслух сказал
бодренько:
-- Ну смотри. Если что, загляни на минутку. У меня еще
осталось вино. Согревает!
Там хмыкнуло, он слышал, как грузный варвар переступил с
ноги на ногу, затем голос стал чуточку тише:
-- Ну, вроде бы малость продувает. Скоро заморозки, иней
по траве...
-- Заходи!
В темноте дверь скрипнула, он на миг увидел в черноте
квадрат со звездами. Возникла и качнулась вперед гигантская
фигура, хлопнула дверь. Мощный голос подозрительно проревел:
-- Почему темно? Никак нож в руке?
-- Да ты что? -- удивился Ездра. -- Такое подумать про
волхва!
-- А что, волхв тоже человек.
-- Погоди, -- сказал Ездра, -- сейчас отыщу кувшин...
Он топтался в темноте, натыкался на стены, бурчал под нос,
но достаточно громко, наконец сзади прогудел нетерпеливый голос
Бугая:
-- Погоди. Что вы за дурни все такие, иудеи? Я сейчас
высеку огонь.
Ездра затаил дыхание. Послышались сильные удары огнива по
кремню. Тупой гой сопел, пыхтел, наконец послышалось его мощное
дыхание: раздувал искорку. Затем за спиной вспыхнул дрожащий
свет. Потек сладкий запах благовонного масла в светильнике.
Ликующий Ездра взял с полки кувшин. Бугай деловито спрятал
огниво в кисет, принял полную кружку из рук рабби, понюхал, с
удовольствием поднес к губам. Рабби следил, как дергается
мощный кадык. Гой пил крепкое вино как скот пьет простую воду.
Пара капель сбежала по мощному квадратному подбородку. Бугай
осушил до дна, глаза блестели от удовольствия, как у большого,
довольного удачным воровством кота.
-- Чудо, а не вино! Даже если отравил, все равно не жаль
умереть от такого. Спасибо, волхв!
-- На здоровье, -- ответил Ездра вежливо.
Бугай отдал ему кружку и направился к двери, по дороге
двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника.
Пышущий жаром после работы в кузнице, Вениамин вбежал в
конюшню и сам ощутил, как к запаху свежего сена сразу
приметался ахромат горящего металла и древесного угля. Крупные
капли пота падали на руки, когда он наклонился за седлом, и
едва не шипели, возгоняясь в пар.
Он уже затягивал подпруги, когда услышал сзади шаги. В
дверном проеме зловеще раскорячилась черная тень с торчащими
волчьими ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать
с завязанным на голове платком.
-- Куда ты собрался на ночь глядя? -- сказала она недобро.
Он чувствовал по ее голосу, что мать уже взвинтила себя,
голос был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним
полдня.
-- Мама, -- сказал он примирительно, -- я не хотел тебя
тревожить. Днем я работал тяжко, у меня от усталости ноги
подгибаются, а руки не держат молот, потому я собрался лишь
сейчас. Я отлучусь ненадолго.
Он услышал сперва шипение, с такой силой она выпустила
воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно
слова вылетали из горящего горна:
-- Опять к золотоволоске?
-- Мама...
-- Что, не нравится? До какого позора дожили, не могу
людям в глаза смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со
скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и даже...
О Господи! За что мне такая кара?
Она кричала все громче, пронзительнее. Он услышал, как у
соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал
слабый огонек масляного светильника.
-- Мама, -- сказал он морщась, -- не надо. Ты перебудишь
всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем?
-- И пусть все люди знают, что ты за человек...
-- Мама, -- крикнул он уже громче, мать приходилось
перекрикивать, -- я поеду все равно. Ты не должна меня
останавливать.
Он подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную
мать, а когда накидывал узду, вздрогнул от ее пронзительного
вопля:
-- Если посмеешь выехать, я тебя прокляну!
-- Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе
Соломон вовсе советует общаться с ними чаще.
Не слушая, мать выкрикнула неистово:
-- Клянусь вечным спасением, прокляну!
Голос ее осекся, Вениамин словно ощутил ее страх и
запоздалое сожаление, но слово не воробей, мать умолкла,
отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу.
Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили
к горлу.
-- Мама... Я не знаю, это какое-то наваждение, но я не
могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я просветлен,
я чище и лучше! Эта девочка виновна в том, что я становлюсь
ближе к своему Богу. Разве наш Господь осудил бы меня?
Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на коне
научился скакать как дикий гой, хотя раньше и не подумывал
сесть верхом, довольствовался телегой. И что-то в осанке
появилось гордое, независимое, словно готов на удар отвечать
ударом, а не сносить смиренно, как завещано.
-- Ты не посмеешь выехать за ворота, -- сказала она с
угрозой.
-- Мама, не делай этого, -- попросил он с глубокой
печалью.
-- Ты знаешь, я это сделаю! -- выкрикнула она.
Он скорбно наклонил голову:
-- Догадываюсь.
Конь под ним всхрапнул, она ощутила его горячий бок, ее
отпихнуло в сторону, и сын освобожденно выехал во двор. Черное
небо колыхалось сверху, его голова была среди звезд. Когда
оглянулся на мать, на бледном лице глаза тоже блестели как
звезды.
-- Мама, я люблю тебя!
Она видела, как его каблуки ударили коня под бока, тот
прыжком мотнулся к уже раскрытым воротам. Мать задержала
дыхание, еще оставалась искорка надежды, что сын в последний
миг одумается, не переступит роковую черту, но конь без
задержки вылетел в звездную ночь.
И она крикнула во всю мочь, чувствуя, что делает
непоправимую ошибку, но не в состоянии остановиться, ибо
человек не волен своим чувствам:
-- Да будешь ты проклят!.. Отныне и навеки!
Конь прогрохотал копытами, в бледном свете луны мелькнула
и пропала тень скачущего всадника. Мать без сил опустилась на
крыльцо. Ощущение, что сделала непоправимое, стало настолько
сильным, что зарыдала во весь голос, завыла, закричала, как
раненый насмерть зверь.
А Вениамин скакал в ночи, луна часто ныряла за обрывки
туч. Ветер дул сильный, пронизывающий до костей. Он зябко
