Глава 25
Едва по дорогам Руси промчались вестники, что война за престол
кончилась, как по тем же дорогам потянулись сперва робко, затем все
увереннее, купцы, миссионеры, калики, странные заморские гости, от которых
непонятно чего и ждать: торговцы -- не торговцы, послы -- не послы...
Раньше всех в Киеве появились миссионеры. При взятии Киева и Роденя
они были в дальних городах и весях, резни избегли, а когда вернулись в
стольный град, здесь уже власть была в железном кулаке захватчика, за
разбой, татьбу и обиды чужим или своим гостям карал свирепо и немедля.
Владимир проповедников в терем не пускал, даже во двор велел не
запускать, какого бы бога ни славили, но один дождался его выезда рано
утром, солнце едва-едва позолотило небокрай. Бросился как коршун на
цыпленка, ухватился обеими руками за стремя:
-- Великий князь! Выслушай слово Истины! Увидь свет!
Сзади послышался холодноватый скрип железа. Кто-то из дружинников,
выказывая рвение, вытаскивал меч. Владимир предостерегающе вскинул руку.
Уже и латиняне под его защитой, а этот еще и сам кидается на меч, в
мученики попасть размечтался. По их вере кто гибнет за бога, того тот
берет к себе, кормит и поит уже всю вечность.
-- Что тебе? -- спросил он нетерпеливо.-- Говори быстро.
-- Прими Христа! -- возопил монах страстно.-- Прими истинного Бога!
Владимир удивился:
-- Я не понял, о чем речь? Наша Русь открыта для всех! Вошла в нее
жмудь -- на холме среди наших богов появился ихний Алябис. Вон, гляди! С
головы до ног уже в гирляндах цветов. Жмудь живет с русичами бок-о-бок, а
то и вперемешку, так и боги стоят рядышком, гутарят мирно о своем,
божеском. Пришла чудь, своего бога принесли и поставили вровень с нашими.
И что же? А ничего. Все люди, всяк хорош по-своему. И боги все хороши,
дурному не учат.
Монах затрясся от ярости. Лицо перекосила гримаса:
-- Это поганские боги! Только наш хорош, а все остальные -- зло!
Только мы хороши, а всех остальных -- уничтожить!
Владимир сожалеюще покачал головой:
-- Какой ты недобрый...
-- Христос не мир принес, но меч!
-- Значит, он бог войны в овечьей шкуре?
Монаха затрясло еще больше. Худой и изнеможденный, в черной нелепой
одежде, с грязными распатланными волосами, он выглядел чужим в этом чистом
солнечном мире.
Владимир поморщился, отодвинулся. От монаха несло нечистотами.
Угождая своему странному богу, явно не моется, не подрезал бороду и
волосы.
-- Ладно,-- отрезал Владимир, как отрубил мечом.-- Если хочешь,
можешь поставить и Христа среди наших богов. Среди киян немало христиан,
как еще больше магометан и иудеев. Пусть все боги стоят на почетном месте!
Им будут приносить дары... кто какие приемлет, им будут плясать или не
плясать, ставить свечи или окроплять кровью. У нас живут разные люди,
потому с главного холма смотрят разные боги.
-- Наш бог должен быть единственным!
-- Нет,-- рявкнул Владимир.-- Мало того, что я вытряхиваю из них
последние гроши на подати, так еще и души ограбить? Пусть хоть здесь не
будут рабами!
Он отпихнул монаха ногой, конь под ним сорвался в галоп. Сзади весело
загрохотали копыта. Дружинники неслись отдохнувшие, веселые, сытые. Кони
под ними добрые, седла новенькие, попоны расшитые узорами. Девки
засматриваются, глазки опускают вроде бы застеснялись. Чудит князь, что
так долго и ни о чем ведет беседы с нищими и оборванцами!
То ли слишком много жареного мяса поел с красным перцем, то ли жаркая
ночь смотрела в окна, но ярая мужская сила бушевала в теле так, что путала
мысли.
Разозлившись, смахнул со стола бумаги, Сувор подберет, поднялся с
налитыми кровью глазами. В чреслах наливалось горячей тяжестью, пальцы
сжались, будто уже мяли мягкое теплое тело. Мелькнула мысль сходить в дом
для наложниц, там три новых девки, взял в селе по дороге, еще не
опробовал, девственницы, молодые и сочные... но теперь, когда оставил стол
с работой, мелькнуло сожаление, что предпочел жалкие плотские утехи рабов.
"Но что я есть, как не раб,-- возразил он сердито,-- ежели брать от пояса
и ниже? Я человек только от пояса и до головы, я волхв, если брать одну
голову, и я -- частица бога, потому что иной раз чую нечто особенное,
когда душа вдруг сжимается в неведомой тоске и готова обливаться
слезами..."
Он прошел по длинному коридору на другой конец терема. Там были покои
Юлии. Она так и осталась ни женой, ни наложницей, но Владимир не запрещал
старым слугам называть ее княгиней. Отпустить обратно в монастырь, из
которого ее выкрали для Ярополка, не разрешил. Чувствовал необъяснимое
торжество, когда заходил в ее покои и видел в прекрасных глазах страх и
отвращение.
Да, на его руках кровь ее мужа, его брата. Тем слаще брать ее силой,
грубо, срывать платье с беспомощной и плачущей, ибо в эти мгновения
особенно ярко видна его победа! Он взял власть, поверг великого князя и
теперь мнет и жмакает его сладкую жену. И как восхитительно видеть в ее
чудесных глазах бессильную ненависть!
Он распахнул ногой дверь. В спальне горел светильник, над постелью
висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись со сне. Черные, как
ночь, волосы закрыли подушку. Бледные щеки порозовели, длинные ресницы
отбрасывали густую тень на щеки.
Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал портки,
но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники, и
он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло.
Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения, улыбнулись и, не
просыпаясь, сказала нежным голосом:
-- О, Яр... я такой ужасный сон видела...
Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки скользнули вокруг его
шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти сна, но с
таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы гладили
его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то могла
бы обмануться и потом, все-таки они с Ярополком братья, одна плоть и
кровь...
-- Яр,-- прошептала она, но Владимир снова закрыл ее маленький алый
рот своими жадными губами.
Ее тело было мягким, несмотря на хрупкость, и хотя ребра были видны
под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли не болезнью, но грудь
была крупная, упругая, с широким розовым кружком, сквозь который
просвечивали голубоватые жилки.
Владимир, чуя приближение мощи богов, отшвырнул мешающее одеяло,
навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На ее лице отразился
страх и такое отвращение, даже гадливость, что Владимир рассвирепел,
ударил ее по лицу:
-- Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
-- Есть,-- прошептала она.
Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения,
сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
-- Есть только я!
Горячяя волна ярилиной мощи прошла по спине, ударила как шаровая
молния в голову Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения он был
равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя на
ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми кровоподтеками, но к
его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
Она лежала, плотно зажмурившись. Из-под покрасневших век непрерывно
бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно.
Он поднялся, вытерся краем ее одеяла. В душе стало пусто, голова
сразу очистилась, требовала работы, укоряла, что поддался скотской
страсти. И пусть это радости богов, пусть сам Ярило ведет его по этой
стезе, у славянства, как и у руссов, есть и другие боги.
-- Спи,-- велел он с грубой насмешкой.-- И пусть тебе приснится...
ха-ха! если сумеешь...
-- Животное,-- прошептала она, не размыкая век.-- Почему ты не
отпустишь меня в монастырь?
-- Я еще не насытился.
-- У тебя уже три сотни жен!
-- Четыре,-- поправил он небрежно.-- и тысяча наложниц.
-- Тебе это мало?
-- Мало,-- признался он.
Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в глубине жило
осознание, что если соберет в жены и наложницы всех женщин мира, то и
тогда будет мало. Он поспешно загнал это ощущение вглубь, иначе сердце
разорвется от тоски и горя.
-- Я не насытился местью,-- бросил он и вышел, хлопнув дверью.
По крайней мере, это она поймет.
Послам и купцам всегда отводили места на постоялых дворах, но самые
сметливые из них покупали дома, дворы, расстраивали строения, расширяли.
Так к уже известным концам в Киеве: Варяжскому, Хазарскому, Жидовскому и
Ляшскому добавились Чешский, Немецкий, Угорский, а некоторые расширились
так, что в крепостной стене и ворота поставили для себя, дабы не объезжать
вдоль стены весь город. Так появились ворота Ляшские, Жидовские и
Варяжские, а теперь добавились Чешские и Немецкие.
Еще Святослав мог расплачиваться со своими воеводами и боярами
землями и городами, но в первый же год правления Владимира столько
наплодилось новых бояр, воевод, тиунов, емцев, тысяцких, сотенных, послов,
мужей знатных и нарочитых, старшин, что даже великой Руси не хватило бы
надолго. По повелению Владимира около сотни кузнецов-умельцев под строгим
присмотром чеканили деньги. Иной раз он сам заглядывал, смотрел как варят
серебро, отливают в опоках длинные толстые колбаски, режут на тонкие
кружки, выбивают на одной стороне его именную печать, на другой -- три
перекрещенных копья.
Еще он повелел воеводам и боярам завести свои печати. Кто золотые или
серебряные, а кто и на голубой бирюзе -- для крепости. Теперь уже не уйти
от ответа, ежели что не так, стоит только взглянуть на печать.
Пересматривая дани с племен и городов, Владимир к обычной плате
зерном, мехами, шкурами, скотом, медом и воском велел землям и городам
платить Киеву еще серебром и золотом. С хищной усмешкой отметил про себя,
что Новгород за годы его правления окреп настолько, что способен давать
две тысячи гривен, в то время как другие земли -- полторы, тысячу, а то и
того меньше. Сверх того, все земли обязаны были, а за тем следили его
тайные глаза и уши, исправно каждый год посылать в княжеское войско
крепких молодых парней. Опять же Новгород давал каждую весну восемь тысяч
воинов, а другие земли -- по пять, четыре, три...
Кроме того, в самом Киеве и других землях были установлены новые
подати за дом, хижину или землянку, за место на торгу, за проезд по мосту.
На удивление, народ не нищал. Истребив бродячие отряды разбойников, с
корнем вырвав любое сопротивление власти, новый великий князь обезопасил
не только поля, но и дороги. Раньше выходя в поле на пахоту, всякий брал с
собой боевой топор и лук с полным колчаном стрел, а теперь и купцы начали
ездить без дорогой охраны. Товары стали дешевле, их стало намного больше.
Без страха за жизнь всякий не шибко ленивый возьмется торговать! По весям
пошли офени с их нехитрым, но таким нужным на местах товаром: суровые
нитки, шила, ножи, рыбацкие крючки. Те же офени скупали задешево у местных
умельцев их изделия, перепродавали втридорога в городах. И те и другие
были довольны: местные не ездили с одним горшком или рушником в город,
офени наживались на перепродаже, заодно выискивая товар для крупных
воротил.
Целые деревни нашли себе занятие на зиму, выделывая расписные ложки,
узорчатые блюда, потешные фигурки из дерева и кости. По весне из города
приезжали купцы, скупали разом, расставались с сельчанами взаимно
