не хотел, но тебе пришлось, ведь была война. А у того человека было пять
детей, и мать их умерла, и они стали сиротами. И так уж устроено, что ты
тоже должен был стать сиротой. Чтоб за все заплатить". А я спросил: "И я
всегда теперь буду платить?" А Она: "Нет. У тебя все будет хорошо. Только ты
должен у тех детей получить прощение, чтоб сохранилось равновесие в
природе." -- "А как?" -- зто я спрашиваю. "Ты должен всех за все простить. И
мать свою, и отца, и ребят всех, кто тебя обижал и, самое главное,
Бармалея".
-- Бармалея?
-- Да, в этом-то вся и загвоздка. Я все понял. Что ребята -- не дебилы
и не сволочи. Просто жизнь у нас такая. Им воровать приходится, гадости
делать -- иначе просто не выжить. Вот ты, не сможешь ведь ты всю жизнь
отдавать обеды Жирному? Кеды вон рваные, а новые осенью выдадут. А
представь, если украдут? Тебе самому придется украсть у кого-то или пойти
попрошайничать. Но ты, все равно, не воруй, ладно? Как бы ни поджимало.
Потом не выберешься.
-- Ага.
-- И мать я простил, и отца, ну, захотелось людям переспать, это со
всеми бывает, а куда в пятнадцать лет пацана растить? А папаша и не знает,
небось, обо мне. И потом, понимаешь: они ведь Маму не видели. Если б видели
-- не жили бы, как скоты. Они ведь не виноваты, что не знают о Ней.
-- И Бармалея простил?
-- Как тебе сказать? За себя -- да, простил. А за других -- не могу. Он
ведь над всеми издевается. Знаешь ведь, он эту дуру, Безродную, изнасиловал.
Дал ей конфету, и она пошла к нему... И ничего не докажешь. Она вообще ведь
имбецилка, кто ее слушать станет? Все вокруг жужжит-жужжит, а какие мы
свидетели? И начальству плевать. Мало ли что болтают. А наших даже если
собрать, им дай по пятаку -- что угодно скажут. И девчонок он бьет все
время. Не могу больше. Вот вас он, наверное, возьмет осенью, будет над тобой
измываться, скажи, как я его смогу за тебя простить?
-- Ты хороший, Леденец. Ты добрый. Ты самый лучший. Ты не мучайся. Ты
за меня прости, ладно?
-- Не знаю. Не могу.
-- А Мама что говорит?
-- "Надо, -- говорит, -- Сережа. Не сейчас. Потом. Только успей в этой
жизни обязательно". Я спрашиваю: "Мама, а Ты его любишь. Ты его можешь
простить? За всех за нас?" А она грустно-грустно отвечает: "Сереженька, но
ведь если не мы с тобой, то кто же? Солнце ведь ему светит, как всем, земля
под ним не проваливается. Я и его люблю. Если б ты знал, как он сам себя
наказал, ты бы не задумывался. Но я тебе этого не могу сказать. Просто
пойми, как это страшно: никто из людей не может его простить. Только ты". Я
молчал-молчал. "Мама, я все понимаю. Но я не могу. Пускай я еще десять
жизней буду в детдоме, я не могу. Не расстраивайся, может, потом... может, я
больше пойму..." Знаешь, Димка, мы в последнее время только о Бармалее и
говорим. Я уже так устал от своих мыслей... Ладно, пойдем, заговорился я --
уже темнеет, скоро ужин, а ты голодный. Я поговорю с Жирным. Что с тобой? Ты
меня слышишь?
-- Леденец... Я слышу звон. И искры вижу. Леденец...
24-28 мая 1991 г.
<<< *** >>>
Оксана Аболина
ДЕТСТВО
Устал... Сейчас еще минут пятнадцать посижу -- и пойду за Люськой в
садик. Времени уже впритык. Есть хочется, тошнит с голодухи, черт! Все из-за
этой девчонки, дуры набитой.
Ну что ж, сами виноваты. Мама первая виновата. С чего все началось?
Пришла четыре месяца назад и сказала, что есть не хочет, на работе, дескать,
обедала. День на работе, другой, третий, фиг я поверил, что она деньги на
жратву в столовке тратит. Пристал на четвертый вечер, а она -- ни в какую.
"Тошнит, -- говорит, -- Боб, и все". Я сначала, олух, немного успокоился,
думал, прибавления ждем. Мало ли, у них, у взрослых, своя жизнь, может, где
мужика подцепила, все отец Люське нужен, а то она родного папашку, погань
фашистскую, раз в год набегающего, дядей зовет, да за маму от него прячется.
Вцепится в юбку и глазами от испуга хлопает. Я уж размечтался, думал: может,
кооператор какой, деньги в доме появятся, не станет же мама еще одного
оглоеда рожать на нашу голову без прикрытия. После сообразил: дурья твоя
башка, какой кооператор за медсестру с ее окладом попрет. Им девки шикарные
требуются, чтоб кольца да серьги, а мы, шантрапа нищая, кому нужны? Может,
решил, порядочного какого нашла, да и порядочный, фиг с маслам, пойдет, где
двое короткоштанников, себя бы, дай Бог, прокормить. В общем, терпел два
месяца, опять пристал, а она мне: "Боб, я серьезно говорю, я -- старая
кочерыжка, мне ничего уже в этой жизни не надо, только чтоб тебя из армии
живого встретить, да Люську успеть замуж спихнуть. За меня не беспокойся, я
свою меру знаю, с голода не помру". Стоит, смотрит проникновенно, да слюни с
голодухи сглатывает. Я покумекал-покумекал. "Ладно, -- говорю, -- у меня
обед в школе бесплатный, а ты вообще ни черта не жрешь. Сама дистрофия,
другим дистрофикам уколы делаешь для укрепления организма. Впрочем, там и
жирные попадаются. И, в общем, так: ты женщина, тебе нормально питаться
надо. Я сказал. Оставишь Люську сиротой -- на том свете локти кусать будешь.
А я переживу на столовке -- мне этого по горло хватает". Она -- мне: "Боб,
не дури. У тебя организм растущий, тебе сейчас надо есть и есть, хоть
что-то. И так я вам витамины с работы таскаю. Тебе мясо нужно, балбес,
белки, кальций, зубы все к свадьбе потеряешь. И хватит, вообще, скорлупу от
яиц свиньям выбрасывать, можно в кофемолке смолоть, и Люське в кашу, она не
привередливая, съест". У меня аж сердце екнуло. Да, -- думаю, -- плохи наши
дела, коли до такого дошло. А я ей еще хотел рассказать как Крылов на физре
в голодный обморок свалился. У них, вообще, семья многодетная, папаша триста
приносит, а мать с младшим сидит, так он свой бесплатный обед втихомолку по
термосам прячет, есть такие термосы-кружки, как раз для наших блошиных
обедов. Я так только хлеб таскал, пока вволю давали, а теперь... Сволочи! До
чего людей довели... А Крыловы -- сами дураки, нашли время плодиться. "В
общем, -- говорю, -- ты как хочешь, а я тоже на диету сажусь". Она уж
ругалась-ругалась, а что сделает? Мне-то пальто в куртку давно превратилось,
и у Люськи сапоги с дырами на носках, черти, делать нормально даже для
мелюзги разучились. Хоть бы бабка валенки из деравни прислала, так у них
самих теперь нет, пишет. Так что, поджал я живот, сапоги Люське вытянули, а
она, мерзавка, пигалица болотная, дистрофик, сопля четырехлетняя, выдала
вчера: "Я есть не хочу, мы в садике и завтракали, и обедали, я лучше Катю
(куклу, то бишь, любимую) покормлю". Ну, я заорал на нее, почище, чем
папаша, сволочь начальская, мама, бедная, на кухню убежала, расплакалась,
ничего, зато эта все съела, как миленькая, тарелку аж облизала, только
ревела потом, стерва, три часа до икоты. Когда Люську уложили все-таки, мама
сказала: "Боб, ты уже большой мальчик, давай договоримся, мне тут в
поликлинике предложили в две смены работать. Я отказалась, а сейчас, думаю,
надо. Придется тебе Люську из сада забирать. Я штопать буду, гладить, а
стирку, да посуду, да магазины на тебя оставлю, благо, машина стиральная
пашет, без проблем. Если осилим -- суббота-воскресенье -- ваши дни, хорошо?"
Что делать? Хочешь жить -- умей вертеться. Взял талоны (подтираться ими, что
ли?), купил сегодня мяса, продал, пятерку выручил, Люське яблок купил, все
витамины живые. Мама-то не разрешает, думает, секанут менты --
ничего-ничего, их какое дело собачье, дармоеды чертовы, как возьмут, так и
выпустят...
Ну, вот и бежать пора в садик. Устал после стирки. Ничего, до лета
дотянем, а там я куда-нибудь на шабашку устроюсь. Переживем.
11 мая 1991
