ужасу, изо всех сил постарался поверить, что так оно все и будет, и
лекарство от смерти, и маму оживит...
Мама вернулась в постель и заснула. Мальчик лежал с открытыми глазами и
думал. Странные мысли роились в его голове. Он спросил себя вначале, зачем
нужна жизнь? Зачем нужна эволюция? Человек? Может быть, он сам -- смысл
жизни?
А что он должен делать, если это так? Чтоб оправдать эту жизнь? Если
все смертно, зачем тогда рождаться? Чтоб мучиться страхом смерти? Потом,
внезапно, мелькнула мысль, что, может, все ненастоящее, что звезды, Земля,
Природа, люди, мама созданы только лишь для него одного. Чтобы Кто-то,
бесконечно мудрый, глядя на него, что-то там для Себя понял. А может, мне
все это снится? бесконечно снится? -- спросил он себя. -- А, может, это я
ненастоящий? А кто же тогда тот, для кого все, и я тоже? Может, он еще
родится через миллион лет, а я нужен здесь, чтоб все было так, как должно
быть к его приходу? А может, настоящего вообще нет? Может, я кому-то
приснился, он проснется сейчас, и меня не будет? И всего вокруг? А может,
для всех людей создано все? Не для всех, а для каждого в отдельности? Мой
мир для меня, мамин -- для мамы, поэтому мы, может, и не понимаем друг
друга. У наших миров так мало общего: только -- что мы видим, слышим друг
друга, любим...
-- Цыпленок, быстро мыться.
-- Я еще пять минут...
-- Давай-давай, и так проспали в садик. Мальчик лениво встал и пошел в
ванную. В садик они, действительно, опоздали. Зарядка уже кончилась. Дети
водили хоровод. Мальчик встал в круг.
"Каравай-каравай, кого хочешь выбирай. Я люблю вас всек, а Андрюшу
больше всех", -- мальчик послушно подпевал, бывал выбранным, вызывал сам.
Потом был завтрак, где его отругали, что он медленно ест и считает
ворон, прогулка, на которой он играл со всеми в "Казаки-разбойники" и в
войну, обед, тихий час, который вовсе не был тихим, и много чего еще. Было
тоскливо, спокойно и привычно притворяться, что все это ему очень интересно
и нравится, при этом не мешали никакие посторонние мысли и образы, не было
страха, все было хорошо.
Затем пришла после работы мама и забрала мальчика домой. Поужинав, он
собрался в уборную. Было уже темно. И шел дождь, моросящий, зябкий...
3, 25 апреля 1991
<<< *** >>>
Оксана Аболина
ПРОЩЕНИЕ
Земля маленькая, от нее не убежишь.
Сергей Леденцов
Плохо быть в бесхозной группе -- где ни воспитателя, ни вожатого.
Дежурные восьмиклассники смотрят на все сквозь пальцы -- им лишь бы суп на
пол не проливали да не блевали тухлым мясом и гнилой картошкой -- еще бы,
убирать потом противно. Но они мараться редко когда станут -- ткнут мордой в
блевотину, обматерят, тряпку в зубы, ведро на голову, -- сам, гад, работай.
Начхать им на все -- только власть свою показать: общупать всего на
выходе с ног до головы, благо, повод есть: "Хлеб -- где, сука, спрятал?" --
да в трусы залезть радость -- каждый второй гомик, в Скворцовке научены.
А что Жирный, сволочь, три порции жрет, свою, да его, Димкину, да
Скелета, -- плевать им на это все с высоты Вавилонской башни, о которой
рассказывала мама, милая, добрая, хорошая мама, была и у Димки мама, пока
отец в белой горячке не сцапал топор и не убил ее, прикрывшую собой сына. На
кой черт прикрыла? -- живи теперь здесь, среди подонков, рядом с Жирным, на
которого и смотреть-то противно, а мамы нет... -- Третий "б" -- на выход!..
Ага, старшая к двери приклеилась. При ней только карманы проверять
будут. Значит, можно хлеб -- в трусы, только чтоб никто не увидел. Не ушла
бы! Протолкнуться вперед. Ага...
-- Грушев, хлеб есть?
-- Не-е... -- Покажи карман.
-- Дырявый. Вот.
-- Вали.
Леденец бежит, запыхался, глаза шныряют, ногу, бедняга, волочит, не
везет ему, хромому. Чего это он так? А-а, вот и Бармалей несется, все ясно,
опять покусались. Навалился на Леденца, подмял, волосы в кулак и -- башкой о
стену. Раз, два...
-- Что, сволочи, столпились, марш гулять!
Какое там гулять? В угол. Там не увидит. Только бы нас ему не отдали.
Наверное, ему. Восьмой выпустит, и к нам. Лучше б Платонову, но она не
возьмет бесхозный класс. Там в третьем "а" сплошные девчонки, она девчонок
любит. Убегу. Помотаюсь недели две и сдамся в распределитель, месяц
подержат, потом в психушку и, дай Бог, в другой интернат. Так многие делают.
Только б там хуже не оказалось.
-- Получай, щенок!
-- Бармалей-Бармалей, поди бороду сбрей. А то оторву. Я тебе и другое,
кобель, оторву.
-- Сейчас ты у меня, сволочь, на две ноги захромаешь! Получай! В ПТУ
размечтался? Ты у меня по миру пойдешь. Я тебя к хроникам сдам, доволен? Вот
так.
Ушел. Леденец обмяк, бедолага. Кому к хроникам хочется? Удар по
солнышку. Больно, ясно. Стоит, кровь по скуле размазывает.
-- Грушев, чего встал? Иди -- помоги. Дай обопрусь. Пошли на улицу.
Медленней. Черт! Все видал, да? Учись. Пригодится. Давай к бревну эа
футбольной площадкой. Я там люблю. Тяжело? Потерпи. Ты славный пацан, я тебя
сразу приметил как ты к нам поступил. Видно, что домашний, из нормальной
семьи. А я детдомовский. Куда гонишь? Не могу быстро, уже близко, потерпи.
Дойдем -- там и оклемаюсь.
Хороший парень, Леденец, хоть и восьмиклассник. Младших не бьет, орет
редко, даже когда дразнят, в трусы не лазит, говорит по-человечески, как с
ровней. Давно так никто не говорил.
-- Садись. Не куришь еще?
-- Не-е.
-- И не начинай. Только если совсем припрет. Погоди, у мужика стрельну.
Похромал. Да, Леденец -- хороший парень. Жаль, что Бармалей на него
взъелся. Вечно выясняют отношения.
-- Ну вот... Теперь совсем хорошо.
-- Чего к тебе Бармалей пристал?
-- А, Бармалей... Это не он ко мне, это я к нему пристал. Избил
девчонок. Они простыни порезали. Я ему говорю: сам довел, скотина, трусы,
выдавай, но фиг -- одну пару на два года. На себе им сушить, что ли? И без
трусов не походишь -- молнии на брюках у всех разъехались. А в грязных --
так тоже дерется, когда воняет. Все ему сказал, что думаю. От него, гада,
жена сбежала, так у него теперь больная тема -- трусы, и что там под ними.
Кстати, ты хлеб, случаем, не спер в столовке? А то я опоздал на смену.
-- На.
-- Давай пополам. Жирный обед сцапал?
-- Ага.
-- Ладно, скажу ему. Он не злой, просто жрать тоже хочет. Понимаешь?
-- Не, он злой. Это ты -- добрый.
-- Я не добрый, какой есть. Просто я, когда как ты был, в третьем,
много чего понял. Хочешь расскажу? Я знаю -- тебе можно. Меня как сюда
определили -- так я извелся весь. Я ведь из нормального детдома был, а тут
-- дебилы. Нас, когда на комиссию в шесть лет повезли, посадили там и
вопросы всякие задавать стали. А мне там одна тетка жутко не понравилась --
на жабу была похожа -- так я ей все время язык показывал. Знал я тогда, что
ли, что судьба моя решается? Никто ж не объяснил. Одели покрасивей и
повезли. Вот и все. А ты как попал сюда?
-- Меня тоже возили. Только я не помню. Отец маму когда убил -- я долго
ничего не соображал.
-- И сразу сюда? Сволочи! Ну ладно, слушай дальше. Я все думал-думал, а
потом поверил, что я дурак. Как раз в третьем классе. И тошно мне стало,
хуже некуда. Жить совсем не хотелось. Взял и с четвертого этажа прыгнул. Жив
остался, как видишь, ногу только сломал. До сих пор мучаюсь. Отлежал в
больнице, говорят, теперь в психушку, на Песочную. Я говорю: "Я случайно
упал, я не хотел". А наши-то, ясно дело, стуканули. Так мне и поверили. В
общем, посадили в психушку, сначала скучно было, только уколы да прогулка во
дворе. Там двор такой жуткий -- как в тюрьме. Четыре стены бетонных, хоть
башкой о них бейся, как сегодня. Стены серые, асфальт серый, небо серое,
везде замки, решетки, с тоски сдохнешь. И вот лежал я как-то ночью, думал,
что вот так по-дурацки получилось: не убился, а лишь покалечился, и жизни
никакой впереди. Что наши парни после интерната! Сунут их работать на
вредное производство, куда никто не идет, даже с лимитом -- и все, спихнули,
никому дела нет. В лучшем случае, через десять лет инвалид будет. А обычно и
того хуже. Какой-нибудь дурак обзовет дебилом, наш даст по морде, и
пошло-поехало -- тюряга. Да и воруют почти все. Ты-то не воруешь, я знаю, и
не начинай, это я тебе говорю. Хорошо? Так вот лежал я однажды ночью, думал
обо всем этом и вдруг какие-то искры стали вспыхивать в темноте, я
испугался, но никому ничего не сказал -- не идиот же. И на следующую ночь --
то же, только ярче гораздо и чаще. И так -- всю неделю. И звон еще в голове
появился -- как от лампы дневной, а иногда такой тонкий-тонкий, будто
откуда-то прорвался, только он уходил почти сразу. Я сначала уставал очень,
потому что это не прекращалось совсем, даже днем, но мне стало спокойно,
будто кто-то хороший ко мне звонит и дозвониться никак не может. И тогда я
стал ждать, когда же, когда он придет, этот хороший. Я в него очень верил и
знал, что все будет уже не так плохо, как раньше, когда я с четвертого этажа
прыгал. Я искал этот тонкий звон, и он приходил. Ты думаешь, я рехнулся?
-- Нет, что ты, Леденец.
-- Ну вот. И на восьмую ночь пришла Мама.
-- Мама?
-- Да. Только не та сучка, которая меня в пятнадцать родила и бросила,
а другая Мама. Для всех Мама, понимаешь? Она сама так сказала. Ты ее
когда-нибудь видел?
-- Нет, мне моя мама иногда снится. Я говорю: "Я к тебе хочу", -- а она
только плачет и говорит, что нельзя.
-- Правильно говорит. Она тоже так говорит. Только Она для всех вообще
Мама. И для меня, и для тебя, и для Жирного, и для всех людей.
-- И для Бармалея?
-- Да.
-- А он о Ней знает?
-- Нет, наверное, а то такой не был бы.
-- А что Она тебе сказала? -- Мама много чего говорила. Она и сейчас
часто приходит. Только я сначала дурак был, ничего не понимал, я Ее все о
такой ерунде спрашивал. Когда из психушки выйду? Что на обед будет?
-- А Она?
-- Она отвечала, все совпало потом. Но это мура, понимаешь? Я иногда и
поумнее что-то спрашивал. Говорю как-то: "Почему нам так плохо? Ведь никакой
жизни у нас не будет. Ни-ког-да. Им надо, чтоб кто-то дерьмо убирал. Нас для
этого и растят. Кто-то же должен за всех страдать. И Ты нас не любишь, раз
позволяешь все это". А Мама говорит: "Я люблю вас, и тебя, Сережа, очень
люблю". Она меня никогда Леденцом не называет, только Сережей. "Никто, --
говорит, -- вас сознательно на эту жизнь не толкает, просто им нет никакого
дела, их просто устраивает, что есть рабы, вот и все. Я пытаюсь дойти до
каждого, но мало кто слышит. Вот ты услышал... И поэтому у тебя будет все
совсем не так плохо, потому что я теперь всегда буду в твоей душе." Еще я
спрашивал: "Мама, может, Тебя нет? Может, я рехнулся и у меня глюки,
накололи тут всего..." А Она: "Нет, Сережа, ты не сомневайся, Я есть, Я к
тебе и с тобой". Я -- Ей: "Мама, Ты нас жалеешь?" -- "Нет, -- говорит, --
это не то. Я вас люблю. Вспомни, как ты умеешь напрашиваться на жалость.
Подойдешь к киоску с мороженым, стоишь, тебя толкают, пока кто-нибудь не
спросит: "Мальчик, что ты мешаешь?" А ты: "Я детдомовский, мороженого хочу".
И тебе сразу покупают мороженое, дают деньги. Разве тебе нужна такая
жалость?" -- "Нет. Мама, а почему я такой родился? И почему я не мог жить в
нормальной семье? Я плохой, да?"
-- А Она?
-- Не поверишь. "Ты, -- говорит, -- еще раньше жил. И убил человека. Ты
