американских детей студенческого возраста, не чувствующих Природы, не
владеющих русским и не имеющих ни малейшего интереса к тонкостям
родительского происхождения и прошлого. Казалось, что они пребывали в
"Соснах" в телесной или духовной плоскости, нигде не пересекавшей ту, в
которой обитали их родители: временами переходя из своего мира в наш сквозь
некое межпространственное мерцание, отвечая резкостью на добродушную русскую
шутку или участливый совет, и вновь расточаясь в воздухе, всегда отчужденные
(так что родителям начинало казаться, будто они дали жизнь поколению эльфов)
и предпочитавшие любой купленный в Онкведо продукт Ѕ любую консервную банку
Ѕ восхитительной русской снеди, которой Куки потчевали гостей на
продолжительных, громогласных обедах, задаваемых на крытой веранде. С
великой печалью говорил Порошин о своих детях (второкурсниках Игоре и
Ольге): "Мои близнецы повергают меня в отчаяние. Когда я встречаюсь с ними
-- за обедом или завтраком -- и пытаюсь им рассказать об интереснейших,
увлекательнеших вещах, скажем, о выборном самоуправлении на русском Крайнем
Севере в семнадцатом веке или, к примеру, что-то из истории первых
медицинских школ в России, -- есть, кстати, превосходная монография
Чистовича об этом, изданная в 1883 году, -- они попросту разбегаются по
своим комнатам и включают там радио". Эти молодые люди были в "Соснах" и тем
летом, когда туда пригласили Пнина. Они, впрочем, оставались невидимы и
страшно скучали бы в этой глуши, не закатись сюда на уик-энд из Бостона
поклонник Ольги в импозантном автомобиле, университетский молодой человек,
фамилии которого никто, похоже, толком не знал, и не найди Игорь подружки в
Нине, дочери Болотовых, статной растрепе с египетскими глазами и смуглыми
конечностями, обучавшейся в нью-йоркской балетной школе.
Хозяйство "Сосен" вела Прасковья, крепкая шестидесятилетняя женщина из
простых, такая живая, словно лет ей было десятка на два меньше. Радостно
было смотреть, как она стоит на заднем крыльце и обозревает цыплят, --
уперев руки в боки, облегаемые вислыми домодельными шортами, одетая в
подобающую почтенной матроне кофту, украшенную фальшивыми бриллиантами. Она
нянчила Александра и его брата еще в Харбине, когда те были детьми, а ныне
ей помогал по дому муж, спокойный и мрачный старый казак, у которого
главными в жизни страстями были: переплетное дело (самостоятельно освоенный
и почти патологический процесс, коему он норовил подвергнуть всякий
подвернувшийся под руку старый каталог или сенсационный журнальчик),
приготовление наливок и истребление мелкого лесного зверья.
Из гостей этого лета Пнин прекрасно знал профессора Шато, друга своей
молодости, -- в начале двадцатых оба учились в Пражском университете; он
хорошо знал и Болотовых, в последний раз виденных им в 1949 году, когда он
приветствовал их речью на торжественном обеде, устроенном в "Барбизон-Плаза"
Ассоциацией русских ученых-эмигрантов по случаю приезда Болотовых из
Франции. Лично меня никогда особенно не привлекали ни сам Болотов, ни его
философские труды, в которых темное так удивительно сочетается с
тривиальным; у него, может статься, целая гора достижений, но состоит эта
гора из плоскостей; мне, впрочем, всегда была по душе Варвара, пышная и
веселая жена потрепанного философа. До первого приезда в "Сосны" в 1951 году
ей ни разу не довелось видеть природу Новой Англии. Тутошние березы и
черника так ее заморочили, что в ее разумении Онкведское озеро расположилось
на одной широте не с Охридским, скажем, озером на Балканах (самое для него
место), но с Онежским, что на севере России, -- там провела она первые свои
пятнадцать летних сезонов, прежде чем бежать от большевиков в Западную
Европу вместе с теткой, Лидией Виноградовой, известной феминисткой и
общественной деятельницей. В результате, колибри в пробном полете или
катальпа в цвету произвели на Варвару впечатление неестественного и
экзотического видения. Огромные дикобразы, приходившие грызть лакомые,
душистые бревна старого дома, или грациозные, жутковатые скунсики,
воровавшие на заднем дворе молоко у кошек, казались ей баснословнее картинок
старинного бестиария. Ее чаровало и ставило в тупик множество растений и
тварей, которых она не умела назвать, она принимала желтую пеночку за
залетную канарейку и прославилась тем, что, задыхаясь от гордости и
восторга, притащила однажды, чтобы украсить стол по случаю дня рождения
Сюзан, охапку прекрасных листьев ядоносного сумаха, прижимая их к розовой,
веснущатой груди.
3
Болотовы и мадам Шполянская, маленькая, худощавая женщина в брюках,
оказались первыми, кто увидел Пнина, когда он опасливо вывернул на
обсаженную диким люпином песчаную аллею, и сидя очень прямо, окоченело
вцепившись в руль, будто фермер, привычный более к трактору, чем к
автомобилю, вкатился на скорости в десять миль и на первой передаче в рощицу
старых, взъерошенных, имеющих на удивление доподлинный вид сосен, что
отделяла мощенную дорогу от "Замка Кука".
Варвара живо вскочила с лавки в беседке, где она и Роза Шполянская
только что накрыли Болотова, читавшего затрепанную книгу и курившего
запретную сигарету. Она приветствовала Пнина, хлопая в ладоши, а муж ее
продемонстрировал все радушие, на какое был способен, медленно помахав
книгой, в которую сунул взамен закладки большой палец. Пнин заглушил мотор и
сидел, во весь рот улыбаясь друзьям. Ворот его зеленой спортивной рубашки
был расстегнут, штормовка с приспущенной молнией казалась чрезмерно узкой
для внушительной груди, бронзоватая лысая голова с наморщенным лбом и
рельефной червеобразной веной на виске низко склонялась, пока он копался в
дверце и выныривал из машины.
-- Автомобиль, костюм, -- ну прямо американец, прямо Эйзенхауэр! --
сказала Варвара и представила Пнина Розе Абрамовне Шполянской.
-- Сорок лет назад у нас с вами были общие друзья, -- заметила эта
дама, с любопытством разглядывая Пнина.
-- Ох, давайте не упоминать таких астрономических цифр, Ѕ сказал
Болотов, подходя и заменяя травинкой служивший закладкой большой палец. --
Знаете, -- продолжал он, тряся руку Пнина, -- в седьмой раз перечитываю
"Анну Каренину", а удовольствие получаю такое же, какое испытывал не сорок,
а шестьдесят лет назад -- семилетним мальчишкой. И всякий раз открываешь
что-то новое, вот сейчас, например, я заметил, что Лев Николаич не знает, в
какой день начался его роман: вроде бы и в пятницу, поскольку в этот день
часовщик приходит к Облонским заводить в доме часы, но также и в четверг,
который упоминается в разговоре на катке между Левиным и матерью Китти.
-- Да господи, что за разница, -- вскричала Варвара. -- Кому, скажите
на милость, нужен точный день?
-- Я могу вам назвать точный день, -- сказал Пнин, перемигивая
изломанный солнечный свет и вдыхая памятный запах северных сосен. --
Действие романа завязывается в начале 1872 года, и именно в пятницу,
двадцать третьего февраля по новому стилю. Облонский читает в утренней
газете, что Бейст, как слышно, проехал в Висбаден. Это, разумеется, граф
Фредерик Фердинанд фон Бейст, только что получивший пост австрийского
посланника при Сент-Джеймском дворе. После представления верительных грамот
Бейст уехал на континент и провел там со своей семьей несколько затянувшиеся
рождественские каникулы -- два месяца, а теперь возвращался в Лондон, где,
согласно его собственным двухтомным мемуарам, шли приготовления к
назначенному на двадцать седьмое февраля в соборе Святого Павла
благодарственному молебну по случаю выздоровления принца Уэльсского от
тифозной горячки. Однако, и жарко же у вас! Я, пожалуй, явлюсь пред
пресветлые очи Александра Петровича, да схожу окупнуться в реке, которую он
так живо мне описал.
-- Александр Петрович уехал до понедельника -- по делам или
развлекаться, -- сказала Варвара, -- а Сусанна Карловна, по-моему, загорает
на любимой лужайке за домом. Только покричите, пока не подошли слишком
близко.
4
"Замок Кука" представлял собой трехэтажный особняк, выстроенный из бревен
и кирпича около 1860 года и частью перестроенный полвека спустя, когда отец
Сюзан купил его у семейства Дадли-Грин, чтобы превратить в аристократический
курортный отель для наиболее богатых посетителей целебных источников
Онкведо. Это было затейливое строение смешанного покроя, в котором готика
щетинилась сквозь пережитки флорентийского и французского стилей. При
начальном проектировании оно, вероятно, относилось к той разновидности,
которую Сэмюель Слоун, архитектор тех времен, определял как "Неправильную
Северную Виллу, отвечающую высшим запросам светской жизни", и называемую
"северной" по причине "восходящей тенденции ее кровель и башен". Увы,
недолго завлекали туристов шик этих шпилей и веселый, отчасти даже
разгульный облик, приобретенный особняком оттого, что его составляли
несколько "северных вилл" поменьше, поднятых на воздух и каким-то образом
сколоченных воедино, так что недопереваренные куски кровель, неуверенные
фронтоны, карнизы, неотесанные угловые камни и прочие выступы торчали во все
стороны. К 1920 году воды Онкведо загадочным образом утратили все свое
волшебство, и по смерти отца Сюзан тщетно пыталась продать "Сосны",
поскольку у нее с мужем имелся иной дом, поудобнее, в богатом квартале того
промышленного города, где муж работал. Впрочем, теперь, когда они привыкли
использовать "Замок" для увеселения своих многочисленных друзей, Сюзан даже
радовалась, что это любимое ею кроткое чудище не нашло покупателя.
Внутреннее разнообразие дома не уступало наружному. В просторный
вестибюль, сохранивший в щедрых размерах камина нечто от гостиничного
периода, открывались четыре большие комнаты. Лестничные перила и по
крайности одна из балясин датировались 1720 годом, -- их перенесли в
строящийся дом из другого, гораздо более старого, самое местоположение коего
ныне уже утратилось. Очень старыми были и прекрасные, украшенные
изображеньями дичи и рыб филенки стоящего в обеденной зале буфета. В
полудюжине комнат, из которых состоял каждый верхний этаж, и в двух крыльях
тыльной части здания среди разрозненных предметов обстановки обнаруживалось
какое-нибудь обаятельное бюро атласного дерева или романтическая софа
красного, но также и разного рода поделки, жалкие и громоздкие, -- ломанные
кресла, пыльные столы с мраморными столешницами, мрачные этажерки с темными
стеклышками в задней стене, скорбными, словно глаза пожилых обезьян. Комната
наверху, доставшаяся Пнину, не без приятности выглядывала на юго-восток и
вмещала: остатки золоченых обоев по стенам, армейскую койку, простой
умывальник и всякие полки, бра и лепные завитки. Пнин, подергав, открыл
створку окна, улыбнулся улыбчивому лесу, снова вспомнил далекий первый день
в деревне, -- и скоро уже сошел вниз, облаченный в новый темно-синий
купальный халат и пару обыкновенных резиновых галош на босу ногу --
предосторожность вполне разумная, когда предстоит идти по сырой и, возможно,
кишащей гадами траве. На садовой террасе он встретил Шато.
Константин Иваныч Шато, тонкий и очаровательный ученый чисто русских
кровей, несмотря на фамилию (полученную, как меня уверяли, от обруселого
француза, который усыновил Ивана-сироту), преподавал в большом нью-йоркском
