праздник для мальчика.
-- Ты хорошо доехал? Неприятных приключений не было?
-- Никаких, сэр.
-- Ты очень голоден?
-- Нет, сэр. Не особенно.
-- Меня зовут Тимофей, -- сказал Пнин, когда они поудобнее уселись
перед окном захудалого старого ресторанчика. -- Второй слог произносится как
"muff"1, а ударение -- на последнем слоге, "эй", как в слове "prey"2, но
немного протяжнее. "Тимофей Павлович Пнин", что означает "Тимоти, сын Пола".
В отчестве ударение на первом слоге, а все остальное глотается, -- Тимофей
Палыч. Я долго сам с собой обсуждал этот вопрос, -- давай протрем ножи и
вилки, -- и решил, что ты должен называть меня просто м-р Тим, или еще
короче -- Тим, как делает кое-кто из моих чрезвычайно симпатичных коллег.
Это -- ты что будешь есть? Телячью отбивную? О-кей, я тоже съем телячью
отбивную, -- это, разумеется, уступка Америке, моей новой родине, чудесной
Америке, которая порой поражает меня, но всегда внушает почтение. Поначалу я
сильно смущался...
Поначалу Пнин сильно смущался легкостью, с которой в Америке
перескакивают на манеру обращаться друг к дружке по именам: после
одной-единственной вечеринки с айсбергом в капле виски для начала и со
множеством виски, сдобренного каплей водопроводной воды, под конец,
ожидается, что ты теперь вечно будете называть незнакомца с седыми висками
"Джимом", а он тебя "Тимом". Если же ты забывался и наутро обращался к нему
"профессор Эверет" (его настоящее имя для вас), это оказывалось (для него)
жутким оскорблением. Перебирая своих русских друзей -- по всей Европе и
Соединенным Штатам, -- Тимофей Палыч мог легко насчитать по малости
шестьдесят близких ему людей, с которыми он был накоротке знаком года,
скажем, с 1920-го и которых никогда не называл иначе, как Вадим Вадимыч,
Иван Христофорович или Самуил Израелевич, -- каждого по-своему, разумеется,
-- и они, столь же тепло к нему расположенные, называли его по
имени-отчеству, крепко пожимая при встрече руку: "А-а, Тимофей Палыч! Ну
как? А вы, батенька, здорово постарели!".
Пнин говорил. Виктора его говор не удивлял, -- он слышал немало
русских, говоривших по-английски, и не смущался тем, что Пнин произносит
слово "family"3 так, словно первый его слог это "женщина" по-французски.
-- Мне по-французски легче говорить, чем по-английски, Ѕ сказал Пнин,
-- а ты, vous comprenez le franзais? Bien? Assez bien? Un peu?4
-- Trиs un peu5, -- сказал Виктор.
-- Жаль, но ничего не поделаешь. Теперь я тебе расскажу про спорт.
Первое в русской литературе описание бокса мы находим в стихотворении
Михаила Лермонтова, родившегося в 1814-м году и убитого в 1841-м, -- очень
легко запомнить. Напротив, первое описание тенниса можно обнаружить в романе
Толстого "Анна Каренина", оно относится к 1875 году. Однажды, в пору моей
юности, -- это было в России, в сельской местности, на широте Лабрадора, --
мне дали ракетку, чтобы я поиграл с семьей ("family") востоковеда Готовцева,
ты, может быть, слышал о нем. Стоял, помнится, чудный летний день, мы
играли, играли, играли, пока не потеряли все двенадцать мячей. Тебе тоже,
когда ты состаришься, интересно будет вспомнить о прошлом.
-- Другой игрой, -- продолжал Пнин, обильно подслащивая свой кофе, --
был, натурально, крокет. Я был чемпионом крокета. Впрочем, любимой народной
потехой были так называемые "городки", что означает "маленькие города".
Помню площадку в саду и чудесное ощущение юности: я был крепок, ходил в
вышитой русской рубахе, теперь никто не играет в такие здоровые игры.
Он покончил с отбивной и продолжил изложение своего предмета.
-- На земле, -- рассказывал Пнин, -- рисовали большой квадрат и
устанавливали в нем такие цилиндрические деревянные плашки, вроде колонн,
представляешь? -- а потом с некоторого расстояния метали в них толстую
палку, с силой, как бумеранг, -- таким широким взмахом руки, -- извини меня,
-- к счастью это не соль, а сахар.
-- Я и теперь еще слышу, -- говорил Пнин, поднимая дырчатую сахарницу и
покачивая головой в удивлении перед упорством памяти, -- и теперь еще слышу
"трах!", когда кто-нибудь попадал по деревяшкам, и они взлетали на воздух.
Ты почему не доедаешь? Не нравится?
-- Ужасно вкусно, -- сказал Виктор, -- но я не голоден.
-- О, ты должен есть больше, гораздо больше, если хочешь стать
футболистом.
-- Боюсь, я равнодушен к футболу. Вернее, я его терпеть не могу.
Сказать по правде, я и в других играх не очень силен.
-- Ты не любишь футбола? -- спросил Пнин и на его выразительном лице
появилось испуганное выражение. Он выпучил губы. Он раскрыл их, -- но ничего
не сказал. Молча съел он ванильное сливочное мороженое, в котором ванили не
было, да и делали его не из сливок.
-- А теперь мы заберем твой багаж и такси, -- сказал Пнин.
Как только они достигли Шеппард-хауза, Пнин затащил Виктора в гостиную
и торопливо познакомил его с хозяином, старым Биллом Шеппардом, прежним
управляющим хозяйством колледжа (совершенно глухим, с кнопкой в ухе), и с
его братом, Бобом Шеппардом, приехавшим недавно из Буффало, чтобы жить с
Биллом после того, как жена Билла скончалась. На минуту оставив Виктора с
ними, Пнин торопливо затопотал наверх. Дом был легко уязвимым строением, и
обстановка внизу отозвалась разнообразными вибрациями на топот вверху и на
внезапный скрежет оконной рамы в комнате для гостей.
-- Или вот эта картина, -- говорил глухой мистер Шеппард, тыча
нравоучительным пальцем в висящую на стене большую мутную акварель, -- тут
изображена ферма, на которой мы с братом обычно проводили лето годов, этак,
пятьдесят назад. Ее написала мамина школьная подруга, Грэйс Уэллс, у ее
сына, Чарли Уэллса, отель в Вайнделлвилле, по-моему, доктор Нин его знает Ѕ
очень, очень хороший человек. Покойница-жена тоже рисовала. Я вам сейчас
покажу кое-какие ее работы. Ну, вот хоть это дерево, видите, за амбаром, --
его и не углядишь...
Страшные треск и грохот донеслись с лестницы. Пнин, по пути вниз,
оступился.
-- Весной 1905 года, -- говорил мистер Шеппард, угрожая картине
пальцем, -- под этим самым тополем...
Он увидел, как брат вместе с Виктором бросились из комнаты к подножию
лестницы. Бедный Пнин проехался спиной по последним ступенькам. С минуту он
пролежал навзничь, туда-сюда поводя глазами. Ему помогли подняться. Кости
остались целы.
Улыбнувшись, Пнин сказал:
-- Совсем как в превосходном рассказе Толстого, -- ты должен как-нибудь
прочитать его, Виктор, -- про Ивана Ильича Головина, который тоже упал и
приобрел впоследствии почку рака. Теперь Виктор пойдет со мной наверх.
С саквояжем в руке Виктор последовал за Пниным. На площадке висела
репродукция "La Berceuse"1 Ван-Гога, и Виктор походя приветствовал ее кивком
иронического узнавания. Комнату для гостей заполнил шум дождя, лившего по
душистым ветвям в черноте, обрамленной раскрытым окном. На столе лежала
завернутая книга и десятидолларовая бумажка. Виктор просиял и поклонился
хмуроватому, но доброму хозяину. "Разверни-ка", -- сказал Пнин.
С учтивой готовностью Виктор подчинился. Он присел на край кровати, --
русые волосы лоснистыми прядями упали на правый висок, полосатый галстук
повис, выбившись из-под серой куртки, раздвинулись нескладные затянутые
серой фланелью колени, -- и живо открыл книгу. Он собирался ее похвалить,
во-первых, потому что это подарок и, во-вторых, он думал, что книга
переведена с родного языка Пнина. Он помнил, что в Психометрическом
институте работал доктор Яков Лондон, уроженец России. На беду, Виктору
подвернулся абзац о Заринске, дочери вождя юконских индейцев, и он с легким
сердцем принял ее за русскую барышню. "В больших черных глазах ее,
устремленных на сородичей, были и страх и вызов. Все ее существо напряглось,
как натянутая тетива, она даже дышать забывала..."1
-- Я думаю, мне это понравится, -- сказал вежливый Виктор. -- Прошлым
летом я читал "Преступление и..." -- Молодой зевок растянул стойко
улыбавшийся рот. С приязнью, с одобрением, с болью сердечной смотрел Пнин на
Лизу, раззевавшуюся после долгого, счастливого вечера у Арбениных или
Полянских, -- в Париже, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет назад.
-- Довольно чтения на сегодня, -- сказал Пнин. -- Я знаю, это очень
увлекательная книга, но ты сможешь читать и читать ее завтра. Желаю тебе
спокойной ночи. Ванная напротив, через площадку.
И пожав Виктору руку, он ушел в свою комнату.
9
Все еще шел дождь. В доме Шеппарда погасли огни. Ручей, обычно трепетной
струйкой сочившийся по оврагу за садом, этой ночью обратился в шумный поток,
который кувыркался, истово пресмыкаясь перед силой тяжести, и нес по буковым
и еловым проходам прошлогодние листья, какие-то безлистые ветки и новенький,
ненужный ему футбольный мяч, недавно скатившийся вдоль пологой лужайки после
того, как Пнин казнил его на старинный манер -- выбрасываньем из окна. Пнин
заснул, наконец, несмотря на ощущение неудобства в спине, и в одном из тех
сновидений, что по-прежнему преследуют русских изгнанников, хоть со времени
их бегства от большевиков прошла уже треть столетия, увидел себя в
несуразном плаще, несущимся прочь из химерического дворца по огромным
чернильным лужам, под затянутой облаками луной, а после шагающим вдоль
пустынной полоски берега со своим покойным другом Ильей Исидоровичем
Полянским, ожидая стука моторной лодки, в которой явится за ними из
безнадежного моря их загадочный спаситель. Братья Шеппарды не спали в
смежных кроватях, на матрацах "Прекрасный Отдых", -- младший слушал дождь,
идущий во тьме, и раздумывал, не продать ли им все же этот дом с его гулкой
кровлей и волглым садом; старший лежал, думая о тишине, о влажном зеленом
кладбище, о старой ферме, о тополе, в который много лет назад ударила молния
и убила Джона Хеда, смутного дальнего родича. Виктор на сей раз заснул
мгновенно, едва засунув голову под подушку, -- недавно изобретенный способ,
о котором д-р Эрик Винд (сидящий сейчас на скамье у фонтана в Кито, Эквадор)
никогда не узнает. Около половины второго Шеппарды захрапели, глухой
погромыхивал после каждого вздоха и вообще звучал куда солиднее брата,
высвистывавшего сдержанно и печально. На песчаном берегу, по которому
продолжал расхаживать Пнин (его встревоженный друг пошел домой, за картой),
появились и пошли на него чередой отпечатки чьих-то ступней, и он проснулся,
хватая ртом воздух. Ныла спина. Пятый час уже. Дождь перестал.
Пнин вздохнул русским вздохом ("ох-хо-хо") и поискал положение
поудобней. Старый Билл Шеппард протащился вниз, в уборную, сокрушая за собою
дом, потом поплелся назад.
Вот и опять все уснули. Жаль, что никто не видал представления,
разыгранного на пустынной улице, -- там рассветный ветер наморщил большую,
светозарную лужу, превратив отраженные в ней телефонные провода в
неразборчивые строки черных зигзагов.
* Глава пятая *
1
Сверхней площадки старой, редко навещаемой наблюдательной вышки --
"дозорной башни", как она называлась прежде, -- стоящей на восьмисотфутовом
лесистом холме, именуемом Маунт-Эттрик, в одном из прекраснейших среди
прекрасных штатов Новой Англии, предприимчивый летний турист (Миранда или
Мэри, Том или Джим, -- их карандашные имена почти сплошь покрывали перила)
мог любоваться морем зелени, состоящим из кленов, буков, пахучего тополя и
сосны. Милях примерно в пяти к западу стройная белая колокольня метила
