лагерей заставило бы Изабель пинком ноги распахнуть свою -- пнинову --
дверь, не останови ее вовремя остерегающий оклик матери.
Глава четвертая
1
Король, его отец, в белой-белой спортивной рубашке с отложным воротником
и черном-черном блейзере сидел за просторным столом, чья полированная
поверхность удваивала, перевернув, верхнюю половину тела, превращая его в
подобие фигурной карты. По стенам огромной, в деревянных панелях, комнаты
темнели портреты предков. В остальном она мало чем отличалась от кабинета
директора школы Св. Варфоломея, находящейся на побережьи Атлантики --
примерно в трех тысячах миль к западу от воображаемого Дворца. Обильный
весенний ливень хлестал по французским окнам, за которыми, куда ни глянь,
дрожала и дымилась зеленая молодая листва. Казалось, ничто, кроме пелены
дождя, не отделяет и не защищает Дворец от революции, которая вот уже
несколько дней сотрясала город. ... На самом деле отцом Виктора был
чудаковатый беженец-доктор, которого он никогда особенно не любил и которого
не видел теперь уже почти два года.
Король, его более приемлемый отец, принял решение не отрекаться. Газеты
не выходили. Восточный Экспресс со всеми его транзитными пассажирами застрял
на пригородной станции, картинные пейзане стояли на дебаркадере, отражаясь в
лужах и глазея на занавешенные окна длинных загадочных вагонов. Дворец с его
террасными садами и город под дворцовым холмом, и главная площадь города,
где, несмотря на погоду, уже рубили головы и плясал народ, -- все это
находилось в самом центре креста, поперечины коего обрывались в Триесте,
Граце, Будапеште и Загребе, как показывает "Справочный атлас мира" Рэнда
Мак-Нэлли. А в самом центре этого центра сидел Король, спокойный и бледный и
в целом довольно похожий на сына, каким этот подросток воображал себя в свои
сорок лет. Спокойный и бледный, с чашкой кофе в руке, Король сидел спиной к
изумрудово-серому окну и слушал не снявшего маски посланца -- дородного
пожилого вельможу в мокром плаще, сумевшего сквозь дождь и мятеж
проскользнуть из осажденного Государственного Совета в отрезанный от мира
Дворец.
-- Абдикация! Добрая треть алфавита! -- с легким акцентом холодно и
язвительно молвил Король.-- Я отвечаю -- нет. Предпочитаю неизвестную
величину изгнания.
Сказавши так, вдовый Король взглянул на настольную фотографию
прекрасной женщины (ныне покойной), на ее огромные голубые глаза, на
карминовый рот (фото было цветным, негоже для короля, ну да ладно). Ветви
сирени, расцветшей внезапно и преждевременно, буйно бились в обрызганные
дождем стекла, словно маски, не допущенные на бал. Старый посланец
поклонился и побрел по пустоши кабинета назад, втайне раздумывая, не умнее
ли будет оставить в покое историю и удрать в Вену, где у него имелась
кое-какая недвижимость. ... Конечно, мать Виктора на самом-то деле вовсе не
умерла; она разошлась с его отцом, доктором Эриком Виндом (ныне проживающим
в Южной Америке) и вот-вот собиралась выйти в Буффало замуж за человека по
фамилии Черч.
Ночь за ночью Виктор погружался в эти легкие мечтания, стараясь
приманить сон в свою холодную нишу, куда из неугомонного дортуара долетал
каждый звук. Обычно он не успевал добраться до решающего эпизода бегства,
когда Король, в одиночестве -- solus rex1 (как именуют одинокого короля
шахматные композиторы), -- мерил шагами берег Богемского моря на мысе Бурь,
где обещал ожидать его в мощной моторной лодке Персиваль Блейк, развеселый
американец-авантюрист. В сущности, сама отсрочка этого волнующего и
утешительного эпизода, само продленье соблазна, венчающего раз от разу
повторявшиеся фантазии, и образовывали основной механизм усыпительного
воздействия.
Снятый в Берлине для американской аудитории итальянский фильм, в
котором мальчишку с обезумевшим взором и в мятых шортах гнал по трущобам,
развалинам и борделям многократный агент; версия "Очного цвета", недавно
поставленная в соседней женской школе Св. Марфы; анонимный кафкианский
рассказ, напечатанный в журнале ci-devant avant-garde1 и прочитанный в
классе мистером Пеннантом, меланхолическим англичанином "с прошлым"; и не в
последнюю очередь обрывки семейных преданий о давнем (тому уже тридцать пять
лет) бегстве русских интеллигентов от ленинского режима; -- вот очевидные
источники Викторовых фантазий; одно время они сильно его волновали, но ныне
приобрели характер чисто утилитарный -- простого и приятного снотворного
средства.
2
Ему уже исполнилось четырнадцать, но выглядит он на два-три года старше,
-- и не из-за высокого роста (в нем около шести футов), а вследствие
непринужденной легкости манер, выражения дружелюбной обособленности на
простом, но приятном лице и полного отсутствия неуклюжести или скованности,
что, отнюдь не исключая сдержанности либо скромности, сообщает нечто
солнечное застенчивой и независимой вежливости его спокойной повадки.
Сидевшая под левым глазом коричневая родинка размером почти в цент
подчеркивала бледность щек. Не думаю, чтобы он кого-то любил.
Страстная детская привязанность давно сменилась в его отношении к
матери нежной снисходительностью, и когда она на гладком и мишурном
нью-йоркском английском с металлически-резкими носовыми тонами и мягкими
провалами в пушистые руссицизмы потчевала при нем посторонних рассказами,
которые он слышал бессчетное множество раз, и которые были либо чересчур
приукрашены, либо весьма неточны, все, что он позволял себе, -- это тайный
вздох усмешливого смиренья. Хуже приходилось, когда доктор Эрик Винд,
напрочь лишенный юмора педант, веривший в безупречную чистоту своего
английского языка (усвоенного в немецкой гимназии), важно выкладывал перед
теми же посторонними замшелые остроты, именуя океан "бассейном" с убежденным
и лукавым выражением человека, в виде драгоценного дара подносящего
слушателю пикантный оборот. Родители изо всей их психотерапевтической мочи
изображали Лая с Йокастой, но мальчик оказался довольно посредственным
Эдипчиком. Дабы не усложнять модного треугольника фрейдистической любовной
интриги (мать-отец-дитя), первый Лизин муж не упоминался вообще. И только
когда супружество Виндов стало разваливаться, примерно в то время, как
Виктора записали в школу Св. Варфоломея, Лиза сообщила ему, что она, прежде
чем покинуть Европу, называлась госпожою Пниной. Она рассказала, что первый
ее муж также перебрался в Америку, что, фактически, Виктор скоро увидится с
ним, а поскольку все, о чем невнятно толковала Лиза (широко раскрывая
лучистые, в черных ресницах голубые глаза), неукоснительно приобретало налет
прелести и тайны, фигура великого Тимофея Пнина, ученого и джентльмена,
преподающего практически мертвый язык в знаменитом вайнделлском
университете, находившемся примерно в трехстах милях к северо-западу от Св.
Варфоломея, приобрела в гостеприимном сознании Виктора удивительное обаяние,
родовое сходство с теми болгарскими царями и средиземными принцами, что были
всемирно известными знатоками бабочек или морских раковин. Поэтому он
обрадовался, когда профессор Пнин вступил с ним в серьезную и чинную
переписку: за первым письмом, составленным на прелестном французском, но
очень неважно отпечатанным, последовала красочная открытка с изображением
"белки серой". Открытка принадлежала к познавательной серии "Наши
Млекопитающие и Птицы", которую Пнин приобрел целиком специально для этой
переписки. Виктор с удовольствием узнал, что название "squirrel" (белка)
происходит от греческого слова, означающего "тенехвостая". Пнин пригласил
Виктора на ближайшие каникулы в гости и проинформировал мальчика, что
встретит его на автобусной станции Вайнделла. "Чтобы быть признанным, --
писал по-английски Пнин, -- я появлюсь в темных очках и с черным портфелем в
руках с моей серебряной монограммой."
3
ИЭрика, и Лизу Винд болезненно занимала наследственность и вместо того,
чтобы радоваться художественному дарованию Виктора, они cумрачно тревожились
по поводу ее родовых корней. Искусство и наука были довольно живо
представлены в унаследованном им прошлом. Следовало ли отнести пристрастие
Виктора к краскам на счет Ганса Андерсена (никакого родства со снотворным
датчанином), бывшего в Любеке витражным художником, пока он не спятил
(вообразив себя кафедральным собором) вскоре после того, как его любимая
дочь вышла за седого гамбургского ювелира, автора монографии о сапфирах и
деда Эрика по материнской линии? Или Викторова почти патологическая точность
во владении карандашом и пером явилась побочным продуктом боголеповской
учености? Ибо прадедом матери Виктора (и седьмым сыном деревенского батюшки)
был никто иной, как тот самый редкостный гений, Феофилакт Боголепов, у
которого один лишь Николай Лобачевский и мог оспорить звание величайшего
русского математика. Остается только гадать.
Гений -- это несхожесть. Двух лет от роду Виктор не чертил спиралистых
загогулин, пытаясь изобразить пуговицу или иллюминатор, как делают миллионы
детей, -- а у тебя почему не так? Он любовно выводил круги -- совершенно
круглые и совершенно замкнутые. Трехлетний ребенок, когда его просят
срисовать квадрат, изображает один сносный угол, а все прочее удовлетворенно
передает волнистой или скругленной чертой; Виктор же в три года не только с
презрительной точностью воспроизвел далеко не идеальный квадратик,
изображенный исследователем (д-р Лайза Винд), но и добавил рядом с копией
другой -- поменьше. Он так и не прошел той начальной стадии графической
активности, на которой дети рисуют "Kopffьssler'ов" (головастиков) или
шалтаев-болтаев с L-образными ножками и с руками, заканчивающимися
грабельными зубьями; собственно говоря, он вообще избегал изображать
человеческие фигуры, и когда папа (д-р Эрик Винд) заставил его нарисовать
маму (д-р Лайза Винд), он отозвался прелестной волной, сообщив, что это --
мамина тень на новом холодильнике. В четыре года он выдумал собственный
способ штриховки. В пять начал рисовать предметы в перспективе: точный
ракурс боковой стены, карликовое деревце вдали, один предмет полузаслоняет
другой. А в шесть Виктор уже различал то, чего многие взрослые так и не
научаются видеть -- оттенки теней, разницу в цвете между тенью от апельсина
и тенью от сливы или плода авокадо.
Для Виндов Виктор был трудным ребенком постольку, поскольку он таковым
быть отказывался. С точки зрения Винда каждому мальчику свойственны пылкое
стремление оскопить своего отца и ностальгическая потребность вновь войти в
материнское лоно. Однако Виктор не обнаруживал никаких поведенческих
отклонений -- в носу не ковырял, большого пальца не сосал и даже ногтей не
обкусывал. Д-р Винд, дабы избегнуть того, что он, будучи радиофилом,
именовал "статическими наводками личностного родства", подверг своего
неприступного сына психометрическому тестированию, проведенному в Институте
двумя сторонними лицами Ѕ молодым д-ром Стерном и его улыбчивой женой ("Я --
Луис, а это Кристина"). Результаты, впрочем, оказались не то пугающими, не
то нулевыми: семилетний субъект проявил в так называемом "Тесте на
изображение животных" Годунова сенсационное умственное развитие
семнадцатилетнего юноши, когда же ему был предъявлен так называемый "Тест
для подростков" Фэрвью, соответствующий показатель быстро съехал до уровня
двух лет. Сколько трудов, мастерства и выдумки потрачено на разработку этих
