точно она куда-то провалилась, так что теперь сорокалетним Рип-ван-Винкелем
проснувшись в изменившемся Петербурге, Ч. был жаден до всяческих сведений,
которыми мы и принялись обильно снабжать его, причем врали безбожно. На
вопрос, например, жив ли Пушкин, и что пишет, я кощунственно отвечал, что
"как же, на-днях тиснул новую поэму". В тот же вечер мы повели нашего гостя
в театр. Вышло, впрочем, несовсем удачно. Вместо того, чтобы его попотчевать
новой русской комедией, мы показали ему "Отелло" со знаменитым чернокожим
трагиком Ольдриджем в главной роли. Нашего плантатора сперва как бы
рассмешило появление настоящего негра на сцене. К дивной мощи его игры он
остался равнодушен и больше занимался разглядыванием публики, особливо наших
петербургских дам (на одной из которых вскоре после того женился),
поглощенных в ту минуту завистью к Дездемоне.
"Посмотрите, кто с нами рядом, -- вдруг обратился вполголоса мой братец
к Ч. -- Да вот, справа от нас".
В соседней ложе сидел старик... Небольшого роста, в поношенном фраке,
желтовато-смуглый, с растрепанными пепельными баками и проседью в жидких,
взъерошенных волосах, он преоригинально наслаждался игрою африканца: толстые
губы вздрагивали, ноздри были раздуты, при иных пассажах он даже подскакивал
и стучал от удовольствия по барьеру, сверкая перстнями.
"Кто же это?" -- спросил Ч.
"Как, не узнаете? Вглядитесь хорошенько".
"Не узнаю".
Тогда мой брат сделал большие глаза и шепнул:
"Да ведь это Пушкин!".
Ч. поглядел... и через минуту заинтересовался чем-то другим. Мне теперь
смешно вспомнить, какое тогда на меня нашло странное настроение: шалость,
как это иной раз случается, обернулась не тем боком, и легкомысленно
вызванный дух не хотел исчезнуть; я не в силах был оторваться от соседней
ложи, я смотрел на эти резкие морщины, на широкий нос, на большие уши... по
спине пробегали мурашки, вся отеллова ревность не могла меня отвлечь. Что
если это и впрямь Пушкин, грезилось мне, Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин,
пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего
гения... Вот это он, вот эта желтая рука, сжимающая маленький дамский
бинокль, написала "Анчар", "Графа Нулина", "Египетские Ночи"... Действие
кончилось; грянули рукоплескания. Седой Пушкин порывисто встал и всг еще
улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах, быстро вышел из ложи".
Сухощоков напрасно рисует моего деда пустоголовым удальцом. Интересы
последнего находились просто в другой плоскости, чем мысленный быт молодого
петербургского литератора-дилетанта, каким был тогда наш мемуарист. Если
Кирилл Ильич и кудесил в молодости, то, женившись, не только остепенился, но
поступил на государственную службу, заодно удвоил удачными операциями
унаследованное состояние, затем, удалясь в свою деревню, выказал
необыкновенное умение в хозяйстве, изобрел мимоходом новый сорт яблок,
оставил любопытную "Записку" (плод зимних досугов) о "Равенстве перед
законом в царстве животных", да предложение остроумной реформы под модным
тогда замысловатым заглавием "Сновидения Египетского Бюрократа", а уже
стариком принял важный торгово-дипломатический пост в Лондоне. Он был добр,
смел, правдив, с причудами и страстями, -- чего еще надобно? В семье
осталось предание, что заклявшись играть, он физически не мог пребывать в
комнате, где лежала колода карт. Старинный кольт, хорошо послуживший ему, и
медальон с портретом таинственной женщины притягивали неизъяснимо мечты
моего отрочества. Он мирно завершил жизнь, сохранившую до конца свежесть
своего грозового начала. В 1883 году, воротясь в Россию, уже не луизианским
бретгром, а российским сановником, он, в июльский день на кожаном диване, в
маленькой, синей угловой комнате, где потом я держал собрание моих бабочек,
без мучений скончался, в предсмертном бреду всг говоря о каких-то огнях и
музыке на какой-то большой реке.
Мой отец родился в 1860 году. Любовь к бабочкам ему привил
немец-гувернер (кстати: куда девались нынче эти учившие русских детей
природе чудаки, -- зеленый сачек, жестянка на перевязи, уколотая бабочками
шляпа, длинный ученый нос, невинные глаза за очками, -- где они все, где их
скелетики, -- или это была особая порода немцев, на русский вывод, или я
плохо смотрю?). Рано, в 1876 году, окончив в Петербурге гимназию, он
университетское образование получил в Англии, в Кембридже, где занимался
биологией под руководством профессора Брайта. Первое свое путешествие,
кругосветное, он совершил еще до смерти своего отца, и с тех пор до 1918
года вся его жизнь состоит из странствий и писания ученых трудов. Главные
эти труды суть: "Lepidoptera Asiatica" (8 томов, выпусками с 1890 года по
1917 год), "Чешуекрылые Российской Империи" (вышли первые 4 тома из
предполагавшихся 6-ти, 1912-1916 гг.) и, наиболее известные широкой публике,
"Путешествия Натуралиста" (7 томов, 1892-1912 гг.). Эти труды были
единогласно признаны классическими и еще в молодые годы имя его заняло одно
из первых мест в изучении состава русско-азиатской фауны, наряду с именами
зачинателей, Фишера-фон-Вальдгейма, Менетриэ, Эверсмана.
Он работал в тесной связи со своими замечательными русскими
современниками. Холодковский называет его "конквистадором русской
энтомологии". Он был сотрудником Шарля Обертюра, вел. кн. Николая
Михайловича, Лича, Зайтца. В специальных журналах рассеянны сотни его
статей, из коих первая, -- "Об особенностях появления некоторых бабочек в
Петербургской губернии" (Horae Soc. Ent. Ross.) относится к 1877 году, а
последняя, -- "Austautia simonoides n. sp., a Geometrid moth mimicking a
small Parnassius (Trans Ent. Soc. London) -- к 1916-му. Он едко и веско
полемизировал со Штаудингером, автором пресловутого "KAtalog". Он был
вице-президентом Русского Энтомологического Общества, действительным членом
Московского Об-ва Испытателей Природы, членом Императорского Русского
Географического О-ва, почетным членом множества ученых обществ заграницей.
Между 1885-ым годом и 1918-ым он обошел пространство невероятное,
производя съемки пути в пятиверстном масштабе на протяжении многих тысяч
верст и собирая поразительные коллекции. За эти годы он совершил восемь
крупных экспедиций, длившихся в общей сложности восемнадцать лет; но между
ними было еще множество мелких путешествий "диверсий", как он их называл,
причем этой мелочью почитал не только поездки в наименее исследованные
европейские страны, но и то кругосветное путешествие, которое проделал в
молодости. Взявшись серьезно за Азию, он исследовал Восточную Сибирь, Алтай,
Фергану, Памир, Западный Китай, "острова Гобийского моря и его берега",
Монголию, "неисправимый материк" Тибета -- и в точных, полновесных словах
описал свои странствия.
Такова общая схема жизни моего отца, выписанная из энциклопедии. Она
еще не поет, но живой голос я в ней уже слышу. Остается сказать, что в 1898
году, имея 38 лет отроду, он женился на Елизавете Павловне Вежиной,
двадцатилетней дочке известного государственного деятеля, что у него было от
нее двое детей, что в промежутках между его путешествиями -- --
Мучительный, едва выразимый словами, чем-то кощунственный вопрос:
хорошо ли ей жилось с ним, врозь и вместе? Затронуть ли этот внутренний мир,
или ограничиться лишь описанием дорог -- arida quaedam viarum descripto?
"Дорогая мама, у меня уже есть к тебе большая просьба. Сегодня 8-ое июля,
его день рождения. В другой день я бы не решился об этом обращаться к тебе.
Напиши мне что-нибудь о нем и себе. Не такое, что могу найти в нашей общей
памяти, а такое, что ты одна перечувствовала и сохранила". И вот ответный
отрывок: "...представь себе -- свадебное путешествие, Пиринеи, дивное
блаженство от всего, от солнца, от ручьев, от цветов, от снежных вершин,
даже от мух в отелях, -- и оттого что мы каждое мгновение вместе. И вот, как
то утром, у меня разболелась, что-ли, голова, или было уж чересчур для меня
жарко, он сказал, что до завтрака выйдет на пол-часа прогуляться. Почему-то
запомнилось, что я сидела на балконе отеля (кругом тишина, горы, чудные
скалы Гаварни) и в первый раз читала книгу не для девиц, "Une Vie"
Мопассана, мне тогда она очень понравилась, помню. Смотрю на часики, вижу
уже пора завтракать, прошло больше часа с тех пор, как он ушел. Жду. Сперва
немножко сержусь, потом начинаю тревожиться. Подают на террасе завтрак, не
могу ничего съесть. Выхожу на лужайку перед отелем, возвращаюсь к себе,
опять выхожу. Еще через час я уже была в неописуемом состоянии ужаса,
волнения, Бог знает чего. Я путешествовала впервые, была неопытна и пуглива,
а тут еще "Une Vie"... Я решила, что он бросил меня, самые глупые и страшные
мысли лезли в голову, день проходил, мне казалось, что служащие смотрят на
меня с каким-то злорадством, -- ах, не могу тебе описать, что это было! Я
даже начала совать платья в чемоданы, чтобы уехать немедленно в Россию, а
потом решила вдруг, что он умер, выбежала, начала что-то безумное лепетать
людям, посылать в полицию. Вдруг вижу, он идет по лужайке, лицо веселое,
каким я его еще не видала, хотя всг время был весел, идет, машет мне, как ни
в чем не бывало, светлые штаны в мокрых зеленых пятнах, панама исчезла,
пиджак на боку порван... Я думаю, ты уже понимаешь, что случилось. Слава
Богу по крайней мере, что он ее наконец все-таки поймал, -- в платок, на
отвесной скале, -- а то заночевал бы в горах, как он мне и объяснил
преспокойно... Но теперь я хочу тебе рассказать другое, из немного более
позднего времени, когда я уже знала, что такое всамделишная разлука. Вы были
тогда совсем маленькими, тебе шел третий годок, ты не можешь этого помнить.
Он весной уехал в Ташкент, Оттуда первого июня должен был отправиться в
путешествие и отсутствовать не меньше двух лет. Это уже был второй большой
отъезд за наше с ним время. Я теперь часто думаю, что если сложить все те
годы, которые он со дня нашей свадьбы провел без меня, то выйдет в общем не
больше его теперешнего отсутствия. И еще я думаю о том, что мне тогда
казалось иногда, что я несчастна, но теперь я знаю, что я была всегда
счастлива, что это несчастие было одной из красок счастья. Словом, я не
знаю, что со мной случилось в ту весну, я всегда была как шалая, когда он
уезжал, но тогда нашло что-то прямо неприличное. Я вдруг решила, что догоню
его и поеду с ним хоть до осени. Я тайком от всех накупила тысячу вещей, я
абсолютно не знала, что нужно, но мне казалось, что закупаю всг очень хорошо
и правильно, Я помню бинокль, и альпеншток, и походную койку, и шлем от
солнца, и заячий тулупчик из "Капитанской Дочки", и перламутровый
револьверчик, и какую-то брезентовую махину, которой я боялась, и какую-то
сложную фляжку, которую не могла развинтить. Одним словом, вспомни
снаряжение Tartarin de Tarascon! Как я могла вас маленьких оставить, как я
прощалась с вами, -- это в каком-то тумане, и я уж не помню, как
выскользнула из-под надзора дяди Олега, как добралась до вокзала. Но мне
было и страшно и весело, я себя чувствовала молодцом, и на станциях все
смотрели на мой английский дорожный костюм с короткой (entendons-nous: по
щиколотку) клетчатой юбкой, с биноклем через одно плечо и сакошкой через
другое. Такой я выскочила из тарантаса в поселке за Ташкентом, когда
увидела, при ярком солнце, никогда не забуду, в ста шагах от дороги, твоего