-- Не падайте духом, -- продолжал директор. -- Завтра,
завтра осуществится то, о чем вы мечтаете... А миленький
календарь, правда? Художественная работа. Нет, это я не вам
принес.
Цинциннат прикрыл глаза. Когда он взглянул опять, директор
стоял к нему спиной посредине камеры. На стуле все еще валялись
кожаный фартук и рыжая борода, оставленные, по-видимому,
Родионом.
-- Нонче придется особенно хорошо убрать вашу обитель, --
сказал он, не оборачиваясь, -- привести все в порядок по случаю
завтрашней встречи... Покамест будем тут мыть пол, я вас
попрошу... вас попрошу...
Цинциннат зажмурился снова, и уменьшившийся голос
продолжал:
-- ...вас попрошу выйти в коридор. Это продлится недолго.
Приложим все усилия, дабы завтра должным образом, чисто,
нарядно, торжественно...
-- Уйдите, -- воскликнул Цинциннат, привстав и весь
трясясь.
-- Никак не могим, -- степенно произнес Родион, возясь с
ремнями фартука. -- Придется тут того -- поработать. Вишь,
пыли-то... Сами спасибочко скажете.
Он посмотрелся в карманное зеркальце, взбил на щеках
бороду и, наконец подойдя к койке, подал Цинциннату одеться. В
туфли было предусмотрительно напихано немного скомканной
бумаги, а полы халата были аккуратно подогнуты и зашпилены.
Цинциннат, покачиваясь, оделся и, слегка опираясь на руку
Родиона, вышел в коридор. Там он сел на табурет, заложив руки в
рукава, как больной. Родион, оставив дверь палаты широко
открытой, принялся за уборку. Стул был поставлен на стол; с
койки сорвана была простыня; звякнула ведерная дужка; сквозняк
перебрал бумаги на столе, и один лист спланировал на пол.
-- Что же вы это раскисли? -- крикнул Родион, возвышая
голос над шумом воды, шлепаньем, стуком. -- Пошли бы
прогуляться маленько, по колидорам-то... Да не бойтесь, -- я
тут как тут в случае чего, только кликнете.
Цинциннат послушно встал с табурета, -- но, едва он
двинулся вдоль холодной стены, несомненно сродной скале, на
которой выросла крепость; едва он отошел несколько шагов -- и
каких шагов! -- слабых, невесомых, смиренных; едва он обратил
местоположение Родиона, отворенной двери, ведер, в уходящую
впять перспективу, -- как Цинциннат почувствовал струю свободы.
Она плеснула шире, когда он завернул за угол. Голые стены,
кроме потных разводов и трещин, не были оживлены ничем; только
в одном месте кто-то расписался охрой, малярным махом: "Проба
кисти, проба кис" -- и уродливый оплыв. От непривычки ходить
одному у Цинцинната размякли мышцы, в боку закололо.
Вот тогда-то Цинциннат остановился и, озираясь, как будто
только что попал в эту каменную глушь, собрал всю свою волю,
представил себе во весь рост свою жизнь и попытался с
предельной точностью уяснить свое положение. Обвиненный в
страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности (*8),
столь редкой и неудобосказуемой, что приходится пользоваться
обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона;
приговоренный за оное преступление к смертной казни;
заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близкого, но
неминучего срока этой казни (которая ясно предощущалась им, как
выверт, рывок и хруст чудовищного зуба, причем все его тело
было воспаленной десной, а голова этим зубом); стоящий теперь в
коридоре темницы с замирающим сердцем, -- еще живой, еще
непочатый, еще цинциннатный, -- Цинциннат Ц. почувствовал дикий
позыв к свободе, и мгновенно вообразил -- с такой
чувствительной отчетливостью, точно это все было текучее,
венцеобразное излучение его существа, -- город за обмелевшей
рекой, город, из каждой точки которого была видна, -- то так,
то этак, то яснее, то синее, -- высокая крепость, внутри
которой он сейчас находился. И настолько сильна и сладка была
эта волна свободы, что все показалось лучше, чем на самом деле:
его тюремщики, каковыми в сущности были все, показались
сговорчивей... в тесных видениях жизни разум выглядывал
возможную стежку... играла перед глазами какая-то мечта...
словно тысяча радужных иголок вокруг ослепительного солнечного
блика на никелированном шаре... Стоя в тюремном коридоре и
слушая полновесный звон часов, которые как раз начали свой
неторопливый счет, он представил себе жизнь города такой, какой
она обычно бывала в этот свежий утренний час: Марфинька,
опустив глаза, идет с корзинкой из дому по голубой панели, за
ней в трех шагах черноусый хват; плывут, плывут по бульвару
сделанные в виде лебедей или лодок электрические вагонетки, в
которых сидишь, как в карусельной люльке; из мебельных складов
выносят для проветривания диваны, кресла, и мимоходом на них
присаживаются отдохнуть школьники, и маленький дежурный с
тачкой, полной общих тетрадок и книг, утирает лоб, как взрослый
артельщик; по освеженной, влажной мостовой стрекочут заводные
двухместные "часики", как зовут их тут в провинции (а ведь это
выродившиеся потомки машин прошлого, тех великолепных лаковых
раковин... почему я вспомнил? да -- снимки в журнале);
Марфинька выбирает фрукты; дряхлые, страшные лошади,
давным-давно переставшие удивляться достопримечательностям ада,
развозят с фабрик товар по городским выдачам; уличные продавцы
хлеба, с золотистыми лицами, в белых рубахах, орут, жонглируя
булками: подбрасывая их высоко, ловя и снова крутя их; у окна,
обросшего глициниями, четверо веселых телеграфистов пьют,
чокаются и поднимают бокалы за здоровье прохожих; знаменитый
каламбурист, жадный хохлатый старик в красных шелковых
панталонах, пожирает, обжигаясь, поджаренные хухрики в
павильоне на Малых Прудах; вот облака прорвались, и под музыку
духового оркестра пятнистое солнце бежит по пологим улицам,
заглядывает в переулки; быстро идут прохожие; пахнет липой,
карбурином, мокрой пылью; вечный фонтан у мавзолея капитана
Сонного широко орошает, ниспадая, каменного капитана, барельеф
у его слоновых ног и колышимые розы; Марфинька, опустив глаза,
идет домой с полной корзиной, за ней в двух шагах белокурый
франт... Так Цинциннат смотрел и слушал сквозь стены, пока били
часы, и хотя все в этом городе на самом деле было всегда
совершенно мертво и ужасно по сравнению с тайной жизнью
Цинцинната и его преступным пламенем, хотя он знал это твердо и
знал, что надежды нет, а все-таки в эту минуту захотелось
попасть на знакомые, пестрые улицы... но вот часы дозвенели,
мыслимое небо заволоклось, и темница опять вошла в силу.
Цинциннат затаил дыхание, двинулся, остановился опять,
прислушался: где-то впереди, в неведомом отдалении, раздался
стук.
Это был мерный, мелкий, токающий стук, и Цинциннат, у
которого сразу затрепетали все листики, почуял в нем
приглашение. Он пошел дальше, очень внимательный, меркающий,
легкий; в который раз завернул за угол. Стук прекратился, но
потом словно перелетел поближе, как невидимый дятел. Ток, ток,
ток. Цинциннат ускорил шаг, и опять темный коридор загнулся.
Вдруг стало светлее, -- хотя не по-дневному, -- и вот стук
сделался определенным, довольным собой. Впереди бледно
освещенная Эммочка бросала об стену мяч.
Проход в этом месте был широк, и сначала Цинциннату
показалось, что в левой стене находится большое глубокое окно,
откуда и льется тот странный добавочный свет. Эммочка,
нагнувшись, чтобы поднять мяч, а заодно подтянуть носок, хитро
и застенчиво оглянулась. На ее голых руках и вдоль голеней
дыбом стояли светлые волоски. Глаза блестели сквозь белесые
ресницы. Вот она выпрямилась, откидывая с лица льняные локоны
той же рукой, которой держала мяч.
-- Тут нельзя ходить, -- сказала она, -- у нее было что-то
во рту, -- щелкнуло за щекой, ударилось о зубы.
-- Что это ты сосешь? -- спросил Цинциннат.
Эммочка высунула язык; на его самостоятельно живом кончике
лежал ярчайший барбарисовый леденец.
-- У меня еще есть, -- сказала она, -- хотите?
Цинциннат покачал головой.
-- Тут нельзя ходить, -- повторила Эммочка.
-- Почему? -- спросил Цинциннат.
Она пожала плечом и, ломаясь, выгибая руку с мячом и
напрягая икры, подошла к тому месту, где ему показалось --
углубление, окно, -- и там, ерзая, вдруг становясь голенастее,
устроилась на каменном выступе вроде подоконника.
Нет, это было лишь подобие окна; скорее -- витрина, а за
ней -- да, конечно, как не узнать! -- вид на Тамарины Сады.
Намалеванный в нескольких планах, выдержанный в мутно-зеленых
тонах и освещенный скрытыми лампочками, ландшафт этот напоминал
не столько террариум или театральную макету, сколько тот
задник, на фоне которого тужится духовой оркестр. Все передано
было довольно точно в смысле группировок и перспектив, -- и
кабы не вялость красок, да неподвижность древесных верхушек, да
непроворность освещения, можно было бы, прищурившись,
представить себе, что глядишь через башенное окно, вот из этой
темницы, на те сады. Снисходительный глаз узнавал эти дороги,
эту курчавую зелень рощ, и справа портик, и отдельные тополя, и
даже бледный мазок посреди неубедительной синевы озера, --
вероятно, лебедь. А в глубине, в условном тумане, круглились
холмы, и над ними, на том темно-сизом небе, под которыми живут
и умирают лицедеи, стояли неподвижные, кучевые облака. И все
это было как-то не свежо, ветхо, покрыто пылью, и стекло, через
которое смотрел Цинциннат, было в пятнах, -- по иным из них
можно было восстановить детскую пятерню.
-- А все-таки выведи меня туда, -- прошептал Цинциннат, --
я тебя умоляю.
Он сидел рядом с Эммочкой на каменном выступе, и оба
всматривались в искусственную даль за витриной, она загадочно
водила пальцем по вьющимся тропам, и от ее волос пахло ванилью.
-- Тятька идет, -- вдруг хрипло и скоро проговорила она,
оглянувшись; соскочила на пол и скрылась.
Действительно, со стороны, противоположной той, с которой
пришел Цинциннат (сперва даже подумалось -- зеркало), близился
Родион, позванивая ключами.
-- Пожалте домой, -- сказал он шутливо.
Свет потух в витрине, и Цинциннат сделал шаг, намереваясь
вернуться тем же путем, которым сюда добрался.
-- Куды, куды, -- крикнул Родион, -- подите прямо, так
ближе.
И только тогда Цинциннат сообразил, что коленья коридора
никуда не уводили его, а составляли широкий многоугольник, --
ибо теперь, завернув за угол, он увидел в глубине свою дверь, а
не доходя до нее, прошел мимо камеры, где содержался новый
арестант. Дверь этой камеры была настежь, и там, в своей
полосатой пижамке, стоял на стуле уже виденный симпатичный
коротыш и прибивал к стене календарь; ток, ток, -- как дятел.
-- Не заглядывайтесь, девица красная, -- добродушно сказал
Родион. -- Домой, домой. Убрано-то как у вас, а? Таперича и
гостей принять не стыдно.
Особенно, казалось, был он горд тем, что паук сидел на
чистой, безукоризненно правильной, очевидно только что
созданной паутине.
VII
Очаровательное утро! Свободно, без прежнего трения, оно
проникало сквозь зарешеточное окно, промытое вчера Родионом.
Новосельем так и несло от желтых, липких стен. Стол покрывала
свежая скатерть, еще с воздухом, необлегающая. Щедро окаченный
каменный пол дышал фонтанной прохладой.
Цинциннат надел лучшее, что у него с собой было, -- и пока
он натягивал белые шелковые чулки, которые на
гала-представлениях имел право носить как педагог, -- Родион
внес мокрую хрустальную вазу со щекастыми пионами из
