бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль
кошмаров -- и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории --
хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней
помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась,
привыкла к своим тесным пеленам. Из всех призраков, окружающих
меня, вы, Роман Виссарионович, самый, кажется, убогий, но, с
другой стороны, -- по вашему логическому положению в нашем
выдуманном быту, -- вы являетесь в некотором роде советником,
заступником...
-- К вашим услугам, -- сказал адвокат, радуясь, что
Цинциннат наконец разговорился.
-- Вот я и хочу вас спросить: на чем основан отказ
сообщить мне точный день казни? Погодите, -- я еще не кончил.
Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылается
на то, что... -- Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от кого
зависит назначение дня. Я хочу знать, во-вторых: как добиться
толку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц...
Адвокат, который только что порывался говорить, теперь
почему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длинной
заячьей губой не выражало особого движения мысли.
-- Оставьте манжету, -- сказал Цинциннат, -- и попробуйте
сосредоточиться.
Роман Виссарионович порывисто переменил положение тела и
сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом:
-- Вот за этот тон...
-- Меня и казнят, -- сказал Цинциннат, -- знаю. Дальше!
-- Давайте переменим разговор, умоляю вас, -- воскликнул
Роман Виссарионович. -- Почему вы не можете остаться хоть
теперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свыше
моих сил. Я к вам зашел, просто чтобы спросить вас, нет ли у
вас каких-либо законных желаний... например (тут у него лицо
оживилось), вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи,
произнесенные на суде? В случае такового желания, вы обязаны в
кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба
с вами сейчас вместе и составили бы, -- с подробно
мотивированным указанием, сколько именно экземпляров речей
требуется вам, и для какой цели. У меня есть как раз свободный
часок, давайте, ах, давайте этим займемся, прошу вас! Я даже
специальный конверт заготовил.
-- Курьеза ради... -- проговорил Цинциннат, -- но
прежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?
-- Специальный конверт, -- повторил адвокат, соблазняя.
-- Хорошо, дайте его сюда, -- сказал Цинциннат и разорвал
толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.
-- Это вы напрасно, -- едва не плача, вскричал адвокат. --
Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали.
Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!
Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотя
бы одно связное предложение, но все было спутано, искажено,
разъято.
-- Вот вы всегда так, -- подвывал адвокат, держа себя за
виски и шагая по камере. -- Может, спасение ваше было в ваших
же руках, а вы его... Ужасно! Ну, что мне с вами делать? Теперь
пиши пропало... А я-то -- такой довольный... Так подготовлял
вас...
-- Можно? -- растянутым в ширину голосом спросил директор,
приоткрыв дверь. -- Я вам не помешаю?
-- Просим, Родриг Иванович, просим, -- сказал адвокат, --
просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у нас
весело...
-- Ну, а нонче как наш симпатичный смертник, -- пошутил
элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых
лиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната. -- Все
хорошо? Ничего не болит? Все болтаете с нашим неутомимым
Романом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик Роман
Виссарионович... могу вас порадовать, -- озорница моя только
что нашла на лестнице вашу запонку. La voici [*]. Это ведь
французское золото, не правда ли? Весьма изящно. Комплиментов я
обычно не делаю, но должен сказать...
----------------------------------------------------------
[*] Вот она (франц.).
----------------------------------------------------------
Оба отошли в угол, делая вид, что разглядывают прелестную
штучку, обсуждают ее историю, ценность, удивляются. Цинциннат
воспользовался этим, чтобы достать из-под койки -- и с
тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками --
-- Да, большой вкус, большой вкус, -- повторял директор,
-- возвращаясь из угла под руку с адвокатом. Вы, значит,
здоровы, молодой человек, -- бессмысленно обратился он к
Цинциннату, влезавшему обратно в постель. -- Но капризничать
все-таки не следует. Публика -- и все мы, как представители
публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно. Мы даже готовы
пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества. На днях в
одной из наших литерных камер поселится новый арестант.
Познакомитесь, это вас развлечет.
-- На днях? -- переспросил Цинциннат. -- Значит, дней-то
будет еще несколько?
-- Нет, каков, -- засмеялся директор, -- все ему нужно
знать. А, Роман Виссарионович?
-- Ох, друг мой, и не говорите, -- вздохнул адвокат.
-- Да-с, -- продолжал тот, потряхивая ключами, -- вы
должны быть покладистее, сударик. А то все: гордость, гнев,
глум. Я им вечор слив этих, значит, нес -- так что же вы
думаете? -- не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вам
про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то
вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
-- Так, Родион, так, -- подтвердил адвокат с невольной
улыбкой.
Родион поладил бороду и продолжал:
-- Оченно жалко стало их мне, -- вхожу, гляжу, -- на
столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровно
мартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опять
же облачка -- благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дите
малое, со стола-то, -- а сам реву, -- вот истинное слово --
реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала.
-- Повести его, что ли, наверх? -- нерешительно предложил
адвокат.
-- Это, что же, можно, -- протянут Родион со степенным
добродушием, -- это всегда можно.
-- Облачитесь в халат, -- произнес Роман Виссарионович.
Цинциннат сказал:
-- Я покоряюсь вам, -- призраки, оборотни, пародии. Я
покоряюсь вам. Но все-таки я требую, -- вы слышите, требую (и
другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), -- чтобы
мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне
свидание с женой.
-- Вероятно, дадут, -- ответил Роман Виссарионович,
переглянувшись с Родионом. -- Вы только не говорите так много.
Ну-с, пошли.
-- Пожалуйте, -- сказал Родион и толкнул плечом отпертую
дверь.
Все трое вышли: впереди -- Родион, колченогий, в старых
выцветших шароварах, отвисших на заду; за ним -- адвокат, во
фраке, с нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой
розоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; за
ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы
халата.
У загиба коридора другой стражник, безымянный, дружески
отдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областями
сумрака. Шли, шли, -- за излукой излука, -- и несколько раз
проходили мимо одного и того же узора сырости на стене,
похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо было
включить электричество; горьким, желтым огнем загоралась
пыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что она
была мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одном
месте, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч и
дымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директора
Эммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, --
дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, -- играла в
мяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась,
четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокурую
прядь, и проводила глазами коротенькое шествие. Родион,
проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил ее
по светящимся волосам; но она глядела на Цинцинната, который
испуганно улыбнулся ей. Дойдя до следующего колена коридора,
все трое оглянулись. Эммочка смотрела им вслед, слегка
всплескивая блестящим красно-синим мячом.
Опять долго шли в темноте, покуда не попали в тупик, где,
над свернутой кишкой брандспойта, светилась красная лампочка.
Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивались
вверх ступени каменной лестницы. Тут несколько изменился
порядок: Родион, потопав в такт на месте, пропустил вперед
сперва адвоката, затем Цинцинната, мягко переступил и замкнул
шествие. По крутой лестнице, с постепенным развитием которой
совпадало медленное светление тумана, в котором она росла,
подниматься было нелегко, а поднимались так долго, что
Цинциннат от нечего делать принялся считать ступени, досчитал
до трехзначной цифры, но спутался, оступившись. Воздух
исподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная
все с той же ноги. Еще один заворот, и вдруг налетел густой
ветер, ослепительно распахнулось летнее небо, пронзительно
зазвучали крики ласточек.
Наши путешественники очутились на широкой башенной
террасе, откуда открывался вид на расстояние, дух
захватывающее, ибо не только башня была громадна, но вообще вся
крепость громадно высилась на громадной скале, коей она
казалась чудовищным порождением. Далеко внизу виднелись почти
отвесные виноградники, и блаженная дорога, виясь, спускалась к
безводному руслу реки, и через выгнутый мост шел кто-то
крохотный в красном, и бегущая точка перед ним была, вероятно,
собака.
Дальше большим полукругом расположился на солнцепеке
город: разноцветные дома то шли ровными рядами, сопутствуемые
круглыми деревьями, то криво сползали по скатам, наступая на
собственные тени, -- и можно было различить движение на Первом
Бульваре и особенно мерцание в конце, где играл знаменитый
фонтан. А еще дальше, по направлению к дымчатым складкам
холмов, замыкавших горизонт, тянулась темная рябь дубовых рощ,
там и сям сверкало озерцо, как ручное зеркало, -- а другие
яркие овалы воды собирались, горя в нежном тумане, вон там на
западе, где начиналась жизнь излучистой Стропи. Цинциннат,
приложив ладонь к щеке, в неподвижном, невыразимо-смутном и,
пожалуй, даже блаженном отчаянии, глядел на блеск и туман
Тамариных Садов, на сизые, тающие холмы за ними, -- ах, долго
не мог оторваться...
В нескольких шагах от него, на широкий каменный парапет,
поросший поверху каким-то предприимчивым злаком, положил локти
адвокат, и его спина была запачкана в известку. Он задумчиво
смотрел в пространство, левым лакированным башмаком наступя на
правый и так оттягивая пальцами щеки, что выворачивались нижние
веки. Родион нашел где-то метлу и молча мел плиты террасы.
-- Как это все обаятельно, -- обратился Цинциннат к садам,
к холмам (и было почему-то особенно приятно повторять это
"обаятельно" на ветру, вроде того, как дети зажимают и вновь
обнажают уши, забавляясь обновлением слышимого мира). --
Обаятельно! Я никогда не видал именно такими этих холмов,
такими таинственными. Неужели в их складках, в их тенистых
долинах, нельзя было бы мне --. Нет, лучше об этом не думать.
Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, по
ней бежали тени облаков; луга сменялись нивами; за изгибом
Стропи виднелись наполовину заросшие очертания аэродрома и
строение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, в
пестрых заплатах, крыльями, самолет, который еще иногда
