книг, и ярко расписанных пособий, и проникающих душу
сквозняков, -- я знал без узнавания, я знал без удивления, я
знал, как знаешь себя, я знал то, что знать невозможно, --
жизнь: постоянный трепет, утайка знания, притворство, страх,
болезненное усилие всех нервов -- не сдать, не прозвенеть... и
до сих пор у меня еще болит то место памяти, где запечаталось
самое начало этого усилия, то есть первый раз, когда я понял,
что вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны,
невозможны, что всякий помысел о них преступен. Хорошо же
запомнился тот день! Должно быть, я тогда только что научился
выводить буквы, ибо вижу себя с тем медным колечком на мизинце,
которое надевалось детям, умеющим уже списывать слова с куртин
в школьном саду, где петунии, флоксы и бархатцы образовали
длинные изречения. Я сидел с ногами на низком подоконнике и
смотрел сверху, как на газоне сада мои сверстники, в таких же
долгих розовых рубашках, в какой был я, взявшись за руки,
кружатся около столба с лентами. Был ли я наказан? Нет, вернее,
неохота других детей принимать меня в игру и смертельное
стеснение, стыд, тоска, которые я сам ощущал, присоединяясь к
ним, заставляли меня предпочесть это белый угол подоконника,
резко ограниченный тенью полуотворенной рамы. До меня
доносились восклицания, требуемые игрой, повелительно-звонкий
голос рыжей гички, я видел ее локоны и очки, -- и с брезгливым
ужасом, никогда не покидавшим меня, наблюдал, как самых
маленьких она подталкивала, чтобы они вертелись шибче. И эта
учительница, и полосатый столб, и белые облака, пропускавшие
скользящее солнце, которое вдруг проливало такой страстный,
ищущий чего-то свет, так искрометно повторялось в стекле
откинутой рамы... Словом, я чувствовал такой страх и грусть,
что старался потонуть в себе самом, там притаиться, точно хотел
затормозить и выскользнуть из бессмысленной жизни, несущей
меня. В это время в конце каменной галереи, где я находился,
появился старейший из воспитателей -- имени его не помню, --
толстый, потный, с мохнатой черной грудью, -- отправлялся
купаться. Еще издали крикнув мне голосом, преувеличенным
акустикой, чтобы я шел в сад, он быстро приблизился, взмахнул
полотенцем. В печали, в рассеянии, бесчувственно и невинно, --
вместо того чтобы спуститься в сад по лестнице (галерея
находилась в третьем этаже), -- я, не думая о том, что делаю,
но в сущности послушно, даже смиренно, прямо с подоконника
сошел на пухлый воздух и -- ничего не испытав особенного, кроме
полуощущения босоты (хотя был обут), -- медленно двинулся,
естественнейшим образом ступил вперед, все так же рассеянно
посасывая и разглядывая палец, который утром занозил... но
вдруг необыкновенная, оглушительная тишина выела меня из
раздумья, -- я увидел внизу поднятые ко мне, как бледные
маргаритки, лица оцепеневших детей и как бы падавшую навзничь
гичку, увидел и кругло остриженные кусты, и еще недолетевшее до
газона полотенце, увидел себя самого -- мальчика в розовой
рубашке, застывшего стоймя среди воздуха, -- увидел,
обернувшись, в трех воздушных от себя шагах только что
покинутое окно и протянувшего мохнатую руку, в зловещем
изумлении..."
(Тут, к сожалению, погас в камере свет, -- он тушился
Родионом ровно в десять.)
IX
И снова день открылся гулом голосов. Родион угрюмо
распоряжался, ему помогали еще трое служителей. На свидание
явилась вся семья Марфиньки, со всею мебелью. Не так, не так
воображали мы эту долгожданную встречу... Как они ввалились!
Старый отец Марфиньки -- огромная лысая голова, мешки под
глазами, каучуковый стук черной трости; братья Марфиньки --
близнецы, совершенно схожие, но один с золотыми усами, а другой
с смоляными; дед и бабка Марфиньки по матери -- такие старые,
что уже просвечивали; три бойкие кузины, которых, однако, в
последнюю минуту почему-то не пропустили; Марфинькины дети --
хромой Диомедон и болезненно полненькая Полина; наконец, сама
Марфинька, в своем выходном черном платье, с бархаткой вокруг
белой холодной шеи и зеркалом в руке; при ней неотступно
находился очень корректный молодой человек с безукоризненным
профилем.
Тесть, опираясь на трость, сел в прибывшее вместе с ним
кожаное кресло, поставил с усилием толстую замшевую ногу на
скамеечку и, злобно качая головой, из-под тяжелых век уставился
на Цинцинната, которого охватило знакомое мутное чувство при
виде бранденбургов, украшающих теплую куртку тестя, морщин
около его рта, выражающих как бы вечное отвращение, и багрового
пятна на жилистом виске, со вздутием вроде крупной изюмины на
самой жиле.
Дед и бабка (он -- дрожащий, ощипанный, в заплатанных
брючках; она -- стриженая, с белым бобриком, и такая худенькая,
что могла бы натянуть на себя шелковый чехол зонтика)
расположились рядышком на двух одинаковых стульях с высокими
спинками; дед не выпускал из маленьких волосатых рук
громоздкого, в золоченой раме, портрета своей матери --
туманной молодой женщины, державшей в свою очередь какой-то
портрет.
Между тем все продолжали прибывать мебель, утварь, даже
отдельные части стен. Сиял широкий зеркальный шкап, явившийся
со своим личным отражением (а именно: уголок супружеской
спальни, -- полоса солнца на полу, оброненная перчатка и
открытая в глубине дверь). Вкатили невеселый, с ортопедическими
ухищрениями, велосипедик. На столе с инкрустациями лежал уже
десять дет плоский гранатовый флакон и шпилька. Марфинька села
на свою черную, вытканную розами, кушетку.
-- Горе, горе! -- провозгласил тесть и стукнул тростью.
Старички испуганно улыбнулись.
-- Папенька, оставьте, ведь тысячу раз пересказано, --
тихо проговорила Марфинька и зябко повела плечом.
Ее молодой человек подал ей бахромчатую шаль, но она,
нежно усмехнувшись одним уголком тонких губ, отвела его чуткую
руку. ("Я первым делом смотрю мужчине на руки".) Он был в
шикарной черной форме телеграфного служащего и надушен фиалкой.
-- Горе! -- с силой повторил тесть и начал подробно и
смачно проклинать Цинцинната. Взгляд Цинцинната увело зеленое,
в белую горошинку, платье Полины: рыженькая, косенькая, в
очках, не смех возбуждающая, а грусть этими горошинками и
круглотой, тупо передвигая толстые ножки в коричневых шерстяных
чулках и сапожках на пуговках, она подходила к присутствующим и
словно каждого изучала, серьезно и молчаливо глядя своими
маленькими темными глазами, которые сходились за переносицей.
Бедняжка была обвязана салфеткой, -- забыли, видимо, снять
после завтрака.
Тесть перевел дух, опять стукнул тростью, и тогда
Цинциннат сказал:
-- Да, я вас слушаю.
-- Молчать, грубиян, -- крикнул тот, -- я вправе ждать от
тебя, -- хотя бы сегодня, когда ты стоишь на пороге смерти, --
немножко почтительности. Ухитриться угодить на плаху... Изволь
мне объяснить, как ты мог, как смел...
Марфинька что-то тихо спросила у своего молодого человека,
который осторожно возился, шаря вкруг себя и под собой на
кушетке.
-- Нет, нет, ничего, -- ответил он так же тихо, -- я,
должно быть, ее по дороге. -- Ничего, найдется... А скажите,
вам, наверное, не холодно?
Марфинька, отрицательно качая головой, опустила мягкую
ладонь к нему на кисть; и, тотчас отняв руку, поправила на
коленях платье и шипящим шепотом позвала сына, который
приставал к своим дядьям, отталкивавшим его -- он им мешал
слушать. Диомедон, в серой блузе с резинкой на бедрах, весь
искривляясь с ритмическим выкрутом, довольно все же проворно
прошел расстояние от них до матери. Левая нога была у него
здоровая, румяная; правая же походила на ружье в сложном своем
снаряде: ствол, ремни. Круглые карие глаза и редкие брови были
материнские, но нижняя часть лица, бульдожьи брыльца -- это
было, конечно, чужое.
-- Садись сюда, -- сказала вполголоса Марфинька и быстрым
хлопком задержала стекавшее с кушетки ручное зеркало.
-- Ты мне ответь, -- продолжал тесть, -- как ты смел, ты,
счастливый семьянин, -- прекрасная обстановка, чудные детишки,
любящая жена, -- как ты смел не принять во внимание, как не
одумался, злодей? Мне сдается иногда, что я просто-напросто
старый болван и ничего не понимаю, -- потому что иначе надобно
допустить такую бездну мерзости... Молчать! -- взревел он, -- и
старички опять вздрогнули и улыбнулись.
Черная кошка, потягиваясь, напрягая задние лапки, боком
потерлась о ногу Цинцинната, потом очутилась на буфете,
проводившем ее глазами, и оттуда беззвучно прыгнула на плечо к
адвокату, который, только что на цыпочках войдя, сидел на
плюшевом пуфе, -- очень был простужен, -- и, поверх готового
для употребления носового платка, оглядывал присутствующих и
различные предметы домашнего обихода, придававшие такой вид
камере, точно тут происходил аукцион; кошка испугала его, он
судорожно ее скинул.
Тесть клокотал, множил проклятия и уже начинал хрипеть.
Марфинька прикрыла рукой глаза, ее молодой человек смотрел на
нее, играя желваками скул. На диванчике с изогнутым прислоном
сидели братья Марфиньки; брюнет, весь в желтом, с открытым
воротом, держал трубку нотной бумаги еще без нот, -- был одним
из первых певцов города; его брат, в лазоревых шароварах,
щеголь и остряк, принес подарок зятю -- вазу с ярко сделанными
из воска фруктами. Кроме того, он на рукаве устроил себе
креповую повязку и, ловя взгляд Цинцинната, указывал на нее
пальцем.
Тесть на вершине красноречивого гнева вдруг задохнулся и
так двинул креслом, что тихонькая Полина, стоявшая рядом и
глядевшая ему в рот, повалилась назад, за кресло, где и
осталась лежать, надеясь, что никто не заметил. Тесть начал с
треском вскрывать папиросную коробку. Все молчали.
Примятые звуки постепенно начинали расправляться. Брат
Марфиньки, брюнет, прочистил горло и пропел вполголоса: "Mali e
trano t'amesti..." (*12) -- осекся и посмотрел на брата,
который сделал страшные глаза. Адвокат, чему-то улыбаясь, опять
принялся за платок. Марфинька на кушетке перешептывалась со
своим кавалером, который упрашивал ее накинуть шаль, --
тюремный воздух был сыроват. Они говорили на "вы", но с каким
грузом нежности проплывало это "вы" на горизонте их едва
уловимой беседы... Старичок, ужасно дрожа, встал со стула,
передал портрет старушке и, заслоняя дрожавшее, как он сам,
пламя, подошел к своему зятю, а Цинциннатову тестю, и хотел ему
--. Но пламя потухло, и тот сердито поморщился:
-- Надоели, право, со своей дурацкой зажигалкой, -- сказал
он угрюмо, но уже без гнева, -- и тогда воздух совсем оживился,
и сразу заговорили все.
"Mali e trano t'amesti..." -- полным голосом пропел
Марфинькин брат.
-- Диомедон, оставь моментально кошку, -- сказала
Марфинька, -- позавчера ты уже одну задушил, нельзя же каждый
день. Отнимите, пожалуйста, у него, Виктор, милый.
Пользуясь общим оживлением, Полина выползла из-за кресла и
тихонько встала. Адвокат подошел к Цинциннатову тестю и дал ему
огня.
-- Возьми-ка слово "ропот", -- говорил Цинциннату его
шурин, остряк, -- и прочти обратно. А? Смешно получается? Да,
брат, -- вляпался ты в историю. В самом деле, как это тебя
угораздило?
Между тем дверь незаметно отворилась. На пороге, оба
одинаково держа руки за спиной, стояли м-сье Пьер и директор --
и тихо, деликатно, двигая только зрачками, осматривали
общество. Смотрели они так с минуту, прежде чем удалиться.
