пошалить, -- но почему думать только о себе, о своих хотениях,
почему вы ни разу даже не улыбнулись на старательные шуточки
милого, трогательного Родрига Ивановича?.. Может быть, он потом
плачет, ночей не спит, вспоминая, как вы реагировали...
-- Защита во всяком случае остроумная, -- сказал
Цинциннат, -- но я в куклах знаю толк. Не уступлю.
-- Напрасно, -- обиженно сказал м-сье Пьер. -- Это вы еще
по молодости лет, -- добавил он после молчания. -- Нет, нет,
нельзя быть таким несправедливым...
-- А, скажите, -- спросил Цинциннат, -- вы тоже пребываете
в неизвестности? Роковой мужик еще не приехал? Рубка еще не
завтра?
-- Вы бы таких слов лучше не употребляли, --
конфиденциально заметил м-сье Пьер. -- Особенно с такой
интонацией... В этом есть что-то вульгарное, недостойное
порядочного человека. Как это можно выговорить, -- удивляюсь
вам...
-- А все-таки -- когда? -- спросил Цинциннат.
-- Своевременно, -- уклончиво ответил м-сье Пьер, -- что
за глупое любопытство? И вообще... Нет, вам еще многому надобно
научиться, так нельзя. Эта заносчивость, эта предвзятость...
-- Но как они тянут... -- сонно проговорил Цинциннат. --
Привыкаешь, конечно... Изо дня в день держишь душу наготове, --
а ведь возьмут врасплох. Так прошло десять дней, и я не
свихнулся. Ну и надежда какая-то... Неясная, как в воде, -- но
тем привлекательнее. Вы говорите о бегстве... Я думаю, я
догадываюсь, что еще кто-то об этом печется... Какие-то
намеки... Но что, если это обман, складка материи, кажущаяся
человеческим лицом...
Он остановился, вздохнул.
-- Нет, это любопытно, -- сказал м-сье Пьер, -- какие же
это надежды, и кто этот спаситель?
-- Воображение, -- отвечал Цинциннат. -- А вам бежать
хочется?
-- Как так -- бежать? Куда? -- удивился м-сье Пьер.
Цинциннат опять вздохнул:
-- Да не все ли равно -- куда. Мы бы с вами вместе... Но я
знаю, можете ли вы при вашем телосложении быстро бегать? Ваши
ноги...
-- Ну, это вы того, заврались, -- ерзая на стуле,
проговорил м-сье Пьер. -- Это в детских сказках бегут из
темницы. А замечания насчет моей фигуры можете оставить при
себе.
-- Спать хочется, -- сказал Цинциннат.
М-сье Пьер закатал правый рукав. Мелькнула татуировка. Под
удивительно белой кожей мышца переливалась, как толстое круглое
животное. Он крепко стал, схватил одной рукой стул, перевернул
его и начал медленно поднимать. Качаясь от напряжения, он
подержал его высоко над головой и медленно опустил. Это было
еще только вступление.
Незаметно дыша, он долго, тщательно вытирал руки красным
платочком, покамест паук, как меньшой в цирковой семье,
проделывал нетрудный маленький трюк над паутиной.
Бросив ему платок, м-сье Пьер вскричал по-французски и
оказался стоящим на руках. Его круглая голова понемножку
наливалась красивой розовой кровью; левая штанина опустилась,
обнажая щиколотку; перевернутые глаза, -- как у всякого в такой
позитуре, -- стали похожи на спрута.
-- Ну что? -- спросил он, снова вспрянув и приводя себя в
порядок.
Из коридора донесся гул рукоплесканий -- и потом,
отдельно, на ходу, расхлябанно, захлопал клоун, но бацнулся о
барьер.
-- Ну что? -- повторил м-сье Пьер. -- Силушка есть?
Ловкость налицо? Али вам этого еще недостаточно?
М-сье Пьер одним прыжком вскочил на стол, встал на руки и
зубами схватился за спинку стула. Музыка замерла. М-сье Пьер
поднимал крепко закушенный стул, вздрагивали натуженные
мускулы, да скрипела челюсть.
Тихо отпахнулась дверь, и -- в ботфортах, с бичом,
напудренный и ярко, до синевой слепоты, освещенный, вошел
директор цирка.
-- Сенсация! Мировой номер! -- прошептал он и, сняв
цилиндр, сел подле Цинцинната.
Что-то хрустнуло, и м-сье Пьер, выпустив изо рта стул,
перекувыркнулся и очутился опять на полу. Но, по-видимому, не
все обстояло благополучно. Он тотчас прикрыл рот платком,
быстро посмотрел под стол, потом на стул, вдруг увидел и с
глухим проклятием попытался сорвать со спинки стула впившуюся в
нее вставную челюсть на шарнирах. Великолепно оскаленная, она
держалась мертвой хваткой. Тогда, не потерявшись, м-сье Пьер
обнял стул и ушел с ним вместе.
Ничего не заметивший Родриг Иванович бешено аплодировал.
Арена, однако, оставалась пуста. Он подозрительно глянул на
Цинцинната, похлопал еще, но без прежнего жара, вздрогнул и с
расстроенным видом покинул ложу.
На том представление и кончилось.
XI
Теперь газет в камеру не доставлялось: заметив, что из них
вырезается все, могущее касаться экзекуции, Цинциннат сам
отказался от них. Утренний завтрак упростился: вместо шоколада
-- хотя бы слабого -- давали брандахлыст с флотилией чаинок;
гренков же было не раскусить. Родион не скрывал, что
обслуживание молчаливо-привередливого узника наскучило ему.
За всем этим он как бы нарочно возился в камере все дольше
и дольше. Его жарко-рыжая бородища, бессмысленная синева глаз,
кожаный фартук, руки, подобные клешням, -- все это повторно
слагалось в такое гнетущее, нудное впечатление, что Цинциннат
отворачивался к стене, покуда происходила уборка.
Так было и нынче, -- и только возвращение стула, с
глубокими следами бульдожьих зубов на верхнем крае прямой
спинки, послужило особой меткой для начала этого дня. Вместе со
стулом Родион принес от м-сье Пьера записку -- барашком завитой
почерк, лепота знаков препинания, подпись, как танец с
покрывалом. В шутливых и ласковых словах сосед благодарил за
вчерашнюю дружескую беседу и выражал надежду, что она вскоре
повторится.
"Позвольте вас заверить, -- так кончалась записка, -- что
физически я очень, я очень силен (дважды, по линейке,
подчеркнуто), и если вы в этом еще не убедились, буду иметь
честь как-нибудь показать вам еще некоторые интересные
(подчеркнуто) примеры ловкости и поразительного мускульного
развития".
Затем три часа сряду, с незаметными провалами печального
оцепенения, Цинциннат, то пощипывая усы, то листая книгу, ходил
по камере. Он теперь изучил ее досконально, -- знал ее гораздо
лучше, чем, скажем, комнату, где прожил много лет.
Со стенами дело обстояло так: их было неизменно четыре;
они были сплошь выкрашены в желтый цвет; но, будучи в тени,
основной тон казался темно-гладким, глинчатым, что ли, по
сравнению с тем переменным местом, где дневало ярко-охряное
отражение окна: тут, на свету, были отчетливо заметны все
пупырки густой, желтой краски, -- даже волнистый заворот
бороздок от дружно проехавшихся волосков кисти, -- и была
знакомая царапина, до которой этот драгоценный параллелограмм
света доходил в десять часов утра.
От дикого каменного пола поднимался ползучий, хватающий за
пятки холодок; недоразвитое, злое, маленькое эхо обитало в
какой-то части слегка вогнутого потолка, с лампочкой
(окруженной решеткой) посредине, -- то есть нет, не совсем
посредине: неправильность, мучительно раздражавшая глаз, -- и в
этом смысле не менее мучительна была неудавшаяся попытка
закрасить железную дверь.
Из трех представителей мебели -- койки, стола, стула --
лишь последний мог быть передвигаем. Передвигался и паук.
Вверху, там, где начиналась пологая впадина окна, упитанный
черный зверек нашел опорные точки для первоклассной паутины с
той же сметливостью, которую выказывала Марфинька, когда в
непригоднейшем с виду углу находила, где и как развесить белье
для сушки. Сложив перед собою лапы, так что торчали врозь
мохнатые локти, он круглыми карими глазами глядел на руку с
карандашом, тянувшимся к нему, и начинал пятиться, не спуская с
нее глаз. Зато с большой охотой брал кончиками лап из громадных
пальцев Родиона муху или мотылька, -- и вот сейчас, например,
на юго-западе паутины висело сиротливое бабочкино крыло,
румяное, с шелковистой тенью и с синими ромбиками по зубчатому
краю. Оно едва-едва шевелилось на тонком сквозняке.
Надписи на стенах были теперь замазаны. Исчезло и
расписание правил. Унесен был -- а может быть, разбит --
классический кувшин с темной пещерной водой на гулком донце.
Голо, грозно и холодно было в этом помещении, где свойство
"тюремности" подавлялось бесстрастием -- канцелярской,
больничной или какой-то другой -- комнаты для ожидающих, когда
дело уже к вечеру, и слышно только жужжание в ушах... причем
ужас этого ожидания был как-то сопряжен с неправильно найденным
центром потолка.
На столе, покрытом с некоторых пор клетчатой клеенкой,
лежали, в сапожно-черных переплетах, библиотечные томы.
Карандаш, утративший стройность и сильно искусанный, покоился
на мельницей сложенных, стремительно исписанных листах. Тут же
валялось письмо к Марфиньке, оконченное Цинциннатом еще
накануне, то есть в день после свидания; но он все не мог
решиться отослать его, а потому дал ему полежать, точно от
самого предмета ждал того созревания, которого никак не
достигала безвольная, нуждавшаяся в другом климате, мысль.
Речь будет сейчас о драгоценности Цинцинната; о его
плотской неполноте; о том, что главная его часть находилась
совсем в другом месте, а тут, недоумевая, блуждала лишь
незначительная доля его, -- Цинциннат бедный, смутный,
Цинциннат сравнительно глупый, -- как бываешь во сне доверчив,
слаб и глуп. Но и во сне -- все равно, все равно -- настоящая
его жизнь слишком сквозила.
Прозрачно побелевшее лицо Цинцинната, с пушком на впалых
щеках и усами такой нежности волосяной субстанции, что это,
казалось, растрепавшийся над губой солнечный свет; небольшое и
еще молодое, невзирая на все терзания, лицо Цинцинната, со
скользящими, непостоянного оттенка, слегка как бы призрачными,
глазами, -- было по выражению своему совершенно у нас
недопустимо, -- особенно теперь, когда он перестал таиться.
Открытая сорочка, распахивающийся черный халатик, слишком
большие туфли на тонких ногах, философская ермолка на макушке и
легкое шевеление (откуда-то все-таки был сквозняк!) прозрачных
волос на висках -- дополняли этот образ, всю непристойность
которого трудно словами выразить, -- она складывалась из тысячи
едва приметных, пересекающихся мелочей, из светлых очертаний
как бы не совсем дорисованных, но мастером из мастеров тронутых
губ, из порхающего движения пустых, еще не подтушеванных рук,
из разбегающихся и сходящихся вновь лучей в дышащих глазах...
но и это все разобранное и рассмотренное еще не могло
истолковать Цинцинната: это было так, словно одной стороной
своего существа он неуловимо переходил в другую плоскость, как
вся сложность древесной листвы переходит из тени в блеск, так
что не разберешь, где начинается погружение в трепет другой
стихии. Казалось, что вот-вот, в своем передвижении по
ограниченному пространству кое-как выдуманной камеры, Цинциннат
так ступит, что естественно и без усилия проскользнет за кулису
воздуха, в какую-то воздушную световую щель, -- и уйдет туда с
той же непринужденной гладкостью, с какой передвигается по всем
предметам и вдруг уходит как бы за воздух, в другую глубину,
бегущий отблеск поворачиваемого зеркала. При этом все в нем
дышало тонкой, сонной, -- но в сущности необыкновенно сильной,
горячей и своебытной жизнью: голубые, как самое голубое,
пульсировали жилки, чистая, хрустальная слюна увлажняла губы,
трепетала кожа на щеках, на лбу, окаймленном растворенным
