-- Знаешь что, -- жарко дыша, говорил шурин, -- послушайся
друга муругого. Покайся, Цинциннатик. Ну, сделай одолжение.
Авось еще простят? А? Подумай, как это неприятно, когда башку
рубят. Что тебе стоит? Ну, покайся, -- не будь остолопом.
-- Мое почтение, мое почтение, мое почтение, -- сказал
адвокат, подходя. -- Не целуйте меня, я еще сильно простужен. О
чем разговор? Чем могу быть полезен?
-- Дайте мне пройти, -- прошептал Цинциннат, -- я должен
два слова жене...
-- Теперь, милейший, обсудим вопрос материальный, --
сказал освежившийся тесть, протягивая так палку, что Цинциннат
на нее наскочил. -- Постой, постой же, я с тобою говорю!
Цинциннат прошел дальше; надо было обогнуть большой стол,
накрытый на десять персон, и затем протиснуться между ширмой и
шкапом для того, чтобы добраться до Марфиньки, прилегшей на
кушетке. Молодой человек шалью прикрыл ей ноги. Цинциннат уже
почти добрался, но вдруг раздался злобный взвизг Диомедона. Он
оглянулся и увидел Эммочку, неизвестно как попавшую сюда и
теперь дразнившую мальчика: подражая его хромоте, она припадала
на одну ногу со сложными ужимками. Цинциннат поймал ее за голое
предплечье, но она вырвалась, побежала; за ней спешила,
переваливаясь, Полина в тихом экстазе любопытства.
Марфинька повернулась к нему. Молодой человек очень
корректно встал.
-- Марфинька, на два слова, умоляю тебя, -- скороговоркой
произнес Цинциннат, споткнулся о подушку на полу и неловко сел
на край кушетки, запахиваясь в свой пеплом запачканный халат.
-- Легкая мигрень, -- сказал молодой человек. -- Оно и
понятно. Ей вредны такие волнения.
-- Вы правы, -- сказал Цинциннат. -- Да, вы правы. Я хочу
вас попросить... мне нужно наедине...
-- Позвольте, сударь, -- раздался голос Родиона возле
него.
Цинциннат встал, Родион и другой служитель взялись, глядя
друг другу в глаза, за кушетку, на которой полулежала
Марфинька, крякнули, подняли и понесли к выходу.
-- До свиданья, до свиданья, -- по-детски кричала
Марфинька, покачиваясь в лад с шагом носильщиков, но вдруг
зажмурилась и закрыла лицо. Ее кавалер озабоченно шел сзади,
неся поднятые с полу черную шаль, букет, свою фуражку,
единственную перчатку. Кругом была суета. Братья убирали посуду
в сундук. Их отец, астматически дыша, одолевал многостворчатую
ширму. Адвокат всем предлагал пространный лист оберточной
бумаги, неизвестно где им добытый; его видели безуспешно
пытающимся завернуть в него чан с бледно-оранжевой рыбкой в
мутной воде. Среди суеты широкий шкап со своим личным
отражением стоял, как брюхатая женщина, бережно держа и
отворачивая зеркальное чрево, чтобы не задели. Его наклонили
назад и, шатаясь, унесли. К Цинциннату подходили прощаться.
-- Ну-с, не поминай лихом, -- сказал тесть и с холодной
учтивостью поцеловал Цинциннату руку, как того требовал обычай.
Белокурый брат посадил чернявого к себе на плечи, и в таком
положении они с Цинциннатом простились и ушли, как живая гора.
Дед с бабкой, вздрагивая, кланялись и поддерживали туманный
портрет. Служители все продолжали выносить мебель. Подошли
дети: Полина, серьезная, поднимала лицо, а Диомедон, напротив,
смотрел в пол. Их увел, держа обоих за руки, адвокат. Последней
подлетела Эммочка: бледная, заплаканная, с розовым носом и
трепещущим мокрым ртом, -- она молчала, но вдруг поднялась на
слегка хрустнувших носках, обвив горячие руки вокруг его шеи,
-- неразборчиво зашептала что-то и громко всхлипнула. Родион
схватил ее за кисть, -- судя по его бормотанию, он звал ее
давно и теперь решительно потащил к выходу. Она же,
изогнувшись, отклонив и обернув к Цинциннату голову со
струящимися волосами и протянув к нему ладонью кверху
очаровательную руку, с видом балетной пленницы, но с тенью
настоящего отчаяния, нехотя следовала за влачившим ее Родионом,
-- глаза у нее закатывались, бридочка сползла с плеча, -- и вот
он размашисто, как из ведра воду, выплеснул ее в коридор; все
еще бормоча, вернулся с совком, чтобы подобрать труп кошки,
плоско лежавшей под стулом. Дверь с грохотом захлопнулась.
Трудно было теперь поверить, что в этой камере только что...
X
-- Когда волчонок ближе познакомится с моими взглядами, он
перестанет меня дичиться. Кое-что, впрочем, уже достигнуто, и я
сердечно этому рад, -- говорил м-сье Пьер, сидя, по своему
обыкновению, бочком к столу, с плотно скрещенными жирными
ляжками, и беря одной рукой беззвучные аккорды на клеенкой
покрытом столе. Цинциннат, подпирая голову, лежал на койке.
-- Мы сейчас одни, а на дворе дождь, -- продолжал м-сье
Пьер. -- Такая погода благоприятствует задушевным шушуканиям.
Давайте раз навсегда выясним... У меня создалось впечатление,
что вас удивляет, даже коробит, отношение нашего начальства ко
мне; выходит так, будто я на положении особом, -- нет, нет, не
возражайте, -- давайте уж начистоту, коли на то пошло.
Позвольте же мне сказать вам две вещи. Вы знаете нашего милого
директора (кстати: волчонок к нему не совсем справедлив, но об
этом после...), вы знаете, как он впечатлителен, как пылок, как
увлекается всякой новинкой, -- думаю, что и вами он увлекался в
первые дни, -- так что пассия, которой он теперь ко мне
воспылал, не должна вас смущать. Не будем так ревнивы, друг
мой. Во-первых, как это ни странно, но, по-видимому, вам до сих
пор неизвестно, за что я угодил сюда, -- а вот, когда я вам
скажу, вы многое поймете. Простите, -- что это у вас на шее, --
вот тут, тут, -- да, тут.
-- Где? -- машинально спросил Цинциннат, ощупывая себе
шейные позвонки.
М-сье Пьер подошел к нему и сел на край койки.
-- Вот тут, -- сказал он, -- но я теперь вижу -- это
просто тень так падала. Мне показалось -- какая-то маленькая
опухоль. Вы что-то неловко двигаете головой. Болит? Простудили?
-- Ах, не приставайте ко мне, прошу вас, -- скорбно сказал
Цинциннат.
-- Нет, постойте. У меня руки чистые, позвольте мне тут
прощупать. Как будто все-таки... Вот тут не болит? А тут?
Маленькой, но мускулистой рукой он быстро трогал
Цинцинната за шею, внимательно осматривая ее и с легким
присвистом дыша через нос.
-- Нет, ничего. Все у вас в исправности, -- сказал он,
наконец отодвигаясь и хлопая пациента по загривку. -- Только
ужасно она у вас тоненькая, -- но так все нормально, а то,
знаете, иногда случается... Покажите язык. Язык -- зеркало
желудка. Накройтесь, накройтесь, тут прохладно. О чем мы
беседовали? Напомните мне?
-- Если вы бы действительно желали мне блага, -- сказал
Цинциннат, -- то оставили бы меня в покое. Уйдите, прошу вас.
-- Неужели вы не хотите меня выслушать, -- возразил с
улыбкой м-сье Пьер, -- неужели вы так упрямо верите в
непогрешимость своих выводов, -- неизвестных мне вдобавок, --
заметьте это, неизвестных.
Цинциннат молчал, пригорюнившись.
-- Так позвольте рассказать, -- с некоторою
торжественностью продолжал м-сье Пьер, -- какого рода совершено
мною преступление. Меня обвинили, -- справедливо или нет, это
другой вопрос, -- меня обвинили... В чем же, как вы полагаете?
-- Да уж скажите, -- проговорил с вялой усмешкой
Цинциннат.
-- Вы будете потрясены. Меня обвинили в попытке... Ах,
неблагодарный, недоверчивый друг... Меня обвинили в попытке
помочь вам бежать отсюда.
-- Это правда? -- спросил Цинциннат.
-- Я никогда не лгу, -- внушительно сказал м-сье Пьер. --
Может быть, нужно иногда лгать -- это другое дело, -- и, может
быть, такая щепетильная правдивость глупа и не приносит в конце
концов никакой пользы, -- допустим. Но факт остается фактом: я
никогда не лгу. Сюда, голубчик мой, я попал из-за вас. Меня
взяли ночью... Где? Скажем, в Вышнеграде. Да, -- я вышнеградец.
Солеломни, плодовые сады. Если вы когда-нибудь пожелали бы
приехать меня навестить, угощу вас нашими вышнями, -- не
отвечаю за каламбур, -- так у нас в городском гербе. Там -- не
в гербе, а в остроге -- ваш покорный слуга просидел трое суток.
Затем экстренный суд. Затем -- перевели сюда.
-- Вы, значит, хотели меня спасти... -- задумчиво произнес
Цинциннат.
-- Хотел я или не хотел -- мое дело, друг сердечный,
таракан запечный. Во всяком случае, меня в этом обвинили, --
доносчики, знаете, все публика молодая, горячая, и вот: "я
здесь перед вами стою в упоенье..." -- помните романс? Главной
уликой послужил какой-то план сей крепости с моими будто бы
пометками. Я, видите ли, будто бы продумал в мельчайших деталях
идею вашего бегства, таракаша.
-- Будто бы или?.. -- спросил Цинциннат.
-- Какое это наивное, прелестное существо! -- осклабился
м-сье Пьер, показывая многочисленные зубы. -- У него все так
просто, -- как, увы, не бывает в жизни!
-- Но хотелось бы знать, -- сказал Цинциннат.
-- Что? Правы ли были мои судьи? Действительно ли я
собирался вас спасать? Эх вы...
М-сье Пьер встал и заходил по камере.
-- Оставим это, -- сказал он со вздохом, -- решайте сами,
недоверчивый друг. Так ли, иначе ли, -- но сюда я попал из-за
вас. Более того: мы и на эшафот взойдем вместе.
Он ходил по камере, тихо, упруго ступая, подрагивая
мягкими частями тела, обхваченного казенной пижамкой, -- и
Цинциннат с тяжелым унылым вниманием следил за каждым шагом
проворного толстячка.
-- Смеха ради, поверю, -- сказал наконец Цинциннат, --
посмотрим, что из этого получится. Вы слышите, -- я вам верю. И
даже, для вящей правдоподобности, вас благодарю.
-- Ах, зачем, это уже лишнее... -- проговорил м-сье Пьер и
опять сел у стола. -- Просто мне хотелось, чтобы вы были в
курсе... Вот и прекрасно. Теперь нам обоим легче, правда? Не
знаю, как вам, но мне хочется плакать. И это -- хорошее
чувство. Плачьте, не удерживайте этих здоровых слез.
-- Как тут ужасно, -- осторожно сказал Цинциннат.
-- Ничего не ужасно. Кстати, я давно хотел вас пожурить за
ваше отношение к здешней жизни. Нет, нет, не отмахивайтесь,
разрешите мне на правах дружбы... Вы несправедливы ни к доброму
нашему Родиону, ни тем более к господину директору. Пускай он
человек не очень умный, несколько напыщенный, ветроватый, --
при этом любит поговорить, -- все так, мне самому бывает не до
него, и я, разумеется, не могу с ним делиться сокровенными
думами, как с вами делюсь, -- особенно когда на душе кошки,
простите за выражение, скребутся. Но каковы бы ни были его
недостатки, -- он человек прямой, честный и добрый. Да, редкой
доброты, -- не спорьте, -- я не говорил бы, кабы не знал, а я
никогда не говорю наобум, и я опытнее, лучше знаю жизнь и
людей, чем вы. Вот мне и больно бывает смотреть, с какой
жестокой холодностью, с каким надменным презрением вы
отталкиваете Родрига Ивановича. Я у него в глазах иногда читаю
такую муку... Что же касается Родиона, то как это вы, такой
умный, не умеете разглядеть сквозь его напускную грубоватость
всю умилительную благость этого взрослого ребенка. Ах, я
понимаю, что вы нервны, что вам трудно без женщины, -- а
все-таки, Цинциннат, -- вы меня простите, но нехорошо,
нехорошо... И, вообще, вы людей обижаете... Едва
притрагиваетесь к замечательным обедам, которые мы тут
получаем. Ладно, пускай они вам не нравятся, -- поверьте, что я
тоже кое-что смыслю в гастрономии, -- но вы издеваетесь над
ними, -- а ведь кто-то их стряпал, кто-то старался... Я
понимаю, что тут иногда бывает скучно, что хочется и погулять и
