доведем до того, что в один прекрасный день просто набросимся,
разорвем, растопчем... нельзя так тянуть. Надо что-нибудь
придумать. И знаешь...-- Она понизила голос почти до
шепота.--...Знаешь, он последнее время такой живой, невозможно
живой...
Она была права. Жизнь в Драйере так и пылала. Так
действовали на него запах цветущих лип, солнце, игра в теннис,
сложный круговорот дел. Кроме того, у него было увлечение. До
поры до времени он решил скрыть это увлечение от жены, хотя,
правда, раза три намекал на какое-то особое, необыкновенное
дело. Но и то сказать: как бы он объяснил ей, чем увлекся?
Невозможно. Сочла бы за пустую прихоть. Пожилой Пигмалион и
дюжина электрических Галатей. Они уже оживали, оживали... Жена
бы сказала: "Занимаешься чепухой". Да,-- но какая чудесная
чепуха... Он улыбнулся, подумав, что и у нее, небось, свои
причуды. Перед тем как лечь спать, например, розовая вода и
лед. И не только уход за лицом, но и всякие упражнения, уроки
ритмической гимнастики,-- чуть ли не каждый день. Он улыбнулся
опять и тростью простучал по частоколу. Шел он по солнечной
стороне улицы. Его спутник--чернявенький изобретатель--все
намекал, что недурно бы перейти на теневую панель. Но Драйер не
слушал. Если ему приятно солнце, той другим оно должно быть
приятно тоже. "Еще довольно далеко,-- вздохнул его спутник,--вы
непременно хотите пешком?"--"С вашего разрешения",--рассеянно
поклонился Драйер и малость ускорил шаг. Он теперь думал о том,
как весело жить, как все любопытно в жизни. Вот сейчас,
например, ведут его смотреть на что-то весьма занятное.
Останови он прохожего и спроси: "А угадай-ка, милый, на что я
иду смотреть и почему должен пойти",--никогда бы не ответил
прохожий. Мало того: все эти люди на улице, снующие мимо,
ожидающие на трамвайных остановках -- какое собрание тайн,
поразительных профессий, невероятных воспоминаний. Вот этот,
например, в котелке, с моноклем -- быть может, он помнит
какую-нибудь фантастическую ночь, спортивный холодок, отбитый у
англичан окоп, где на углах переходов еще остались смешные
надписи: Пикадилли, Бонд-стрит, Кингскросс. А не то,--яблочный
запах удушливого газа, хлюпающую грязь и грохот в небе. Но
почему чужого человека наделять собственным своим
воспоминанием? Можно ведь предположить и всякое другое,-- что
прохожий этот завтра едет в Китай, или что он знаменитый сыщик,
или акробат, или мастер на лыжах прыгать, или написал
замечательную книгу. Ничего не известно, и все возможно.
-- Направо,--сказал его спутник, тяжело дыша.-- Вон тот
дом -- со статуями.
Это был криминальный музей, кунсткамера беззаконий, при
здании главного суда. У одного почтенного бюргера, ни с того,
ни с сего растерзавшего дитя соседа, нашли, среди прочих тайных
курьезов, искусственную женщину. Эта женщина была теперь в
музее. Изобретатель, движимый профессиональной тревогой, желал
на нее посмотреть. Женщина, однако, оказалась сделанной
грубовато, а таинственный состав, о котором говорилось в
газетах, был просто гуттаперчей. Правда, она умела закрывать
стеклянные глаза, нагревалась изнутри, волосы были настоящие,--
но в общем,-- чепуха, ничего нового,-- вульгарная кукла.
Изобретатель тотчас ушел, но Драйер, всегда боявшийся упустить
что-нибудь любопытное, принялся обходить все залы музея. Он
осмотрел лица бесчисленных преступников, увеличенные снимки
ушей, ладоней, нечистоплотные отпечатки, кухонные ножи,
веревки, какие-то выцветшие лоскутки одежд, пыльные склянки,--
тысячу мелких обиходных предметов, незаслуженно обиженных,-- и
опять -- ряды снимков, лица немытых, плохо одетых убийц --
одутловатые лица их жертв, ставших после смерти похожими на них
же,-- и все это было так убого, так скучно, так глупо,-- что
Драйер вдруг улыбнулся. Он думал о том, каким нужно быть
нудным, бездарным человеком, тупым однодумом или
дураком-истериком, чтобы попасть в эту коллекцию. Мертвенная
серость экспонатов, налет пошлого преступления на предмете
мещанской обстановки, ни за что, ни про что обиженный столик,
на котором нашли отпечаток грязного пальца,-- банка из-под
варенья, тоже как-то замешанная, ржавые гайки, пуговицы,
жестяной таз,-- все это, в представлении Драйера, выражало
самую сущность преступления. Сколько эти глупцы пропускают!
Пропускают не только все чудеса ежедневной жизни, простое
удовольствие существования,-- но даже вот такие мгновения, как
сейчас, способность с любопытством отнестись к тому, что само
по себе--скучно. И, обыкновенно, все кончается судом, каторгой,
казнью. На рассвете, в автомобиле, едут заспанные, бледные люди
в цилиндрах -- представители города, помощники бургомистра.
Холодно, туманно, пять часов утра. Каким, вероятно, ослом себя
чувствуешь--в цилиндре в пять часов утра1 Ослом стоишь в
тюремном дворе. И приводят осужденного. Помощники палача тихо
его уговаривают: "не кричать... не кричать..." Потом публике
показывают отрубленную голову. Что должен делать человек в
цилиндре, когда смотрит на эту голову,-- соболезнующе ей
кивнуть, или укоризненно нахмуриться, или ободряюще улыбнуться:
видишь, мол, как это все было просто и быстро... Драйер поймал
себя на мысли, что все-таки любопытно было бы проснуться
раным-рано и, после основательного бритья да сытного обеда,
выйти в полосатой тюремной пижаме на холодный двор, похлопать
солидного палача по животу, приветливо помахать на прощание
всем собравшимся, поглазеть на побелевшие лица магистратуры...
Да, лица неприятные. Вот, например, какой-то молодчик,
зарубивший отца и мать: ушастый, немытый. Вот небритый
господин, оставивший на вокзале сундук с трупом невесты. И еще
какие-то тупорылые. И еще. А вот и головорубка,--доска,
деревянный ошейник--все честь честью. А рядом--американский
стул. Зубной врач в маске. Пациенту тоже --маску на лицо, с
дырками для глаз. Штанину на голени разрезают, чтобы приложить
провод. Пускают ток. Прыгаешь, хоп-хоп, как на ухабах. Жилы на
кистях лопаются, изо рта. из ушей клубы пара. Какие дураки!
Коллекция дурацких физиономий и замученных вещей.
На улице было солнечно, дул пышный ветер, подошвы прохожих
оставляли на асфальте серебряные следы. Прекрасен, лазурен и
душист город жарким летом. Недурно тоже в лесу или на море.
Облака сияющие, каникульные. Рабочие лениво чинят мостовую...
Хорошо! И ему вдруг показалось забавным искать на лицах этих
рабочих, этих прохожих те черты, которые он только что видел на
бесчисленных фотографиях. И вот удивительно: он в каждом
встречном узнавал преступника, бывшего, настоящего или
будущего,-- и вскоре так увлекся этой игрой, что для каждого
начал придумывать особое преступление. Он долго наблюдал за
сутулым человеком с подозрительным чемоданом и наконец подошел
к нему и, вынув папиросу, попросил огонька. Человек стряхнул
пепел, дал ему закурить. Драйер заметил, что дрожит эта рука, и
пожалел, что, вот, не может легонько отогнуть ворот пиджака и
показать значок сыщика. Лицо за лицом скользило мимо, мелькали
неверные глаза и в каждом взгляде была возможность убийства.
Так он шел, вращая тростью, как пропеллером, необыкновенно
развлекаясь, улыбаясь невольно чужим людям и с удовольствием
отмечая их мимолетное смущение. Но потом игра ему наскучила, он
почувствовал голод и ускорил шаг. Подходя к калитке, он заметил
в саду жену и племянника. Они неподвижно сидели у стола под
полотняным зонтиком и смотрели, как он приближается. И он
почувствовал приятное облегчение, увидев, наконец, два
совершенно человеческих, совершенно знакомых лица.
XI
-- Прошу вас, сударыня,-- сказал Вилли Грюн,-- не надо! Вы
уже дважды исподтишка посмотрели на часы, а потом -- на мужа...
Право,-- не поздно...
-- ...И возьмите еще земляники,--сказала госпожа Грюн,
нежная, тонкобровая, как говорится--"стильная",-- и сверкнула
текучими серьгами.
-- Придется посидеть, моя душа,-- обратился Драйер к жене:
-- Я все еще не вспомнил.
-- Верю,-- сказал Вилли, пыхтя и расплываясь в кресле,--
верю. что анекдот -- мастерской. Но его, по-видимому, нельзя
вспомнить.
-- ...Или, например, ликера? --сказала госпожа Грюн.
Драйер постучал себя по лбу кулаком: "Начало-- есть, средняя
часть-- тоже, но конец, конец!.."
-- Бросьте,-- сказал Вилли,-- а то вашей супруге станет
еще скучнее. Она суровая. Я ее боюсь.
-- ...Завтра, в это время, мы уже будем по пути в Париж,--
плавно разбежалась госпожа Грюн, но муж ее перебил:
-- Она везет меня в Париж! Не город, а шампанское,-- но у
меня от него всегда изжога. Однако я еду. Кстати: -- вы так до
сих пор и не удосужились мне ответить, куда вы собираетесь этим
летом? Знаете, был случай: вспоминал человек анекдот -- и вдруг
лопнул.
-- Мне не то обидно, что я не могу вспомнить,-- жалобно
протянул Драйер,--мне обидно, что я вспомню, как только
расстанемся... Мы еще не решили. Не правда ли, моя душа, мы еще
не решили? Мы даже и не говорили об этом вовсе. Там была
какая-то закавыка в конце -- такая забавная...
-- Я говорю вам,--бросьте,--пыхтел Вилли.--И как это вы
еще не решили? Уже конец июня. Пора.
-- Я думаю,-- сказал Драйер, вопросительно взглянув на
жену,-- что мы поедем к морю.
-- Вода,-- кивнул Вилли.-- Вода. Это хорошо. Я бы тоже. с
удовольствием. Но тащусь в Париж. Плаваете?
-- Какое...--мрачно ответил Драйер,--учился и не научился.
Вот и на лыжах тоже -- как-то все так,-- размаха нет, легкости.
Душа моя, а ведь правда, мы поедем к морю? Франца с собой
возьмем. Тома. Побарахтаемся, загорим...
И Марта улыбнулась. Она не сразу поняла, откуда потянуло
такой ясной, влажной прохладой. Ей представился длинный пляж,
где они как-то раз уже побывали, белый мол, полосатые будки,
тысяча полосатых будок... они редеют, обрываются, а дальше,
верст на десять, пустая белизна песка вдоль сияющей,
серовато-синей воды.
-- Мы поедем к морю,-- сказала она, обернувшись к Вилли.
Она оживилась необыкновенно. Губы полуоткрылись, две
серповидных ямочки появились на потеплевших щеках. Волнуясь,
она стала рассказывать госпоже Грюн о летних своих платьях, о
том, что солнечный загар теперь в большой моде... Драйер
смотрел на нее и радовался. Она никогда не сияла так, когда
бывала в гостях,-- особенно в гостях у Грюн.
По дороге домой, в таксомоторе, он ее поцеловал. --
Оставь,-- сказала она.-- Нам нужно серьезно поговорить. Ведь
правда,-- это хорошая мысль. Ты, вот, завтра утром напиши туда,
закажи комнаты. В той же гостинице. Франца мы возьмем,
пожалуй,-- но собаку оставим,-- с ней только возня. Хорошо бы
поскорей,-- а то комнат не будет...
Но ее торопливость была теперь легкая. Кругом волны,
сияние... грудь дышит так легко... на душе так ясно. Одно слово
"вода" все разрешило. В ключе к сложнейшей задаче нас поражает
прежде всего именно его простота, его гармоническая
очевидность, которая открывается нам лишь после нескладных,
искусственных попыток. По этой простоте Марта и узнала
разгадку. Вода. Ясность. Счастье. Она ощутила живейшее желание
сию же минуту повидать Франца, сказать ему одно, все
объясняющее слово, телеграфный шифр их жизни. Но сейчас была
полночь, таксомотор, Драйер, стоп, ливень, калитка, стоп,
передняя, лестница, спальня, стоп -- сейчас было невозможно его
увидеть? А завтра -- воскресенье. Вот тебе на! -- Она не
предупредила, что утром у него не будет, так как Драйер играть
