так ясно: Вилли смеялся, он ведь смеялся, когда тот ему
показывал.
-- Я тебе говорю -- положи назад. Ты же отлично видишь,
что это зажигалка для сигар.
-- В виде браунинга,-- сказал Франц и как можно беззвучнее
задвинул ящик.
И в тот день Марта кое-что поняла. До сих пор ей казалось,
что она действует так обдуманно, так рассудительно,-- как
действовала всю жизнь. Не деловитый расчет, а фантазия. Та
фантазия, которая так всегда была ей ненавистна. Пустая трата
времени. Черт знает что. Заскок. Самоуверенность новичка. Уже
однажды случилось нечто подобное. Был этот жених с вонючей
белкой в руках, из которого она, по молодости лет, думала
сделать дюжинного, солидного, послушного мужа. Через месяц, в
скучнейшем норвежском городке, она убедилась, что ничего не
выйдет. Семь лет холодной борьбы. Ей нужен был тихий муж. Ей
нужен был муж обмертвелый. Через семь лет она поняла, что ей
просто нужен мертвый муж. Но нельзя так по-дурацки браться за
это дело. Если нет опыта, то по крайней мере нужна известная
трезвость, разборчивость. А вместо того...
Было несколько дней, когда она вся как-то сжалась,
отвердела, как человек, который спохватился бы, что невольно
ошибался, и теперь удаляется в пустыню, чтобы набраться сил,
очиститься, подтянуть душу,-- и снова вернуться к своему
делу,--и уже не ошибаться по-старому. Она поняла, что ее
спасение -- в простоте строгости, обычайности; искомый способ
должен быть совершенно естественным и чистым. Посредников
просят не беспокоиться. Отрава -- сводня, пистолет -- маклер.
Оба могут подвести. Это оборотни случая.
Франц молча кивал. Комнатка была полна солнца. Он сидел на
подоконнике. Рамы были раскинуты и укреплены деревяшками.
Роскошные белые облака, грудью вперед, быстро н мощно плыли,
наискось, по синеве, уже по-летнему темной. Солнце облепляло
правильными искрами чешую зеленой черепичной крыши напротив.
Где-то густо грохотал грузовик.
Стало жарко спине. Он сполз с подоконника. Марта, туго
скрестив ноги, сидела боком у стола. Ее освещенное солнцем,
гладкое лицо казалось шире, оттого что она кулаком уткнулась в
подбородок. Углы ее влажных губ были опущены, глаза глядели
вверх. В сознании у Франца кто-то совершенно посторонний
мельком отметил, что она сейчас похожа на жабу. Но она двинула
головой,-- все стало опять душно, темно и неотразимо.
...-- Удавить,--пробормотала она.--Если б можно было
просто удавить... Голыми руками.
Ей казалось иногда, что сердце у нее лопнет, не выдержав
чувства ненависти, которое ей внушало каждое движение, каждый
звук Драйера. Бывало, когда он, ночью, гладил ее по обнаженной
руке, неуверенно посмеиваясь, ей до тошноты, до обморока,
хотелось вцепиться ему в шею и сжимать, сжимать изо всех сил.
Она понимала, как трудно мыслить логически, развертывать
простые и плавные планы, когда все в ней кричит и бушует. А
что-нибудь нужно было сделать,--Драйер перед ней чудовищно
разрастался, как пожар. Но оказывалось, что человеческую жизнь,
как пожар, тушить опасно и трудно. И, так недавно решив, что
надобно действовать просто, отбросить обманчивые игрушки вроде
яда, который найдет экспертиза, вроде револьвера, который годен
только, чтобы закурить сигару, она вскоре заметалась еще пуще,
как человек, увидевший, что горит занавеска, вот-вот займется
вся комната, запылает постель,-- и уже лестница полна дыма,
ступени исчезают, не выбраться...
Большой, загорелый от тенниса, в ярко-желтой пижаме, с
раскрытой грудью, где густо вились золотистые волосы, пышущий
теплом и здоровьем, издающий те разнообразные крякающие,
ухающие звуки, которые издает мужчина, когда встал с постели
раньше обыкновенного,-- Драйер заполнял всю спальню, весь дом,
весь мир.
От его торжествующего присутствия она все чаще спасалась к
Францу, приходила даже в те часы, когда он еще был на службе и,
штопая носок, сурово сдвинув брови, ждала его прихода с
уверенной и законной нежностью. Прожить дольше одного дня без
его покорных губ и близоруких прикосновений она не могла. То
мгновение в их свиданиях, когда нежная молния вздрагивала вдруг
в самой глубине ее существа, было необходимостью безусловной.
Когда она, еще ощущая удаляющиеся полыхания, размякшая,
вздыхающая, открывала глаза, ей было странно, что Драйер еще
жив. Она вскоре пыталась вновь завлечь сонного Франца, и,
добившись этого, она снова воображала, что по мере того, как
блаженство близится, Драйер гибнет, что каждый торопливый удар
ранит его еще глубже, и что наконец он слабеет, валится,
растворяется в нестерпимом блеске ее счастья.
Но, как ни в чем не бывало, он оживал, шумно проходил по
всем комнатам и, веселый, голодный, сидел против нее за ужином,
складывал, пронзал вилкой пласт ветчины и жевал, вращая желтыми
усами.
-- Помоги же мне, Франц, помоги,-- бормотала она иногда,
хватая его за руки, скользя пальцами по его груди, тряся его за
плечи.
Его глаза за стеклами очков были совершенно покорны, Но
придумать он не мог ничего. Его воображение было ей подвластно:
оно готово было работать на нее, но толчок должна была дать
она. Внешне он очень изменился за эти последние месяцы,
потощал, побледнел; душа в нем осипла; какая-то слабость была
во всех его движениях,--как будто он существовал только потому,
что существовать принято, но делал это нехотя, был бы рад
всякую минуту вернуться в сонное оцепенение. Ход его дня был
машинальный. Утренний толчок будильника был как монета,
падающая в автомат. Он вставал; вяло умывался; шел к станции
подземной дороги; садился в некурящий вагон; читал все тот же
рекламный стишок в простенке, под ритм этого грубого хорея
доезжал до нужной остановки; поднимался по каменным. ступеням;
щурился от солнца, от ряби анютиных глазок на огромной клумбе;
пересекал улицу; в магазине он делал все, что полагается делать
приказчику. Вернувшись тем же путем домой, он обычно находил у
себя Марту и, опять-таки, делал все, что от него требовалось. В
продолжение получаса, после ее ухода, он читал газету,-- потому
что газеты читать принято. Потом он отправлялся к Драйеру
ужинать. За ужином он иногда рассказывал, что читал в газете,
повторяя некоторые фразы слово в слово и странно путая факты.
Около одиннадцати он уходил. Пешком добирался домой всегда по
тем же панелям. Через четверть часа он уже раздевался .Потухал
свет. Автомат останавливался, чтобы через восемь часов опять
прийти в действие.
В мыслях его была та же однообразность, как и в
движениях,-- и порядок их соответствовал порядку его дня.
"Тупой клинок; порезался. Нынче девятое, нет, десятое, нет,
одиннадцатое июня. Поезд на две минуты опоздал. Есть дураки,
которые дамам уступают место. Чисти зубы нашей пастой,
улыбаться будешь часто. Чисти зубы нашей пастой. Чисти зубы --
Предпоследняя остановка. Улыбаться будешь часто. Улыбаться
будешь часто. Улыбаться будешь -- Приехали..."
И, как за словами, написанными на стекле, за этими ровными
мыслями была черная тьма, тьма, в которую не следовало вникать.
Но бывали странные просветы. Ему показалось однажды, что
полицейский чиновник с портфелем под мышкой, сидящий рядом,
смотрит на него подозрительно. В письмах матери были как будто
инсинуации: она утверждала, например, что в его письмах к ней
он пропускает буквы, не дописывает слов, путает. А то,-- в
магазине желтое тюленеподобное лицо резинового человека.
предназначенного для развлечения купальщиков, показалось ему
похожим на лицо Драйера, и он был рад, когда его унесли. Со
странной тоской он вдруг вспоминал школу в родном городке,
почуя запах цветущей липы. Ему померещилось как-то, что в
молоденькой девушке с подпрыгивающей грудью, в красном платье,
которая побежала через улицу со связкой ключей в руке, он узнал
дочку швейцара, примеченную им некогда, 'много веков тому
назад. Все это были только мимолетные вспышки сознания; он
тотчас возвращался в машинальное полубытие.
Зато ночью, во сне, что-то в нем прорывалось. Вместе с
Мартой они отпиливали голову Пифке, хотя, во-первых, он был
весь в морщинах, а во-вторых, назывался -- на языке снов --
Драйер. В этих снах ужас, бессилие, отвращение сочетались с
каким-то потусторонним чувством, которое знают, быть может, те,
кто только что умер, или те, кто сошел с ума, разгадав смысл
сущего. Так, в одном из его сновидений, Драйер медленно заводил
граммофон, и Франц знал, что сейчас граммофон гаркнет слово,
которое все объяснит и после которого жить невозможно. И
граммофон напевал знакомую песенку о каком-то негре и любви
негра, но по лицу Драйера Франц вдруг замечал, что тут обман,
что его хитро надувают, что в песенке скрыто именно то слово,
которое слышать нельзя,-- и он с криком просыпался, и долго не
мог понять, что это за бледный квадрат в отдалении, и только
когда бледный квадрат становился просто окном в его темной
комнате, сердцебиение проходило, и он со вздохом опускал голову
на подушку. И внезапно Марта, с ужасным лицом, бледным,
блестящим, широкоскулым, со старческой дряблостью складок у
дрожащих губ, вбегала, хватала его за кисть, тащила его на
какой-то балкон, высоко висящий над улицей, и там, на мостовой,
стоял полицейский и что-то держал перед собой, и медленно рос,
и дорос до балкона и, держа газету в руках, громким голосом
прочел Францу смертный приговор.
Он в аптеке купил капель против нервозности и одну ночь,
действительно, проспал слепо, а потом все пошло сначала, хуже
прежнего.
Его коллега по отделу, белокурый атлет, как-то заметил его
бледность и посоветовал купаться по воскресеньям в озере,
жариться на солнце. Но ледяная лень тяготела над Францем, а
вдобавок; досужий час значил час с Мартой. Она же принимала его
бледность за тот пронзительный недуг, которым сама болела, за
белый жар неотвязной мысли. Ее радовало, когда, иногда в
присутствии Драйера, Франц, встретив ее взгляд, начинал сжимать
и разжимать руки, ломать спички, теребить что-нибудь на столе.
Ей казалось тогда, что ее лучи пронзают его насквозь, и что
кольни она его острым лучом в ту напряженно сжатую частицу его
души, где таится сдержанный образ убийства, эта частица
взорвется, пружина соскочит, и он мгновенно ринется. Зато ее
раздражало, когда не ею, не ее взглядом и словом, бывал
потрясен Франц. Она пожимала плечами, слушая его бормотание:
-- Пойми же, он сумасшедший,-- повторял Франц.-- Я знаю,
что он сумасшедший...
-- Пустяки. Не сумасшедший, а просто так, с бзиком. Это
нам даже выгодно. Перестань, пожалуйста, дергаться.
-- Но это ужасно,-- настаивал Франц,-- ужасно жить в
квартире, где хозяин душевнобольной. Вот почтальон тоже
подтверждает. Я не могу...
-- Перестань же. Он совсем тихий. У него больная жена...
Франц тряс головой.
--...Ее никогда не видно... мне это не нравится. Ах, это
все так неприятно...
-- Глупый! Это нам выгодно. Никто за нами не следит. не
вынюхивает. Мне кажется, что нам очень повезло в этом смысле.
-- Бог знает, что у них происходит в комнате,-- вздохнул
Франц.-- Такой там бывает странный шум, не то смех, не то... Я
не знаю,-- вроде... кудахтанья... -- Ну, довольно,-- тихим
голосом сказала Марта. Он замолчал, опустив одно плечо ниже
другого. -- Милый, милый,-- заговорила она уныло и бурно.--
Разве это все важно? Разве ты не чувствуешь, что дни идут,-- а
мы все мечемся, не знаем, что предпринять. Ведь этак мы себя
