Домой она вернулась до прихода мужа и потом, насмешливо
щурясь на собаку, пожаловалась ему, что вымокла по дороге на
почту, испортила новые туфли.
-- Ну и история,-- сказал он, сделав круглые глаза,--
наш-то Франц... представь себе только...-- Он долго смеялся и
качал головой, пока не рассказал ей, в чем дело. Образ его
долговязого, довольно мрачного племянника, обнимающего
миловидную, млеющую приказчицу, был несказанно смешон.
Почему-то он вспомнил Франца, в лиловатых подштанниках
прыгавшего на одной ноге,-- и ему стало еще веселее.
В первый же раз, как Франц пришел ужинать, он начал тонко
издеваться над ним. Франц давно обмертвел,-- только поворачивал
туда-сюда лицо, как будто получая по щекам невидимые удары.
Марта пристально смотрела на мужа.
-- Мой дорогой Франц,-- говорил Драйер проникновенным
голосом.-- Может быть, тебе сейчас не хочется уезжать из
города? Ты скажи прямо. Я ведь твой Друг, я все пойму и
прощу...
А не то, он обращался к жене и небрежно рассказывал: "Я,
знаешь, нанял сыщика. Он должен следить за тем, чтобы мои
приказчики вели аскетическую жизнь, а главное...-- Вдруг он
прижимал ладонь ко рту, как человек, который сказал лишнее,
искоса смотрел на Франца,-- и, кашлянув, говорил нарочито
успокоительным тоном: --Я, конечно, пошутил. Ты понимаешь,
Франц, я пошу-тил..."
До отъезда оставалось всего несколько дней. Марта была так
счастлива, так спокойна, что ничто уже не могло ее волновать.
Изощренные насмешки Драйера должны были скоро кончиться--как и
все прочее,--его взгляд, походка, жаркий запах. Только одно,--
то, что дирекция гостиницы, пользуясь каникульным наплывом,
запросила за две комнаты сумму колоссальную, бесстыдную,--
только это одно еще могло ее раздражать. Она пожалела, что
отстранение Драйера обойдется так дорого,-- особенно теперь,
когда нужно было беречь каждый грош: того и гляди, он успеет за
эти несколько дней погубить все свое состояние. Некоторые
основания для таких опасений были. Огромный дом, который Драйер
купил для переселения туда магазина,--вдруг показался ему
негодным--надобно было многое перестроить, усовершенствовать,--
и уже ему расхотелось расширять магазин; и так хорошо, только
лишняя возня. Невыгодно купленный дом торчал ав представлении у
Драйера как что-то большое, сконфуженное и совершенно ненужное.
Некоторые его акции нервничали. Банковская контора,
принадлежавшая ему второй год, работала недурно,-- но он
перестал к ней чувствовать доверие. Марта не могла добиться от
него подробностей, но чувствовала неладное, и вместе с тем ее
как-то странно удовлетворяло, что именно теперь, когда ему
придется исчезнуть, Драйер как будто утратил ту живость
коммерческого воображения, ту дерзкую предприимчивость,
благодаря которым он разбогател.
Она не знала, что в эти дни Драйер потихоньку начал
любопытное дело с искусственными манекенами. Изобретение можно
было продать за хорошие деньги --только бы очаровать
покупателя. Должен был в скором времени приехать некий
американец. "Продать и -- баста,-- думал Драйер.--Хорошо бы
продать и весь магазин..."
Он втайне сознавал, что коммерсант он случайный,
ненастоящий, и что в сущности говоря, он в торговых делах ищет
то же самое,--то летучее, обольстительное, разноцветное нечто,
что мог бы он найти во всякой отрасли жизни. Часто ему
рисовалась жизнь, полная приключений и путешествий, яхта,
складная палатка, пробковый шлем, Китай, Египет, экспресс,
пожирающий тысячу километров без передышки, вилла на Ривьере
для Марты, а для него музеи, развалины, дружба со знаменитым
путешественником, охота в тропической чаще. Что он видел до сих
пор? Так мало,--Лондон, Норвегию, несколько среднеевропейских
курортов... Есть столько книг, которых он не может даже
вообразить. Его покойный отец, скромный портной, тоже мечтал
бывало,-- но отец был бедняк. Странно, что вот деньги есть, а
мечта остается мечтой. И иногда Драйер думал, что если с таким
волнением он воспринимает всякую мелочь жизни, которой сейчас
живет, то что же было бы там, в сиянии преувеличенного солнца,
среди баснословной природы?.. Вот даже этот обычный летний
отъезд слегка его волновал, хоть он уже побывал на том
пестреньком пляже.
Марта готовилась к отъезду плавно, строго и блаженно.
Прижимая к себе Франца, она шептала, что уже недолго ждать, что
мучиться он не должен. Она последила за тем, чтобы у него все
было для морского курорта,--черный купальный костюм, купальные
туфли, полосатый халат, синие очки, две пары фланелевых штанов,
запас платков, носков, полотенец. Драйер приобрел огромный
резиновый мяч и плавательные пузыри. Марта накупила множество
легких, светлых вещей,-- без особого, впрочем, усердия, так как
знала, что скоро придется ей носить траур. Накануне отъезда она
с волнением осмотрела все комнаты в доме, мебель, посуду,
картины,-- говоря себе, что вот, через совсем короткое время,
она вернется сюда свободной к счастливой. И в этот день Франц
показал ей письмо, только что полученное им от матери. Мать
писала, что Эмми выходит замуж через год. "Через год,--
улыбнулась Марта,-- через год, мой милый, будет и другая
свадьба. Ну, ободрись, не смотри в одну точку. Все хорошо".
Последний раз они встречались в этой убогой комнатке, у
которой уже был вид настороженный, неестественный, как это
всегда бывает, когда комната, особенно -- маленькая, расстается
со своим жильцом навсегда. Красные туфельки, довольно уже
потрепанные, Марта унесла к себе домой и спрятала в сундук.
Скатередочки и подушки некуда было девать, и, скрепя сердце.
Марта посоветовала подарить их хозяину. Комнатка принимала все
более натянутое выражение, как будто чувствовала, что о ней
говорят. Голая женщина на олеографии последний раз надевала
шелковый свой чулок, узоры обоев, капустообразные розы,
правильно чередуясь, доходили с трех сторон до двери,-- но
дальше расти было некуда, уйти из комнаты они не могли, как не
могут выбраться из тесного круга смертные, прекрасно
согласованные, но на плен обреченные мысли. Появились в углу
два чемодана, один получше, совсем новый, другой похуже,
происхождения нестоличного, но тоже -- свеженький. Все, что
было в комнате живого, личного, человеческого, ушло в эти два
чемодана, которые завтра спозаранку уедут, неведомо куда.
Вечером Франц не пошел ужинать. Он запер на ключ чемоданы,
открыл окно и сел с ногами на подоконник. Как-нибудь нужно было
пережить этот вечер, эту ночь. Лучше всего не двигаться,
стараться не думать ни о чем, слушать дальние рожки
автомобилей, глядеть на линяющую синеву неба, на дальний
балкон, где горит лампа под красным абажуром и, склонясь над
освещенным столом, двое играют в шахматы. Что будет завтра,
послезавтра, через три, четыре, пять дней,--Франц вообразить не
мог. Холодный блеск, и больше ничего. Он знал, что против этого
блеска идти нельзя. Будет так, как она сказала. Панический
трепет, как зарница, прошел в его мыслях. Может быть, еще не
поздно -- написать матери, чтобы она приехала, чтобы увезла
его... Что это было в воскресенье? ах, да -- судьба чуть-чуть
не спасла... Написать, или заболеть внезапно,-- или, вот,
немножко нагнуться вперед, потерять равновесие и кинуться
навстречу жадно подскочившей панели... Но зарница потухла.
Будет так, как она сказала.
Весь скорченный, без пиджака, в потемневших очках, он
сидел, обняв колени, на подоконнике, не двигаясь, не
поворачивая головы, не меняя положение ляжек, хоть больно
впивался порог рамы, и голову облетал уныло поющий комар. В
комнате было уже совсем темно, но он света не зажигал. Там, на
балконе, давно кончилась шахматная партия. Окна погасли. Погодя
ему стало холодно, и он медленно перебрался на кровать. В
одиннадцать старичок-хозяин беззвучно прошел по коридору. Он
прислушался, посмотрел на дверь Франца и потом пошел назад к
себе. Он отлично знал, что никакого Франца за дверью нет, что
Франца он создал легким взмахом воображения,-- но все же нужно
было шутку довести до конца,-- проверить, спит ли его случайный
вымысел, не жжет ли он по ночам электричество. Этот долговязый
вымысел в черепаховых очках уже порядком ему надоел, пора его
уничтожить, сменить новым. Одним мановением мысли он это и
устроил. Да будет это последнею ночью вымышленного жильца. Он
положил для этого, что завтра первое число,-- и ему самому
показалось, что все вполне естественно: жилец будто бы сам
захотел съехать, уже все заплатил, все честь честью. Так,
изобретя нужный конец, Менетекелфарес присочинил к нему все то,
что должно было, в прошлом, к этому концу привести. Ибо он
отлично знал, что весь мир -- собственный его фокус, и что все
эти люди -- Франц, подруга Франца, шумный господин с собакой и
даже его же, фаресова, жена, тихая старушка в наколке (а для
посвященных--мужчина, пожилой его сожитель, учитель математики,
умерший семь лет тому),-- все только игра его воображения, сила
внушения, ловкость рук. Да и сам он в любую минуту может
превратиться -- в сороконожку, в турчанку, в кушетку... Такой
уж был он превосходный фокусник,-- Менетекелфарес...
Грянул будильник. Франц, с криком защищая руками голову,
спрыгнул с постели, кинулся к двери и тут остановился, дрожа,
близоруко озираясь и понимая уже, что ничего особенного не
случилось, а просто -- семь часов утра, дымчатое млеющее утро,
воробный галдеж, через полтора часа уходит поезд...
Был он почему-то в дневном белье, в носках, отвратительно
вспотел за ночь. Чистое белье уложено,-- да и не стоит, не
стоит менять. На умывальнике валялся тонкий, уже прозрачный
кусочек фиалкового мыла. Он долго ногтем соскребал с него
приставший волос, волос менял свой выгиб, но не хотел сходить.
Под ноготь забилось мыло. Он стал мыть лицо. Волос пристал к
щеке, потом к шее, потом вдруг защекотал губу. Накануне он
сдуру уложил полотенце. Подумал и вытерся концом постельной
простыни. Бриться не стоит,-- это можно по приезде. Зарница
ужаса мелькнула, дрожью прошла по спине. И опять стало душно и
глухо. Щетка уложена, но есть карманный гребешок. Волосы в
перхоти, лезут. Он стал застегивать пуговки смятой рубашки.
Ничего,-- сойдет. Но белье липло к телу, сводило с ума
вкрадчивыми прикосновениями. Стараясь ничего не ощущать, он
торопливо нацепил мягкий воротничок, сразу обхвативший шею, как
холодный компресс. Зазубренный, плохо подпиленный ноготь
зацепил за шелк галстука. Он похолодел и долго сосал палец.
Штаны за ночь безобразно смялись,-- валялись у кровати на полу.
Платяная щетка уложена,-- и Бог с ней. Так сойдет. Последняя
катастрофа случилась, когда он надевал башмаки: порвалась
тесемка. Пришлось ее перетянуть, получилось два коротеньких
конца, из которых было трудно сделать узел. Странное дело: вещи
не любили Франца. Наконец, он был готов, посмотрел на
будильник,-- да, пора ехать на вокзал. Его тошнило. Почему ему
не дали сегодня кофе? С вялой тоской, с глухим отвращением он
оглядел стены; плюнул в ведро и попал мимо. Пришлось открыть
один из чемоданов и сунуть туда будильник, завернутый в клочок
газеты. Он надел макинтош, шляпу, содрогнулся, увидев себя в
зеркале, подхватил чемоданы и, слегка пошатнувшись, стукнувшись
о косяк двери, словно неловкий пассажир в скором поезде, вышел
в коридор. В комнате осталось только немного грязной воды на
