бумажка скользнула по набережной, легла, опять скользнула,
обогнала чету, недавно замеченную Францем; потом ветерок отнес
бумажку к скамейке у спуска на пляж. Там ее задумчиво пробил
острием трости гревшийся на солнце старик. Что случилось с ней
дальше -- неизвестно: тем, кто спешил на пляж, некогда было за
нею наблюдать. Песком опушенные мостки вели вниз к красно-белым
будкам. Тянуло поскорей к сияющим складкам моря. Мостки
оборвались. Дальше надо было идти по рыхлому белому песку.
Узнать свою будку легко,-- и не только по цифре на ней; есть
предметы, которые необыкновенно быстро привыкают к человеку,
входят в его жизнь, просто и доверчиво. Неподалеку от этой
будки была будка семейства Драйер; сейчас она пустовала; ни
Драйера, ни жены его, ни племянника... Кругом нее был огромный
песчаный вал. Чужой ребенок в красных трусиках лез по нему, и
песок сбегал искристыми струйками. Госпожа Драйер была бы
недовольна, что вот чужие дети лезут и портят. За валом,
внутри, на песке вокруг будки, вчерашний дождь смешал следы
босых ног. Невозможно уже было найти, например, крупный
отпечаток Драйера или узкий, длиннопалый след Франца. Через
некоторое время подошли танцмейстер и студент, увидели, что
никого еще нет, удивились и двинулись дальше. "Милая,
обаятельная женщина",-- сказал один, а другой посмотрел через
пляж на набережную, на полосу гостиниц, кивнул и ответил: "Они,
должно быть, сейчас придут. Мы можем через десять минут
вернуться". Но будка продолжала пустовать. Мелькнула белая
бабочка в борьбе с ветром. Где-то далеко кричал фотограф. Люди
входили в воду, двигали в ней ногами, как будто шли на лыжах.
Потом -- вспышка, фыркание,-- поплыли.
И одновременно все эти морские образы -- синие тени будок
на песке, блеск воды, пестрые от песка и загара тела,-- эти
образы, собранные в один солнечный узор, уезжали со скоростью
восьмидесяти километров в час, уютно поместившись в душе у
Драйера, и тем настойчивее требовали к себе внимания, чем
больше он сам, в длинном вагоне экспресса, отдалялся от моря.
Приятное, волнующее предвкушение дела, ожидавшего его в городе,
как-то опреснело при мысли о том, что вот, сейчас, пока он,
превратившись уже в горожанина, сидит в поезде,--там, у моря,
на горячем песке,--блаженство, отдохновение, свобода... И чем
ближе подъезжал он к столице, тем привлекательнее казалось ему
то синее, жаркое, живое, что он оставлял позади себя.
Не понравился ему американец,-- совсем не понравился.
Во-первых, он говорил по-английски так, что ничего нельзя было
понять. Во-вторых, у него был тяжелый, золотой портсигар в виде
двустворчатой раковины. В-третьих, он ни разу не улыбнулся. Был
он маленького роста, прозрачно-бледный, с рыжей щетиной на
голове и беспрестанно подтягивал кожаный поясок штанов.
Во время представления он молчал. В тишине был слышен
мягкий шелестящий шаг механических фигур. Один за другим
прошли: мужчина в смокинге, юноша в белых штанах, делец с
портфелем под мышкой,-- и потом снова в том же порядке. И вдруг
Драйеру стало скучно. Очарование испарилось. Эти электрические
лунатики двигались слишком однообразно, и что-то неприятное
было в их лицах,-- сосредоточенное ,и приторное выражение,
которое он видел уже много раз. Конечно, гибкость их была нечто
новое, конечно, они были изящно и мягко сработаны,--и все-таки
от них теперь веяло вялой скукой,-- особенно юноша в белых
штанах был невыносим. И, словно почувствовав, что холодный
зритель зевает, фигуры приуныли, двигались не так ладно, одна
из них -- в смокинге-- смущенно замедлила шаг, устали и две
другие, их движения становились все тише, все дремотнее. Две,
падая от усталости, успели уйти и остановились уже за кулисами,
но делец в сером замер посреди сцены,-- хотя долго еще дрыгал
плечом и ляжкой, как будто прилип к полу и пытался оторвать
подошвы. Потом он затих совсем. Изнеможение. Молчание.
И Драйер понял, что все, что могли дать эти фигуры, они
уже дали,-- что теперь они уже больше не нужны, лишены души, и
прелести, и значения. Он им был смутно благодарен за то
волшебное дело, которое они выполнили. Но теперь волшебство
странным образом выдохлось. От их нежной сонности только
претило. Затея надоела.
И равнодушно он выслушал все то, что стал говорить
американец, перешедший вдруг на прескверный немецкий язык.
Американец, рассеянно положив себе сахару в кофе и передав
сахарницу Драйеру, говорил о том, что фигуры, конечно, очень
остроумны, очень художественны, но... Тут он изъял из рук
Драйера сахарницу и, по рассеянности, пустил в свою чашку еще
партию кусочков. Драйер, глядя на это с любопытством,
почувствовал, что вот, по крайней мере, что-то
занятное,--единственная занятная до сих пор черточка; се
надобно поэксплуатировать. Американец говорил, что фигуры очень
художественны, но что заменить ими живых манекенов ("Да
возьмите сахару",--сказал Драйер) -- дело рискованное. Можно,
конечно, создать моду на это (говорил американец, передавая
сахарницу), но такая мода будет непродолжительна. Конечно,
изобретение -- любопытное, и кое-что можно из него извлечь, но
с другой стороны... И чем скучнее говорил американец, тем яснее
убеждался Драйер, что изобретение он жаждет купить, что сумму
можно запросить грандиозную; но Драйеру было все равно. Фигуры
умерли.
Американец пошел звонить по телефону; на столике он
оставил свой затейливый золотой портсигар. Драйер повертел его
в руках, удивляясь человеческому безвкусию. Затем он улыбнулся.
Надо было чем-нибудь вознаградить себя за пережитую скуку. Вот
заволнуется американец, засуетится и потом просияет. Любопытно
на это посмотреть. Американец вернулся, Драйер встал и оба
вышли на улицу. Драйер думал, что вот, он сейчас захочет
курить,-- и начнется потеха. Но американец опять заговорил о
фигурах. Драйер перебил его и стал рассказывать о старинном
автомате-шахматисте, который он видел в одном провинциальном
музее. Шахматист был одет турком. На углу они распрощались.
Условились, где встретиться завтра. Американец добавил, что
послезавтра вечером уезжает в Париж,--так что дело нужно
решить, не откладывая... Драйер, продолжая думать о шахматисте
и рассуждая про себя, можно ли, например, построить
механического ангела, который бы летал,-- тихо пошел по
вечереющей улице. В глубине улицы жарко горел закат. Подходя к
дому, он увидел, что одно окно -- окно спальни -- пылает
золотым закатным блеском. Золото... Он спохватился, что чужой
портсигар остался у него в кармане. Не беда,-- завтра можно
будет отдать. Еще забавнее выйдет.
После ужина он тихо занялся английским языком, изредка
потягивая эа неизъяснимо нежное ухо Тома, который лежал у его
ног. В доме было как-то легко и пусто без Марты. И было очень
тихо,-- и Драйеру было даже непонятно, почему так тихо, пока он
не заметил, что все часы в доме стоят.
В спальне была открыта только его постель; другая была,
поверх одеяла, наглухо прикрыта простыней. Белая, безликая
постель. Пустовали полочки туалета, и не было кружевного круга
на стеклянной подставке. Отсутствовал долголягий негр, обычно
сидевший на ночном столике. Драйер потушил свет, и, окруженный
странной тишиной, незаметно уснул.
И уже в восемь часов сизо-голубого июльского утра, не
побрившись, не позавтракав, он быстро ехал в наемном
лимузине,-- сперва по улицам знакомым, потом по улицам
безымянным, потом по гладкому шоссе, мимо соснорых рощ, полей,
неизвестных деревень. У окна, в металлической вазочке,
приделанной к стенке, тряслись в лихорадке пыльные
искусственные цветы. Через час хлынул мимо небольшой, город,
потом приблизилась багровая фабрика, закружилась и отошла.
Мелькнул велосипедист, как отпущенный конец резины. И
опять--поля, бурно катящиеся нивы, деревья, взбегающие на
холмы, чтобы лучше видеть. Еще через час, опять в городке,
пришлось не то набирать бензину, не то чинить что-то. Потом --
чудовищно долгая остановка перед закрытым шлагбаумом.
Оглушительно пели птицы, и пахло сеном. Пронесся поезд. И опять
-- все быстрее, по белому шоссе... трудно сидеть... кидает...
трещат рамы... хлещет мимо зелень. Он вспотел, стал искать
платок и вынул, неизвестно как, попавший к нему в карман,
золотой портсигар в виде раковины,-- с двумя папиросами. Он
машинально их выкурил. Второй окурок упал на десять километров
дальше первого. Теперь катились мимо фиолетовые волны вереска.
Не успев сделать и одного полного поворота, мелькнула ветряная
мельница.
Столпились кругом какие-то домишки и ухнули в тартарары.
Протрещало эхо по частым стволам леса; и опять -- поля...
Он приехал около часу дня. Молодой человек, студент, сын
Шварца из Лейпцига, встретил его, стал что-то объяснять.
-- Это вы мне звонили,-- я с вами говорил? -- на ходу
спросил Драйер. Студент закивал, шагая через две ступеньки. В
коридоре Драйер увидел того, второго,--танцмейстера,-- который
ходил взад и вперед, как часовой. Драйер быстро вошел в
спальню. Дверь тихо закрылась. Студент и танцмейстер замерли в
коридоре. -- Профессор еще там? -- шепотом спросил студент. --
Да,-- сказал танцмейстер,-- он еще там. Повезло все-таки...
Они умолкли, глядя на белую дверь с цифрой 21 и думая о
том, как повезло, что в списке курортных гостей она отыскали
знаменитейшего доктора. Белая дверь открылась; вышел Драйер, и
с ним -- загорелый лысый старик в полосатом купальном халате.
Из кармана халата торчал стетоскоп.
-- Я не очень доволен. Pneumonia cruposa,-- да таким
галопом.
-- Да,-- сказал Драйер.
-- Я уже вчера вечером был недоволен. У вашей супруги --
странное сердце. -- -- Да,-- сказал Драйер.
-- Дыхание сейчас дошло до пятидесяти движений в минуту.
Очень нервная больная. Я после обеда зайду опять.
-- Да,--сказал Драйер.
Доктор пожал ему руку и, придерживая полы пышного халата,
торжественно спустился по лестнице, прошел через холл, вышел на
солнечную ветреную набережную. На скамейке, перед гостиницей,
сидел совершенно неподвижно, в синих очках, Франц.
-- Приехал ваш дядя,-- сказал доктор, вея мимо.
Когда он прошел, Франц встал и медленно направился в
противоположную сторону, направо, вдоль кафе. Потом он
остановился, опустив голову. Сделал еще несколько шагов,
медленно замер опять; потом, с усилием, повернулся и пошел к
гостинице. Он поднялся по лестнице, скрипя ладонью по перилам.
В коридоре было пусто. Он остановился у белой двери с
цифрой 21. Через некоторое время дверь открылась. Вышла большая
и беззвучная сестра милосердия, неся что-то, завернутое в
полотенце. На ходу она потрепала по голове девочку в синем
халатике, с лопатой в руке, и скрылась за углом коридора. Так
же беззвучно и деловито сестра вернулась. Дверь открылась
(послышалось чье-то странное бормотание) и медленно
затворилась. Франц прислонился к стене, оттолкнулся и,
крадучись, пошел прочь. Но он не успел скрыться. Дверь
открылась опять, и на цыпочках вышел Драйер.
-- Я пойду закусить,-- сказал он, виновато взглянув на
Франца.--Пойдем. Я со вчерашнего вечера ничего не ел.
В столовой они сели в уголок; обедающие смотрели на них во
все глаза. Драйер молча и быстро принялся за суп. Желтая щетина
на невыбритых щеках странно его старила. Франц тоже ел суп. Так
же молча было съедено и жаркое.
-- Можно обойтись без сладкого,-- рассеянно сказал Драйер
