- Все или ничего, Мэлдун, - закричал он себе, - ничего
или ничего, все или все!
Не здесь - значит, здесь, и это бесконечность. Он то ли
вспомнил сам, то ли ему сказали.
(Бесконечность + Мэлдун) = (Бесконечность.)
С радостью и облегчением он понял, что вернулся. Все
стало на свои места. Он сидел на обломке бетонной плиты, из
которого торчали обрубленные швартовы. Потом плита
обернулась пригорком, на котором росли камыши. Внизу он
увидел город - крыши, трубы, шпили церквей, парки,
кинотеатры, дым. Знакомый город, но не тот, который он
искал.
Поднявшись с пригорка, он по тропинке направился к
городу, смутно отдавая себе отчет в том, кем он был, почему
он им был, чем он был и как он им был.
- Чего ради я извожу себя? - думал он вслух. - Однажды
у меня недостанет сил выпутаться, и меня найдут либо
помешавшимся, либо уже окоченевшим.
Он до сих пор не мог решить, что существует на самом деле
- город или развалины.
Шагая по дороге, он прошел под мощными пролетами
железнодорожного моста, зеленая краска которого во многих
местах облупилась, и свернул в боковую улочку, где стоял
сильный горьковатый запах осени. Перед домами красного
кирпича притулились крохотные садики; их почти не было видно
из-за разросшихся живых изгородей.
Он услышал детские голоса. Остановившись, он заглянул за
изгородь и увидел ребятишек, которые строили из разноцветных
кубиков здания и тут же их разрушали.
Кто-то из детей заметил его. Он быстро отвернулся и
пошел прочь.
Но удрать безнаказанно ему не удалось.
- Это он! - крикнул ребенок.
Дети высыпали на улицу, распевая во все горло:
- Псих Мэлдун! Псих Мэлдун! Псих Мэлдун - Болтун и
врун!
Они захохотали.
Он сделал вид, что не слышит.
Они преследовали его лишь до конца улицы. Спасибо, что
хоть так, подумал он. Вечерело. Подступали сумерки,
скрадывая очертания домов. Его шаги эхом отдавались между
крышами, гулко грохотали в дымовых трубах.
Псих Мэлдун, псих мэлдун, психмэлдунмэлдунмэлдун.
Стучало сердце - мэлдун, мэлдун, стучала в виски кровь -
мэлдун, мэлдун, дома никуда не делись, просто стало вдруг
заметно, что они стоят на развалинах; эхо гуляло между их
призрачными трубами.
Сумерки перешли в ночь, ночь перешла в свет; мало-помалу
дома исчезли.
Уходили вдаль ярко освещенные развалины, не пытаясь
заслонить от него горизонт. Над головой знойно синело небо;
солнце застыло в одной точке.
Он избегал пылевых луж. Развалины, застывшие во Времени
и Пространстве, никак не падали.
Как возникли развалины?
Он совершенно этого не помнил.
Солнце и небо пропали, остались только развалины и свет.
Ему показалось, что невидимая волна смывает остатки его
личности.
Мэл-дун, мэл-дун, мэл-дун.
Развалины в прошлом, в настоящем, в будущем.
Он поглощал развалины, а они - его. Они вместе с ним
уходили навсегда, ибо горизонт исчез.
Рассудок мог бы покрыть развалины, но рассудка больше не
существовало.
Вскоре не осталось и развалин.
Майкл Муркок
Гора
Перевод Л. Кузнецовой
Два человека, последние из оставшихся в живых, вышли из
лапландской хижины, в которую они забрались в поисках еды.
- Она была здесь до нас, - сказал Нильссон. - Похоже,
она забрала все самое лучшее.
Халльнер пожал плечами. Он так долго видел еду только в
очень маленьких количествах, что она перестала представлять
для него интерес.
Он осмотрелся. Вокруг на сухой земле были разбросаны
лапландские хижины из дерева и кож. Сушились ценные шкуры,
лежали рога, оставленные для отбеливания, двери были не
заперты, чтобы любой мог войти в брошенный дом.
Халльнер очень жалел лапландцев. Уж они-то никак не были
повинны в катастрофе, их не интересовали войны, грабежи,
соперничество. Но они, как и все, были вынуждены скрываться
в убежищах и, как и все, погибли под бомбами от радиации или
от удушья.
Они с Нильссоном находились на заброшенной метеостанции
рядом с норвежской границей. Когда они смогли, наконец,
починить радио, худшее уже произошло. Выпавшие
радиоактивные осадки прикончили к этому времени племена в
джунглях Индонезии, рабочих в отдаленных районах Китая,
обитателей Скалистых гор, фермеров Шотландии. Только
странные погодные условия, которые и явились одной из причин
их приезда на станцию в начале года, до сих пор задерживали
выпадение смертоносного дождя в этой области шведской
Лапландии.
Они чувствовали, вероятно инстинктивно, что они -
последние из оставшихся в живых. Потом Нильссон обнаружил
следы девушки, направляющейся с юга на север. Они не могли
представить себе, кто она, как спаслась, но вместо
северо-востока отправились по ее следам на север. Через два
дня они наткнулись на поселение лапландцев.
Их взглядам открылась древняя горная цепь. Было три часа
утра, но солнце еще висело кровавым покрывалом на горизонте,
ведь стояло лето - полуторамесячное арктическое лето, когда
солнце никогда не садится полностью, когда снега в горах
тают и потоками сбегают вниз, образуя реки, озера и болота в
долинах, где лишь случайные поселения лапландцев и следы
широких оленьих троп говорят о живших здесь в зимние месяцы
людях.
Отвернувшись от горной речки и глядя на лагерь, Халльнер
вдруг почувствовал что- то вроде жалости. Он вспомнил
отчаянье умиравшего человека, который рассказал им о том,
что случилось с миром.
Нильссон зашел в другую хижину и вышел, держа в руках
пакет с изюмом.
- Как раз то, что нам нужно, - сказал он.
- Хорошо, - сказал Халльнер и неслышно вздохнул. Он уже
не мог спокойно воспринимать чистенькую, аккуратную
первобытную деревушку после того, что он наблюдал возле
речки. Там, рядом с простыми глиняными и костяными чашками,
валялись алюминиевая миска, пустой кофейник фирмы "Чейз и
Санборн", дешевая пластмассовая тарелка и сломанная
игрушечная машина.
- Идем? - спросил Нильссон и направился к выходу.
Не без некоторого трепета Халльнер последовал за другом,
который шел в сторону гор, не оборачиваясь и даже не глядя
по сторонам.
У Нильссона была цель, и Халльнер был готов следовать за
ним в поисках девушки, вместо того чтобы сидеть, размышлять
и умереть, когда случится неизбежное.
Была, он признавал это, слабая надежда на то, что при
сохранении благоприятного направления ветра у них останется
шанс выжить. А в этом случае навязчивая идея Нильссона
преследовать женщину приобретала определенный смысл.
Приятеля раздражало его желание идти медленно,
наслаждаясь атмосферой этой страны, такой обособленной и
удаленной, независимой и надменной. Вещи, не
соответствующие его эмоциональному настрою, сначала слегка
удивили его, и даже сейчас он брел по болотистой местности с
чувством нарушенного уединения, с ощущением нарушения
неприкосновенности места, где почти ничто не указывало на
присутствие человека; где было так мало коренных жителей и
куда так редко наведывались люди из других мест, что
никакого следа их пребывания сохраниться просто не могло.
Поэтому позже, когда он увидел отпечатки маленьких
резиновых подошв на плоском грязном берегу реки, это явилось
своего рода шоком.
- Она все еще впереди, - сказал Нильссон, радующийся
этому знаку, - и не так уж далеко впереди. Не более одного
дня ходьбы. Мы догоняем ее.
Вдруг он почувствовал, что ему почти неприятно наличии
этих следов, что он почти обижен на Нильссона, заметившего
их, ведь один он мог и пройти мимо. Он подумал, что
абсолютная уверенность Нильссона относительно пола
обладателя ботинок с резиновыми подошвами основывалась
исключительно на собственных желаниях Нильссона.
Слева в мелкое озеро несла прозрачный талый снег река; из
воды то там, то тут виднелись бурые высушенные солнцем камни
неправильной формы. По этим камням они могли переходить
быстрые речки.
Множество таких потоков сбегало здесь вниз по склонам
предгорий. Они наполняли и увеличивали озера, разбросанные
по этой заболоченной местности. На плато встречались
возвышенности, где теснились ели и серебристые березы,
выстоявшие в борьбе за кусочек незатопленной земли.
Попадались и горные кряжи, поросшие травой, камышом и
можжевельником, за которыми иногда скрывались высокие горы.
Он никогда не заходил так далеко в горы, а эта горная
цепь была одной из древнейших в мире, здесь не было острых
пиков, как в Альпах, были они истертыми и ровными и, пережив
эру перемен и метаморфоз, заработали свое право на уединение
и постоянство.
Хлопья снега, как звезды, поблескивали на их склонах на
фоне серо-зеленого мха и скальных пород. Снежные равнины
смягчали их очертания.
Нильссон уже перебирался через реку, легко перепрыгивая с
камня на камень, его профиль киногероя время от времени
вырисовывался на фоне ясного морозного неба. Узел у него на
спине заставлял вспомнить ношу христианина из "Пути
паломника". Халльнер улыбнулся про себя. Нильссон не мог
идти к спасению прямым путем.
Теперь и он последовал за другом.
Балансируя на плоских кожаных подошвах своих ботинок, он
перепрыгивал с одного камня на другой, снова восстанавливал
равновесие и перепрыгивал на следующий. Вокруг камней
бурлила река, устремляясь к озеру, чтобы затеряться в его
водах. Он снова прыгнул, поскользнулся и оказался по колено
в стремительном ледяном потоке. Теперь ему было все равно,
и он не стал взбираться обратно на камень, а, подняв над
головой маленький заплечный мешок, пошел по пояс в ледяной
воде. Задыхаясь, он добрался до берега, где смеющийся и
качающий головой Нильссон помог ему выбраться на сухое
место.
- Ты безнадежен!
- Ничего страшного, - сказал он. - Солнце скоро меня
высушит.
Однако они уже довольно много прошли, и оба начали
уставать. Солнце уже встало, круглое, подернутое красной
дымкой, на бледном холодном небе, но определить время было
трудно. Это тоже усиливало отрешенный вид гор и
плоскогорий, будивший мысли о вечности. Ночи не было - лишь
небольшое изменение качества дня. И хотя стояла жара 90
градусов по Фаренгейту, небо казалось холодным: короткого
полуторамесячного лета не хватало, чтобы изменить природу
этой холодной земли Иотунхейм.
Он думал о Иотунхейме, этой земле Гигантов. Теперь он
лучше понимал мифы своих предков, в которых подчеркивалось
непостоянство человека - смертность его богов, открытое
обожествление сил природы. Только здесь смог он понять, что
мир может жить вечно, но жизнь его обитателей неизбежно
связана с изменениями и, в конечном счете, со смертью. И,
пока он думал, его впечатление от этой земли так сильно
изменилось, что вместо того, чтобы ощущать себя захватчиком
на священной земле, он почувствовал, что ему дана
привилегия: несколько мгновений вечности в этой короткой
жизни.
Сами горы могут со временем разрушиться, планета может
погибнуть, но в том, что она возродится в новом качестве, он
был убежден, и это давало ему смирение и надежду на
собственную жизнь, и в первый раз он подумал о том, что,
может быть, в конце концов и стоит продолжать жить.
Он не стал задерживаться на этой мысли, это было ни к
чему.
Они с облегчением вышли на сухое место, где развели
костер и приготовили остатки грудинки в металлической
сковородке. Поев, они вычистили сковородку золой из костра,
а он спустился к ближайшей речке, чтобы вымыть ее, и
задержался на минуту попить. Много воды пить нельзя, вчера
он уже допустил такую ошибку, ведь вода может действовать
как наркотик, когда пить хочется все больше и больше и пьешь
до изнеможения.
Он понимал, что им нужно по возможности сохранить силы и
бодрость. Ведь, если с одним из них что-то случится, они
оба могут оказаться в опасности. Но эта мысль не могла
овладеть им. Чувство опасности здесь не ощущалось.
Он лег спать и, прежде чем провалиться в глубокий, без
сновидений, сон, он почувствовал себя одновременно огромным
и очень маленьким - странное ощущение. Он лежал, закрыв
глаза и расслабившись, чувствуя себя таким большим, что
