городских ворот. Стражник, в свою очередь, пояснил, что он поставлен здесь
не для того, чтобы что-то вообще охранять и допытывать тех, кто выходит из
города или входит в него, а для того, чтобы отвечать на расспросы всякого
странника, с городом незнакомого; он, впрочем, пообещал присмотреть за
шаром, хотя при этом и насупился недовольно.
- А он останется таким, как теперь, ваше превосходительство, или
изменится как-нибудь? Я, знаете ли, опасаюсь всякого колдовства.
Сент-Одран открыл было рот, чтобы объяснить, что к чему, но потом
передумал и сказал просто:
- Уверяю вас, нашего корабля вам бояться не нужно.-Мы были теперь в том
Майренбурге, где рационализм нам мог бы быть понят несколько неадекватно.
Дорогу, похоже, знал один Клостергейм. Город оказался совсем не таким,
как оставленный нами Майренбург, хотя многие здания и расположение улиц
были мне знакомы. Городская архитектура по большей части представляла собою
строгий, даже какой-то безликий стиль, безо всякого барочного налета,
каковой можно было бы ожидать: стиль, я бы сказал, классический, в
подражание зодчеству Древней Греции.
Город уже просыпался. Мы пересекли какую-то громадную площадь, в центре
которой располагался фонтан с каменным изваянием лошади, возвышающейся над
бассейном, где плавали рыбки,-алые и золотые, синие и бледно коричневые,-в
их красках, казалось, отражается свет гаснущих звезд. Четыре широких улицы
расходились от площади безупречно прямыми лучами, теряясь в перспективе
точно по направлениям четырех сторон света. Мостовые их были выложены
черным зеркальным мрамором с серыми прожилками, здания, их обрамляющие-
белым ониксом и кварцем. Зрелище, на мой взгляд, потрясающее. Оно напомнило
мне монументальную холодность Санкт-Петербурга-города, призванного
воплотить в себе представление человека о совершенном граде, в отличие от
тех городов, что растут как бы сами по себе, сообразно потребностям их
обитателей. Пройдя через площадь, мы оказались в квартале узеньких улочек,
загроможденных лотками с фруктами и овощами, и крытых аллей, уже
заполненных толпами горожан, весело перекликавшихся вдруг с другом. Их
разговорный немецкий пришелся бы весьма к месту где-нибудь в Мюнхене или
Кельне.
Повсюду в домах уже поднимались жалюзи и оконные фрамуги, распахивались
ставни и разворачивались навесы. Люди выглядывали из окон, щурясь на
утренний свет. Подзывали собак и кошек. Опорожняли помойные ведра. Жены
будили мужей, мамаши звали детишек. Семейства собирались к завтраку.
Важного вида купцы-горделивые, даже величественные-одетые, может быть, и
не совсем по последней европейской моде, но, на мой взгляд, вполне
прилично, учтиво приподнимали свои котелки, кланяясь дамам в пышных
кринолинах и жалуясь им на жару:
- К полудню, мадам, вот увидите, будет уже настоящее пекло!
Меня не покидало странное чувство, что я все это вижу во сне. Среди
причудливой фантасмагории мира снова нередко ведь возникают такие вот
незатейливые, банальные даже сценки. Я запрокинул голову, глядя на шпиль
колокольни высотою, наверное, в две сотни футов, сложенной из камня цвета
красного дерева. Шпиль устремлялся ввысь острой иглой на голубом фоне
летнего неба, увенчанный каменным изваянием:
ребенок, в слезах созерцающий разбитое блюдце, которое держал он в
пухленькой ручке. Мы прошли мимо таверны, большой, в пять этажей, с
балкончиками и буйно разросшимся садом на крыше; мимо игорного дома,
способного вместить человек, наверное, шестьдесят одновременно; мимо
мавзолея из небывалого бледно голубого гранита, отшлифованного до зеркально
блеска. Прошли мы по улочке полуразрушенных обветшалых домов, кишащих
веселою шумною ребятнею; по извилистой тенистой аллее-вверх по склону
холма-к маленькой тихой площади, где здания были все в основном из
песчаника, с уединенной кофейней, громадною елью и колодцем посередине. За
столиками, выставленными на улицу, сидели чинные господа средних
лет,-человека четыре-пять,-читали газеты, вели беседу. Обслуживал их
официант в маске какого-то зверя. Смуглый, взлохмаченный, даже двигался он
как-то странно, словно бы вместо сапог у него были копыта Пана.
Мы прошли по мосту над каналом, который мог бы достойно соперничать с
любым из каналов Венеции. Зеленые воды цвета изумруда, позолоченные
лодки... и человек в одной рубашке, без сюртука, правящий лодку
шестом-лодку, столь причудливо изукрашенную резными фигурами Нептуна,
русалок, дельфинов и прочих обитателей морских глубин, что как-то даже не
очень и верилось в то, что она несет столь прозаичный груз: капусту и лук.
Ярдах в двадцати от моста дрейфовала у берега точно такая же, но затонувшая
лодка. Нос ее уныло торчал из воды, деревянные бока давно уже заросли мхом.
Ослик спустился к каналу, зашел в воду по брюхо, остановился, обнюхал
обломки злосчастной лодки, вернулся на пристань и отряхнулся. Брызги
вспыхнули в сиянии солнца. На каждом балконе сушилось белье.
Окна распахивались навстречу утреннему свету. Ослик пронзительно
закричал-словно бы дверь, которую не трогали лет, этак, сто, провернулась
на ржавых петлях. Какие-то люди в сутанах с капюшонами прошли нам
навстречу. Поравнявшись с нами, все они, как один, подняли пальцы,
сложенные в некоем приветственном жесте, неведомом мне. Клостергейм
машинально ответил им тем же таинственным знаком. Мы завернули за угол и
вышли на короткую улочку, проходящую как бы между двумя небольшими холмами,
чьи зеленые склоны, заросшие густою травою, поднимались к домам из красного
камня; в конце этой улицы виднелся каменный пьедестал, а на нем-какая-то
громадная бронзовая маска, типа как у актеров греческой трагедии, со
скорбно опущенным ртом и выражением мучительно лютой свирепости. Назначение
ее было мне непонятно.
Мы миновали еще две улицы, где был представлен все тот же свирепый лик, и
оказались в тихом узеньком переулке с двумя арками-в начале его и в конце.
Розы, словно вьюнки, поднимались по решеткам крытой галереи. Побеги плюща
льнули к побеленным стенам домов с красновато-коричневыми террасами
(вероятно, из кирпича) и наружными балками, выкрашенными в белый или желтый
цвета. Фронтоны их были украшены причудливыми узорами из лепных фруктов и
цветов. При каждом домике имелся маленький аккуратный садик. Ароматы
цветения свежей волной разливались в воздухе. То могла бы быть деревенька
где-нибудь в Новой Англии. Даже шум города не доносился сюда. Клостергейм
решительным шагом направился к третьему слева дому, позвонил в дверной
колокольчик и отступил с крыльца. Горничная открыла дверь и, сделав нам
реверанс, пропустила нас в дом. Мы прошли следом за Клостергеймом в
прохладный вестибюль, который оказался просторнее, чем можно было
предположить. На стенах висели громадные зеркала, на маленьком декоративном
столике красовалась ваза со свежими хризантемами. Горничная забрала у нас
плащи и проводила в гостиную, оформленную в восточном стиле, с низкими
креслами и столом-подобную обстановку предпочитают преуспевающие
провинциальные купцы. На столе стояли щербет, вода и бокалы. Сие наводило
на мысль о жилище некоего аскета-мусульманина. Я огляделся, едва ли не
ожидая увидеть где-нибудь в углу кальян- типа тех, что курили татарские
ханы,-но узрел только изразцовую печь, отделанную зеленой в белый цветочек
эмалью, с горшком какой-то травы наверху.
Клостергейм снял шляпу, провел пальцем по внутренней ее тесьме и принялся
безо всякого энтузиазма разглядывать палец свой, на котором собрался пот.
Он не сказал нам ни слова о том, чей это дом, кто хозяин его. Мы с
Сент-Одраном пребывали в полном неведении, и лишь герцогиня, похоже,
кое-что знала на этот счет. Мы расселись.
- Уютная комнатка,-проговорил Сент-Одран, нарушая неловкое наше
молчание.-Когда вы здесь были в последний раз, ваша милость? В этом городе?
- Несколько лет назад,-отозвалась герцогиня.-Добраться сюда не так
просто, как вам могло показаться.-Она пожала плечами.-По крайней уж мере,
здесь я могу оставаться женщиной и не обряжаться мужчиной, что всегда меня
раздражало.
Тут появился ливрейный лакей в парике, заплетенном в косицу, и налил нам
по бокалу охлажденного лимонада.
- Мой хозяин приносит свои извинения. Он немного задерживается
внизу.-Говорил он с явственным иностранным акцентом, может быть,
померанским. Черты лица его, крупные, по-юношески энергичные, гармонировали
с широким, тяжеловатым лбом и большими руками. Весь облик его создавал
впечатление, что его лишь недавно забрали с фермы. Впрочем, вышколен он был
прекрасно, и ливрея, сидевшая как влитая на его мускулистом теле, весьма
даже шла ему. Либусса вопрошающе поглядела на Клостергейма, движением руки
выражая свое нетерпение. Клостергейм погладил пальцами воздух, как будто
тем самым имел в виду успокоить герцогиню. Я поднялся, чтобы получше
рассмотреть икону на белой стене: триптих, под которым теплились две
лампады, работы явно византийской, хотя я и не сумел распознать школу и
стиль. На одной створке триптиха изображен был юноша с золотым кубком в
левой руке, на другой-дева, воздевшая правую руку с мечом. Лица обоих
повернуты были внутрь, к центру триптиха, где фигура с телом женщины, но
головою юноши устремлялась с мечом и кубком навстречу громадному зверю,
похожему с виду на волка, с горящими золотыми глазами и алого цвета
клыками. На заднем плане центральной панели по обеим сторонам от рвущейся в
бой фигуры изображены были две крепости, две твердыни на вершинах двух
одинаковых абсолютно холмов: одна золотая, другая черная. А в небесах над
ними пылали бок о бок два солнца. Алое солнце, точно такое же, как и на
левой створке триптиха, и белое-как на правой. Икона эта весьма меня
озадачила. Чем-то она меня зацепила, хотя я никак не мог вспомнить легенду,
сцены из которой, как очевидно, представлены были на этом странном
триптихе. Я все еще изучал его, когда за спиной у меня раздался грудной
зычный голос:
- Прошу прощения, друзья мои. Мне пришлось задержаться. Хотите выпить со
мной чаю?
Повернувшись, увидел я крупного белобрысого господина в свободной рубахе
с аляповатою вышивкой на манер украинской.
Его красные шелковые шаровары заправлены были в красные кожаные сапоги; в
левой руке он держал изогнутую пенковую трубку. Густую бороду его обрамляла
по краю седина, длинные волосы ниспадали на плечи. В голубых его
глазах-искренних и дружелюбные-мерцал отблеск того же холодного света, что
переполнял глаза Клостергейма. И первым делом он обратился к этому
мертвенно бледному отставному жрецу Люцифера:
- Стало быть, вы преуспели в своих начинаниях, дружище. Спасибо большое
за извещение.-Он немного понизил голос,
словно бы выражая тем самым свою симпатию. Потом Клостергейм представил ему
Либуссу, Сент-Одрана и меня.
- Ваша милость,-склонился он над рукою моей герцогини.-Какая честь моему
дому. Согласно желанию вашему6 собрание было созвано. Сам я имею честь
предложить вниманию вашему свои скромные опыты. Горю нетерпением узнать
ваше мнение.
Потом ладонь моя утонула в большой его теплой руке. Я также был
расцелован в обе щеки.
- Душевно рад видеть вас у себя.-Он сказал это так, словно давно уже ждал
меня в гости. Тот же приветственный ритуал повторился и с Сент-Одраном, но
с добавлением:
- Надеюсь, сударь, за обедом вы объясните мне поподробнее принципы
воздухоплавания.
- С удовольствием, сударь,-расплылся в улыбке Сент-Одран.-С превеликой
охотою, сударь. Вы, стало быть, человек ученый?
- В некотором роде. Я, сударь, можно даже сказать, источник всех
огорчений почтенного нашего общества. Зовут меня... о чем Клостергейм, как
видно, запамятовал... князь Мирослав Михайлович Коромко.
- Вы из Южной России, сударь?-полюбопытствовал я.
- Кузен мой был гетманом Запорожской Сечи. Служил государыне Екатерине.
Полагал сие высочайшею честью.
Остальные же запорожцы, как оказалось, были иного мнения на этот
