нажал на спусковой крючок.
33.
Зазвонил телефон.
-- Я вернулась, -- сказала она.
-- Давай встретимся.
-- Сегодня можешь?
-- Конечно.
-- В пять часов у входа в YWCA (*15).
-- Что ты там делаешь?
-- Беру уроки французского.
-- Уроки французского?!
-- Oui (*16).
Положив трубку, я принял душ и выпил пива. Не успел допить, как водопадом
обрушился проливной дождь.
Когда я добрался до места, ливень прекратился -- но выходившие из дверей девушки
подозрительно глядели на небо, то раскрывая зонтики, то закрывая их обратно. Я остановил
машину напротив входа, заглушил мотор и закурил. По обоим бокам от дверей стояли
почерневшие от дождя столбы-- как могильные плиты в пустыне. Рядом с грязноватым,
мрачным зданием YWCA располагалась новая дешевенькая постройка, сдающаяся по
частям разным фирмам. На крыше висел огромный щит с рекламой холодильника.
Малокровная, лет тридцати женщина в переднике, весело ссутулясь, открывала его дверцу
-- так, что я мог видеть содержимое.
В морозильнике был лед, литровая упаковка ванильного мороженого и коробка
креветок. Секцией ниже хранились яйца, масло, сыр "камамбер" и бескостная ветчина. В
третьей секции лежала рыба и куриные окорочка, а в самом нижнем отделении --
помидоры, огурцы, спаржа и грейпфруты. Дверные отсеки содержали по три больших
бутылки кока-колы и пива, а кроме того -- пакет молока.
В ожидании ее выхода я облокотился на руль и размышлял, в каком порядке я все бы
это слопал. По любому выходило, что мороженое в меня уже не влезло бы. А отсутствие
приправ было и вовсе смерти подобно.
Она появилась в начале шестого, одетая в розовую рубашку с короткими рукавами и
белую мини-юбку. Волосы были собраны сзади в пучок. За неделю ей будто прибавилось
года три -- виной тому могла быть прическа, а может очки, которых раньше на ней не
было.
-- Что за ливень! -- сказала она, усаживаясь в машину и нервно оправляя юбку.
-- Промокла?
-- Немножко.
Я достал с заднего сидения пляжное полотенце, забытое там после бассейна, и подал ей.
Она вытерла им лицо, волосы -- и вернула мне.
-- Я тут недалеко кофе пила, когда полило. Просто наводнение какое-то!
-- Зато чуть прохладнее стало.
-- Да уж...
Она высунула руку в окно, определяя температуру. Между нами что-то было не так.
Что-то разладилось по сравнению с последней встречей.
-- Как съездила? -- спросил я.
-- Да никуда я не ездила. Я тебе наврала.
-- Зачем?
-- Потом расскажу.
34.
Иногда случается, что я вру.
Последний раз это было в прошлом году.
Врать я очень не люблю. Ложь и молчание -- два тяжких греха, которые особенно
буйно разрослись в современном человеческом обществе. Мы действительно много лжем --
или молчим.
Но с другой стороны, если бы мы круглый год говорили -- причем, только правду и
ничего кроме правды -- то как знать, может, правда и потеряла бы всю свою ценность...
*
Осенью прошлого года мы с моей подругой забрались в постель, а потом ужасно
проголодались.
-- Еда какая-нибудь есть? -- спросил я.
-- Сейчас поищу, -- ответила она.
Как была голая, она открыла холодильник, нашла там старую булку, сделала на скорую
руку сэндвичи с колбасой и листьями салата, приготовила кофе и принесла все это мне.
Дело было в октябре, ночи стояли прохладные. Когда она залезла обратно в постель, то
была окоченевшей, как банка консервированного лосося.
-- Жаль, горчицы не оказалось...
-- Первый класс!
Завернувшись в одеяло и уплетая сэндвичи, мы смотрели с ней по телевизору старый
фильм, "Мост на реке Квай" (*17).
В самом конце, когда мост взорвали, она издала стон.
-- Зачем же они его строили, старались? -- и она ткнула пальцем в Алека Гиннесса,
остолбеневшего в своем недоумении.
-- Это был для них вопрос чести.
-- Хм, -- с набитым ртом она на некоторое время задумалась о человеческой чести. Так
было всегда -- что там делалось у нее в голове, я даже вообразить не мог.
-- Слушай, а ты меня любишь?
-- Конечно.
-- И жениться хочешь?
-- Что, прямо сейчас?
-- Когда-нибудь... Попозже.
-- Хочу, конечно.
-- Ты мне такого не говорил, пока я сама не спросила.
-- Ну, забыл сказать...
-- А детей ты сколько хочешь?
-- Троих.
-- Мальчиков или девочек?
-- Двух девочек и мальчика.
Она проглотила кофе с остатками сэндвича и внимательно всмотрелась в мое лицо.
-- Врун!
Так она сказала.
Хотя это было и не совсем верно. Покривил душой я только в одном.
35.
Зайдя в маленький ресторан недалеко от порта и слегка перекусив, мы заказали "Блади
Мери" и бурбон.
-- Хочешь узнать правду? -- спросила она.
-- А вот в прошлом году я анатомировал корову, -- сказал я.
-- И что?
-- Вскрыл ей живот. В желудке оказался ком травы. Я сложил эту траву в полиэтиле-
новый пакет, принес домой и вывалил на стол. И потом, всякий раз, когда случалась
неприятность, смотрел на этот травяной ком и думал: "И зачем это, интересно, корова снова
и снова пережевывает вот эту жалкую, противную массу?"
Она усмехнулась, поджала губы и посмотрела на меня.
-- Поняла. Ничего не буду говорить.
Я кивнул.
-- Только одну вещь хочу спросить. Можно?
-- Давай.
-- Почему люди умирают?
-- Потому что идет эволюция. У отдельных особей нет энергии, которая ей нужна,
поэтому она осуществляется через смену поколений. Хотя это не более, чем одна из теорий.
-- Она что, и сейчас идет, эта эволюция?
-- Понемножку.
-- А почему она идет?
-- Тут тоже много разных мнений. С определенностью можно утверждать лишь одно:
эволюционирует сам Космос. Имеет ли здесь место какая-то направленность или
стремление к чему-то -- вопрос отдельный. Космос эволюционирует, а мы -- не более, чем
часть этого процесса.
Я отставил виски, закурил и добавил:
-- А откуда для этого берется энергия, никто не знает.
-- Никто?
-- Никто.
Она разглядывала белую скатерть, гоняя кончиком пальца лед в стакане.
-- А вот я умру, пройдет сто лет -- и никто про меня не вспомнит.
-- Скорее всего, -- сказал я.
Выйдя из ресторана, мы окунулись в удивительно ясные сумерки и побрели вдоль тихих
портовых складов. Она шла рядом со мной, я мог различить запах ее волос. Ветер,
перебиравший листья ив, мягко напоминал о кончающемся лете. Пройдя немного, она взяла
мою руку в свою -- в ту, на которой было пять пальцев.
-- Когда тебе обратно в Токио?
-- На той неделе. Экзамен...
Молчание.
-- Зимой я приеду снова. На рождество. У меня день рождения 24 декабря.
Она кивнула, будто думая о чем-то своем. Потом спросила:
-- Ты Козерог?
-- Да. А ты?
-- Я тоже. 10 января.
-- Знак почему-то не самый благоприятный. Иисус Христос тоже Козерог.
-- Ага...
Она перехватила мою руку поудобнее.
-- Кажется, я буду без тебя скучать.
-- Но ведь мы еще встретимся...
Она не отвечала.
Склады тянулись один другого ветше; между кирпичами прилепился скользкий темно-
зеленый мох. Высокие, темные окна закрывали массивные решетки; на покрытых
ржавчиной дверях висели таблички торговых фирм. Вдруг сильно запахло морем, и склады
кончились. Кончилась и ивовая аллея -- казалось, деревья выпали, как больные зубы. Мы
перешли железнодорожную колею, поросшую травой, уселись на каменных ступенях
заброшенного мола и стали смотреть на море.
Перед нами горела огнями доков верфь. От нее отходило неказистое греческое судно --
разгруженное, с поднявшейся ватерлинией. Белую краску на его борту изъел красной
ржавчиной морской ветер, а бока обросли ракушками, как струпьями.
Довольно долго мы глядели на море, небо и корабли, не роняя ни слова. Вечерний
ветер с моря колыхал траву, а сумерки медленно превращались в бледную ночь. Над доками
замигали звезды.
После долгого молчания она сжала левую руку в кулак, и несколько раз нервно ударила
ей по ладони правой. Потом подавленно уставилась на покрасневшую ладонь.
-- Всех ненавижу, -- произнесла она одиноко.
-- И меня?
-- Извини, -- она смутилась, взяла себя в руки и положила ладонь обратно на колено. --
Ты не такой.
-- Не настолько, да?
Она кивнула со слабым подобием улыбки и мелко дрожащими руками поднесла огонь к
сигарете. Дым хотел окутать ее волосы, но его унес ветер и развеял в темноте.
-- Когда я сижу одна, то слышу разных людей, которые со мной заговаривают. Одних я
знаю, других нет... Отец, мать, школьные учителя-- разные люди.
Я кивнул.
-- И говорят всякую гадость. Хотим, чтобы ты умерла, и так далее. Или вообще грязь
какую-нибудь...
-- Какую?
-- Не хочу говорить.
Сделав две затяжки, она погасила сигарету кожаной сандалией и легонько надавила на
глаза кончиками пальцев.
-- Как ты думаешь, я больна?
-- Даже не знаю, -- покачал я в растерянности головой. -- Но если это беспокоит, то
лучше врачу показаться.
-- Да ладно. Не обращай внимания.
Она закурила вторую сигарету. Потом попыталась рассмеяться, но смех у нее вышел
неважный.
-- Я тебе первому про это рассказала.
Я взял ее за руку. Рука продолжала мелко дрожать. Между пальцами выступили капли
холодного пота.
-- А врать-то очень не хотелось на самом деле...
-- Я понимаю.
Мы снова замолчали и тихо сидели под звук мелких волн, ударявшихся о мол. Так
долго сидели, что и не вспомнить, сколько.
Когда я заметил, что она плачет, то провел пальцем по ее мокрой от слез щеке и обнял
за плечи.
Я давно уже не помнил, как пахнет лето. Я соскучился по запаху морской воды и
далеким паровым свисткам, по прикосновению девичьей кожи и лимонному аромату волос,
по дуновению сумеречного ветра и робким надеждам -- соскучился по летнему сну.
Однако теперь все было иначе, чем раньше. Все отличия маленькие -- а в целом
непоправимые. Совсем как калька, навсегда соскользнувшая с оригинала.
36.
Чтобы дойти до ее дома, нам потребовалось полчаса.
Вечер стоял замечательный. Поплакав, она чудесным образом повеселела. По пути к ее
дому мы заходили во все магазины подряд и покупали всякую дребедень. Мы купили
земляничную зубную пасту, цветастое пляжное полотенце, несколько датских мозаичных
панно, шестицветный набор шариковых ручек -- и, таща все это в гору, иногда
останавливались, чтобы оглянуться на порт.
-- А машину ты так и бросил?
-- Потом заберу.
-- А завтра утром не поздно?
-- Да без разницы!
Остаток пути мы проделали, не торопясь.
-- Не хочу сегодня оставаться одна, -- сказала она, обращаясь к булыжникам мостовой.
Я кивнул.
-- Только ты ведь тогда ботинки почистить не сможешь?
-- Ничего, пусть сам иногда чистит.
-- Интересно, почистит или нет?
-- А как же? Он у меня человек долга!
Ночь была тихая.
Медленно ворочаясь, она уткнулась носом в мое правое плечо.
-- Холодно.
-- Как это "холодно"? Тридцать градусов!
-- Не знаю. Холодно, и все.
Я подобрал сброшенное к ногам одеяло и укутал ее по плечи. Она вся тряслась мелкой
дрожью.
-- Плохо себя чувствуешь?
Она мотнула головой:
-- Мне страшно.
-- Страшно чего?
-- Всего. А тебе не страшно?
-- Абсолютно.
Она помолчала -- будто взвешивая мой ответ на ладони.
-- Хочешь секса?
-- Угу.
-- Извини. Сегодня нельзя.
Я молча кивнул, не выпуская ее из объятий.
-- Мне только что операцию сделали.
-- Аборт?
-- Да.
Она ослабила руку, которой обнимала меня за спину, и кончиком пальца начертила
несколько кружочков у меня на плече.
-- Странно... Ничего не помню.
-- Да?..
-- Это я про того парня. Совершенно забыла. Даже лица не вспомнить.
Я погладил ее по волосам.
-- А казалось, что влюбилась. Правда, недолго. Ты когда-нибудь влюблялся?
-- Ага.
-- И лицо помнишь?
Я попытался вспомнить лица трех своих девчонок. Удивительное дело -- отчетливо не
вспоминалось ни одно.
-- Нет, -- сказал я.
-- Странно, правда? Интересно, почему?
-- Наверное, так удобнее.
Не поднимая головы с моей голой груди, она покивала.
-- Слушай, если тебе очень хочется, может, мы это как-нибудь по-другому?..
-- Не надо. Ничего страшного.
-- Правда?
-- Угу.
Она снова обняла меня покрепче. Ее сосок ощущался у меня под ложечкой. До смерти
