поджала круглые губки и с треском прошлась четырьмя пальцами по обрезу своих
квитанций.
16.
Когда я вошел в "Джей'з бар", Крыса, облокотясь на стойку и нахмурясь, читал роман
Генри Джеймса толщиной с телефонную книгу.
-- Интересно?
Крыса оторвался от книги и отрицательно покачал головой.
-- Не очень. Хотя я сейчас только и делаю, что читаю. После того разговора. . Слышал
такое?
-- Нет.
-- Роже Вадим. Французский кинорежиссер. А вот еще: Развитый Интеллект Состоит
В Успешном Функционировании При Одновременном Охвате Противоположных Понятий.
-- А это чье?
-- Не помню. А ведь похоже на правду?
-- Не похоже.
-- Почему?
-- Ну, вот скажем, ты просыпаешься голодный в три часа ночи и лезешь в холодильник
-- а он пустой. И что ты тогда будешь делать со своим развитым интеллектом?
Крыса немного подумал и расхохотался. Я позвал Джея и заказал пива с жареным
картофелем. Потом достал пакет с пластинкой и вручил Крысе.
-- Это что такое?
-- Подарок ко дню рождения.
-- Он у меня через месяц.
-- Через месяц меня уже не будет.
Не выпуская из рук пакета, Крыса задумался.
-- Да?.. Жалко, что тебя не будет. -- Он открыл пакет и некоторое время смотрел на
пластинку. -- Бетховен. Концерт для фортепиано с оркестром номер три. Глен Гульд,
Леонард Бернстайн. Хм-м-м... Я этого не слышал. А ты?
-- Я тоже.
-- Ну спасибо... Вообще говоря, я очень рад.
17.
Я искал ее три дня. Девчонку, которая дала мне пластинку Бич Бойз.
Зайдя в административный отдел школы, я попросил список выпускников и нашел ее
телефонный номер. Но позвонить по нему не удалось, автомат ответил, что номер более
недействителен. Я обратился в справочную -- телефонистка пять минут искала ее имя,
после чего сказала, что такого имени в ее книгах нет. "Такого Имени" -- это мне
понравилось. Я поблагодарил и повесил трубку.
На следующий день я звонил бывшим одноклассникам и спрашивал, не знают ли они
что-нибудь про нее. Никто ничего не знал, а большинство и вовсе не помнило о ее
существовании. Последний из них сказал, что не желает со мной разговаривать, и повесил
трубку. Даже не знаю, почему.
На третий день я еще раз сходил в школу и узнал, куда она поступила после выпуска.
Это был захудалый женский вуз где-то на окраине, отделение английского языка. Я
позвонил туда, представившись агентом по сбыту салатной приправы Маккормик: мол,
девушка нужна мне для анкетного исследования, не могли бы вы сообщить ее адрес и
телефон? Извините, конечно, но дело крайне важное. Поищем, -- ответили мне, --
перезвоните минут через пятнадцать. Я выпил банку пива и перезвонил. Мне сообщили, что
в марте этого года она подала на отчисление. По болезни. А что за болезнь? -- Она уже
поправилась? -- Салат может кушать? -- Совсем ушла, не в академку? -- на все эти
вопросы ответов я не получил.
-- Меня и старый адрес устроит, -- сказал я, -- может вы поищете? Старый адрес
нашли -- это оказался пансион недалеко от вуза. Я позвонил туда. Ответил, судя по голосу,
комендант. Съехала весной, куда не знаю, -- буркнул он и бросил трубку. Как будто хотел
сказать: "И знать не желаю".
Так порвалась последняя ниточка, связывавшая меня с ней.
Я вернулся домой, открыл банку пива и стал в одиночестве слушать "Девушек
Калифорнии".
18.
Зазвонил телефон.
Я полудремал в плетеном кресле с раскрытой книгой. Только что прошел короткий
ливень -- деревья в саду все вымокли. После дождя задул сырой, пахнущий морем южный
ветер. Задрожали листья растений в горшках на веранде, а за ними задрожали шторы.
-- Алло, -- послышался женский голос. Это прозвучало так, как если бы кто-то ставил
хрупкий стакан на кособокий стол. -- Помнишь меня?
Прежде, чем ответить, я изобразил легкое раздумье.
-- Как пластинки? Продаются?
-- Да не очень... Кризис... Пластинки никто не слушает.
-- Ага.
Она побарабанила ногтями по трубке.
-- Пока нашла твой телефон, чуть с ума не сошла.
-- Да?..
-- В "Джей'з баре" спросила. А бармен спросил у твоего друга. Высокий такой и
странный немножко. Мольера читал.
-- Понятно.
Молчание.
-- Все спрашивали, куда ты делся. Неделю не приходишь, так они уже думают: может,
заболел?
-- Даже не знал, что меня так любят...
-- Ты на меня сердишься?
-- Почему?
-- Я тебе гадостей наговорила. Хотела извиниться.
-- Насчет меня не беспокойся. Но если тебя это так волнует, то не покормить ли нам в
парке голубей?
Она вздохнула, и я услышал, как щелкнула зажигалка. На заднем плане пел Боб Дилан
-- "Нэшвилл Скайлайн". Наверное, звонок был из магазина.
-- Да дело вообще не в тебе. Просто я не должна была так говорить, -- сказала она
скороговоркой.
-- А ты к себе строга!
-- Ну, стараюсь, по крайней мере.
Она помолчала.
-- Сегодня мы можем встретиться?
-- Давай.
-- "Джей'з бар", восемь вечера.
-- Хорошо.
-- Я просто... попала в переплет.
-- Понимаю.
-- Спасибо.
Она повесила трубку.
19.
Мне двадцать один год. Говорить об этом можно долго.
Еще достаточно молод, но раньше был моложе. Если это не нравится, можно лишь
дождаться воскресного утра и прыгнуть с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг.
В одном старом фильме про Великую Депрессию я слышал такую шутку:
"Когда я прохожу под Эмпайр Стэйт Билдинг, то всегда открываю зонтик. Люди сверху
так и сыпятся."
Мне двадцать один, и, по меньшей мере, помирать я пока не собираюсь. Спать же мне
доводилось с тремя девчонками.
Первая училась со мной в одном классе. Нам было по семнадцать лет, и мы уверовали,
что любим друг друга. Где-нибудь в темных зарослях она сбрасывала с себя коричневые
туфли, белые носки, светло-зеленое платье и смешные трусы, явно не по размеру. Потом,
чуть поколебавшись -- часы. После чего мы сливались с ней в объятии на воскресном
номере "Асахи Симбун".
Через какую-то пару месяцев после окончания школы мы внезапно расстались. Причину
забыл -- такая была причина, что и не вспомнить. С тех пор не встречался с ней ни разу.
Иногда вспоминаю, когда не спится -- и все.
Вторая девчонка хипповала. Шестнадцатилетняя, без гроша в кармане, без крыши над
головой и к тому же плоскогрудая -- она при этом обладала умными и красивыми глазами.
Я встретил ее у станции метро "Синдзюку", когда там бурлила мощная демонстрация,
парализовавшая весь транспорт вокруг.
-- Будешь тут торчать, полиция заберет, -- сказал я ей. Она сидела на корточках в
перекрытом турникете и читала спортивную газету, выуженную из мусорного ящика.
-- Ну и что, -- сказала она. -- Там кормят зато.
-- Ой, худо тебе будет!
-- Привыкну!
Я закурил и угостил ее тоже. От слезоточивого газа щипало в глазах.
-- Ты ела сегодня?
-- Утром...
-- Слушай, я тебя накормлю. Пошли к выходу.
-- Чего это ты будешь меня кормить?
-- Ну... -- Я не знал, что ответить, но выволок ее из турникета и повел по перекрытой
улице в сторону Мэдзиро (*7).
Эта до крайности неразговорчивая девица жила в моей квартире с неделю. Каждый день
она просыпалась к обеду, что-то ела, курила, листала книжки, пялилась в телевизор и
иногда без видимой охоты занималась со мной сексом. Все, что у нее было -- это белая
холщовая сумка, а в ней толстая ветровка, две майки, джинсы, три пары грязных трусов и
коробка тампонов.
-- Ты откуда? -- спросил я ее как-то.
-- Да ты не знаешь, -- только и ответила она.
В один прекрасный день я вернулся из магазина с мешком продуктов -- а ее и след
простыл. И ее белой сумки тоже. И еще кое-чего. На столе лежала горстка мелочи, пачка
сигарет и моя свежевыстиранная футболка. А еще записка, нацарапанная на клочке бумаги.
Из одного слова: "противный". Боюсь, про меня.
С третьей своей подружкой, студенткой французского отделения, я познакомился в
университетской библиотеке. На весенних каникулах следующего года она повесилась в
хилом лесочке сбоку от теннисного корта. Труп обнаружили лишь с началом следующего
семестра, а до того он целых две недели болтался на ветру. Теперь, когда темнеет, к лесочку
никто не подходит.
20.
Она сидела, как неприкаянная, за стойкой "Джей'з бара" и болтала соломинкой в
стакане джинджер-эля, гоняя по дну остатки льда.
-- Уже думала, не придешь, -- сказала она с каким-то облегчением, когда я сел рядом.
-- Как не прийти, раз обещал? Дела задержали!
-- Какие дела?
-- Обувь. Я чистил обувь.
-- Вот эту, что ли? -- Она подозрительно покосилась на мои кеды.
-- Да нет, отцовскую обувь! У нас в семье традиция. Дети непременно должны чистить
отцу ботинки.
-- Почему?
-- Ну... Ботинки -- это ведь некий символ! Представь: отец, как приговоренный,
каждый вечер в восемь возвращается домой. Я чищу ему ботинки и со спокойной совестью
иду пить пиво.
-- Хорошая традиция...
-- Да?
-- Ну конечно! Отца ведь надо уважать.
-- Я очень уважаю. За то, что у него только две ноги.
Она прыснула.
-- У тебя замечательная семья.
-- Да уж... Если забыть про деньги, то такая замечательная, что прослезиться можно.
Она все возила соломинкой по дну стакана.
-- Но у меня-то семья была гораздо беднее, чем у тебя...
-- Откуда ты знаешь?
-- По запаху. Богатый чует богатого, а бедный -- бедного.
Джей принес бутылку пива, и я наполнил свой стакан.
-- Где твои родители живут?
-- Не хочу говорить.
-- Почему?
-- Приличные люди не любят другим рассказывать, что у них дома творится.
-- А ты приличный человек?
Она думала секунд пятнадцать.
-- Хотелось бы им быть. Если серьезно. А кому не хотелось бы?
-- Нет, ты все-таки расскажи.
-- Зачем?
-- Во-первых, тебе все равно надо об этом кому-нибудь рассказать, а во-вторых, я
никому не проболтаюсь.
Она улыбнулась, закурила и три раза выпустила дым, молча глядя на древесные
разводы, тянущиеся по стойке.
-- Отец умер пять лет назад от опухоли в мозгу. Целых два года мучился, просто ужас.
Мы на него все деньги истратили, начисто. Вдобавок вымотались до того, что семья
развалилась. Хотя это обычное дело.
Я кивнул.
-- А мать?
-- Живет где-то. На Новый Год открытки присылает.
-- Не любишь ты ее, похоже?
-- Похоже...
-- А братья, сестры?
-- Одна сестра. Мы близнецы.
-- И где она?
-- За тридцать тысяч световых лет отсюда.
Сказав это, она нервно засмеялась и уложила свой стакан набок.
-- И чего это я про семью гадости говорю? Даже тоскливо становится.
-- Да ничего особенного. У каждого есть что-нибудь этакое.
-- И у тебя есть?
-- И у меня. Бывает, обниму любимую игрушку -- и плачу...
-- А какая у тебя любимая игрушка?
-- Крем для бритья.
Тут она засмеялась уже веселее. Как не смеялась, наверное, уже несколько лет.
-- Слушай, -- сказал я, -- что ты пьешь какой-то лимонад? У тебя сухой закон?
-- Хм, вообще-то я сегодня не собиралась... Ну да ладно!
-- Так что ты будешь?
-- Белое вино, только похолоднее.
Я подозвал Джея и заказал еще пива и белого вина.
-- Скажи, а как себя чувствуешь, когда у тебя есть близнец?
-- Странное ощущение. Одинаковое лицо, одинаковый интеллектуальный индекс,
одинаковый размер лифчика... Надоедает это.
-- Вас часто путали?
-- Часто. До восьми лет. Потом у меня стало девять пальцев, и нас больше никто не
путал.
Сосредоточенно и аккуратно, как пианистка перед концертом, она положила рядышком
обе руки. Я взял левую, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Маленькая рука,
прохладная, как стакан коктейля. Четыре пальца на ней смотрелись красиво и совершенно
естественно -- как будто их и было четыре с самого рождения. Такая естественность
казалась чудом. По крайней мере, шесть пальцев выглядели бы гораздо менее убедительно.
-- В восемь лет я сунула мизинец в мотор пылесоса. Оторвало тут же.
-- А где он теперь?
-- Кто?
-- Мизинец.
-- Не помню. -- Она засмеялась. -- Такого вопроса мне еще не задавали, ты первый.
-- А это беспокоит, когда мизинца нет?
-- Если перчатки надеваю -- беспокоит.
-- И все?
Она покачала головой:
-- Нельзя сказать, что совсем не беспокоит. Но не больше, чем других беспокоит
