американочка.
По безоблачному небу пронеслись несколько реактивных самолетов, оставив за собой
белые, будто замороженные следы.
-- Такое впечатление, -- сказал Крыса, глядя вверх, -- что, когда мы были маленькие,
самолетов летало больше. Причем, в основном летали американские -- двухфюзеляжные, с
пропеллерами.
-- P-38?
-- Нет, транспортные. Огромные, куда там P-38... Одно время летали очень низко,
можно было всю военную маркировку разглядеть. Еще помню DC-6, DC-7, а один раз видел
"Сэйбер"!
-- Ну, это давно...
-- Да, при Эйзенхауэре. Тогда еще к нам в гавань крейсер зашел. В городе ступить было
негде, кругом моряки. И патрули. Ты видел патрули?
-- Ага.
-- Теперь все куда-то пропало... Хотя это я не к тому, что мне военные нравятся.
Я кивнул.
-- Но "Сэйбер" был классный самолет! Пока не начал напалм сбрасывать. Ты когда-
нибудь видел, как сбрасывают напалм?
-- Видел, в фильмах про войну.
-- Люди, они чего только не напридумывают! Хотя это они выдумали здорово. Кто
знает, может лет десять пройдет -- и по напалму будет ностальгия.
Я рассмеялся и достал вторую сигарету.
-- Любишь самолеты, да?
-- Когда-то хотел летчиком стать. Потом глаза испортил и раздумал.
-- Понятно...
-- Небо люблю. Сколько угодно могу на него смотреть -- не надоедает. А когда не
хочу, то просто не смотрю.
Крыса замолчал минут на пять, а потом вдруг заговорил:
-- Иногда становится невмоготу. Осознавать, что ты богатый, и все такое... Бывает,
хочется убежать. Понимаешь?
-- Как это "убежать"? -- удивился я. -- Хотя... Если тебе и вправду так хочется, возьми
да убеги.
-- Наверное, это было бы лучше всего. Уехать в какой-нибудь незнакомый город,
начать все с нуля... Разве плохо?
-- Что, и университет бросишь?
-- Да я его уже бросил. Никакой нет охоты возвращаться.
Глаза Крысы, спрятанные за темными очками, продолжали следить за плывущей
девушкой.
-- А почему бросил?
-- Ну... Надоело потому что. Хоть и старался сначала. Так сильно, что самому теперь не
верится. До всех мне было дело -- не меньше, чем до себя. Даже полицейские меня из-за
этого били. Но приходит время, когда каждый возвращается на свое место. Только мне
некуда вернуться. Знаешь, есть такая игра -- все вокруг стульев бегают, потом садятся -- а
одному стула не хватает.
-- И что ты теперь собираешься делать?
В раздумье Крыса вытер полотенцем ноги.
-- Думаю повесть написать. Ты как на это смотришь?
-- Ну, возьми да напиши.
Крыса кивнул.
-- А какую повесть?
-- Хорошую. По моим стандартам. Я ведь себя талантом не считаю... Но, по крайней
мере, смысл писательства я вижу в том, чтобы самому чему-то научиться. Правильно?
-- Правильно.
-- Писать надо для себя... Или, скажем, для цикад.
-- Для цикад?
-- Ага.
Крыса потеребил висевшую у него на голой груди полудолларовую монету с портретом
президента Кеннеди.
-- Несколько лет назад я с одной девчонкой ездил в Нару (*12). Был ужасно жаркий день, и
мы с ней часа три шли между холмов. Если нам кто и попадался, то только птицы,
взлетавшие с пронзительными криками, да певчие цикады, трещавшие под ногами, когда
мы шли по меже. И больше никого. Просто было очень жарко.
Мы устали и присели на пологом склоне, опушившемся мягкой травой. Понежились на
ветерке и вытерли пот. Под склоном пролегал глубокий ров, а за ним -- густо поросший
лесом древний курган, будто выступающий из воды остров. Императорская могила. Ты ее
видел когда-нибудь?
Я кивнул.
-- И тогда я подумал: для чего же сделана такая громадина? Конечно, в любой могиле
есть смысл. Все когда-нибудь умрут -- и это как напоминание. Но здесь было как-то
чересчур. Огромные размеры иногда меняют суть вещей до неузнаваемости. Фактически,
это было вообще непохоже на могилу. Это была гора. Во рву плавали лягушки и ряска, а
ограда вокруг заросла паутиной.
Я молча глядел на курган и вслушивался в ветер, идущий со стороны рва. И то, что я
тогда почувствовал, не описать никакими словами. Даже нет, я не почувствовал -- меня как
будто завернули во что-то. Целиком и полностью. Ощущение было такое, словно цикады,
лягушки, пауки, ветер -- буквально все -- превратилось в единое целое и течет через
Космос!
Крыса допил свою колу, уже без газа.
-- И вот, когда я собираюсь что-то написать, я всегда вспоминаю этот летний день и
этот поросший лесом курган. И думаю, как здорово было бы написать что-нибудь для
цикад, пауков и лягушек, для зеленой травы и ветра...
Крыса умолк, заложил руки за голову и уставился в небо.
-- Ну... И ты пробовал уже что-нибудь написать?
-- Нет. Ни единой строчки.
-- Ни единой?
-- Вы -- соль земли...
-- Что?
-- Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой? (*13)
Так Сказал Крыса.
Небо к вечеру заволокло тучами. Перейдя из бассейна в маленький гостиничный бар,
мы пили там холодное пиво под итальянские песни в обработке Мантовани. В широком
окне светились портовые огни.
-- Так что там у тебя с подругой-то? -- спросил я, решившись.
Тыльной стороной ладони Крыса вытер с губ пивную пену и в раздумье уставился в
потолок.
-- Вообще говоря, я не собирался тебе про это рассказывать. Так все по-дурацки...
-- Но ведь ты хотел со мной поговорить?
-- Хотел. Но вечерок подумал -- и расхотел. В мире есть вещи, которых нам все равно
не изменить.
-- Например?
-- Например, больные зубы. В один прекрасный день у тебя вдруг появляется зубная
боль и не проходит, как бы тебя кто ни утешал. И тогда ты злишься на самого себя. А потом
начинаешь дико злиться на других за то, что они сами на себя не злятся. Понимаешь?
-- Отчасти, -- сказал я. -- Но если хорошо подумать, условия у всех одинаковые. Мы
все попутчики в неисправном самолете. Конечно, есть везучие, а есть невезучие. Есть
крутые, а есть немощные. Есть богатые, а есть бедные. Но все равно ни у кого нет такой
силы, чтобы из ряда вон. Все одинаковы. Те, у которых что-то есть, дрожат в страхе это
потерять -- а те, у кого ничего нет, переживают, что так и не появится. Все равны. И тому,
кто успел это подметить, стоит попробовать хоть чуточку стать сильнее. Хотя бы просто
прикинуться, понимаешь? На самом-то деле сильных людей нигде нет -- есть только те,
которые делают вид.
-- Можно вопрос?
Я кивнул.
-- Ты на самом деле в это веришь?
-- Да.
На какое-то время Крыса замолчал, уставясь в стакан с пивом. Потом сказал очень
серьезно:
-- И не будешь говорить, что пошутил?..
Я отвез Крысу домой и по дороге обратно заскочил в Джей'з бар.
-- Поговорили?
-- Поговорили.
-- Ну и слава богу, -- сказал Джей и поставил передо мной блюдце жареного
картофеля.
32.
Дерек Хартфильд -- несмотря на огромное количество своих произведений -- крайне
редко говорил о жизни, мечте или любви прямым текстом. В своей полуавто-
биографической, относительно серьезной книге "Полтора витка вокруг радуги" (1937) --
серьезной в смысле отсутствия инопланетян или монстров -- Хартфильд сбивает читателя с
толку иронией и цинизмом, шуткой и парадоксом, чтобы потом в нескольких скупых словах
выразить сокровенное.
"На самой святой из всех святых книг в моей комнате -- на телефонном справочнике --
я клянусь говорить только правду. Жизнь -- пуста. Но известное спасение, конечно, есть.
Нельзя сказать, что жизнь пуста изначально. Для того, чтобы сделать ее напрочь пустой,
требуются колоссальные усилия, изнурительная борьба. Здесь не место излагать, как именно
протекает эта борьба, какими именно способами мы обращаем нашу жизнь в ничто -- это
выйдет слишком долго. Если кому-то непременно надо это узнать, то пусть он почитает
Ромена Ролана -- "Жан Кристофф". Там все есть."
Почему "Жан Кристофф" так привлекал Хартфильда, понять несложно. Этот
неимоверно длинный роман описывает жизнь человека от рождения до смерти, в строгой
хронологической последовательности. Хартфильд придерживался убеждения, что роман
должен служить носителем информации, таким же, как графики или диаграммы -- и
достоверность этой информации прямо пропорциональна ее объему.
"Войну и Мир" Толстого он обычно критиковал. Не за объем, конечно -- а за
недостаточно выраженную Идею Космоса. Из-за этого изъяна впечатление от романа
становилось у Хартфильда дробным и искаженным. Выражение "Идея Космоса" в его
употреблении звучало обычно как "бесплодие".
Своей любимой книгой он называл "Фламандского пса" (*14). "Неужели вы думаете, --
говорил он, -- что собака может умереть ради картины?"
Во время одного интервью репортер спросил Хартфильда:
-- Герой вашей книги Уорд погибает два раза на Марсе и один раз на Венере. Разве
здесь нет противоречия?
На что Хартфильд ответил:
-- А вы разве знаете, как течет время в космическом пространстве?
-- Нет, -- сказал репортер. -- Но таких вещей не знает никто!
-- Так какой же смысл писать о том, что знают все?
*
Среди работ Хартфильда есть рассказ "Марсианские колодцы" -- вещь для него
необычная, во многом предвосхитившая появление Рэя Брэдбери. Читал я ее очень давно и
в деталях не помню. Изложу здесь только сюжетную линию.
По поверхности Марса разбросано неимоверное множество бездонных колодцев.
Известно, что колодцы выкопаны марсианами много десятков тысяч лет назад -- но самое
интересное то, что они аккуратнейшим образом обходят подземные реки. Зачем марсиане
их строили, никому не ясно. Собственно говоря, никаких других памятников, кроме
колодцев, от марсиан не осталось. Ни письменности, ни жилищ, ни посуды, ни железа, ни
могил, ни ракет, ни городов, ни торговых автоматов. Даже раковин не осталось. Одни
колодцы. Земные ученые не могут решить, называть ли это цивилизацией -- а между тем
колодцы сработаны на совесть, ни один кирпич за десятки тысяч лет не выпал.
Конечно, в колодцы спускались искатели приключений и исследователи. Но колодцы
были так глубоки, а боковые туннели так длинны, что веревки всегда не хватало и
приходилось выбираться обратно. А из тех, кто спустился без веревки, не вернулся никто.
И вот однажды в колодец спустился молодой парень, космический бродяга. Он устал от
грандиозности космоса и хотел погибнуть незаметно для других. Колодец по мере спуска
стал казаться ему все уютнее, а тело мягко наполнялось необъяснимой силой. На глубине
около километра он обнаружил подходящий туннель и углубился в него. Бесцельно, но
настойчиво все шел он и шел по изгибавшемуся коридору. Часы его остановились,
ощущение времени пропало. Может, прошло два часа, а может, двое суток. Он не
чувствовал ни голода, ни усталости, а диковинная сила по-прежнему переполняла его.
Вдруг он увидел солнечный свет. Туннель связывал два колодца -- поднявшись, он
снова очутился наверху. Присел на краешек, чтобы оглядеть бескрайнюю пустыню и
нависшее над ней солнце. Что-то было не так. В запахе ветра, в солнце... Оно стояло
высоко, но выглядело заходящим -- огромный оранжевый ком.
-- Через двести пятьдесят тысяч лет солнце погаснет! -- прошептал ему ветер. -- Щелк!
-- и выключилось. Двести пятьдесят тысяч лет -- совсем немного. Не обращай на меня
внимания, я просто ветер. Если хочешь, зови меня "марсианин". Звучит неплохо. Хотя для
меня слова не имеют смысла...
-- Но ведь ты говоришь?!
-- Я? Это ты говоришь! Я только подсказываю тебе.
-- А что случилось с солнцем?
-- Оно состарилось. Скоро умрет. Мы здесь бессильны -- что ты, что я.
-- Почему так быстро?
-- Нет, не быстро. Пока ты шел через колодец, прошло полтора миллиарда лет. Время
летит, как стрела -- у вас ведь так говорят? Колодец, в который ты спустился, прорыт вдоль
искривленного времени. Мы можем путешествовать по нему. От зарождения Вселенной --
и до ее конца. Поэтому для нас нет ни рождения, ни смерти. Только Ветер.
-- Ответь мне на один вопрос.
-- С удовольствием.
-- Чему ты учился?
Ветер захохотал, и весь воздух мелко затрясся. А потом поверхость Марса снова
окутала вечная тишина. Парень достал из кармана пистолет, приложил дулом к виску и
