Потом медленно взялся за мою руку и выбрался наверх. Сидя на крыше Фиата и глядя на
начинавшее белеть небо, мы выкурили по нескольку сигарет. Мне почему-то вспоминался
фильм про танкистов с Ричардом Бертоном в главной роли. Уж не знаю, о чем думал Крыса.
-- Да-а-а... -- сказал он минут через пять. -- Повезло нам с тобой. Ты подумай, ни
царапины! Разве такое бывает?
-- И не говори, -- сказал я. -- Только машине-то, наверное, кранты?
-- Да бог с ней. Машину можно новую купить. Везение не купишь!
Я с удивлением посмотрел на него.
-- Ты что, богатый?
-- Похож, да?
-- Так это же хорошо...
Крыса не ответил, только неудовлетворенно потряс головой. И опять сказал:
-- А все-таки нам с тобой повезло.
-- Это точно...
Подошвой кроссовки Крыса потушил сигарету и щелчком пальца забросил окурок в
клетку к обезьянам.
-- Слушай, -- сказал он, -- может, нам с тобой в команду объединиться? Мы, за что ни
возьмемся, все так славно получается!
-- А с чего начнем?
-- Давай пиво пить.
В автомате неподалеку мы купили с полдюжины банок пива и побрели к морскому
берегу. Растянувшись на пляже, все выпили и стали смотреть на море. Погода была
замечательная.
-- Зови меня "Крыса", -- сказал он.
-- Почему "Крыса"? -- удивился я.
-- Уже не помню. Давно прилепилось. Сначала жутко не нравилось, а теперь
нормально. Ко всему привыкаешь.
Мы побросали пустые банки в море, прислонились к волнорезу и часок вздремнули, с
головой накрывшись своими пальто. Проснувшись, я почувствовал, как по всему телу
разливается какая-то непонятная жизненная сила. Чудесное ощущение.
-- Сто километров могу пробежать, -- сказал я Крысе.
-- Я тоже, -- сказал Крыса.
На самом же деле нам предстояло выплачивать муниципалитету деньги за ремонт в
парке -- с рассрочкой на три года и с процентами.
5.
К моему удивлению, Крыса ничего не читал. Никогда не видел его читающим печатный
текст -- не считая спортивных газет и рекламных листков. Когда я, чтобы убить время,
брался за какую-нибудь книжку, он, подобно мухе, изучающей мухобойку, с любопытством
в нее заглядывал.
-- А зачем ты книжки читаешь?
-- А зачем ты пиво пьешь?
Мы на пару закусывали маринованной ставридой и овощным салатом. Отвечая
вопросом на вопрос, я даже не глядел в сторону Крысы.
Он крепко задумался. Минут через пять произнес:
-- В пиве что хорошо? Оно все в мочу уходит, без остатка. Как всухую выиграл у кого-
нибудь.
Он сказал это и воззрился на меня, жующего.
-- А зачем ты книжки читаешь?
Я проглотил последний кусок ставриды вместе с пивом и убрал тарелку. Рядом лежал
недочитанный том "Воспитания чувств". Я взял его и с шуршанием пробежался по
страницам.
-- Затем, что Флобер уже помер!
-- А живых не читаешь?
-- Живых читать никакого проку нет.
-- Почему?
-- Потому что мертвым почти все можно простить.
Я повернулся к переносному телевизору на стойке -- там исполняли "Дорогу 66".
Крыса опять задумался.
-- А живым что -- нельзя почти все простить?
-- Живым? Я об этом как-то серьезно не думал... Но если они тебя совсем в угол
загонят, как ты их тогда простишь? Наверное, не простишь...
Подошел Джей, поставил перед нами еще по одной бутылке пива.
-- А что будешь делать, если не простишь?
-- Уткнусь в подушку и усну.
Крыса в растерянности мотнул головой.
-- Странно... Как-то я не очень понимаю...
Я налил ему пива. Он весь съежился и думал. Потом заговорил:
-- Последний раз я книжку читал прошлым летом. Не помню ни названия, ни автора.
Зачем читал, тоже не помню. Какой-то роман, а написала женщина. Героиня тоже женщина,
знаменитый модельер, возраст около тридцати. Короче, она убедила себя, что больна
неизлечимой болезнью.
-- Что за болезнь?
-- Не помню. Рак, наверное. Какие еще бывают неизлечимые? В общем, она едет на
морской курорт и там мастурбирует всю дорогу. В ванне, в лесу, в постели, в море --
короче, везде.
-- И в море?
-- Ага. Представляешь? Охота им про это писать. Будто больше не о чем.
-- Да уж...
-- Такие книжки -- я извиняюсь. Меня от них блевать тянет.
Я кивнул.
-- Я бы на ее месте совсем другой роман написал.
-- Какой, например?
Крыса повозил пальцем по краю кружки.
-- Ну, допустим, такой. Я сажусь на теплоход, а он в середине Тихого океана тонет. Я
хватаюсь за спасательный круг и абсолютно один болтаюсь в ночном океане, глядя на
звезды. Прекрасная, тихая ночь. И вдруг откуда-то ко мне подплывает молодая женщина,
тоже на спасательном круге.
-- Женщина-то хорошая?
-- Ну, естественно.
Я отхлебнул пива и покачал головой.
-- Дурь какая-то.
-- Нет, ты дальше слушай. Значит, мы с ней вместе болтаемся в океане и разговариваем
за жизнь. Откуда мы и куда, какие у нас увлечения, с кем мы раньше спали, что по
телевизору смотрели, какие вчера сны видели и так далее. А потом пиво пьем.
-- Погоди... Откуда пиво-то?
Крыса немного подумал.
-- Оно тоже там плавало. В банках. На теплоходе столовая была, и оно оттуда
высыпалось. И еще сардины в масле. Нормально, по-моему?
-- Ага.
-- И тут начинает светать. Что делать будем? -- спрашивает она меня. Я, говорит, хочу
сплавать туда, где наверняка есть остров. А я ей говорю: острова-то, может, никакого и
нету! Лучше уж здесь плавать да пиво пить, а там, глядишь, и самолет прилетит
спасательный. Но она меня не слушает и уплывает одна.
Крыса вздохнул и выпил пива.
-- Женщина через два дня и две ночи добирается до своего острова. А меня,
похмельного, спасает самолет. И через несколько лет мы с ней случайно встречаемся в
маленьком баре где-то среди новостроек.
-- И опять пьете пиво, да?
-- Грустная история, правда?
-- Грустнее некуда...
6.
В романе Крысы я бы отметил два положительных момента. Во-первых, там нет сцен
секса, а во-вторых, никто не умер. Ни к чему заставлять людей помирать или спать с
женщинами -- они этим заняты и без того. Такая порода.
*
-- Ты думаешь, я была неправа? -- спросила она.
Крыса отхлебнул пива и медленно покачал головой:
-- Вообще говоря, все неправы.
-- Почему ты так думаешь?
Крыса хмыкнул и облизал верхнюю губу. Ответа не последовало.
-- У меня чуть руки не отвалились, пока я доплыла до этого острова! Думала, помру, до
того худо было. И одна мысль свербила: а ну как ты прав, а я не права? Почему я мучиться
должна, а ты там болтаешься в воде и в ус не дуешь?
Она издала нервный смешок и меланхолично прикрыла рукой глаза. Крыса неуверенно
и бесцельно шарил по своим карманам. Первый раз за три года ему дико хотелось курить.
-- Ты желала моей смерти?
-- Ну, как... Немножко.
-- Точно "немножко"?
-- Я не помню...
Потянулось молчание. Крыса ощутил необходимость его нарушить.
-- Знаешь что? Люди не рождаются одинаковыми.
-- Кто это сказал?
-- Джон Ф. Кеннеди.
7.
В детстве я был ужасно молчаливым ребенком. До того молчаливым, что родители
встревожились и отвели меня к знакомому психиатру.
Доктор жил на холме, в доме с видом на море. Я сел на диван в залитой солнцем
приемной. Средних лет хозяйка, демонстрируя изысканные манеры, принесла мне холодный
апельсиновый сок и два пончика. Стараясь не просыпать песок на колени, я съел
полпончика и выпил весь сок.
"Еще будешь пить?" -- спросил доктор. Я помотал головой. В приемной мы с ним
были одни. С портрета на стене на меня укоризненно глядел Моцарт, похожий на
боязливого кота.
-- Давным-давно, -- начал доктор, -- жил-был добрый козел...
Какое вступление! Я закрыл глаза и попытался представить доброго козла.
-- У козла на шее висели тяжелые металлические часы. Он так с ними везде и ходил.
Ходил и пыхтел. Причем мало того, что они были такие тяжелые -- они еще и не работали.
Пришел как-то к козлу знакомый заяц и говорит: "Слушай, козел! И чего ты все таскаешь
эти ломаные часы? Они ж тяжелые, да и толку с них никакого." "Тяжелые-то тяжелые, --
отвечает козел, -- да ведь я к ним привык. Хоть они и вправду тяжелые, да к тому же не
работают."
Доктор хлебнул своего апельсинового сока и с улыбкой посмотрел на меня. Я молча
ждал продолжения.
-- И вот однажды заяц преподнес козлу на день рожденья небольшую коробочку,
перевязанную лентой. А в коробочке были новенькие, блестящие, необыкновенно легкие и
отлично работающие часы. Козел ужасно обрадовался, повесил их на шею и побежал всем
показывать.
Здесь сказка неожиданно кончилась.
-- Ты козел. Я заяц. Часы -- твоя душа.
Я почувствовал себя обманутым и покорно кивнул.
Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я
добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные
пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден
обратиться к дантисту.
-- Цивилизация есть передача информации, -- говорил мой доктор. -- Если ты чего-то
не можешь выразить, то этого "чего-то" как бы не существует. Вроде и есть, а на самом
деле нет. Вот, скажем, ты проголодался. Стоит тебе сказать: "Есть хочу!", как я сразу дам
тебе плюшку. Бери. (Я взял.) А если ничего не скажешь, то не будет тебе плюшек. (С видом
злодея он спрятал тарелку с плюшками под стол.) Ноль! Понял? Говорить ты не желаешь.
Но кушать-то хочется! И вот ты пытаешься выразить это без слов. На языке жестов.
Попробуй.
Я схватился за живот и изобразил на лице страдание. "Это у тебя несварение желудка!"
-- засмеялся доктор.
Несварение желудка...
Потом мы с ним вели Непринужденный Разговор.
-- Ну-ка, расскажи мне что-нибудь про кошек. Что угодно.
Я вертел головой, изображая раздумье.
-- Ну, что тебе первое в голову приходит?
-- Четвероногое животное...
-- Так это слон!
-- Гораздо меньше...
-- Ладно, что еще?
-- Живет у людей в домах. Когда есть настроение, мышей ловит.
-- А что ест?
-- Рыбу.
-- А колбасу?
-- Колбасу тоже...
В таком вот духе.
Доктор говорил правильно. Цивилизация есть передача информации. Когда станет
нечего выражать и передавать, цивилизация закончится. Щелк! -- и выключилась.
Весной, когда мне исполнилось 14 лет, случилась удивительная вещь. Я вдруг начал
говорить -- да так, будто плотину прорвало. Что именно я говорил, теперь не вспомнить,
но три месяца я трещал без умолку, словно восполняя четырнадцать лет молчания. А когда
в середине июля закончил, то температура у меня поднялась до сорока градусов, и я три дня
не ходил в школу. Потом температура спала, и я наконец стал ни молчуном, ни болтуном --
просто нормальным парнем.
8.
Я проснулся в шестом часу утра -- видимо, от жажды. Просыпаясь в чужом доме, я
всегда чувствую себя, как запиханная в неподходящее тело душа. Не утерпев, я встал с узкой
кровати, подошел к простенькой раковине у двери, выпил, как лошадь, несколько стаканов
воды и вернулся в кровать.
В распахнутом окне виднелся кусочек моря. Только что выглянувшее солнце блестками
отражалось в играющих волнах. Вглядевшись, можно было различить несколько
грязноватых грузовых судов -- казалось, плавать им до смерти надоело. День обещал быть
жарким. Окрестные дома все еще спали -- если что и слышалось, то только редкий стук
железнодорожных рельсов, да еле различимая мелодия радиогимнастики.
Не одеваясь, я привалился к спинке кровати, закурил и посмотрел на лежащую рядом
девушку. Все ее тело было освещено солнцем, проникавшим в комнату из южного окна.
Сбросив с себя легкое одеяло, она сладко спала. Дыхание время от времени становилось
глубоким, правильной формы грудь вздымалась и опадала. Яркий загар только начинал
понемногу сходить, и отчетливые следы от купальника причудливо белели, напоминая
распадающуюся плоть.
Я докурил и минут десять пытался вспомнить, как ее зовут. Безуспешно. Самое главное,
не удавалось вспомнить, знал ли я вообще когда-нибудь ее имя. Бросив эти попытки, я
зевнул и еще раз на нее посмотрел. Она выглядела чуть моложе двадцати и была скорее
худа, чем наоборот. Растянутой ладонью я измерил ее рост. Ладонь поместилась восемь раз,
