Партий никто не знает, а выходки думцев - на уровне плохого цирка.
Как важен магнит телевизионных передач, и как обидно, что понятие
"гласность" путают порой с преднамеренным крушением наших идеалов...
Да, надо знать обычаи, нравы тех, среди кого живешь. На факультете
журналистики этому не учат. Ползут по-пластунски с кинокамерой только
что испеченные журналисты: рискуют жизнью, гибнут на войне, а снимают
очень часто брак. Разве можно растерзанного человека снимать? Издавна
люди торопятся прикрыть погибшего. Справедливо упрекнул Буш журналис-
тов, впившихся в его лицо, когда ему стало плохо. "Это невежливо",-
сказал он.
Помню, в детстве, когда мы самодельные пистолеты наставляли на ко-
го-нибудь, нам говорили: "В человека целиться нельзя". Давно это бы-
ло... Сейчас же дуло оружия направляют с экрана телевизора прямо на
сидящих перед ним. С легкой руки комиссара журналистики из Питера, как
стали кишки перебирать и в мозгах копаться, так и докатились до самого
"выразительного" метода показа трагедии. С понятием "гласность" нужно
уметь обращаться. На телевизионном экране идет преднамеренное перена-
сыщение патологией. Секс ли это или расчлененное тело человека, вылов-
ленное из колодца. Закордонные сюжеты так же подобраны: авиационные
катастрофы, пожары, стрельба, изувеченные трупы. Слишком ударились в
анатомию. Воистину воспитывают непредсказуемый тип человека. Экран
приучает "к натуре" гибели человека. Приучают детей и подростков с
легкостью лишать жизни себе подобных.
Не согласитесь ли вы, что нельзя распоротое тело погибшего выстав-
лять напоказ? "Без его разрешения..." А может быть, и мама его, и отец
не согласились бы свое дитя показывать в таком виде? Вот сейчас в Чеч-
не и соединились незнание чеченцев и вольный стиль снимать, показывать
мясорубку.
...Я очнулась от воспоминаний и раздумий. Мы с Асханом подъезжали к
аэропорту.
АСКОЛЬДОВА МОГИЛА
Однажды сидим в кустах, ждем какого-то неведомого дядьку. Кругом
немцы, оккупация, голод проклятый замучил. Мама наказывает съездить к
сестре, тете Паше, и выпросить "кабак" (тыкву) и кукурузу.
- Ближе к ночи он подъедет,- напутствует мама семилетнюю сестру.н
Мотоцикла не бойся. Сядешь сзади верхом и ухватишься за его одежду...
А там семь километров - и все. Тут тебе и Широчанка.
Я подростком была, хотела ехать вместо маленькой сестры, но мама н
ни Боже мой! Наконец видим, мужик переступает ногами, а между ними мо-
тоцикл. Подрулил, занес правую ногу назад и прислоняет мотоцикл к сте-
не. Поворковали с мамой, чиркнул спичкой, закурил; потом снова занес
ногу за мотоцикл и пригласил сестру сесть сзади. Мама трепетно помогла
ей устроиться.
- Держись за мои карманы,- посоветовал мужчина.
Сестра села, и он опять пошел ногами по траве. Прошел метров сто,
мотор крякнул, затарахтел, и маленькая фигурка сестры растаяла в тем-
ноте вместе с брезентовой спиной седока.
- Уехали,- вздохнула мама.
Главное - до Широчанки. А утром тетя Паша подсадит на товарняк - я
встречу. Грузить на старшую было обычным делом. Основным подручным бы-
ла я. Кряхтела, пробиралась, доставала, таскала. Как немцы ушли - лег-
че не стало.
- Бери что попало. Тут разберемся. Прячься, чтоб не поймали...
Законы были безбожные: оставшееся зерно после убранного урожая
брать нельзя. Пусть лучше на поле померзнет и сгниет. Немцы так не
требовали, а наши... Многодетные семьи не выдерживали - есть хотелось
с утра и до ночи, поэтому посылали детей красть рассыпанное в поле
добро. Объездчики, как и все люди, получившие власть, вскакивали на
коней - и "Аля-улю! Бей, кроши...". Неудержимой была страсть гонять,
отбирать оклунки с зерном и напоследок хлестануть батогом поперек спи-
ны. Выпивший и стрельнуть мог. И стреляли. Убили школьника, вся стани-
ца хоронила, и вся станица плакала. Мама была молодым коммунистом, и
не дай Бог, чтоб поймали ее детей. Могли исключить из партии. Эти сло-
ва "исключили из партии" до сих пор помню, как что-то самое страшное в
жизни человека...
Сидим с подружкой в лесополосе, трусим, ждем, когда объездчик мину-
ет нас. Ей-то хорошо - у нее родители не коммунисты... Зато отмучаем-
ся, принесем каждый в свою семью подкрепление. Вечером пируем: оладьи,
мамины рассказы всякие. Наедимся, и на утро останется. Утром мама уже
в поле, а мы глаза продерем, и кто первый - одним прыжком к комоду.
Там в верхнем ящике оладьи. Расхватаем, и опять думать надо, как еду
доставать. Не помнили, когда последний раз выдавали что-нибудь на тру-
додни... Однажды народная почта сообщила нам, что за рекой Уруп учи-
тельница по литературе приберегла яблоки. Отправилась, яблоки взяла,
несу за спиной, боюсь: что несешь да куда?.. Откуда ни возьмись "рама"
пожаловала. Низко надо мной сделала круг, немецкие летчики рукой пома-
хали... Стоило им стрельнуть - и капец.
Добралась до дому - герой! Радость принесла. Накинулись все. Горят
огнем яблоки красные, желтые. Всю хату украсили. А запах! Запах обна-
деживал на лучшую жизнь, но она все никак не улучшалась.
...По окончании института жили сперва в бараке, потом комнату дали
в коммуналке - в четырехкомнатную квартиру вселились четыре счастливые
семьи. Радовались и мы, хоть нам и досталась проходная комната. Десять
лет через нас ходила чужая чемья. По условиям пожарных перегородку
ставить было нельзя. Висел на шпагате фанерный лист. Четыре семьи, че-
тыре метра кухня, и четыре конфорки на газовой плите. Не дотянуться
бывало хозяйке ложкой до своей кастрюли. Маленький сын из-под фанеры
выглядывает и зовет: "Ма-а-ма!" Сладкий был этот голосок, самый глав-
ный и самый дорогой. "Иду, иду!" - отвечаю.
Материально было тяжело. Крутились. Перед получкой аж пот проберет
от беготни по этажам с надеждой занять денег. Бывало, заплачу и взмо-
люсь молодому неприспособленному мужу: ну сделай хоть что-нибудь, хоть
какие-нибудь меры прими! Но он не знал, что делать. Все укорял: родила
без моего согласия, теперь вертись. Однажды в отчаянии сунула руку в
карман его пиджака, а там в паспорте десятка притаилась. Не посочувс-
твовал моим слезам...
Подрос сын, стал во двор выбегать с клюшечкой. Двор хороший, безо-
пасный. Убираюсь, вожусь. Слышу голос с заднего двора:
- Ма-а-ам!
Высовываюсь в форточку: стоит моя радость, улыбается, ямочка на ще-
ке. Сбавив громкость, спрашивает:
- Ты меня любишь?
- А как же, сынок? - счастливая, отвечаю. Он, довольный, уходит.
Конечно, счастливая. Любимее нет никого на свете. Теплый бальзам
грел душу: ел ли сыночек, рассказывал ли что-нибудь. Бывало, обидится
на кого-то, заплачет, еще слезы висят на щеках, а он торопится поде-
литься. Всхлипывая, переходит на радостный лад:
- Мам! У нас в школе медицинский осмотр был. У одной девочки швы в
голове нашли.
- Швы?
- Да. Ее маму вызвали, чтоб вывели ей.
- А... так это вши...
- Нет, мама, швы.
- Ничего, это просто вывести.
Отец хоть и стал любить его, но он все льнул ко мне. Мой сын. Как
расхохочемся с ним за столом или перед сном - удержу нету!
- Замолчите!
Куда там! С полувзгляда, с полуслова понимали друг друга, на одной
волне были, как говорится. У нас были наши "коды", жесты, мимика. Пом-
ню, пришла в гости к соседям маленькая девочка Лиза. Ничего особенно-
го. Толстая, кокетливая. Вбегает мой сын, рывком берет мою ладонь и
тащит на кухню.
- Мама! Не говори, что мне восемь лет... Я ей сказал, что мне де-
вять.
- Почему?
Он шепчет в ухо:
- Потому что ей девять.
- Ладно. Если спросят...
Он успокоился и пошел к соседям. Все хорошо, все хорошо... Уютно,
радостно - ребенок рядом, на репетициях в театре хвалят.
Вдруг влетает мое дите и радостно сообщает:
- Мама! Буду деньги тебе зарабатывать! После уроков почту разносить
по квартирам. Весь класс будет конверты разносить.
В меня будто выстрелили... Смотрю на него, дух перевести не могу.
Нёбо пересохло, коленки ослабли... Мы впились глазами друг в друга,
как током пронзенные. Вижу, как его радость сменилась испугом, изумле-
нием. Мне слышалось не "почта и конверты", а сообщение о сожжении всех
мальчиков на костре.
- Почту? Какую почту? Ни в коем случае! - Села на стул и закрыла
лицо руками.
- Ладно, ладно! Не буду, не буду...
Как я тогда посмела не воспринять, не поддержать его! Я, такая ар-
тельская, работящая, вдруг испугалась, воспротивилась, запретила. Нев-
попад запретила. Пресекла то, что надо было поощрить. Не сосредоточи-
лась, не потрудилась разобраться. Перед сном гладила его спину - слава
Богу, не дала, не пустила: "Спи, детка, проживем и без почты..."
Потекла жизнь дальше. Моя опека крепчала: сынок сыт, обут, одет.
Остальное ясно, как день,- приучайся к труду. "Ты моя, я твой" - из-
любленный девиз сына. С детства и навсегда.
С годами и "тыльную" часть жизни каждого знали. Моя битва за жизнь,
за искусство, его две женитьбы и пробы стать актером не лишили нас не-
рушимого сосуществования.
Теперь вот непрестанно является личико второклассника, все слышу
его известие о почте. Как укор, как удар в сердце. Как показатель нев-
нимания матери.
Сижу как-то у телевизора и смотрю рассказ-интервью матери Василия
Шукшина. Крепкое русское лицо пожилой женщины безучастно. Монотонно,
едва шевеля губами, она вспоминает лютое горе и тяжелую жизнь, разго-
вор с Васей, еще мальчиком. "Нарядили его водовозом. Хлеб не на что
было покупать. Вся семья надрывалась от зари до зари, но денег не хва-
тало... Трусится, но не возражает. "Бочка высоко, сынок..." "Мам, как
дырку достать?" "На колесо, Васенька, станешь... Ох, ведро тяжелое!"
"Ничего, мам, я буду набирать по полведерка". "Правильно, сынок...
Жаль было его. Худой, маленький, десятый годок пошел... Не на смерть
же, думаю..."
Она разрешила, а я нет. Пока ребенок дышит кожей матери, можно нап-
равить его, куда твоей душеньке угодно. Я это не принимала во внима-
ние. Меня же никто не направлял! Это не совсем так. В селе упрощенная
схема жизни: не работать - срам. Вот дом твой, вот работающие с детс-
тва люди, игры на поляне, тут тебе песни, сказки, привозное кино и
парное молоко на ночь. Десятый класс я заканчивала в городе Ейске. Ма-
ма не ленилась проследить, с кем я пришла после танцев и во сколько.
Могла и опозорить. "Ах ты, чертова сволочь - по химии двойка, а ты тут
с морячками хаханьки справляешь!" Только стук начищенных ботинок по
камням мостовой остается от новоявленного кавалера... А жернова боль-
шого города сильнее человека. По Москве и ходить нужно по-другому. Тут
сам по себе не заладится человек.
Помню, горели леса Подмосковья. Долго горели. "Это туман или дым?"
н с испугом выходили москвичи на балконы. "Дым, дым!" Какие только со-
общения не витали по радио и в устных рассказах. Тушили пожар все, кто
мог. Торф предательски тлел под толщей земли. Однажды полный солдат
грузовик заехал на поляну и тут же, окруженный дымом и огнем, стал
оседать в тартарары. Крики солдат, взмахи рук! Тщетно... Грузовик все
погружается в кромешный жар. Спасатели, пожарные мечутся. Солдатики
кто окаменел, кто волосы на себе рвет, по земле катается. Кричат в
агонии, помощи просят, спасатели им в глаза смотрят... А помочь не мо-
гут. Ни достать, ни кинуть что-нибудь. Ничего сделать нельзя... Я ос-
талась на твердой почве. Не катаюсь по земле...
Я крепко ухватилась за кровать, на которой лежит мой сын. Он скри-
пит зубами, стонет, мучается. "Чем тебе помочь, детка моя?" Хочется
приголубить его, взять на руки, походить по комнате, как тогда, когда
он маленьким болел. Теперь на руки не возьмешь. Большой - на всю длину
кровати. Хочется погладить, приласкать, но взрослого сына погладить и
приласкать непросто. Помощи не просит...
