тоска вновь охватила его, обволокла, точно морской туман, который прим-
чался с края света и таит в своей бесплотной толще что-то неуловимое и
нечистое, как зачумленное дыхание далеких вредоносных стран.
Никогда еще, даже в часы самых страшных мук, Пьер так остро не созна-
вал, что его затягивает омут отчаяния. Последняя нить была порвана; нич-
то больше его не удерживало. Когда он исторгал из сердца все, что связы-
вало его с родными, он еще не испытывал того гнетущего чувства заблудив-
шейся собаки, которое внезапно охватило его теперь.
Это была уже не мучительная нравственная пытка, но ужас бездомного
животного, физический страх скитальца, лишенного крова, на которого го-
товы обрушиться дождь, ветер, бури, все жестокие силы природы. Когда он
ступил на пароход, вошел в крошечную каюту, качаемую волнами, вся его
плоть, плоть человека, привыкшего всю жизнь спать в неподвижной и спо-
койной постели, возмутилась против неустойчивости грядущих дней. До сих
пор он был защищен крепкой стеной, глубоко врытой в землю, уверенностью
в отдыхе на привычном месте, под крышей, которой не страшен напор ветра.
Теперь же все то, что не пугает нас в тепле и уюте, за запертыми дверя-
ми, превратится для него в опасность, в постоянное страдание.
Уже не будет земли под ногами, а только море, бурное, ревущее, гото-
вое поглотить. Не будет простора, где можно гулять, бродить, блуждать по
дорогам, а лишь несколько метров деревянного настила, по которому при-
дется шагать, словно преступнику, среди других арестантов. Не будет
больше ни деревьев, ни садов, ни улиц, ни зданий - ничего, кроме воды и
облаков. И все время он будет чувствовать, как под ним качается корабль.
В непогоду придется прижиматься к стенкам, хвататься за двери, цепляться
за край узкой койки, чтобы не упасть на пол. В дни штиля он будет слы-
шать прерывистый храп винта и ощущать ход несущего его корабля - безос-
тановочный, ровный, однообразный до тошноты.
И на эту жизнь каторжника-бродяги он осужден только за то, что мать
его отдавалась чьим-то ласкам.
Он шел куда глаза - глядят, изнемогая от безысходной тоски, которая
съедает людей, навеки покидающих родину.
Он уже не смотрел с высокомерным пренебрежением, презрительной непри-
язнью на незнакомых прохожих, теперь, ему хотелось заговорить с ними,
сказать им, что он скоро покинет Францию, ему хотелось, чтобы его выслу-
шали и пожалели. Это было унизительное чувство нищего, протягивающего
руку, робкое, но неодолимое желание убедиться, что кто-то скорбит об его
отъезде.
Он вспомнил о Маровско. Один лишь старый поляк любил его настолько,
чтобы искренне огорчиться. Пьер решил тотчас же пойти к нему.
Когда он вошел в аптеку, старик, растиравший порошки в мраморной
ступке, встрепенулся и бросил свою работу.
- Вас что-то совсем не видно, - сказал он.
Пьер ответил, что у него было много хлопот, не объяснив, однако, в
чем они состояли; потом сел на стул и спросил аптекаря:
- Ну, как дела?
Дела были плохи; конкуренция отчаянная, больных мало, да и то бедня-
ки, - ведь это рабочий квартал. Лекарства покупают только дешевые, и
врачи никогда не прописывают тех редких и сложных снадобий, на которых
можно нажить пятьсот процентов. В заключение старик сказал:
- Если так продолжится еще месяца три, лавочку придется прикрыть. Я
на вас только и рассчитываю, милый доктор, а то давно бы уже стал чис-
тильщиком сапог.
У Пьера сжалось сердце, и он решил, раз уж это неизбежно, нанести
удар сразу:
- Я... я больше ничем не могу вам помочь. В начале будущего месяца я
покидаю Гавр.
Маровско от волнения даже очки снял.
- Вы... вы... что вы сказали?
- Я сказал, что уезжаю, друг мой.
Старик был потрясен, - рушилась его последняя надежда; и внезапно он
возмутился. Он последовал за этим человеком, любил его, доверял ему, а
тот вдруг бессовестно покидает его.
Он пробормотал:
- Неужели и вы измените мне?
Пьера тронула преданность старика, и он чуть не обнял его:
- Но я, вам вовсе не изменяю. Мне не удалось устроиться здесь, и я
уезжаю врачом на океанском пароходе.
- Ах, господин Пьер! Ведь вы обещали поддержать меня!
- Что поделаешь! Мне самому жить надо. У меня ведь нет ни гроша за
душой.
Маровско повторял:
- Нехорошо, нехорошо вы поступаете. Теперь мне остается только уме-
реть с голоду. В мои годы не на что больше надеяться. Нехорошо. Вы бро-
саете на произвол судьбы несчастного старика, который приехал сюда ради
вас. Нехорошо.
Пьер хотел объясниться, возразить, привнести свои доводы, доказать,
что он не мог поступить иначе, но поляк не слушал его, возмущенный отс-
тупничеством друга, и в конце концов сказал, намекая, видимо, на полити-
ческие события:
- Все вы, французы, таковы, не умеете держать слово.
Тогда Пьер, тоже задетый за живое, встал и ответил несколько высоко-
мерно:
- Вы несправедливы, Маровско. Чтобы решиться на то, что я сделал,
нужны были очень веские причины, и вам бы следовало это понять. До сви-
дания. Надеюсь, в следующую нашу встречу вы будете более рассудительны.
И он вышел.
"Итак, - подумал он, - нет никого, кто бы обо мне искренне пожалел".
Мысль его продолжала искать, перебирая всех, кого он знал или знавал
когда-то, и среди лиц, встававших в его памяти, ему вспомнилась служанка
пивной, давшая ему повод заподозрить мать.
Он колебался, так как питал к ней невольную неприязнь, но потом поду-
мал: "В конце концов она оказалась права". И он стал припоминать, как
пройти на нужную улицу.
День был праздничный, и в пивной на этот раз было полно народу и та-
бачного дыма. Посетители - лавочники и рабочие - требовали пива, смея-
лись, кричали, и сам хозяин сбился с ног, перебегая от столика к столи-
ку, унося пустые кружки и возвращая их с пеной до краев.
Найдя себе место неподалеку от стойки, Пьер уселся и стал ждать, на-
деясь, что служанка заметит его и узнает.
Но она пробегала мимо, кокетливо покачиваясь, шурша юбкой, семеня
ножками, и ни разу не взглянула на него.
В конце концов он постучал монетой о стол.
Она подбежала:
- Что угодно, сударь?
Она не смотрела на него, поглощенная подсчетом поданных напитков.
- Вот тебе на! - заметил он - Разве так здороваются с друзьями?
Она взглянула на него и сказала торопливо:
- Ах, это вы! Сегодня вы интересный. Но только мне некогда. Вам круж-
ку пива?
- Да.
Когда она принесла пиво, он проговорил:
- Я пришел проститься с тобой. Я уезжаю.
Она равнодушно ответила:
- Вот как! Куда же?
- В Америку.
- Говорят, это чудесная страна.
Только и всего. И дернуло же его заводить с нею разговор в такой
день, когда кафе переполнено!
Тогда Пьер направился к морю. Дойдя до мола, он увидел "Жемчужину",
на которой возвращались на берег его отец и капитан Босир. Матрос Папаг-
ри греб, а друзья-рыболовы, сидя на корме, попыхивали трубками, и лица
их так и сияли довольством и благодушием. Глядя на них с мола, доктор
подумал: "Блаженны нищие духом". Он сел на одну из скамей у волнореза, в
надежде подремать, забыться, уйти в тупое оцепенение.
Когда вечером он вернулся домой, мать сказала ему, не решаясь поднять
на него глаза:
- Тебе к отъезду понадобится бездна вещей, и я в некотором затрудне-
нии. Я уже заказала тебе белье и условилась с портным относительно
платья; но, может быть, нужно еще что-нибудь, чего я не знаю?
Он открыл было рот, чтобы ответить: "Нет, мне ничего не нужно". Но
тут же подумал, что ему необходимо, по крайней мере, прилично одеться, и
ровным голосом ответил:
- Я еще точно не знаю, справлюсь в Компании.
Он так и сделал, и ему дали список необходимых вещей. Принимая этот
список из его рук, мать в первый раз за долгое время взглянула на него,
и в ее глазах было такое покорное, кроткие и молящее выражение, словно у
побитой собаки, которая просит пощады.
Первого октября "Лотарингия" прибыла из Сен-Назэра в Гаврский порт с
тем, чтобы седьмого числа того же месяца уйти к месту назначения, в
Нью-Йорк, и Пьеру Ролану предстояло перебраться в тесную плавучую камор-
ку, где отныне будет заточена его жизнь.
На другой день, выходя из дому, он столкнулся на лестнице с поджидав-
шей его матерью.
- Хочешь, я помогу тебе устроиться на пароходе? - еле внятно спросила
она.
- Нет, спасибо, все уже сделано.
Она прошептала:
- Мне так хотелось бы взглянуть на твою каюту.
- Не стоит. Там очень неуютно и тесно.
Он прошел мимо, она же прислонилась к стене, сраженная, мертвенно
бледная.
Ролан, уже успевший посетить "Лотарингию", за обедом шумно восторгал-
ся ее великолепием и не мог надивиться, что жена не проявляет желания
осмотреть пароход, на котором уезжает их сын.
В последующие дни Пьер почти не виделся с родными. Он был угрюм,
раздражителен, груб, и его резкие слова, казалось, бичевали решительно
всех. Но накануне отъезда он вдруг отошел, смягчился. Ночь он должен был
провести в первый раз на борту парохода; вечером, прощаясь с родителями,
он спросил:
- Вы придете завтра на судно проститься со мной?
Ролан вскричал:
- Еще бы, еще бы, черт побери! Правда, Луиза?
- Разумеется, - тихо сказала она.
Пьер продолжал:
- Мы снимемся в одиннадцать. Надо быть там, самое позднее, в половине
десятого.
- Знаешь что? - воскликнул отец - Блестящая идея! Попрощавшись с то-
бой, мы побежим садиться на "Жемчужину" и будем поджидать "Лотарингию"
за молом, чтобы увидеть тебя еще раз. Как ты думаешь, Луиза?
- Да, конечно.
Ролан продолжал:
- А если стоять на молу со всей толпой, которая придет поглазеть на
океанский пароход, то ты ни за что нас не разглядишь. Одобряешь мою
мысль?
- Конечно; одобряю. Отлично.
Час спустя он лежал на своей койке моряка, узкой и длинной, как гроб.
Он долго лежал с открытыми глазами, думая обо всем, что произошло за эти
два месяца в его жизни и особенно в его душе. Он так мучился сам и так
мучил других, что в конце концов воинственное, мстительное горе истощило
себя, как иступившееся лезвие. У него уже не хватало сил сердиться на
кого-либо за что бы то ни было; он не возмущался более, он на все махнул
рукой. Он так устал бороться, наносить удары, ненавидеть, так устал от
всего, что совсем обессилел и только пытался усыпить все свои чувства и
погрузиться в забвение, как погружаются в беспробудный сон. Он слышал
вокруг себя невнятные, непривычные шумы корабля, легкие шорохи, едва
различимые в тихую ночь стоянки, и глубокая рана, которая два месяца так
жестоко жгла ему душу, теперь только ныла, как заживающий рубец.
Он крепко спал до тех пор, пока топот ног матросов не разбудил его.
Было уже утро, и на пристань прибыл поезд, привезший пассажиров из Пари-
жа.
Тогда Пьер стал бродить по пароходу среди озабоченных, суетящихся лю-
дей, которые разыскивали свои каюты, перекликались, спрашивали о чем-то
и отвечали невпопад в суматохе начавшегося путешествия. Поздоровавшись с
капитаном и пожав руку сослуживцу, судовому комиссару, он вошел в ка-
ют-компанию, где несколько англичан уже дремали по углам. Это была боль-
шая комната с облицованными белым мрамором стенами и с золочеными баге-
тами; в высоких зеркалах отражались казавшиеся бесконечными ряды длинных
столов и вращающихся стульев, крытых алым - бархатом. Одним словом, это
был плавучий холл, огромный плавучий космополитический холл, где собира-
ются за общим столом богачи всех частей света. Бьющая в глаза роскошь
была та же, что в больших отелях, в театрах, в общественных местах, -
крикливая и безвкусная, ласкающая глаз миллионеров.
Пьер уже собирался пройти в ту часть корабля, которая была отведена
для второго класса, как вдруг вспомнил, что накануне вечером на судно
погрузили большую партию эмигрантов, и спустился в межпалубное помеще-
