технолог, кидали миллион муравьев и муравьев в одинаковых ватниках - оно и
вася. Что за беда, если половину из них перетопчут? Главное, среди них нет
ни одного стратега. Потому что стратег - всегда потенциальный конкурент на
кресло. Муравей же на кресло на посягнет никогда. Ему бы муравьят на ноги
кое-как поставить.
Но - все. Уперлись. Во второй половине ХХ века докатился мир до того,
что кровь из носу пускай сколько хочешь, а дело - ни с места. Без мыслей и
земля не родит, и заводы гадят впустую, и наука превратилась в захолустный
мужской клуб с отдельными кабинетами на втором этаже. Страна в наше время
может иметь все - уголь, нефть, железо, ракеты, реакторы! - и стремительно
гнить, необратимо обращая в труху все эти богатства. Потому что не малости
- мыслей.
Отсюда кризис.
Отсюда - перестройка.
Думай! Думай немедленно! А зачем? Родине мысли нужны! А как? А шут
его знает... Сядь! Сел. Нахмурь лоб! Нахмурил. Придумал? Нет. Подбородок
подопри кулаком, как у Родена, видел? Не видел. Черт, и я не видел. В
общем, подопри. Придумал? Нет. А чего придумать-то надо? (Как говорил
Винни-Пух, если бы я знал, что нужно придумать, я бы обязательно
придумал). А я откуда знаю? У тебя образование, у меня только полномочия.
Думай! Двадцать пять рублей дам! Придумал? Нет. Двадцать шесть дам!..
минус налог. Придумал? Нет. Место в яслях дам! Придумал? Да! Е равно эм цэ
квадрат! Гм... где-то я это уже слышал... Еще думай! Придумал! Если сто
тонн фенола вылить в одну реку за двадцать пять минут, тот, кто попьет из
реки, может... э-э... плохо себя почувствовать. Так. (на место директора
химкомбината метит, Эйштей хренов. А мы с Денисычем охотились вместе... да
и Москва обещала квоту загранкомандировок увеличить, если план по
удобрениям перевыполним...) Эта мысль подрывает ленинское учение о войнах
справедливых и несправедливых. Неприятный казус. Ну да времена сейчас
вольные, так что условимся просто, ты не говорил, я не слышал. Думай
дальше. Придумал? Нет. Еще думай! Дз-зын-н-нь! Конец рабочего дня. Ну и
пес с ним, пошли водки выпьем. Ты мне четверной должен, мыслитель. Так что
ставь. Придумал! Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!
Если сто тонн фенола вылить... в этой ситуации нет ничего
фантастического, разве что количество тонн. Но уже вторая часть фразы
включает рассмотрение последствий, затрагивает перспективу, требует
заглянуть в завтра. Но если, читая про это завтра, мы узнаем, что человек,
наглотавшись фенола, с утроенной силой встал к станку и весь день мурлыкал
гимн, это будет не фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, то
кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.
В последние годы в просторечии возник термин "книжка от мозгов".
Дескать, "отключиться хочу, дай почитать чего-нибудь от мозгов." В разряд
такого чтения попала и фантастика. Один из наиболее интеллектуальных и
будоражащих как воображение, так и чувство ответственности видов
литературы, по определению предназначенный для подпитывания способности
мыслить, старательно превращался в литературу от мозгов. А потом еще
проводились дискуссии о кризисе жанра!
Нам пытаются отбить нервные окончания, ответственные за осязание
будущего. И в значительной степени - преуспевают. Восстанавливать эту
способность, даже при самых благоприятных условиях, придется многие годы.
Поэтому НФ, как ни горько признавать это любящему ее человеку, в
изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж. Обратимо ли это? Не
знаю.
[ конец пропущен ]
Вячеслав РЫБАКОВ
ЗЕРКАЛО В ОЖИДАНИИ
Отправной точкой для сих размышлений послужила чрезвычайно, на мой
взгляд, интересная статья И.Кавелина "Имя несвободы", опубликованная в
первом номере "Вестника новой литературы". Помимо прочего, в ней
доказывается следующее. Во-первых, русская советская литература, даже с
момента частичного раскрепощения в 50-х годах обречена оставаться
атавистическим и бессмысленным отростком мировой, поскольку любые, пусть
даже самые честные произведения пережевывают тупиковую, атавистическую
социальную ситуацию, суд истории над которой уже совершен, но которая
продолжает длиться в этой стране. Во-вторых, практически во всех честных
произведениях, начиная с 50-х годов и далее (нечестные вообще не берутся в
расчет, и справедливо, ибо они есть объект не литературоведческого, а
медицинского или судебного анализа), описывается, в сущности, один и тот
же герой в типологически одной и той же жизненной ситуации, постепенно
раскрывающей ему тем или иным образом глаза на окружающий мир; от вещи к
вещи варьируется процесс осознания того, что социум вокруг не таков, каким
порядочный человек с детства его себе представлял. Конкретный сюжет роли
не играет; поначалу влитый в общество, как животное в биоценоз, герой,
зачастую именно в силу своих положительных качеств и веры в идеалы
начинает непредвзято разбираться в происходящем, и к концу наступает некое
осознание - но после осознания ни в одной вещи никогда ничего уже не
происходит, происходит только конец, и это закономерно; осознавшему
общество герою в этом обществе места нет, и писать не о чем. Дальше должна
быть или ломка души и познательное приспособленчество - но тогда
произведение получится антисоветским; или открытый, так или иначе явленный
свету бунт - но тогда произведение получится еще более антисоветским; ил и
отчаянная и смехотворная борьба со всем обществом за провозглашенные этим
же обществом и формально в нем безраздельно царящие идеалы, что выродится
либо в благоглупость, дибо опять-таки в антисоветизм.
Эта концепция буквально завораживает своей стройностью и
доказательностью. Меня, во всяком случае, заворожила.
Но в четырехмерном континууме истории не бывает одногранных
процессов. Попроюуем взглянуть на те же яйца, только сбоку.
Грандиозный исторический разлом, не вполне осознанно превращенный
большевиками в грандиозный вивисекторский эксперимент, истребил массу
деятелей культуры, спору нет. Но столь же бесспорно, что общечеловеческую
культуру он парадоксальнейшим образом обогатил в том смысле, что
чрезвычайно расширил знания человечества об обществе и о людях в обществе,
о социальной инерции и социальной податливости, о конструктивных
возможностях и деструктивных последствиях массового насилия, и т.д. Одна
только возможность на практике исследовать попытки сращивания рабовладения
с индустрией чего стоит! А синхронное сопоставление эффективности
восточной деспотии и часнособственнического фашизма! Для историков,
социологов и психологов Октябрьская революция - все равно что для физиков
взрыв первой атомной бомбы в Аламогордо. Несомненно, что если человечество
уцелеет, последствия большевицкого удара ломом по критической массе урана
будут исследоваться в течение еще многих десятилетий - как вне, так и
внутри зоны поражения. И точно так же, как потомки жителей Хиросимы-45 до
сих пор интересны, и еще долго будут интересны, для биологов, потомки
жителей России-17 для мирового человековедения отнюдь не пустое место и не
бросовый материал.
Но это значит, что любое письменное свидетельство, оставленное
советским социохибакуся, по крайней мере для науки раньше или позже
окажется бесценным.
С другой стороны, общемировой литературный процесс, даже если
абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь не представляет собою
единого державного течения. Латиноамериканский регион - там свои игрушки.
Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не говорю о Черной
Африке, где тоже есть буквы, а следовательно, есть и люди, которые этими
буквами что-то пишут. Один и тот же человек в зависимости от перепадов
настроения - если он, конечно, вообще читает книги - может предпочесть
вчера Абэ Кобо, сегодня Борхеса, завтра Лао Шэ, послезавтра Рекса Стаута,
а на склоне третьего дня потянуться за Рыбаковым Анатолием. И с момента
предпочтения уже не столь важно, что вызывает у читающего интерес:
психология или этнография. Конечно, среднеевропейский читатель чаще будет
читать европейских и американских писателей, ибо они ему культурно ближе,
у них он в большей степени читает о себе. Но тогда получается,что о
мировом литературном процессе можно говорить лишь статистически. Хорошо,
но ведь по тем же самым причинам японец или китаец значительно чаще будет
читать восточноазиатских авторов; а если вспомнить, что китайцев на свете
несколько больше, чем французов, то соответственно числу человекостраниц
мировым литературным процессом может оказаться такое...
Всякая национальная литература является полноправным, хотя и
действительно воздействующим на остальные не в одной и той же степени,
элементом мирового процесса. Требуется лишь одно.
Свой, специфический объект описания.
Конечно, Уэллс может для разнообразия нашмалять "Россию во мгле",
Фейхтвангер - "Москву. 1937", Эренбург - "Падение Парижа", а Аркадий
Стругацкий - "Пепел Бикини". Но, во-первых, подобные выбросы достаточно
редки и несущественны, а, во-вторых, при их создании авторы все равно
остаются в рамках той культурной ситуации, той системы ценностей, того
спектра эмоций, которые определяют их как выразителей и отражателей их
основного, кровного, с рождения формировавшего их души мира.
В течение многих мучительных десятилетий советская литература имела
свой объект отражения. Действительно, объектэтот был вначале исключительно
катастрофичен, а затем чрезвычайно извращен. Но: существовал своеобразный
мир, и в этом мире постепенно начал существовать своеобразный человек.
Бессмысленно сейчас углубляться в вопрос, что в этом человеке русского, а
что советского, или насколько и чем этот мир и этот человек хуже или,
пардон, лучше иных региональных миров и людей. Некоторые ответы сейчас
написаны на каждом углу и становятся общими местами, вернее, местами
общего пользования; некоторые - думаю, их больше - еще только предстоит
дать. Но факт остается фактом - описание данного мира, как научное, так и
художественное, коль скоро мир этот является регионом человечества,
обогащало знания и представления человечества о себе. Беллетристическое
отображение советского поведения в советских условиях, конечно, весьма
необычный факт культуры, но подчас оно может оказываться интеллектуально и
эмоционально захватывающим для жителей любого культурного региона,
поскольку размышляют об окружающей их системе и испытывают чувства по ее
поводу все-таки не вирусы, а люди.
Да, раскрытие тайны окружающего мира, инвалидное внедрение в
многослойно замаскированный и тщательно охраняемый зазор между образом
действительности, вколачиваемым в советские (главным образом - русские)
головы с детства и самой действительностью на протяжении десятков лет
составляло основу духовной жизни всякого порядочного и несломленного
человека в этой стране. Но, видимо, было бы ошибкой думать, что подобный
процесс начисто лишен общечеловеческого содержания. Процесс познания
всегда индивидуален, и другие индивидуумы всегда могут что-то почерпнуть в
нем для себя. Какой-нибудь мумбу-юмбу, в сотый раз в истории человечества
открывший велосипед, может оставить такое описание этого действа, что
зачитываться будут миллионы велосипедистов.
Ну, например. Одним из атрибутов советского общества является почти
полная непредсказуемость срабатывания обратных связей. Неверно, что
