Украине необходимо бы воевать, потому что это оставалось единственным спс
собом предотвратить распад страны на Восточную и Западную Украину и
Новороссию.
- Хохлы все время балансировали на пороге НАТО по принципу "и
хочется, и колется", чтобы все расходы взяли на себя будущие союзники.
Америка же не соглашалась. Мне в Хайфе один старик рассказывал как-то о
тех переговорах, когда им в субсидиях было напрочь отказано. Не по
политическим соображениям. Просто в тот момент в Штатах шла очередная
волна изоляционизма, и они стали критически рассматривать свои отношения с
НАТО; а Германии и Франции Украина была не очень-то по вкусу.
Согласись, просто какие-то мастера парадоксов эти киевские орлы. Надо
же додуматься: путем локальной войны убедить Запад, что дешевле иметь
Украину в составе НАТО, чем вне ее. Решающим же толчком оказались,
по-видимому, исходившие от низов требования референдума о воссоединении с
Россией. Умные люди там ведь предвидели уже или угадывали, куда Россия
пойдет, а их это пугало. Война - последний путь ко внутреннему миру.
Воевать же можно было лишь с Польшей, так и не вступившей в НАТО
из-за своих коммунистических заскоков. Не с Россией же, на самом деле,
было ввязываться в серьезную драку. Она-то успела к тому времени поставить
наконец армию на ноги. И как ни заманчиво казалось начертать на прапорах
традиционные антимоскальские лозунги, у украинской военной партии хватило
розуму воздержаться от этого. Задирать Белоруссию было то же самое, что
лезть на Россию. Тягаться с Румынской конфедерацией было заманчиво, но
политически неприемлемо. У румын тогда с Объединенной Европой началось
явное сближение. Можно было затеять свару с Болгарией, но не из-за чего.
Оставалась Польша. Тут все вроде бы находилось на месте: и исторические
предпосылки в национальном сознании, застрявшие со времен Богдана
Хмельницкого, и серьезный уровень противника - а первая в истории
незалежной Украины война обязательно должна была быть значительной, чтобы
не получилось, что от государства ожидали великих дел, а оно чижика съело;
и, наконец, нигде вслух не высказанное, но, несомненно, существовавшее
согласие противной стороны на такую войну, поскольку идея "державы от моря
до моря" а Речи Посполитой не умерла. И если кто-то готов был предоставить
возможность для реализации этой идеи, то согласие общества
гарантировалось. Некоторою время казалось, что возможен мирный путь удовле
творения желаний обеих сторон. Но требования оказапись взаимно
неприемлемыми, и оставалось только хвататься за сабли.
Как эта война завершилась, известно: формально - по нулям, но Польша
практически ничего не проиграла в отличие от Украины.
Я кивнул. Изя излагал прописные истины по поводу этой последней в
Европе войны.
- Война эта началась не вдруг, - говорил Изя, очищая мандарин, - и
Европа ожидала от России усилий по ее предотвращению; тем не менее Россия
помочь делу не смогла. Многие, правда, у нас считали, что не больно-то и
старалась, поскольку в результате этого конфликта решился наконец вечно
больной крымский вопрос: надо же было там как-то обеспечить безопасность и
защитить всякого рода интерес русскоязычного населения...
На какое-то время я перестал его слышать. Полузакрыв глаза, потягивал
вино, думая о том же, о чем говорил он, но - иначе.
Да, Россия таким путем утратила еще частицу своего авторитета в
Европе (к тому времени и так не Бог весть какого) и, естественно, на это
обиделась.
В ту пору в постсоветской истории завершился уже период, о котором я
иногда вспоминаю как о поре паханства и который с таким же успехом можно
назвать порой суматошного беспамятства. Беспамятства - потому что развитие
событий того времени очень во многом повторяло дела самого начала
двадцатого века - после так называемой Февральской револю ции.
Никто не понимал, что внутриполитические игры хороши тогда, когда
экономика страны, ее обширное хозяйство находятся в нормальном состоянии и
не служат мячом, по которому все команды лупят ногами лишь в своих
интересах. Люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по
которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи,
свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упускали из виду одно
обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на
пустом месте, и чтобы лучше жить, нужно было производить ценности, то есть
заниматься именно производством. В Штатах никто не пришел на готовое, и
общество это - при всех его недостатках - изначально было обществом
созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал,
немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее
десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о
распределении уже созданного. Безусловно, такая задача выдвинула на первый
план совершенно других людей, чем созидатели, а именно - воров и
спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не
на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств из бюджета и
кармана обывателя, на биржевой игре. Все это не увеличивало национального
богатства, зато помогало созданию богатств индивидуальных - но не
коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов
выкатывающихся за пределы России.
Государство же заботилось в первую очередь об укреплении самого себя
- то есть государственного аппарата и в какой-то степени тех сил, на
которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового
гражданина - вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо
противоположное.
Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго
справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному
ощущением безвыходности. В общем, картина свидетельствовал только о том,
что безудержная демократия (вернее, те, что под нею понималось) в пору
экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем
законодательства способна привести лишь к диктатуре. Но не к той
достаточно цивилизованной дик татуре, которая наступила при Первом
Генералитете, а к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет
личной ответственности ни за что. Именно такая и существовала в России до
самого конца века.
- Эй, - окликнул меня Изя. - Ты что, не выспался? Не столько мы
выпили, чтобы отключаться за столиком.
Я взглянул на часы. Ого! Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел
уже заполниться.
- Перерыв объявили, - сказал Изя. - Ты что, не слышал? Этак ты все
сенсации проспишь, журналис Слушай: может, давай заодно и пообедаем -
всерьез, как полагается?
- Нет, - сказал я. - Приятного тебе аппетит; а у меня дела.
- Тогда я поеду, - сказал он. - Здесь мне делать нечего. Ты вернешься
в зал?
- Надо полагать, - сказал я.
- Тогда забери то, что я там оставил на стуле.
- Что, выслать тебе заказной бандеролью?
Изя не улыбнулся:
- Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что
мечтал тебя подстрелить у посольства, - он меченый теперь. Поймать его не
смогли - скользкий подонок, - но маковое зернышко него всадили, так что
теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам кровообращения... А я
тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажетеся вблизи... Усек? Всех
благ!
- Пока! - сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула
у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами прервал ее.
Мне ни есть, ни пить не хотелось еще - распорядок работы совещания не
совпадал с моим личным режимом, - и я решил прогуляться, выйти из театра и
выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю я редко, благодаря чему это
занятие временами приносит совершенно неожиданные результаты. Вот и
сейчас: если бы я не захотел курить, то не вышел бы из помещения в
весеннюю промозглость; а не выйди я - и не увидал бы Натальи, которая,
успев уже продрогнуть, переминалась с ноги на ногу около подъезда.
Я увидел ее прежде, чем она меня; первым движением было - стремглав
броситься к ней. Однако на полпути я взял себя в руки, и когда она
обратила наконец взгляд в мою сторону, я уже шел неторопливо, достойно,
нацепив на физиономию строгое выражение. Впрочем, мне сразу показалось,
что в мою строгость она ничуть не поверила. У женщин вообще интуиция
развита куда сильнее, чем у нас. Мы - пол мыслящий, они - чувствующий.
Иначе и те, и другие неполноценны. Во всяком случае, я всю жизнь так
думал.
- Опаздываете, - сказал я, стараясь, чтобы в голосе прозвучала
укоризна.
Хотя это, по-моему, получилось неубедительно. - У вас такой принцип?
Или досадная случайность?
Наталья же вместо того, чтобы покраснеть, ощетинилась.
- Святое право женщины - опоздать на пятнадцать минут, - ответила
она. А я не успела на каких-нибудь десять минут. Но вас уже не было. А они
(она указала в сторону охранников) меня не пропустили. Вы ведь не
предупредили тут никого...
Прелестно. Значит, я еще и виноват. О женщины! Кто это сказал?
Кажется, Вильям Шекспир. Впрочем Наталья была права: мне следовало
предупредить охрану. Беда в том, что я просто не верил, что она придет. А
она взяла и пришла. Я обнял ее за плечи.
- Бедный мой человек, простите ради Бога. Ну-ка пойдемте побыстрее.
Вам сейчас просто необходимо выпить чего-нибудь горячительного. Или хотя
бы просто горячего.
Она шмыгнула носом, поняв, что я признал свою вину и на этом ей можно
удовлетвориться.
- Мой секретарь, - сказал я маячившему в дверях амбалу, и он
равнодушно кивнул. Но при этом, однако, не преминул огладить
профессиональным жестом ее желтую синтетическую ветровку в поисках
недозволенных предметов. Меня это почему-то рассердило, хотя я прекрасно
понимал, что охранник выполняет свои обязанности.
Оказавшись в гардеробе, я сдал ее ветровку, и мы вошли в буфет.
Первая атака проголодавшихся уже схлынула, так что мне без труда
удалось усадить Наталью за столик и взять ей горячий кофе с пирожными - от
более существенного она отказалась. Пока молодая женщина отогревалась и
приходила в себя, я внимательно оглядывался, почувствовав себя на работе.
Сейчас самое время было войти в контакт с кем-нибудь из перечисленных в
моем списке людей и если не сразу взять интервью хоть у одного из них, то,
во всяком случае, договориться о встрече в более пригодной для этого
обстановке. Никого, однако, заметно не было; надо полагать, для
президиума, по нашей старой традиции, оргкомитет организовал отдельный
буфет. Можно было бы, конечно, попробовать прорваться туда, но не хотелось
оставлять Наталью одну, и я продолжал рассматривать публику, пока взгляд
мой не наткнулся на уже знакомый по фотографии облик. Я без труда опознал
пышную шевелюру, хотя и, если приглядеться, начинавшую редеть, крупный
породистый нос, не очень сочетавшийся с тонкими губами и острым
подбородком. Бретонский, историк и в какой-то степени мастер политического
прогноза. Что же, заказ мною уже получен, обстановка и без него заставляла
торопиться, значит - надо брать его на абордаж...
Политический мыслитель оживленно разговаривал с тремя женщинами
среднего возраста, но мне показалось, что делал он это скорее по
обязанности, для поддержания имиджа дамского угодника, а не ради
удовольствия. Профессор, подумал я, наверняка привык размышлять и
беседовать в уютной обстановке кабинета или, еще лучше, гостиной с
