уснул.
Утром констебль проводил меня на судно и сдал на руки капитану. На борту еще не
было ни одного пассажира. Помахав констеблю на прощанье, я стоял на носу корабля
и долгим нежным взглядом прощался с Англией. Были те редкие тихие утренние часы,
когда над головой чистое небо, в вышине парят чайки. Каждый раз, глядя на Англию
с моря, я проникаюсь неброской, мирной, дремотной прелестью ландшафта. Англия с
такой трогательной робостью спускается к морю, что внутри все замирает в
428
умилении. Все кажется тихим, умиротворенным, цивилизованным. Я стоял, смотрел на
Нью-Хэвен, на глазах у меня выступили слезы. Пытался представить себе, где живет
стюард, гадал, чем он сейчас занимается, наверное уже проснулся и завтракает или
возится в саду. В Англии у каждого должен быть свой сад: таков заведенный
порядок, это сразу чувствуется. Никогда я не видел Англию столь прелестной,
столь гостеприимной. Мои мысли вновь перенеслись к констеблю: как славно, как
гармонично вписывается он в этот пейзаж. Если ему когда-нибудь попадется в руки
эта книга, то я хочу, чтобы он знал, что я безгранично сожалею о том, что в
присутствии такого тонкого, благородного человека справлял свои естественные
надобности. Если бы я мог представить, что ему придется сидеть и наблюдать за
мной, то уж как-нибудь бы дотерпел, пока пароход не отчалит от берега. Я хочу,
чтобы он знал это. А тех двух подонков -- их я предупреждаю, что попадись они
мне когда-нибудь, я плюну им в глаза. Да падет проклятие Иова на их головы, и
пусть терзаются они до конца дней своих. И сгинут в муках на чужбине!
Самое волшебное утро в моей жизни. Крохотная деревушка Нью-Хэвен, угнездившаяся
среди белых меловых утесов. Край земли, с которого цивилизация плавно
соскальзывает в море. Я долго стоял, погрузившись в мечты, и на меня снизошли
покой и благодать. В такие минуты кажется, что все, что с тобой происходит,
происходит к лучшему. Объятый сонным покоем, я вспоминал другой Нью-Хэвен -- в
штате Коннектикут, где я однажды навещал в тюрьме одного человека. В свое время
он работал у меня курьером, и мы незаметно подружились. В один прекрасный день в
припадке ревности он выстрелил в свою жену, а потом в себя. К счастью, обоих
удалось спасти. Когда его перевели из больницы в тюрьму, я навестил его. Мы
долго проговорили, разделенные стальной сеткой. Когда я вышел на улицу, меня
внезапно пронзило острое ощущение прелести свободы. Повинуясь неожиданному
порыву, я спустился на берег к океану и, глубоко вдохнув, нырнул в воду. Это был
один из самых удивительных дней, проведенных мною у океана. Когда я летел с
трамплина вниз, мне казалось, что я навсегда покидаю эту землю. Я не собирался
расставаться с жизнью, но в тот момент мне было плевать, утону я или нет.
Невозможно передать словами ощущение, которое испытываешь, когда бросаешься
429
с земли, оставляя за собой всю эту помойку рукотворной мерзости, которую люди
хвастливо именуют цивилизацией. Когда я вынырнул и поплыл, я увидел мир
совершенно новыми глазами. Все изменилось. Вышедшие посидеть у моря люди
казались до странности разобщенными; они валялись на берегу, словно морские
котики, грея на солнце свои бока. Они были начисто лишены элементарных признаков
индивидуальности. Были такой же частью пейзажа, как скалы, деревья, коровы на
лугу. Для меня остается загадкой, как этим ничтожным существам удалось
возвыситься над всеми остальными, стать царями природы. Я воспринимал их как
неотъемлемую часть природы, как животных, как растения, не больше. В тот день я
почувствовал, что с чистой совестью могу пойти на самое гнусное преступление,
прекрасно осознавая его гнусность. Преступление без причины. Да, я чувствовал,
что могу запросто убить кого-нибудь, ни в чем не повинного.
Судно взяло курс на Дьепп, и мои мысли потекли по новому руслу. Я никогда прежде
не выезжал из Франции и вот возвращаюсь с позорной черной меткой, перечеркнувшей
мою визу, мое имя. Что подумают французы? Вдруг они тоже устроят мне
перекрестный допрос? Что я делаю во Франции? Как зарабатываю на жизнь? Не
отнимаю ли кусок хлеба у французских рабочих? Не собираюсь ли повиснуть на шее у
государства?
Тут меня обуяла паника. Что, если меня не впустят обратно во Францию. Не дай
бог, посадят на корабль и отправят в Америку. Я до смерти перепугался. Америка!
Быть отправленным в Нью-Йорк и выброшенным на помойку, словно мешок гнилых
яблок. Ну нет, если они вздумают выкинуть такой фокус, я выброшусь за борт. Мне
ненавистна мысль о возвращении в Америку. Я стремился только в Париж. Никогда в
жизни не стану больше жаловаться на судьбу. И пусть остаток дней моих буду там
нищенствовать. Лучше быть нищим в Париже, чем миллионером в Нью-Йорке!
Я сочинил грандиозную речь на французском, -- собираясь произнести ее перед
французскими чиновниками. Я так старался, так увлекся возвышенными оборотами,
что не заметил, как мы пересекли Ла-Манш. Как раз пытался проспрягать глагол в
сослагательном наклонении, когда впереди неожиданно показалась земля, и
пассажиры обле-
430
пили перила. Начинается, мелькнуло у меня в мозгу. Не робей, приятель, выше
голову, к черту сослагательное наклонение!
Бессознательно я держался в сторонке от всех, будто боялся запятнать кого-нибудь
своим позором. Я не знал, что меня ожидает, когда я сойду на берег -- будет ли
меня ждать agent*, или просто скрутят руки, как только я спущусь по сходням. Все
оказалось куда проще, чем представлялось моему разгоряченному воображению. Когда
судно причалило, ко мне подошел капитан и, взяв за руку, -- совсем как констебль
-- подвел меня к перилам, откуда моим глазам открылся берег, где стояли
встречающие. Обменявшись взглядом с кем-то на набережной, капитан поднял вверх
левую руку, выставив вперед указательный палец, и направился ко мне. Он словно
говорил этим жестом:
"Один ест ь!" Один кочан капусты! Одна голова скота! Я был скорее поражен, чем
пристыжен. Все оказалось предельно ясно и логично, не придерешься. Как ни крути,
я на судне, судно причаливает, меня ищут, спрашивается, к чему возиться с
телеграммами или утруждать себя ненужными телефонными звонками, если достаточно
одного взмаха руки? Так и проще, и дешевле.
Когда я увидел того, кому предстояло решать мою дальнейшую участь, у меня упало
сердце. Им оказался детина устрашающего вида с черными, лихо закрученными усами,
в огромном котелке, наполовину прикрывавшем его внушительных размеров уши. Даже
издали его руки наводили на мысль об окороках. Излишне говорить, что одет он был
во все черное. Все было против меня.
Спускаясь по сходням, я лихорадочно пытался восстановить хотя бы крохотный
отрывок своей отрепетированной только что речи. И не мог вспомнить ни одной
фразы. Только повторял про себя: "Oui, monsieur, je suis un Ame-ricain -- mais
je ne suis pas un mendiant. Je vous jure, monsieur, je ne suis pas un mendiant".
-- Votre passeport, s'il vous plait.
-- Oui, monsieur!**
_________
* Полицейский (фр.).
** -- Да. мсье, я американец, но не нищий, клянусь, мсье, я не нищий.
-- Ваш паспорт, пожалуйста.
-- Да, мсье (фр.).
431
Я знал, что обречен снова и снова повторять "Oui, monsieur". Каждый раз, когда
эти слова слетали с моих губ, я проклинал себя. Но что я мог поделать? Это
основа основ, которую вдалбливают вам в мозги, как только вы попадаете во
Францию. Oui, monsieur! Non, monsieur! Поначалу чувствуешь себя тараканом. Потом
незаметно привыкаешь и сам произносишь эти слова, совершенно не вдумываясь в их
смысл, подозрительно косясь на каждого, кто обходится без них. Когда попадаешь в
затруднительное положение, это первое, что срывается с языка. "Oui, monsieur!" И
как заведенный, как старый козел, блеешь одно и то же.
В действительности, я произнес эти слова только раз или два, потому что этот
парень был столь же неразговорчив, как и констебль. Я с радостью понял, что его
обязанности состояли лишь в том, чтобы сопроводить меня к другому чиновнику, где
у меня опять будут требовать паспорт и carte d'identite. Мне вежливо предложили
сесть. Я уселся с громадным чувством облегчения, бросив прощальный взгляд на
моего провожатого -- где я мог видеть его прежде?
Какой контраст по сравнению с мучениями прошлой ночи! Бросилась в глаза
громадная разница: уважение к личности. Мне подумалось: посади они меня сейчас
на американское судно, я безропотно воспринял бы свою судьбу. Его речь была
внутренне организованна. Он не сказал ничего непонятного, ничего
оскорбительного, недоброжелательного или непристойного. Он говорил на своем
родном языке, и в нем чувствовалась форма, внутренняя форма, вытекающая из
глубокого знания жизни. Такая ясность было тем более поразительна, что вокруг
царил хаос. Этот внешний бардак, окружавший его, казался нелепым. Но в то же
время он не был нелеп, потому что то, что порождало этот бардак, исходило от
человека, от человеческих слабостей, человеческих ошибок. В этом кавардаке
чувствуешь себя легко и свободно, ибо это настоящий французский кавардак. После
нескольких беглых, формальных вопросов я окончательно успокоился. До сих пор не
имея ни малейшего представления о своей дальнейшей судьбе, я был уверен, что
каким бы ни был приговор, он не будет ни взбалмошным, ни злобным. Я молча сидел,
наблюдая, как он работает. Казалось, здесь не было ничего, что функционировало
бы нормально: ручка, промокательная бумага, чернила, линейка. Казалось, он толь-
432
ко-только открыл свой офис, и я у него -- первый клиент. В действительности же
через него прошли тысячи таких, как я, тысячи, поэтому он не слишком
беспокоился, когда дела шли не совсем гладко. Он четко усвоил, что главное --
.правильно все записать в соответствующую книгу. В нужных местах поставить
соответствующие печати и штампы, необходимые для того, чтобы придать делу
законность, и выполнить прочие общепринятые формальности. Кто я такой? Чем
занимаюсь? Cane me re -qarde рas! Я буквально слышал, как он проговаривает все
это про себя. Он задал мне всего три вопроса. Где родился? Где проживаю в
Париже? Давно ли живу во Франции? Из моих ответов он составил прекрасное
небольшое досье имени меня, в конце которого поставил в меру витиеватую подпись
с положенным количеством завитушек, затем скрепил это прозаическим штампом с
нужной печатью. Такова была его работа, и он добросовестно исполнял ее.
Надо признать, он довольно долго провозился с моим делом. Но на этот раз время
работало на меня. Я мог торчать тут хоть до самого утра, если это было
необходимо. Я чувствовал, что он трудится на мое благо, на благо французов, что
наши интересы совпадают, потому что мы оба -- разумные интеллигентные люди, и к
чему нам доставлять другу другу неприятности. Таких людей французы называют
quelconque*, что совсем не то же самое, что Никто в Англии, потому что мистер
Любой или мистер Каждый во Франции совсем не то, что мистер Никто в Англии или
Америке. Ouelconque -- не Никто во Франции. Он -- такой же, как и все, просто
его история, его традиции, его жизненный путь делают его чем-то большим, чем
Некто в других странах. Как и этот терпеливый маленький человечек, эти люди
зачастую так себе одеты, у них потертый вид... и подчас... что греха таить... от
них дурно пахнет. Они не блещут чистотой, зато знают свое дело, а это,
согласитесь, не так уж и мало.
Как я уже сказал, ему потребовалось немало времени, прежде чем он занес в свои
книги все данные. Нужно было подложить копирку, оторвать бланки квитанций,
наклеить наклейки и так далее. Чтобы не точить новый карандаш, в корпус ручки
вставлялся очередной карандаш-
__________
* Некто, какой-нибудь (фр.).
433
ной огрызок, затем куда-то запропастились ножницы, завалившиеся, как оказалось,
в корзину для бумаг, налить свежих чернил, достать новую промокашку, нужно было
сделать массу вещей... В довершение всего в последний момент обнаружилось, что
моя французская виза просрочена. Мне деликатно предложили возобновить ее -- на
случай, если я когда-нибудь надумаю опять попутешествовать. Я не стал спорить,
