справа от меня на Вилле Сера. К этому времени он покончил с богемным образом
жизни. Страдал болезнью желудка и печени и еще кучей всяких болячек и жил
затворником. Время от времени я заходил к нему одолжить нож с вилкой или соль с
перцем. Иногда он поднимался ко мне, когда у меня собиралась компания. Он был
помешан на Рембрандте, которого боготворил.
На самом деле я никогда не собирался жить в Париже. В 1930 году я уехал из
Нью-Йорка с намерением отправиться в Испанию, но доехал до нее лишь много лет
спустя. Нет, у меня и в мыслях не было жить в Париже. Я побывал там двумя годами
раньше, и меня это не очень впечатлило. Думаю, в каком бы городе вы ни жили,
если вы претерпеваете глубокие лишения и не в состоянии что-либо изменить, то
учитесь тому, как примириться с ситуацией. А потом открываете для себя
удивительные особенности этого города. Так и я среди нищеты и страданий
действительно открыл для себя Париж, истинный французский характер и еще много
всего, о чем неизменно вспоминаю с благодарностью.
Некоторые люди с трудом понимают, как можно наслаждаться жизнью без гроша за
душой. Тем не менее, думаю, что это самый значительный факт моей биографии,
когда я остался один, безо всякой поддержки, когда помощи ждать неоткуда.
Приходится каждый день обеспечивать себя, изо дня в день учиться жизни.
Разумеется, ты страдаешь и чувствуешь себя обездоленным, но это так интересно и
так тебя захватывает, что ты полон жизненных сил. Живешь инстинктами на уровне
животного. Таким сверхцивилизованным людям, как мы, очень полезно побывать в
роли хищной птицы или зверя, каждый раз с жадностью набрасывающихся на еду,
просящих милостыню, то и дело унижаемых подачками, которыми поманят да и бросят.
Каждый день надеешься на чудо.
За французское издание "Тропика Рака" я получил весьма скромную сумму. Сначала
спрос на него был невелик. Только со входом войск союзников его начали
распродавать большими партиями. К тому времени умер Джек
724
Кахане. Умер в тот день, когда объявили войну. Его семнадцатилетний сын Морис
принял на себя дела фирмы. Он не смог прислать деньги во время войны -- денежные
переводы запрещались. Мы были также лишены возможности переписываться, но через
несколько месяцев после окончания войны я получил от Мориса письмо. Я много раз
рассказывал эту историю -- как я жил на берегу океана в маленькой хижине,
которую снимал за 7 долларов в месяц. В одной из лачуг для заключенных. И вдруг
приходит это письмо с уведомление, что мне причитается примерно 40 тысяч
долларов авторского гонорара, с просьбой приехать за ним, поскольку по-прежнему
невозможно его переслать. Но я не поехал. У меня уже испортились отношения с
женой и я подумал, что не стоит ехать в Париж после столь длительного перерыва с
человеком, чуждым мне по духу. Такой случай еще представится, сказал я себе.
Деньги никуда не денутся.
Между тем мой хороший приятель, тогдашний генеральный консул в Лос-Анджелесе
Рауль Бертран услышал об этой ситуации и пообещал это дело провентилировать. В
конечном итоге я получил часть денег, и мне хватило их на дом в Биг Суре,
который по-прежнему является моей собственностью.
Вернувшись из Парижа, я узнал о смертельной болезни отца. Он медленно умирал от
рака предстательной железы. Я приехал из Европы таким же нищим, как и уезжал.
Думал, что у матери нет денег, но позже узнал, что она кое-что скопила. Она
никогда не говорила мне об этом и всегда вела себя так, словно у них за душой
нет ни гроша. Например, не разрешала отцу покупать даже сигареты; утверждала,
что это вредит его здоровью. Представьте себе:
человек умирает от рака, что-то может это изменить? Мне приходилось проносить их
тайком. В период, когда отец умирал, я действительно узнал его лучше, чем
когда-либо. Мы полностью понимали друг друга. У него было много друзей: все
отзывались о нем очень тепло.
Затем пришло время отправиться в путешествие, которое в последствие превратилось
в "Кошмар в кондиционированном воздухе". Я рискнул принять на себя
обязательство. Эйб Ратт нер, мой друг -- художник из Парижа, составил мне
компанию. "Даблдей" согласился издать книгу. В Начезе, штат Миссисипи, я получил
телеграмму, что отец при смерти. Я тут же сел в самолет, но прилетел в Нью-Йорк
слишком поздно. Он умер в еврейском госпитале. Все наши семейные врачи
поумирали, и матери при-
725
шлось обратиться к доктору-еврею. Мать ужасала мысль о том, что ему придется
умирать в еврейском госпитале. Как оказалось, умер он умиротворенным. В
последние минуты жизни, он рассказывал сиделкам о том, какой я замечательный
сын, что было абсолютной неправдой.
Я впервые столкнулся со смертью, увидев в канаве мертвую кошку. Тогда мне было
лет пять. На самом деле это было мое первое серьезное потрясение -- увидеть уже
гниющий окостеневший труп. А еще помню, как, выздоравливая, сидел у окна и
наблюдал, как мягко падает снег, и пальцем выводил узоры на покрытом инеем
оконном стекле.
Смерть. Она интриговала меня, поскольку последние десять лет я остро сознаю, что
однажды умру. Прежде я почти никогда не задумывался о собственной смерти. Что я
чувствую? Что думаю об этом? Что ж, никто ничего не знает о смерти! Полная
пустота. Никто еще не воскресал из мертвых. Я так сильно люблю жизнь, что мне
трудно себе представить, как я с ней расстанусь. Смерть я рассматриваю как
переход из одной формы существования в другую. Может быть, происходит
перевоплощение, но, если это так, не думаю, что оно соответствует нашим
представлениям о нем. То, что мы видим, -- превращение. Мы не видим
исчезновения. Одно переходит в другое. У меня нет страха перед смертью. Порой я
даже зову ее. Иногда, лежа в постели, прекрасно себя чувствуя, говорю: "Сейчас
пришло время умереть. Я чувствую себя превосходно, я полон сил. Пусть приходит
сейчас. Я готов к встрече с ней". Так что должен относиться к ней как к
случайному соседу в зале ожидания. Помните, что святой Франциск, умирая, сказал:
"Братец Смерть, я о тебе все забыл. Должен написать стихотворение в честь Братца
Смерти". Какой замечательный путь к смерти! Что-то в этом духе чувствую и я.
ДЕТСТВО
Тем не менее, десятилетними мальчишками мы собирались где-нибудь на задворках и
давали девчонке пенни, намереваясь ее трахнуть. Делали вид. Было щекотно и
приятно.
Я хорошо помню себя в любом возрасте. Период от года до девяти запомнился мне
как "рай". Тогда мы жили
726
в старом районе Бруклина, Уильямсберге. На стыке двух веков, в 1900 году, мы
переехали в другой район. Мне как раз исполнилось десять. Жили на улице "ранней
скорби", как я ее прозвал, в населенном немецкими иммигрантами квартале в округе
Бушвик. Я ходил в среднюю школу.
Я запомнил этот период главным образом потому, что мне пришлось встретиться с
целой ватагой ребят и поладить с ними. У меня произошла с ними стычка, поскольку
поначалу они пытались превратить меня в козла отпущения. Тем не менее вскоре я
стал их лидером. Когда я впервые прошелся по улице, кто-то из них положил мне на
плечо деревяшку. Тогда у ребятишек была такая игра: тебе на плечо кладут
деревяшку, и ты обязан к кому-нибудь обратиться, чтобы ее сбросили. Если этого
не делаешь, тебя бьют. Драться я отказался, что сочли страшной трусостью. Я
объяснил, что знать их не знаю, ничего против них не имею и не вижу повода к
драке.
В нашем районе была пресвитерианская церковь, куда я ходил, поскольку при ней
создали юношескую военную бригаду. Она называлась "Батарея А береговой
артиллерии". Мы одевались в форму, обучались приемам стрельбы, и в конце концов
я поднялся от рядового до младшего лейтенанта. Здесь занимались мальчишки в
возрасте от десяти до четырнадцати лет. В то время эти подростковые отряды
создавались при нескольких церквах. Я ходил в церковь исключительно по этой
причине. На проповеди мне было наплевать. Такова, была единственная религиозная
организация, к которой я когда-либо принадлежал.
Улицы были все еще вымощены булыжником, а автомобиль был новшеством. Помню
удивительные осенние дни, когда мы собирались на пустыре и рыли пещеры. Иногда
стреляли по воробьям и жарили их на костре. У меня был "винчестер" 22 колибра. У
большинства мальчишек -- винтовки. По поводу оружия ограничений не было, и люди
им не злоупотребляли.
Вслед за девчонками мы залезали в подвал и подсматривали за тем, как они писают.
Достанет ли струйка до потолка? Что-то вроде этого. Но мы с ними не трахались.
Тем не менее, еще десятилетними мальчишками мы собирались на задворках и давали
девчонке пенни, намереваясь ее трахнуть. Делали вид. Было щекотно и приятно.
Помню и это; в те дни я многому научился. Получил на пустыре прекрасный
инструктаж. В нашей компании был один толстяк по имени Льюис. Он был постарше
нас. И
727
часто рассказывал удивительные истории, легенды, мифы, сказки о
сверхъестественных силах. От этого парня я почерпнул больше, чем из школы. Мы
разговаривали обо всем. Мы были любознательны. А сегодня ребятишки, похоже,
скучают, не знают, чем заняться. Мы задавались такими вопросами как: "Кто создал
Бога? Откуда взялась дева Мария?" И все в таком духе.
Когда я в конце концов сдал выпускные экзамены в средней школе, тогда мне было
лет семнадцать, мы организовали клуб "Мыслители". Название было ироническим.
Среди нас был один парень -- страшный молчун, а на самом деле -- бестолковщина.
Но всегда делали вид, что он великий мудрец, поскольку чаще всего он помалкивал.
Безусловно, все мы отдавали отчет в том, что он просто дурак. Отсюда и название
-- "Мыслители". Затем появилась еще одна группка в другом районе Бруклина --
Гринпойнте. Мы дружили между собой и решили объединиться. Создали клуб из
двенадцати членов и назвали его "Обществом Ксеркс". Общество ничем не занималось
и название ровно ничего не означало. Это был всего-навсего предлог для наших
встреч. Все мы закончили среднюю школу, и ни один не пошел в колледж. Все
музицировали: один играл на фортепиано, другой -- на скрипке, а кто-то хорошо
пел. Раз в две недели мы собирались у кого-нибудь дома и всю ночь играла и пели.
Представьте себе, как это непохоже на сегодняшний день! Так продолжалось года
два-три. У нас не было далеко идущих амбиций, и мы относились друг к другу
бескорыстно и с большой теплотой. Родители обеспечивали нас едой и выпивкой,
когда мы собирались у кого-то дома.
Тогда мы не нуждались в компании девушек. Время от времени устраивали большие
вечеринки и играли в почту, что означало уединиться с девчонкой в темной
передней и поцеловаться. Ни у кого из нас тогда не было с девушками близких
отношений. Я должен это пояснить. Кажется странным, что в это время я не
занимался любовью, но причина в том, что я был безумно, страстно влюблен в свою
одноклассницу. Однако у нас никогда не было близости.
Так продолжалось три года! И это было великолепно. Каждый вечер после ужина я
шел к ее дому и возвращался назад. До ее дома я доходил почти за час лишь для
того, чтобы пройти мимо в надежде, что в этот момент она случайно окажется у
окна. Это было сумасшествие, глупость,
728
идиотство, продлившееся три года. Для меня не существовало других женщин, мне
это и в голову не приходило. Я думал только о ней. И не представлял себе
близости с ней, поскольку преклонялся перед ней.
Приблизительно в это время я три-четыре раза переспал с проститутками. Вообще-то
на последнем году учебы в школе я впервые посетил публичный дом и тут же
подхватил триппер. Этот бордель находился на 34-стрит, к западу от
Херальд-сквер. Эта улица была рассадником публичных домов, где в основном
работали француженки. Позже я снова побывал в этом квартале, но пошел уже в
другой бордель. И мне как всегда не повезло: я заразился еще раз. Я переболел им
два или три раза.
Когда нам было по 18-19 лет, мы придумали для себя это общество "Ксеркс" и
развлекались как дети. До 25 лет я играл на фортепиано. Женился на девушке,
обучавшей меня игре на рояле. На этом учебе пришел конец. Душой компании были
два-три человека. Впоследствии забавно было об этом вспоминать. Среди нас были
