то, что гуманный строй издевался над моим здоровьем, оскорблял насилием мое
достоинство и достоинство моих близких, людей, которые любят меня и...
предположить не могут, что меня здесь морят голодом, вынуждают худеть,
держат взаперти.
А все почему? Потому, что я не гнусь, не сдаюсь, не приобщаюсь и не
причащаюсь к коммунистическому взгляду на жизнь. А как меня хотят убедить в
истинности коммунистического мировоззрения? -- Через желудок.
С безмерным цинизмом исполнители коммунистического государства говорят
мне: "Что ж... Не понимаете через голову -- поймете через живот... До многих
так легче доходит..." Вот вам и ваше собственное противоречие (любите вы
искать у других -- не угодно ли взглянуть на себя): заявляя о гордости,
достоинстве, несломленности советского человека, как же вы пополняете парк
советских людей людьми согласившимися с вами через желудок, людьми
сдавшимися, сломленными, на все готовыми за пайку в 600 граммов?
И что это за гордость, достоинство и уважение к себе у народа
"убежденного" боязнью коммунистического насилия, ареста, голода.
Да и вы-то сами, исполнители коммунистического государства, -- вы ведь
тоже боитесь, у вас ведь тоже один аргумент, одно оправдание -- страх. Страх
лишиться зарплаты, страх сесть самим за человеческое проявление.
Как же получается, что самые гуманные, самые человечные люди на земле
морят меня голодом, спокойно взирают на то, как я худею, как разрушается мое
здоровье? И тут же печатают в "Литературке": "Делиться как хлебом", а в
"Правде": "Давайте посмотрим в глаза друг другу: все ли мы сделали для
утверждения добра?"
"Делиться как хлебом" -- что ж вы не делитесь? Или это и есть ваше
"добро" -- морить голодом, не давать досыта хлеба за то, что я вышел на
площадь с плакатом требующим свободы слова и для людей некоммунистических
мировоззрений? За то, что я написал работу, в которой разбил основы и опоры
коммунистической идеологии? Кого в споре победить не можем, того уморим
голодом -- вот оно какое ваше добро, вот оно о чем вы договариваетесь, глядя
в глаза друг другу.
"Правительства падают ото лжи" -- говорил Карлейль. Ложь ваших жизней,
ложь ваших самооправданий ясна и вам самим и все яснее другим, многим уже.
Вам, исполнителям зла, надо перестать лгать себе, отринуть неправедную
зарплату, вернуться в человеки, обрести душевное равновесие в таких простых
человеческих делах, как дележ хлеба с голодающими. А вы как думали?
Бесплатно звание человека не дается!
Вы сделали наши животы ареной "идеологической" борьбы, но я-то сам
вовсе не желаю убеждать вас через свой живот. Нет! Пусть этот "метод
аргументации" навсегда останется атрибутом коммунистического образа жизни,
коммунистической "науки убеждать", примером коммунистического "уважения" к
человеку.
Я же приму все меры к культивированию старого уважения к человеку,
подчеркну неприемлемость для меня экстремистских, ирландских1, подающих
пример неуважения к себе, средств борьбы с бесчеловечием.
30 октября 1981.
Вазиф Мейланов.
Личное дело заключенного, том 1, листы дела 224-225.
ЗАЯВЛЕНИЕ НАчАЛЬНИКУ ЧИСТОПОЛЬСКОЙ ТЮРЬМЫ ОТ 10.09.82 г.
Начальнику Чистопольской тюрьмы
капитану Романову
от Вазифа Мейланова
Заявление
"Нет прав без обязанностей и нет обязанностей без прав", -- так
написано в конституции.
-- Ну так вот: права жить в своей квартире у меня нет?
-- Нет...
-- Значит нет и никаких обязанностей.
Пробуют мне говорить, что, мол, у нас общество стоит на принципе "кто
не работает, тот не ест". Отвечу. Общество может заявлять свои претензии
только к членам общества, а я ведь изолирован, отлучен от общества, я
поставлен вне общества -- ну так не подходите ко мне с правилами общества, в
котором я не живу. Пустите меня в общество и я начну зарабатывать себе на
хлеб, как делал это до 25 января 1980 года.
"Сердцевина зла" коммунизма в том, что коммунизм, лишая человека всего,
еще с него, человека, смеет чего-то требовать.
Во всех странах принята одна форма насилия: запрещение делать нечто,
вы, коммунисты, выводите насилие на качественно-новую ступень: вы насилием
пытаетесь заставить делать нечто. Заставлять не делать -- это одна ступень
насилия, низшая. Заставлять делать -- это другая ступень насилия, высшая, на
ней насилуется душа. А я ведь ставлю себе целью понижать уровень насилия в
мире, тем паче насилия духовного. Потому не работаю: я требую, чтобы вы
сошли с этой ступеньки насилия -- не принуждали людей делать то, чего они
делать не хотят. Да и как вы принуждаете? Самым гуманным способом (без
пролития крови) -- через желудок. Как говорит лейтенант Дускаев: "До многих
через желудок доходит легче, чем через голову". Увы, я к тому подклассу не
принадлежу. Когда мне объясняют через желудок, я просто худею... и только
(ха-ха!). Понимаю же я только через голову. "Таков мой организм -- извольте
мне простить невольный прозаизм".
Далее. А... так ли уж я бездельничаю и деградирую в камере?
Внимательный наблюдатель (а таковые у вас есть) заметит, что 16 часов в
сутки я читаю, пишу, хожу и всегда -- думаю. Разве это не работа? Старший
лейтенант Чурбанов говорит, что это я "для себя работаю, а надо чтобы
"общественно-полезно". Ну, а я считаю, что все, что я делаю лично для себя
полезно и для общества, в частности, тяжелая работа отказа от работы (а ведь
наверное и старший лейтенант Чурбанов согласится, что работа эта ой какая
тяжелая) крайне полезна "всему нашему советскому народу"
Говорят, что я же ведь "ем хлеб, а не работаю". Видите ли, если
рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция меня боятся, то платить за этот
страх должны они сами. Так уж жизнь устроена, что каждый платит (и
расплачивается) за свои страхи сам. Иначе у нас получится, что я плачу за
страхи трех наших неантагонистических классов -- это будет несправедливо!
Давайте бросим лукавить -- ведь не мой труд вам надобен, не созданные
мной "материальные ценности", -- вы этим трудом хотите меня "исправить".
Простите мне, но я не хочу исправляться; ну-у, если уж вы так хотите, есть,
наверное, и у меня недостатки, я борюсь с ними, но не плетением сеток под
страхом голода!
Видите ли, я в детстве прочитал много книг классиков советской
литературы, которые, как я теперь вижу, сослужили-таки мне добрую службу.
"Какую?" -- спросите вы. А такую, что не уступать насилию. Ну что мне скажут
Гайдар и Фадеев, если я из одного страха голода, то бишь, подчинившись
насилию, изменю своим убеждениям? Видите, как дело оборачивается: вы хотите
меня заставить пойти против учивших хорошему Гайдара и Фадеева (а разве не
учили они жизни не щадить за человеческое достоинство?). Вот и получается,
что это именно я защищаю Улю Громову и Любку Шевцову, а вам достается роль
их оппонентов (я улыбаюсь).
Помнится, у нас в конституции говорится о гармонии личных и
общественных интересов. Ну так давайте я буду заниматься интеллектуальным
трудом: писать статьи "по математике" и "по литературе", переводить с
английского. Нет, вы на это, не идете и не пойдете. Ибо этот труд меня не
исправит. Меня исправит только вязание сеток. Позвольте тут с вами не
согласиться. Давайте бросим играть в прятки и признаем, что я
политзаключенный. Меня арестовали за то, что я написал работу "Заметки на
полях советских газет", каждая страница которой была подписана моим именем и
фамилией, и за то, что я вышел на площадь в Махачкале с плакатом,
объясняющим все беды нашей страны отсутствием свободы слова и протестующим
против преследования властями академика Сахарова. Это политические действия,
разрешенные во всех цивилизованных странах. Ну а если вы за них все же
сажаете, то и держите посаженных, как положено держать политзаключенных: ни
о какой работе речи не заводите (другое дело, если человек сам желает
работать, -- такая возможность должна ему быть предоставлена), не
ограничивайте количества продуктовых посылок, не ограничивайте свиданий с
родственниками и близкими и со всеми желающими встретиться с
политзаключенным. Перестаньте применять пытки голодом к политзаключенным,
перестаньте голодом разрушать их здоровье. Я имею право говорить об этом,
ибо из 15 месяцев проведенных в колонии 9 месяцев отсидел в ШИЗО, был
доведен до дистрофии, до больницы.
Чурбанов говорит мне: "Не мы Вас посадили -- Вас посадил народный суд".
-- Этому народному суду я дал отвод, заявив, что "уголовный суд не
полномочен судить книги и плакаты" и что сидящую за столом троицу я признаю
не за суд, а за президиум собрания посвященного встрече некоммунистического
мыслителя с общественностью. Не признав суда над собою, не стал я писать и
кассации.
Так что разговоры о "народном суде" давайте оставим. И останется у нас
только одно: из понимающих через голову вы хотите сделать понимающих через
живот, людей желали бы вы перевоспитать в морских свинок, за порцию корма
пляшущих на задних лапках. Я борюсь против этого.
10 сентября 1982 года.
Вазиф Мейланов.
Личное дело заключенного, том 2, листы дела 170-172.
ЗАПИСКИ ГУЛЯКИ
3-го апреля 1988 года.
Вчера зашли ко мне замначальника Верхневилюйского отделения милиции
О.А.Агеев и местный участковый Д.Д.Кривошапкин, так это, по-приятельски,
заодно сообщили, что надо работать, я ответил, что почему бы, раз так,
государству не дать мне работать, они сказали, что не знают, но работать
надо, иначе они будут вынуждены меня привлечь к суду за тунеядство, ну, мою
позицию они знают, поэтому я развлекся тем, что перебрал цепочку событий, я
потребовал у завроно Н.Ф. Иванова предоставить мне работу по специальности,
дескать, в вашей конституции записано: "каждый имеет право работать в
избранной им сфере общественно-полезной деятельности", вот и обеспечьте мне
мое право. Иванов сказал, что вакансий для математиков в районе нет, тогда я
написал письмо районному прокурору Васильеву и уже от него потребовал
обеспечить мне право работать по специальности и самому зарабатывать себе на
жизнь, дескать, раз вы, государство, мешаете мне самому искать себе работу
по специальности, держа в селе Намцы, то вы и найдите работу мне лю/бую,
прокурор шапку на брови надвинул и навек замолк, тогда подошел ко мне с
разговором приятным поставленный на догляд за мною лейтенант А.И.Доктороу и
сказал так, не знаю, уврачую ль сей недуг, но позвольте посоветовать,
попросите родителей, чтобы выслали ваш диплом, а уже тогда с дипломом
сходить в ту ж рону, оно мож быть и выйдет, хорошо -- написал я родителям и
месячишко ждал диплома, пришел он, прислали родители и оттиски двух моих
статеюшек математических, со всем этим пришел я опять к рону, посмотрел роно
мои диплом-статеюшки и говорит, да-а-а, и зачем вы деянья-то свои совершали,
жили бы сейчас на родине, занимались чем хотели... а я сказал, ну дак как,
Николай Федорыч, он тогда сказал, нет у меня места математика, но есть
местечко физика в селе Оросу, пятнадцать километров от Намцев, не возьметесь
ли, можно, но я все ж хотел бы вести математику, так и порешим, но узнайте у
Докторова, можно ли вам работать в Оросу, тогда Докторов полетел в Якутск
узнавать и привез оттуда ответ, зизя, и вот после зизи пришли Агей и Кривая
Шапка насчет работы интересоваться. Гулял в снегах и вспомнил словечко
Федора Достоевского, мое направление, дескать, такое, за которое чинов не
